А.П.ЧЕХОВ
Часть 1
Под вербное воскресенье в Старо-Петровском монас-
тыре шла всенощная. Когда стали раздавать вербы, то был
уже десятый час на исходе, огни потускнели, фитили на-
горели, было все, как в тумане. В церковных сумерках
толпа колыхалась, как море, и преосвященному Петру, ко-
торый был нездоров уже дня три, казалось, что все лица
- и старые, и молодые, и мужские, и женские - походили
одно на другое, у всех, кто подходил за вербой, одина-
ковое выражение глаз. В тумане не было видно дверей,
толпа все двигалась, и похоже было, что ей нет и не бу-
дет конца. Пел женский хор, канон читала монашенка.
Как было душно, как жарко! Как долго шла всенощ-
ная! Преосвященный Петр устал. Дыхание у него было тя-
желое, частое, сухое, плечи болели от усталости, ноги
дрожали. И неприятно волновало, что на хорах изредка
вскрикивал юродивый. А тут еще вдруг, точно во сне или
в бреду, показалось преосвященному, будто в толпе по-
дошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна, которой
он не видел уже девять лет, или старуха, похожая на
мать, и, принявши от него вербу, отошла и все время
глядела на него весело, с доброй, радостной улыбкой,
пока не смешалась с толпой. И почему-то слезы потекли у
него по лицу. На душе было покойно, все было благопо-
лучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где чи-
тали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни од-
ного человека, и - плакал. Слезы заблестели у него на
лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом
дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу
церковь наполнилась тихим плачем. А немного погодя, ми-
нут через пять, монашеский хор пел, уже не плакали, все
было попрежнему.
Скоро и служба кончилась. Когда архиерей садился в
карету, чтобы ехать домой, то по всему саду, освещенно-
му луной, разливался веселый, красивый звон дорогих,
тяжелых колоколов. Белые стены, белые кресты на моги-
лах, белые березы и черные тени, и далекая луна на не-
бе, стоявшая как раз над монастырем, казалось теперь,
жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой чело-
веку. Был апрель в начале, и после теплого весеннего
дня стало прохладно, слегка подморозило, и в мягком хо-
лодном воздухе чувствовалось дыхание весны. Дорога от
монастыря до города шла по песку, надо было ехать ша-
гом; и по обе стороны кареты, в лунном свете, ярком и
покойном, плелись по песку богомольцы. И все молчали,
задумавшись, все было кругом приветливо, молодо, так
близко, все - и деревья, и небо, и даже луна, и хоте-
лось думать, что так будет всегда.
Наконец, карета въехала в город, покатила по глав-
ной улице. Лавки были уже заперты, и только у купца
Еракина, миллионера, пробовали электрическое освещение,
которое сильно мигало, и около толпился народ. Потом
пошли широкие темные улицы, одна за другою, безлюдные,
земское шоссе за городом, поле, запахло сосной. И вдруг
выросла перед глазами белая зубчатая стена, а за нею
высокая колокольня, вся залитая светом, и рядом с ней
пять больших, золотых, блестящих глав, - это Панкрати-
евский монастырь, в котором жил преосвященный Петр. И
тут также высоко над монастырем тихая, задумчивая луна.
Карета въехала в ворота, скрипя по песку, кое-где в
лунном свете замелькали черные монашеские фигуры, слы-
шались шаги по каменным плитам...
- А тут, ваше преосвященство, ваша мамаша без вас
приехали, - доложил келейник, когда преосвященный вхо-
дил к себе.
- Маменька? Когда она приехала?
- Перед всенощной. Справлялись сначала, где вы, а
потом поехали в женский монастырь.
- Это, значит, я ее в церкви видел давеча! О гос-
поди!
И преосвященный засмеялся от радости.
- Они велели, ваше преосвященство, доложить, -
продолжал келейник, - что придут завтра. С ними девоч-
ка, должно внучка. Остановились на постоялом дворе Ов-
сянникова.
- Который теперь час?
- Двенадцатый в начале.
- Эх, досадно!
Преосвященный посидел немного в гостиной, раздумы-
вая и как бы не веря, что уже так поздно. Руки и ноги у
него поламывало, болел затылок. Было жарко и неудобно.
Отдохнув, он пошел к себе в спальню и здесь тоже поси-
дел, все думая о матери. Слышно было, как уходил келей-
ник и как за стеной покашливал отец Сисой, иеромонах.
Монастырские часы пробили четверть.
Преосвященный переоделся и стал читать молитвы на
сон грядущий. Он внимательно читал эти старые, давно
знакомые молитвы и в то же время думал о своей матери.
У нее было девять душ детей и около сорока внуков. Ког-
да-то со своим мужем, дьяконом, жила она в бедном селе,
жила там очень долго, с семнадцати до шестидесяти лет.
Преосвященный помнил ее с раннего детства, чуть ли не с
трех лет и - как любил! Милое, дорогое, незабвенное
детство! Отчего оно, это навеки ушедше, невозвратное
время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и бога-
че, чем было на самом деле? Когда в детстве или юности
он бывал нездоров, то как нежна и чутка была мать! И
теперь молитвы мешались с воспоминаниями, которые раз-
горались все ярче, как пламя, и молитвы не мешали ду-
мать о матери.
Кончив молиться, он разделся и лег, и тотчас же,
как только стало темно кругом, представились ему его
покойный отец, мать, родное село Лесополье... Скрип ко-
лес, блеяние овец, церковный звон в ясные, летние утра,
цыгане под окном, - о, как сладко думать об этом! При-
помнился священник лесопольский, отец Симеон, кроткий,
смирный, добродушный; сам он был тощ, невысок, сын же
его, семинарист, был громадного роста, говорил неисто-
вым басом; как-то попович обозлился на кухарку и выбра-
нил ее: "Ах ты, ослица Иегудиилова!", и отец Симеон,
слышавший это, не сказал ни слова и только устыдился,
так как не мог вспомнить, где в священном писании упо-
минается такая ослица. После него в Лесополье священни-
ком был отец Демьян, который сильно запивал и напивался
подчас до зеленого змия, и у него даже прозвище было:
Демьян-Змеевидец. В Лесополье учителем был Матвей Нико-
лаич, из семинаристов, добрый, неглупый человек, но то-
же пьяница; он никогда не бил учеников, но почему-то у
него на стене всегда висел пучок березовых розог, а под
ним надпись на латинском языке, совершенно бессмыслен-
ная, - Betula kinderbalsamica secuta. Была у него чер-
ная мохнатая собака, которую он называл так: Синтаксис.
И преосвященный засмеялся. В восьми верстах от Ле-
сополья село Обнино с чудотворной иконой. Из Обнина ле-
том носили икону крестным ходом по соседним деревням и
звонили целый день то в одном селе, то в другом, и ка-
залось тогда преосвященному, что радость дрожит в воз-
духе, и он (тогда его звали Павлушей) ходил за иконой
без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой,
счастливый бесконечно. В Обнине, вспомнилось ему те-
перь, всегда было много народу, и тамошний священник
отец Алексей, чтобы успевать на проскомидии, заставлял
своего глухого племянника Илариона читать записочки и
записи на просфорах "о здравии" и "за упокой"; Иларион
читал, изредка получая по пятаку или гривеннику за
обедню, и только уж когда поседел и облысел, когда
жизнь прошла, вдруг видит, на бумажке написано: "Да и
дурак же ты, Иларион!" По крайней мере до пятнадцати
лет Павлуша был неразвит и учился плохо, так что даже
хотели взять его из духовного училища и отдать в лавоч-
ку; однажды, придя в Обнино на почту за письмами, он
долго смотрел на чиновников и спросил: "Позвольте уз-
нать, как вы получаете жалованье: помесячно или поден-
но?"
Преосвященный перекрестился и повернулся на другой
бок, чтобы больше не думать и спать.
- Моя мать приехала... - вспомнил он и засмеялся.
Луна глядела в окно, пол бы освещен, и на нем ле-
жали тени. Кричал сверчок. В следующей комнате за сте-
ной похрапывал отец Сисой, и что-то одинокое, сиротс-
кое, даже бродяжническое слышалось в его стариковском
храпе. Сисой был когда-то экономом у епархиального ар-
хиерея, а теперь его зовут "бывший отец эконом"; ему
семьдесят лет, живет он в монастыре, в шестнадцати
верстах от города, живет и в городе, где придется. Три
дня назад он зашел в Панкратиевский монастырь, и преос-
вященный оставил его у себя, чтобы как-нибудь на досуге
поговорить с ним о делах, о здешних порядках...
В половине второго ударили к заутрене. Слышно бы-
ло, как отец Сисой закашлял, что-то проворчал недоволь-
ным голосом, потом встал и прошелся босиком по комна-
там.
- Отец Сисой! - позвал преосвященный.
Сисой ушел к себе и немного погодя явился уже в
сапогах, со свечкой; на нем сверх белья была ряса, на
голове старая, полинялая скуфейка.
- Не спится мне, - сказал преосвященный, садясь. -
Нездоров я, должно быть. И что оно такое, не знаю. Жар!
- Должно, простудились, владыко. Надо бы вас свеч-
ным салом смазать.
Сисой постоял немного и зевнул: "О господи, прости
меня, грешного!"
- У Еракина нынче электричество зажигали, - сказал
он. - Не ндравится мне!
Отец Сисой был стар, тощ, сгорблен, всегда недово-
лен чем-нибудь, и глаза у него были сердитые, выпуклые,
как у рака.
- Не ндравится! - повторил он, уходя. - Не ндра-
вится, бог с ним совсем!
На другой день, в вербное воскресение, преосвящен-
ный служил обедню в городском соборе, потом был у епар-
хиального архиерея, был у одной очень больной старой
генеральши и, наконец, поехал домой. Во втором часу у
него обедали дорогие гости: старуха мать и племянница
Катя, девочка лет восьми. Во время обеда в окна со дво-
ра все время смотрело весеннее солнышко и весело свети-
лось на белой скатерти, в рыжих волосах Кати. Сквозь
двойные рамы слышно было, как шумели в саду грачи и пе-
ли скворцы.
- Уже девять лет, как мы не виделись, - говорила
старуха, - а вчера в монастыре как поглядела на вас -
господи! И ни капельки не изменились, только вот разве
похудели, и бородка длинней стала. Царица небесная, ма-
тушка! И вчерась во всенощной нельзя было удержаться,
все плакали. Я тоже вдруг, на вас глядя, заплакала, а
отчего, и сама не знаю. Его святая воля!
И, несмотря на ласковость, с какой она говорила
это, было заметно, что она стеснялась, как будто не
знала, говорить ли ему ты, или вы, смеяться или нет, и
как будто чувствовала себя больше дьяконицей, чем ма-
терью. А Катя, не мигая, глядела на своего дядю, преос-
вященного, как бы желая разгадать, что это за человек.
Волоса у нее поднимались из-за гребенки и бархатной
ленточки и стояли, как сияние, нос был вздернутый, гла-
за хитрые. Перед тем, как садиться обедать, она разбила
стакан, и теперь бабушка, разговаривая, отодвигала от
нее то стакан, то рюмку. Преосвященный слушал свою мать
и вспоминал, как когда-то много-много лет назад, она
возила и его, и братьев, и сестер к родственникам, ко-
торых считала богатыми; тогда хлопотала с детьми, и те-
перь с внучатами и привезла вот Катю...
- У Вареньки, у сестры вашей, четверо детей, -
рассказывала она, - вот эта Катя самая старшая, и бог
его знает, от какой причины, зять отец Иван захворал
это и помер дня за три до успенья. И Варенька моя те-
перь хоть по миру ступай.
- А как Никанор? - спросил преосвященный про свое-
го старшего брата.
- Ничего, слава богу. Хоть и ничего, а, благода-
рить бога, жить можно. Только вот одно: сын его Никола-
ша, внучек мой, не захотел по духовной части, пошел в
университет в доктора. Думает, лучше, а кто его знает!
Его святая воля.
- Николаша мертвецов режет, - сказала Катя и про-
лила воду себе на колени.
- Сиди, деточка, смирно, - заметила спокойно ба-
бушка и взяла у нее из рук стакан. - Кушай с молитвой.
- Сколько времени мы не видались! - сказал преос-
вященный и нежно погладил мать по плечу и по руке. - Я,
маменька, скучал по вас за границей, сильно скучал.
- Благодарим вас.
- Сидишь, бывало, вечером у открытого окна, одино-
динешенек, заиграет музыка, и вдруг охватит тоска по
родине, и, кажется, все бы отдал, только бы домой, вас
повидать...
Мать улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала
серьезное лицо и проговорила:
- Благодарим вас.
Настроение переменилось у него как-то вдруг. Он
смотрел на мать и не понимал, откуда у нее это почти-
тельное, робкое выражение лица и голоса, зачем оно, и
не узнавал ее. Стало грустно, досадно. А тут еще голова
болела так же, как вчера, сильно ломило ноги, и рыба
казалась пресной, невкусной, все время хотелось пить...
После обеда приезжали две богатые дамы, помещицы,
которые сидели часа полтора молча, с вытянутыми физио-
номиями; приходил по делу архимандрит, молчаливый и
глуховатый. А там зазвонили к вечерне, солнце опусти-
лось за лесом, и день прошел. Вернувшись из церкви,
преосвященный торопливо помолился, лег в постель, ук-
рылся потеплей.
Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел за
обедом. Лунный свет беспокоил его, а потом послышался
разговор. В соседней комнате, должно быть в гостиной,
отец Сисой говорил о политике:
- У японцев теперь война. Воюют. Японцы, матушка,
все равно, что черногорцы, одного племени. Под игом ту-
рецким вместе были.
А потом послышался голос Марии Тимофеевны:
- Значит, богу помолившись, это, чаю напившись,
поехали мы, значит, к отцу Егору в Новохатное, это...
И то и дело "чаю напившись", или "напимшись", и
похоже было, как будто в своей жизни она только и зна-
ла, что чай пила. Преосвященному медленно, вяло вспоми-
налась семинария, академия. Года три он был учителем
греческого языка в семинарии, без очков уже не мог
смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его сделали
инспектором. Потом защищал диссертацию. Когда ему было
тридцать два года, его сделали ректором семинарии, пос-
вятили в архимандриты, и тогда жизнь была такой легкой,
приятной, казалась длиннойдлинной, конца не было видно.
Тогда же стал болеть, похудел очень, едва не ослеп и,
по совету докторов, должен был бросить все и уехать за
границу.
- А потом что? - спросил Сисой в соседней комнате.
- А потом чай пили... - ответила Марья Тимофеевна.
- Батюшка, у вас борода зеленая! - проговорила
вдруг Катя с удивлением и засмеялась.
Преосвященный вспомнил, что у седого отца Сисоя
борода в самом деле отдает зеленью, и засмеялся.
- Господи боже мой, наказание с этой девчонкой! -
проговорил громко Сисой рассердившись. - Балованная ка-
кая! Сиди смирно!
Вспомнилось преосвященному белая церковь, совер-
шенно новая, в которой он служил, живя за границей;
вспомнился шум теплого моря. Квартира была в пять ком-
нат, высоких и светлых, в кабинете новый письменный
стол, библиотека. Много читал, часто писал. И вспомни-
лось ему, как он тосковал по родине, как слепая нищая
каждый день у него под окном пела о любви и играла на
гитаре, а он, слушая ее, почему-то всякий раз думал о
прошлом. Но вот минуло восемь лет, и его вызвали в Рос-
сию, и теперь он уже состоит викарным архиереем, и все
прошлое ушло куда-то далеко, в туман, как будто сни-
лось...
В спальню вошел отец Сисой со свечой.
- Эва, - удивился он, - вы уже спите, преосвящен-
нейший?
- Что такое?
- Да ведь еще рано, десять часов, а то и меньше. Я
свечку нынче купил, хотел было вас салом смазать.
- У меня жар... - проговорил преосвященный и сел.
- В самом деле, надо бы что-нибудь. В голове нехоро-
шо...
Сисой снял с него рубаху и стал натирать ему грудь
и спину свечным салом.
- Вот так... вот так... - говорил он. - Господи
Иисусе Христе... Вот так. Сегодня ходил я в город, был
у того - как его? - протоиерея Сидонского... Чай пил у
него... Не ндравится он мне! Господи Иисусе Христе...
Вот так... Не ндравится!
Епархиальный архиерей, старый, очень полный, был
болен ревматизмом или подагрой и уже месяц не вставал с
постели. Преосвященный Петр проведывал его почти каждый
день и принимал вместо него просителей. И теперь, когда
ему нездоровилось, его поражала пустота, мелкость всего
того, о чем просили, о чем плакали; его сердили нераз-
витость, робость; и все это мелкое и ненужное угнетало
его своею массою, и ему казалось, что теперь он понимал
епархиального архиерея, который когда-то, в молодые го-
ды писал "Учения о свободе воли", теперь же, казалось,
весь ушел в мелочи, все позабыл и не думал о боге. За
границей преосвященный, должно быть, отвык от русской
жизни, она была не легка для него; народ казался ему
грубым, женщины-просительницы скучными и глупыми, семи-
наристы и их учителя необразованными, порой дикими. А
бумаги, входящие и исходящие, считались десятками ты-
сяч, и какие бумаги! Благочинные во всей епархии стави-
ли священникам, молодым и старым, даже их женам и де-
тям, отметки по поведению, пятерки и четверки, а иногда
и тройки, и об этом приходилось говорить, читать и пи-
сать серьезные бумаги. И положительно нет ни одной сво-
бодной минуты, целый день душа дрожит, и успокаивался
преосвященный Петр, только когда бывал в церкви.
Не мог он никак привыкнуть и к страху, какой он,
сам того не желая, возбуждал в людях, несмотря на свой
тихий, скромный нрав. Все люди в этой губернии, когда
он глядел на них, казались ему маленькими, испуганными,
виноватыми. В его присутствии робели все, даже старики
протоиереи, все "бухали" ему в ноги, а недавно одна
просительница, старая деревенская попадья, не могла вы-
говорить ни одного слова от страха, так и ушла ни с
чем. И он, который никогда не решался в проповедях го-
ворить дурно о людях, никогда не упрекал, так как было
жалко, - с просителями выходил из себя, сердился, бро-
сал на пол прошения. За все время, пока он здесь, ни
один человек не поговорил с ним искренно, попросту,
по-человечески; даже старуха мать, казалось, была уже
не та, собсем не та! И почему, спрашивается, с Сисоем
она говорила без умолку и смеялась много, а с ним, с
сыном, была серьезна, обыкновенно молчала, стеснялась,
что совсем не шло к ней? Единственный человек, который
держал себя вольно в его присутствии и говорил все, что
хотел, был старик Сисой, который всю свою жизнь нахо-
дился при архиереях и пережил их одиннадцать душ. И по-
тому-то с ним было легко, хотя, несомненно, это был тя-
желый, вздорный человек.
Во вторник после обедни преосвященный был в архие-
рейском доме и принимал там проситилей, волновался,
сердился, потом поехал домой. Ему попрежнему нездорови-
лось, тянуло в постель; но едва он вошел к себе, как
доложили, что приехал Еракин, молодой купец, жертвова-
тель, по очень важному делу. Надо было принять его. Си-
дел Еракин около часа, говорил очень громко, почти кри-
чал, и было трудно понять, что он говорит.
- Дай бог, чтоб! - говорил он, уходя. - Всенепре-
меннейше! По обстоятельствам, владыко преосвященнейший!
Желаю, чтоб!
После него приезжала игуменья из дальнего монасты-
ря. А когда она уехала, то ударили к вечерне, надо было
идти в церковь.
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил
молодой иеромонах с черной бородой; и преосвященный,
слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог
украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах, не
скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в
далекое прошлое, в детство и юность, когда также пели
про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представ-
лялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно,
никогда и не было. И, быть может, на том свете, в той
жизни мы будем вспоминать о далеком прошлом, о нашей
здешней жизни с таким же чувством. Кто знает! Преосвя-
щенный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы текли по
лицу. Он думал о том, что вот он достиг всего, что было
доступно человеку в его положении, он веровал, но все
же не все было ясно, чего-то еще недоставало, не хоте-
лось умирать; и все еще казалось, что нет у него че-
го-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то,
и в настоящем волнует все та же надежда на будущее, ка-
кая была и в детстве, и в академии, и за границей.
"Как они сегодня хорошо поют! - думал он, прислу-
шиваясь к пению. - Как хорошо!"
В четверг служил он обедню соборе, было омовение
ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился
по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в ка-
навах вода, а за городом доносилось с полей непрерывное
пение жаворонков, нежное, призывающее к покою. Деревья
уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог
знает куда, уходило бездонное, необъятное голубое небо.
Приехав домой, преосвященный Петр напился чаю, по-
том переоделся, лег в постель и приказал келейнику зак-
рыть ставни на окнах. В спальне стало сумрачно. Однако
какая усталость, какая боль в ногах и спине, тяжелая,
холодная боль, какой шум в ушах! Он давно не спал, как
казалось теперь, очень давно, и мешал ему уснуть ка-
кой-то пустяк, который брезжил в мозгу, как только зак-
рывались глаза. Как и вчера, из соседних комнат сквозь
стену доносились голоса, звук стаканов, чайных ложек...
Мария Тимофеевна весело, с прибаутками рассказывала о
чем-то отцу Сисою, а этот угрюмо, недовольным голосом
отвечал: "Ну их! Где уж! Куда там!" И преосвященному
опять стало досадно и потом обидно, что с чужими стару-
ха держала себя обыкновенно и просто, с ним же, с сы-
ном, робела, говорила редко и не то, что хотела, и да-
же, как казалось ему, все эти дни, в его присутствии
все искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась
сидеть. А отец? Тот, вероятно, если бы был жив, не мог
бы выговорить при нем ни одного слова...
Что-то упало в соседней комнате на пол и разби-
лось; должно быть, Катя уронила чашку или блюдечко, по-
тому что отец Сисой вдруг плюнул и проговорил сердито:
- Чистое наказание с этой девочкой, господи, прос-
ти меня, грешного! Не напасешься!
Потом стало тихо, только доносились звуки со дво-
ра. И когда преосвященный открыл глаза, то увидел у се-
бя в комнате Катю, которая стояла неподвижно и смотрела
на него. Рыжие волосы по обыкновению поднимались из-за
гребенки, как сияние.
- Ты, Катя? - спросил он. - Кто это там внизу все
отворяет и затворяет дверь?
- Я не слышу, - ответила Катя и прислушалась.
- Вот сейчас кто-то прошел.
- Да это у вас в животе, дядечка!
Он рассмеялся и погладил ее по голове.
- Так брат Николаша, говоришь, мертвецов режет? -
спросил он помолчав.
- Да. Учится.
- А он добрый?
- Ничего, добрый. Только водку пьет шибко.
- А отец твой от какой болезни умер?
- Папаша были слабые и худые-худые, и вдруг - гор-
ло. И я тогда захворала и брат Федя, - у всех горло.
Папаша померли, дядечка, а мы выздоровели.
У нее задрожал подбородок, и слезы показались на
глазах, поползли по щекам.
- Ваше преосвященство, - проговорила она тонким
голоском, уже горько плача, - дядечка, мы с мамашей ос-
тались несчастными... Дайте нам немножечко денег...
будьте такие добрые... голубчик!..
Он тоже прослезился и долго от волнения не мог вы-
говорить ни слова, потом погладил ее по голове, потро-
гал за плечо и сказал:
- Хорошо, хорошо, девочка. Вот наступит светлое
Христово воскресение, тогда потолкуем... Я помогу...
помогу...
Тихо, робко вошла мать и помолилась на образа. За-
метив, что он не спит, она спросила:
- Не покушаете ли супчику?
- Нет, благодарю... - ответил он. - Не хочется.
- А вы, похоже, нездоровы... как я погляжу. Еще
бы, как не захворать! Целый день на ногах, целый день -
и боже мой, даже глядеть на вас и то тяжко. Ну, святая
не за горами, отдохнете, бог даст, тогда и поговорим, а
теперь не стану я беспокоить вас своими разговорами.
Пойдем, Катечка, - пусть владыка поспит.
И он вспомнил, как когда-то очень давно, когда он
был еще мальчиком, она точно также, таким же шутли-
во-почтительным тоном говорила с благочинным... Только
по необыкновенно добрым глазам, робкому, озабоченному
взгляду, который она мельком бросила, выходя из комна-
ты, можно было догадаться, что это была мать. Он закрыл
глаза и, казалось, спал, но сышал два раза, как били
часы, как покашливал за стеной отец Сисой. И еще раз
входила мать и минуту робко глядела на него. Кто-то
подъехал к крыльцу, как слышно, в карете или в коляске.
Вдруг стук, хлопнула дверь: вошел в спальню келейник.
- Ваше преосвященство! - окликнул он.
- Что?
- Лошади поданы, пора к страстям господним.
- Который час?
- Четверть восьмого.
Он оделся и поехал в собор. В продолжение всех
двенадцати евангелий нужно было стоять среди церкви не-
подвижно, и первое евангелие, самое длинное, самое кра-
сивое, читал он сам. Бодрое, здоровое настроенние овла-
дело им. Это первое евангелие "Ныне прославися сын че-
ловеческий" он знал наизусть; и, читая, он изредка под-
нимал глаза и видел по обе стороны целое море огней,
слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в
прошлые годы, и, казалось, что это все те же люди, что
были тогда в детстве и в юности, что они все те же бу-
дут каждый год, а до каких пор - одному богу известно.
Отец его был дьякон, дед - священник, прадед - дь-
якон, и весь род его, быть может, со времен принятия на
Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь
его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов
была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в
церкви он, особенно когда сам участвовал в служении,
чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым. Так и
теперь. Только когда прочли уже восьмое евангелие, он
почувствовал, что ослабел у него голос, даже кашля не
было слышно, сильно разболелась голова, и стал беспоко-
ить страх, что он вот-вот упадет. И в самом деле, ноги
совсем онемели, так что мало-помалу он перестал ощущать
их, и непонятно ему было, как и на чем он стоит, отчего
не падает...
Когда служба кончилась, было без четверти двенад-
цать. Приехав к себе, преосвященный тотчас же разделся
и лег, даже богу не помолился. Он не мог говорить и,
казалось ему, не мог бы уже стоять. Когда он укрывался
одеялом, захотелось вдруг за границу, нестерпимо захо-
телось! Кажется, жизнь бы отдал, только бы не видеть
этих жалких, дешевых ставен, низких потолков, не чувс-
твовать этого тяжкого монастырского запаха. Хоть бы
один человек, с которым можно было бы поговорить, от-
вести душу!
Долго слышались чьи-то шаги в соседней комнате, и
он никак не мог вспомнить, кто это. Наконец, отворилась
дверь, вошел Сисой со свечой и с чайной чашкой в руках.
- Вы уже легли, преосвященнейший? - спросил он. -
А я вот пришел, хочу вас смазать водкой с уксусом. Еже-
ли натереться хорошо, то большая от этого польза. Гос-
поди Иисусе Христе... Вот так... Вот так... А я сейчас
в нашем монастыре был... Не ндравится мне! Уйду отсюда
завтра, владыко, не желаю больше. Господи Иисусе Хрис-
те... Вот так...
Сисой не мог долго оставаться на одном месте, и
ему казалось, что в Панкратиевском монастыре он живет
уже целый год. А главное, слушая его, трудно было по-
нять, где его дом, любит ли он кого-нибудь или что-ни-
будь, верует ли в бога... Ему самому было непонятно,
почему он монах, да и не думал он об этом, и уже давно
стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже
было, как будто он прямо родился монахом.
- Уйду завтра. Бог с ним, со всем!
- Мне бы потолковать с вами... все никак не собе-
русь, - проговорил преосвященный тихо, через силу. - Я
ведь тут никого и ничего не знаю.
- До воскресенья, извольте, останусь, так и быть
уж, а больше не желаю. Ну их!
- Какой я архиерей? - продолжал тихо преосвящен-
ный. - Мне бы быть деревенским священником, дьячком...
или просто монахом... Меня давит все это... давит...
- Что? Господи Иисусе Христе... Вот так... Ну,
спите себе, преосвященнейший!.. Что уж там! Куда там!
Спокойной ночи!
Преосвященный не спал всю ночь. А утром, часов в
восемь, у него началось кровотечение из кишок. Келейник
испугался и побежал сначала к архимандриту, потом за
монастырским доктором Иваном Андреичем, жившим в горо-
де. Доктор, полный старик, с длинной седой бородой,
долго осматривал преосвященного и все покачивал головой
и хмурился, потом сказал:
- Знаете, ваше преосвященство? Ведь у вас брюшной
тиф!
От кровотечений преосвященный в какой-нибудь час
очень похудел, побледнел, осунулся, лицо сморщилось,
глаза были большие, и как будто он постарел, стал мень-
ше ростом, и ему уже казалось, что он худее и слабее,
незначительнее всех, что все то, что было, ушло куда-то
очень-очень далеко и уже более не повторится, не будет
продолжаться.
"Как хорошо! - думал он. - Как хорошо!"
Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и
большие глаза, она испугалась, упала на колени пред
кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей
тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незна-
чительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей,
и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.
- Павлуша, голубчик, - заговорила она, - родной
мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша,
отвечай же мне!
Катя, бледная, суровая, стояла возле и не понима-
ла, что с дядей, отчего у бабушки такое страдание на
лице, отчего она говорит такие трогательные, печальные
слова. А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не
понимал, и представлялось ему, что он, уже простой,
обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, пос-
тукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солн-
цем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда
угодно!
- Сыночек, Павлуша, отвечай же мне! - говорила
старуха. - Что с тобой? Родной мой!
- Не беспокойте владыку, - проговорил Сисой серди-
то, проходя через комнату. - Пущай поспит... Нечего
там... чего уж!..
Приезжали три доктора, советовались, потом уехали.
День был длинный, неимоверно длинный, потом наступила и
долго-долго проходила ночь, а под утро, в субботу, к
старухе, которая лежала в гостиной на диване, подошел
келейник и попросил ее сходить в спальню: преосвященный
приказал долго жить.
А на другой день была пасха. В городе было сорок
две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с
утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя
весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило. На
большой базарной площади было шумно, колыхались качели,
играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные
голоса. На главной улице после полудня началось катанье
на рысаках, - одним словом, было весело, все благопо-
лучно, точно так же, как было в прошлом году, как бу-
дет, по всей вероятности, и в будущем.
Через месяц был назначен новый викарный архиерей,
а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом
и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, ко-
торая живет теперь у зятя-дьякона в глухом уездном го-
родишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою
корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то
начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у
нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь,
что ей не поверят...
И ей в самом деле не все верили.