А.П.ЧЕХОВ
СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ
Профессор получил телеграмму из фабрики Ляликовых:
его просили поскорее приехать. Была больна дочь ка-
кой-то госпожи Ляликовой, по-видимому владелицы фабри-
ки, и больше ничего нельзя было понять из этой длинной,
бестолково составленной телеграммы. И профессор сам не
поехал, а вместо себя послал своего ординатора Короле-
ва.
Нужно было проехать от Москвы две станции и потом
на лошадях версты четыре. За Королевым выслали на стан-
цию тройку; кучер был в шляпе с павлиньим пером и на
все вопросы отвечал громко, по-солдатски: "Никак нет!",
"Точно так!" Был субботний вечер, заходило солнце. От
фабрики к станции толпами шли рабочие и кланялись лоша-
дям, на которых ехал Королев. И его пленял вечер, и
усадьбы, и дачи по сторонам, и березы, и это тихое
настроение кругом, когда, казалось, вместе с рабочими
теперь, накануне праздника, собирались отдыхать и поле,
и лес, и солнце, - отдыхать и, быть может, молиться...
Он родился и вырос в Москве, деревни не знал и
фабриками никогда не интересовался и не бывал на них.
Но ему случалось читать про фабрики и бывать в гостях у
фабрикантов и разговаривать с ними; и когда он видел
какую-нибудь фабрику издали или вблизи, то всякий раз
думал о том, что вот снаружи все тихо и смирно, а внут-
ри, должно быть непроходимое невежество и тупой эгоизм
хозяев, скучный, нездоровый труд рабочих, дрязги, вод-
ка, насекомые. И теперь, когда рабочие почтительно и
пугливо сторонились коляски, он в их лицах, картузах, в
походке угадывал физическую нечистоту, пьянство, нерв-
ность, растерянность.
Въехали в фабричные ворота. По обе стороны мелька-
ли домики рабочих, лица женщин, белье и одеяла на
крыльцах. "Берегись!" - кричал кучер, не сдерживая ло-
шадей. Вот широкий двор без травы, на нем пять громад-
ных корпусов с трубами, друг от друга поодаль, товарные
склады, бараки, и на всем какой-то серый налет, точно
от пыли. Там и сям, как оазисы в пустыне, жалкие садики
и зеленые или красные крыши домов, в которых живет ад-
министрация. Кучер вдруг осадил лошадей, и коляска ос-
тановилась у дома, выкрашенного заново в серый цвет;
тут был палисадник с сиренью, покрытый пылью, и на жел-
том крыльце сильно пахло краской.
- Пожалуйте, господин доктор, - говорили женские
голоса в сенях и в передней; и при этом слышались вздо-
хи и шепот. - Пожалуйте, заждались... чистое горе. Вот
сюда пожалуйте.
Госпожа Ляликова, полная, пожилая дама, в черном
шелковом платье с модными рукавами, но, судя по лицу,
простая, малограмотная, смотрела на доктора с тревогой
и не решалась подать ему руку, не смела. Рядом с ней
стояла особа с короткими волосами, в pince-nez, в пест-
рой цветной кофточке, тощая и уже не молодая. Прислуга
называла ее Христиной Дмитриевной, и Королев догадался,
что это гувернантка. Вероятно, ей, как самой образован-
ной даме, было поручено встретить и принять доктора,
потому что она тотчас же, торопясь, стала излагать при-
чины болезни, с мелкими, назойливыми подробностями, но
не говоря, кто болен и в чем дело.
Доктор и гувернантка сидели и говорили, а хозяйка
стояла неподвижно у двери, ожидая. Из разговора Королев
понял, что больна Лиза, девушка двадцати лет, единс-
твенная дочь госпожи Ляликовой, наследница; она давно
уже болела и лечилась у разных докторов, а в последнюю
ночь, с вечера до утра, у нее было такое сердцебиение,
что все в доме не спали; боялись, как бы не умерла.
- Она у нас, можно сказать, с малолетства была
хворенькая, - рассказывала Христина Дмитриевна певучим
голосом, то и дело вытирая губы рукой. - Доктора гово-
рят - нервы, но когда она была маленькой, доктора ей
золотуху внутрь вогнали, так вот, думаю, может от это-
го.
Пошли к больной. Совсем уже взрослая, большая, хо-
рошего роста, но некрасивая, похожая на мать, с такими
же маленькими глазами и с широкой, неумеренно развитой
нижней частью лица, непричесанная, укрытая до подбород-
ка, она в первую минуту произвела на Королева впечатле-
ние существа несчастного, убогого, которое из жалости
пригрели здесь и укрыли, и не верилось, что это была
наследница пяти громадных корпусов.
- А мы к вам, - начал Королев, - пришли вас ле-
чить. Здравствуйте.
Он назвал себя и пожал ей руку, - большую, холод-
ную, некрасивую руку. Она села и, очевидно, давно уже
привыкшая к докторам, равнодушная к тому, что у нее бы-
ли открыты плечи и грудь, дала себя выслушать.
- У меня сердцебиение, - сказала она. - Всю ночь
был такой ужас... я едва не умерла от ужаса! Дайте мне
чего-нибудь.
- Дам, дам! Успокойтесь.
Королев осмотрел ее и пожал плечами.
- Сердце, как следует, - сказал он, - все обстоит
благополучно, все в порядке. Нервы, должно быть, подгу-
ляли немножко, но это так обыкновенно. Припадок, надо
думать, уже кончился, ложитесь себе спать.
В это время принесли в спальню лампу. Больная при-
щурилась на свет и вдруг охватила голову руками и зары-
дала. И впечатление существа убогого и некрасивого
вдруг исчезло, и Королев уже не замечал ни маленьких
глаз, ни грубо развитой нижней части лица; он видел
мягкое страдальческое выражение, которое было так ра-
зумно и трогательно, и вся она казалась ему стройной,
женственной, простой, и хотелось уже успокоить ее не
лекарствами, не советом, а простым ласковым словом.
Мать обняла ее голову и прижала к себе. Сколько отчая-
ния, сколько скорби на лице у старухи! Она, мать,
вскормила, вырастила дочь, не жалела ничего, всю жизнь
отдала за то, чтоб обучить ее французскому языку, тан-
цам, музыке, приглашала для нее десяток учителей, самых
лучших докторов, держала гувернантку, и теперь не пони-
мала, откуда эти слезы, зачем столько мук, не понимала
и терялась, и у нее было виноватое, тревожно, отчаянное
выражение, точно она упустила что-то еще очень важное,
чего-то еще не сделала, кого-то еще не пригласила, а
кого - неизвестно.
- Лизанька, ты опять... ты опять, - говорила она,
прижимая к себе дочь. - Родная моя, голубушка, деточка
моя, скажи, что с тобой? Пожалей меня, скажи.
Обе горько плакали. Королев сел на край постели и
взял Лизу за руку.
- Полноте, стоит ли плакать? - сказал он ласково.
- Ведь на свете нет ничего такого, что заслуживало бы
этих слез. Ну, не будем плакать, не нужно это...
А сам подумал:
"Замуж бы ее пора..."
- Наш фабричный доктор давал ей коли-бромати, -
сказала гувернантка, - но ей от этого, я замечаю, толь-
ко хуже. По-моему, уж если давать от сердца, то кап-
ли... забыла, как они называются... Ландышевые, что ли.
И опять пошли всякие подробности. Она перебивала
доктора, мешала ему говорить, и на лице у нее было на-
писано старание, точно она полагала, что, как самая об-
разованная женщина в доме, она была обязана вести с
доктором непрерывный разговор и непременно о медицине.
Королеву стало скучно.
- Я не нахожу ничего особенного, - сказал он, вы-
ходя из спальни и обращаясь к матери. - Если вашу дочь
лечил фабричный врач, то пусть и продолжает лечить. Ле-
чение до сих пор было правильное, и я не вижу необходи-
мости менять врача. Для чего менять? Болезнь такая
обыкновенная, ничего серьезного...
Он говорил не спеша, надевая перчатки, а госпожа
Ляликова стояла неподвижно и смотрела на него заплакан-
ными глазами.
- До десятичасового поезда осталось полчаса, -
сказал он, - надеюсь, я не опоздаю.
- А вы не можете у нас остаться? - спросила она, и
опять слезы потекли у нее по щекам. - Совестно вас бес-
покоить, но будьте так добры... ради бога, - продолжала
она вполголоса, оглядываясь на дверь, - переночуйте у
нас. Она у меня одна... единственная дочь... Напугала
прошлую ночь, опомниться не могу... Не уезжайте, бога
ради...
Он хотел сказать ей, что у него в Москве много ра-
боты, что дома его ждет семья; ему было тяжело провести
в чужом доме без надобности весь вечер и всю ночь, но
он поглядел на ее лицо, вздохнул и стал молча снимать
перчатки.
В зале и гостиной для него зажгли все лампы и све-
чи. Он сидел у рояля и перелистывал ноты, потом осмат-
ривал картины на стенах, портреты. На картинах, напи-
санных масляными красками, в золотых рамах, были видны
Крыма, бурное море с корабликом, католический монах с
рюмкой, и все это сухо, зализано, бездарно... На порт-
ретах ни одного красивого, интересного лица, все широ-
кие скулы, удивленные глаза: у Ляликова, отца Лизы, ма-
ленький лоб и самодовольное лицо, мундир мешком сидит
на его большом непородистом теле, на груди медаль и
знак Красного Креста. Культура бедная, роскошь случай-
ная, не осмысленная, неудобная, как этот мундир; полы
раздражают своим блеском, раздражает люстра, и вспоми-
нается почему-то рассказ про купца, ходившего в баню с
медалью на шее...
Из передней доносился шепот, кто-то тихо храпел. И
вдруг со двора послышались резкие, отрывистые, металли-
ческие звуки, каких Королев никогда не слышал и каких
не понял теперь; они отозвались в его душе странно и
неприятно.
"Кажется, ни за что не остался бы тут жить..." -
подумал он и опять принялся за ноты.
- Доктор, пожалуйте закусить! - позвала вполголоса
гувернантка.
Он пошел ужинать. Стол был большой, со множеством
закусок и вин, но ужинали только двое: он да Христина
Дмитриевна. Она пила мадеру, быстро кушала и говорила,
поглядывая на него через pince-nez:
- Рабочие нами очень довольны. На фабрике у нас
каждую зиму спектакли, сами рабочие играют, ну, чтения
с волшебным фонарем, великолепная чайная и, кажется,
чего уж. Они нам очень приверженные, и когда узнали,
что Лизаньке хуже стало, заказали молебен. Необразован-
ные, а ведь тоже чувствуют.
- Похоже, у вас в доме нет ни одного мужчины, -
сказал Королев.
- Ни одного. Петр Никанорыч помер полтора года на-
зад, и мы одни остались. Так и живем втроем. Летом
здесь, а зимой в Москве на Полянке. Я у них уже один-
надцать лет живу. Как своя.
К ужину подавали стерлядь, куриные котлеты и ком-
пот; вина были дорогие, французские.
- Вы, доктор, пожалуйста, без церемонии, - говори-
ла Христина Дмитриевна, кушая, утирая рот кулачком, и
видно было, что она жила здесь в свое полное удовольст-
вие. - Пожалуйста, кушайте.
После ужина доктора отвели в комнату, где для него
была приготовлена постель. Но ему не хотелось спать,
было душно и в комнате пахло краской; он надел пальто и
вышел.
На дворе было прохладно; уже брезжил рассвет и в
сыром воздухе ясно обозначились все пять корпусов с их
длинными трубами, бараки склады. По случаю праздника не
работали, было в окнах темно, и только в одном из кор-
пусов горела еще печь, два окна были багровы, и из тру-
бы вместе с дымом изредка выходил огонь. Далеко за дво-
ром кричали лягушки и пел соловей.
Глядя на корпуса и на бараки, где спали рабочие,
он опять думал о том, о чем думал всегда, когда видел
фабрики. Пусть спектакли для рабочих, волшебные фонари,
фабричные доктора, разные улучшения, но все же рабочие,
которых он встретил сегодня по дороге со станции, ничем
не отличаются по виду от тех рабочих, которых он видел
давно в детстве, когда еще не было фабричных спектаклей
и улучшений. Он, как медик, правильно судивший о хрони-
ческих страданиях, коренная причина которых была непо-
нятна и неизлечима, и на фабрики смотрел как на недора-
зумение, причина которого была тоже неясна и неустрани-
ма, и все улучшения в жизни фабричных он не считал лиш-
ними, но приравнивал их к лечению неизлечимых болезней.
"Тут недоразумение, конечно... - думал он, глядя
на багровые окна. - Тысячи полторы-две фабричных рабо-
тают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой
ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке от-
резвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за
работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание
штрафов, на брань, несправедливости, и только
двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами,
хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но
какие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь
несчастны, на них жалко смотреть, живет в свое удоволь-
ствие только Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая
девица в pince-nez. И выходит так, значит, что работают
все эти пять корпусов и на восточных рынках продается
плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна
могла кушать стерлядь и пить мадеру".
Вдруг раздались странные звуки, те самые, которые
Королев слышал до ужина. Около одного из корпусов
кто-то бил в металлическую доску, бил и тотчас же за-
держивал звук, так что получались короткие, резкие, не-
чистые звуки, похожие на "дер... дер... дер...". Затем
полминуты тишины, и у другого корпуса раздались звуки,
такие же отрывистые и неприятные, уже более низкие, ба-
совые - "дрын... дрын... дрын...". Одиннадцать раз.
Очевидно, это сторожа били одиннадцать часов.
Послышалось около третьего корпуса: "жак... жак...
жак...". И так около всех корпусов и потом за бараками
и за воротами. И похоже было, как будто среди ночной
тишины издавало эти звуки само чудовище с багровыми
глазами, сам дьявол, который владел тут и хозяевами и
рабочими и обманывал и тех и других.
Королев вышел со двора в поле.
- Кто идет? - окликнули его у ворот грубым голо-
сом.
"Точно в остроге..." - подумал он и ничего не от-
ветил.
Здесь соловьи и лягушки были слышнее, чувствова-
лась майская ночь. Со станции доносился шум поезда;
кричали где-то сонные петухи, но все же ночь была тиха,
мир покойно спал. В поле, недалеко от фабрики, стоял
сруб, тут был сложен материал для постройки. Королев
сел на доски и продолжал думать:
"Хорошо чувствует себя здесь только одна гувер-
нантка, и фабрика работает для ее удовольствия. Но это
так кажется, она здесь только подставное лицо. Главный
же, для кого здесь все делается, - это дьявол".
И он думал о дьяволе, в которого не верил, и огля-
дывался на два окна, в которых светился огонь. Ему ка-
залось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам
дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения
между сильными и слабыми, эту грубую ошибку, которую
теперь ничем не исправишь. Нужно, чтобы сильный мешал
жить слабому, таков закон природы, но это понятно и
легко укладывается в мысль только в газетной статье или
в учебнике, в той же каше, какую представляет из себя
обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых
сотканы человеческие отношения, это уже не закон, а ло-
гическая несообразность, когда и сильный и слабый оди-
наково падают жертвой своих взаимных отношений, неволь-
но покоряясь какой-то направляющей силе, неизвестной,
стоящей вне жизни, посторонней человеку. Так думал Ко-
ролев, сидя на досках, и мало-помалу им овладело наст-
роение, как будто эта неизвестная, таинственная сила в
самом деле была близко и смотрела. Между тем восток
становился все бледнее, время шло быстро. Пять корпусов
и трубы на сером фоне рассвета, когда кругом не было ни
души, точно вымерло все, имели особенный вид, не такой,
как днем; совсем вышло из памяти, что тут внутри паро-
вые двигатели, электричество, телефоны, но как-то все
думалось о свайных постройках, о каменном веке, чувс-
твовалось присутствие грубой, бессознательной силы...
И опять послышалось:
- Дер... дер... дер... дер... Двенадцать раз. По-
том тихо, тихо полминуты и - раздается в другом конце
двора:
- Дрын... дрын... дрын...
"Ужасно неприятно!" - подумал Королев.
- Жак... жак... - раздалось в третьем месте отры-
висто, резко, точно с досадой, - жак... жак...
И чтобы пробить двенадцать часов, понадобилось ми-
нуты четыре. Потом затихло; и опять такое впечатление,
будто вымерло все кругом.
Королев посидел еще немного и вернулся в дом, но
еще долго не ложился. В соседних комнатах шептались,
слышалось шлепанье туфель и босых ног.
"Уж не опять ли с ней припадок?" - подумал Коро-
лев.
Он вышел, чтобы взглянуть на больную. В комнатах
было уже совсем светло, и в зале на стене и на полу
дрожал слабый солнечный свет, проникший сюда сквозь ут-
ренний туман. Дверь в комнату Лизы была отворена, и са-
ма она сидела в кресле около постели, в капоте, окутан-
ная в шаль, непричесанная. Шторы на окнах были опущены.
- Как вы себя чувствуете? - спросил Королев.
- Благодарю вас.
Он потрогал пульс, потом поправил ей волосы, упав-
шие на лоб.
- Вы не спите, - сказал он. - На дворе прекрасная
погода, весна, поют соловьи, а вы сидите в потемках и о
чем-то думаете.
Она слушала и глядела ему в лицо; глаза у нее были
грустные, умные, и было видно, что она хочет что-то
сказать ему.
- Часто это с вами бывает? - спросил он.
Она пошевелила губами и ответила:
- Часто. Мне почти каждую ночь тяжело.
В это время на дворе сторожа начали бить два часа.
Послышалось "дер... дер...", и она вздрогнула.
- Вас беспокоят эти стуки? - спросил он.
- Не знаю. Меня все тут беспокоит, - ответила она
и задумалась. - Все беспокоит. В вашем голосе мне слы-
шится участие, мне с первого взгляда на вас почему-то
показалось, что с вами можно говорить обо всем.
- Говорите, прошу вас.
- Я хочу сказать вам свое мнение. Мне кажется, что
у меня не болезнь, а беспокоюсь я и мне страшно, потому
что так должно и иначе быть не может. Даже самый здоро-
вый человек не может не беспокоиться, если у него, нап-
ример, под окном ходит разбойник. Меня часто лечат, -
продолжала она, глядя себе в колени, и улыбалась зас-
тенчиво, - я, конечно, очень благодарна и не отрицаю
пользы лечения, но мне хотелось бы поговорить не с док-
тором, а с близким человеком, с другом, который бы по-
нял меня, убедил бы меня, что я права или не права.
- Разве у вас нет друзей? - спросил Королев.
- Я одинока. У меня есть мать, я люблю ее, но все
же я одинока. Так жизнь сложилась... Одинокие много чи-
тают, но мало говорят и мало слышат, жизнь для них та-
инственна; они мистики и часто видят дьявола там, где
его нет. Тамара у Лермонтова была одинока и видела дь-
явола.
- А вы много читаете?
- Много. Ведь у меня все время свободно, от утра
до вечера. Днем читаю, а по ночам - пустая голова,
вместо мыслей какие-то тени.
- Вы что-нибудь видите по ночам? - спросил Коро-
лев.
- Нет, но я чувствую...
Она опять улыбнулась и подняла глаза на доктора и
смотрела так грустно, так умно; и ему казалось, что она
верит ему, хочет говорить с ним искренно и что она ду-
мает так же, как он. Но она молчала и, быть может, жда-
ла, не заговорит ли он.
И он знал, что сказать ей; для него было ясно, что
ей нужно поскорее оставить пять корпусов и миллион, ес-
ли он у нее есть, оставить этого дьявола, который по
ночам смотрит; для него было ясно также, что так думала
и она сама и только ждала, чтобы кто-нибудь, кому она
верит, подтвердил это.
Но он не знал, как это сказать. Как? У приговорен-
ных людей стесняются спрашивать, за что они приговоре-
ны; так и у очень богатых людей неловко бывает спраши-
вать, для чего им так много денег, отчего они так дурно
распоряжаются своим богатством, отчего не бросают его,
даже когда видят в нем свое несчастье; и если начинают
разговор об этом, то выходит он обыкновенно стыдливый,
неловкий, длинный.
"Как сказать? - раздумывал Королев. - Да и нужно
ли говорить?"
И он сказал то, что хотел, не прямо, а окольным
путем:
- Вы в положении владелицы фабрики и богатой нас-
ледницы недовольны, не верите в свое право и теперь вот
не спите, это, конечно, лучше, чем если бы вы были до-
вольны, крепко спали и думали, что все обстоит благопо-
лучно. У вас почтенная бессонница; как бы ни было, она
хороший признак. В самом деле, у родителей наших был бы
немыслим такой разговор, как вот у нас теперь; по ночам
они не разговаривали, а крепко спали, мы же, наше поко-
ление, дурно спим, томимся, много говорим и все решаем,
правы мы или нет. А для наших детей или внуков вопрос
этот, - правы они или нет, - будет уже решен. Им будет
виднее, чем нам. Хорошая будет жизнь лет через пятьде-
сят, жаль только, что мы не дотянем. Интересно было бы
взглянуть.
- Что же будут делать дети и внуки? - спросила Ли-
за.
- Не знаю... Должно быть, побросают все и уйдут.
- Куда уйдут?
- Куда?.. Да куда угодно, - сказал Королев и зас-
меялся. - Мало ли куда можно уйти хорошему, умному че-
ловеку.
Он взглянул на часы.
- Уже солнце взошло, однако, - сказал он. - Вам
пора спать. Раздевайтесь и спите себе во здравие. Очень
рад, что познакомился с вами, - продолжал он, пожимая
ей руку. - Вы славный, интересный человек. Спокойной
ночи!
Он пошел к себе и лег спать.
На другой день утром, когда подали экипаж, все
вышли на крыльцо проводить его. Лиза была по-празднич-
ному в белом платье, с цветком в волосах, бледная, том-
ная; она смотрела на него, как вчера, грустно и умно,
улыбалась, говорила и все с таким выражением, как будто
хотела сказать ему что-то особенное, важное, - только
ему одному. Было слышно, как пели жаворонки, как звони-
ли в церкви. Окна в фабричных корпусах весело сияли, и,
проезжая через двор и потом по дороге к станции, Коро-
лев уж не помнил ни о рабочих, ни о свайных постройках,
ни о дьяволе, а думал о том времени, быть может уже
близком, когда жизнь будет такою же светлою и радост-
ной, как это тихое, воскресное утро; и думал о том, как
это приятно в такое утро, весной, ехать на тройке, в
хорошей коляске и греться на солнышке.