Барон побледнел. Все смотрели на них, кое-кто засмеялся.
      Мать схватила дрожавшего от волнения мальчика за руку: - Сейчас же иди к себе, или я поколочу тебя здесь, при всех! - прохрипела она.
      Но Эдгар уже успокоился. Он жалел о своей вспышке и был недоволен собой: он хотел говорить с бароном спокойно, но гнев оказался сильнее его воли. Не торопясь, он направился к лестнице.
      - Простите, барон, его дерзкую выходку. Вы ведь знаете, какой он нервный, - пробормотала его мать, смущенная насмешливыми взглядами присутствующих. Больше всего на свете она боялась скандала и сейчас думала только о том, как бы соблюсти приличия. Вместо того, чтобы сразу уйти, она подошла к портье, спросила, нет ли писем и еще о каких-то пустяках и только после этого, шурша платьем, поднялась наверх, как будто ничего не случилось. Но за ее спиной слышался шепот и сдержанный смех.
      На лестнице она замедлила шаги. Она всегда терялась в серьезные моменты и в глубине души боялась предстоящего объяснения. Вины своей она отрицать не могла, и, кроме того, ее пугал взгляд мальчика - этот новый, чужой, такой странный взгляд, перед которым она чувствовала себя бессильной. Из страха она решила действовать лаской, ибо знала, что в случае борьбы озлобленный мальчик оказался бы победителем.
      Она тихо открыла дверь. Эдгар сидел спокойный и невозмутимый. В глазах, обращенных на нее, не было страха, не было даже любопытства. Он казался очень уверенным в себе.
      - Эдгар, - начала она матерински нежно, - что тебе пришло в голову? Мне стыдно за тебя. Как можно быть таким невоспитанным! Ты еще мальчик и так разговариваешь со взрослыми! Ты должен сейчас же извиниться перед бароном.
      Эдгар смотрел в окно. Его "нет" было как будто обращено к деревьям.
      Его самоуверенность поразила ее.
      - Эдгар, что с тобой? Отчего ты так переменился? Я просто не узнаю тебя. Ты был всегда умным, послушным мальчиком, с тобой всегда можно было договориться. И вдруг ты ведешь себя так, будто бес в тебя вселился. Что ты имеешь против барона? Ты ведь очень любил его. Он был всегда так мил с тобой.
      - Да, потому что он хотел познакомиться с тобой. Она смутилась. - Вздор! Что ты выдумываешь? Откуда у тебя такие глупые мысли?
      Мальчик вспыхнул:
      - Он лгун, он фальшивый человек. Во всем, что он делает, только подлый расчет. Он хотел с тобой познакомиться, потому он подружился со мной и обещал мне собаку. Не знаю, что он обещал тебе и почему он с тобой дружит, но и от тебя он чего-то хочет. Верно, верно, мама. А то он бы не был так вежлив и любезен. Он плохой человек. Он врет. Посмотри на него хорошенько. Какой лживый у него взгляд! Ненавижу его, он лгун, он негодяй...
      - Эдгар, можно ли так говорить! - Она смешалась и не знала, что ответить. Совесть ей подсказывала, что мальчик прав.
      - Да, он негодяй, в этом я уверен. Разве ты сама не видишь? Почему он боится меня? Почему прячется от меня? Потому что знает, что я вижу его насквозь, что я раскусил его, негодяя!
      - Как можно так говорить, как можно так говорить! - Мысль ее не работала, бескровные губы машинально повторяли одни и те же слова. Ей вдруг стало нестерпимо страшно, и она не знала, кого она боится - барона или мальчика.
      Эдгар понял, что его предостережение подействовало на мать. И ему захотелось переманить ее на свою сторону, приобрести союзника в этой вражде, в этой ненависти к барону. Он подошел к матери, приласкался к ней и заговорил дрожащим от волнения голосом:
      - Мама, ты же сама, наверно, заметила, что он задумал что-то нехорошее. Из-за него ты стала совсем другая. Это ты переменилась, а не я. Он хочет быть вдвоем с тобой и сделал так, что ты на меня сердишься. Вот увидишь, он обманет тебя. Я не знаю, что он тебе обещал. Я знаю только, что он не сдержит слова. Остерегайся его! Кто раз обманул, опять обманет. Он злой человек, ему нельзя доверять.
      Этот голос, жалобный, почти плачущий, исходил, казалось, из ее сердца. Со вчерашнего дня она испытывала какое-то тягостное чувство, говорившее ей то же самое - все настойчивей и настойчивей. Но ей было стыдно получить урок от собственного сына, и, как это часто бывает, чтобы скрыть свое волнение и замешательство, она проявила излишнюю резкость.
      - Ты еще слишком мал, чтобы это понять. Дети не должны вмешиваться в такие дела. Ты должен вести себя прилично. Вот и все.
      Лицо Эдгара снова приняло ледяное выражение. - Как хочешь, - сказал он сухо, - я предостерег тебя.
      - Значит, ты не извинишься?
      - Нет.
      Они непримиримо стояли друг против друга. Мать поняла, что решается вопрос об ее авторитете.
      - В таком случае ты будешь обедать здесь. Один. И ты не сядешь с нами за стол, пока не извинишься. Я тебя выучу, как надо вести себя. Ты не выйдешь из комнаты, пока я не позволю. Понял?
      Эдгар улыбнулся. Эта коварная улыбка как будто уже приросла к его губам. В душе он сердился на себя. Как глупо, что он опять дал волю своим чувствам и захотел предостеречь эту лгунью!
      Мать вышла из комнаты, не оглянувшись на него. Она боялась этих колючих глаз. Ей было тяжело с сыном с тех пор, как она заметила, что взгляд у него зоркий, и еще потому, что он говорил ей именно то, чего она не желала слышать, не желала знать. Страшно было видеть, как ее внутренний голос, голос совести, отделившись от нее, в образе ребенка, ее собственного ребенка, не дает ей покоя, предостерегает ее, издевается над ней. До сих пор этот ребенок был придатком к ее жизни, украшением, игрушкой, чем-то милым и близким, иногда, быть может, обузой, но все же жизнь его протекала в одном русле и в лад с ее жизнью. Сегодня впервые он восстал против нее и отказался подчиниться ее воле. Что-то похожее на ненависть примешивалось теперь к мысли о ребенке.
      И все же, когда она, слегка утомленная, спускалась с лестницы, детский голос настойчиво звучал в ее душе. "Остерегайся его!" Этих слов нельзя было заглушить. Но вот перед ней блеснуло зеркало: она испытующе посмотрела в него, потом стала вглядываться - все пристальней, все упорней, - пока в нем не отразились чуть улыбающиеся губы, округленные, словно готовые произнести опасное слово. Внутренний голос не умолкал, но она передернула плечами, как будто стряхивая с себя незримый груз сомнений, бросила в зеркало довольный взгляд и, подобрав платье, спустилась вниз с решительным видом игрока, со звоном кидающего на стол последний золотой.
      СЛЕДЫ В ЛУННОМ СВЕТЕ
     
      Кельнер, принесший обед арестованному в своей комнате Эдгару, запер дверь. Замок щелкнул за ним. Мальчик вскочил в бешенстве: это было сделано, конечно, по распоряжению матери; его заперли в клетке, как дикого зверя. Мрачные мысли овладели им.
      "Что они делают, пока я сижу здесь взаперти? О чем они сговариваются? Вдруг сейчас происходит то таинственное дело, а я упущу его. Что это за тайна, которая чудится мне всегда и повсюду, когда я среди взрослых, почему они запираются от меня по ночам, почему говорят шепотом, если я случайно вхожу в комнату? Вот уже несколько дней она так близка от меня, сама дается в руки, а я все-таки не могу схватить ее! Чего только я не делал, чтобы раскрыть эту тайну! Я стащил книги у папы из письменного стола, я читал про все эти удивительные вещи, но ничего не понял. Должно быть, есть какая-то печать, которую надо сорвать, чтобы понять все это, - может быть, во мне самом, может быть, в других. Я спрашивал горничную, просил ее объяснить мне эти места в книгах, но она только посмеялась надо мной. Как ужасно быть ребенком, полным любопытства, и не сметь никого спросить, быть смешным в глазах взрослых, казаться глупым и ненужным. Но я узнаю, я чувствую - скоро я буду знать все. Часть этой тайны уже в моих руках, и я не успокоюсь, пока не буду знать всего".
      Он прислушался, не идет ли кто-нибудь. Легкий ветерок раскачивал ветви деревьев за окном, дробя зеркало лунного света на сотни зыбких осколков.
      "Ничего хорошего не может быть у них на уме, иначе они не стали бы так подло лгать, чтобы отделаться от меня. Наверное, они теперь смеются надо мной, проклятые, но последним буду смеяться я. Как глупо, что я позволил запереть себя здесь, дал им свободу хоть на секунду, вместо того, чтобы прилипнуть к ним и следить за каждым их движением! Я знаю, взрослые вообще очень неосторожны, и они тоже выдадут себя. Они всегда думают, что дети еще совсем маленькие и вечером крепко спят. Они забывают, что можно притвориться спящим и подслушивать, что можно представиться глупым, а быть очень умным. Недавно, когда у тети родился ребенок, они это знали наперед, а при мне прикинулись, что очень удивлены. Но я тоже знал, потому что давно слышал их разговор, вечером, когда они думали, что я сплю. И на этот раз я опять поймаю их, подлецов. Если бы только я мог подглядеть за ними в щелку, понаблюдать за ними сейчас, пока они чувствуют себя в безопасности! Не позвонить ли мне? Придет горничная, откроет дверь и спросит, что мне нужно. Или поднять шум, бить посуду - тогда тоже откроют. И в ту же минуту я бы мог выскочить и подкараулить их. Нет, так я не хочу. Пусть никто не видит, как подло они со мной обращаются. Я слишком горд для этого. Завтра я им отплачу".
      Внизу раздался женский смех. Эдгар вздрогнул: уж не его ли это мать? Как же ей не смеяться, не глумиться над ним, беспомощным, маленьким ребенком, которого запирают на ключ, когда он мешает, кидают в угол, как узел мокрого платья. Он осторожно выглянул в окно. Нет, это не она, - это чужие веселые девушки поддразнивают парня.
      Тут он заметил, как невысоко от земли его окно. И сейчас же сама собой явилась мысль выпрыгнуть, застать их врасплох, выследить их. Он весь дрожал от радости. Ему казалось, что великая, захватывающая тайна уже у него в руках. "Скорей, скорей!" Бояться нечего. Никого нет под окном. Он прыгнул, раздался легкий хруст гравия, которого никто не услыхал.
      Подкрадываться, подслушивать - за последние два дня стало для него блаженством. И сейчас он испытывал наслаждение, смешанное со страхом, когда, крадучись, неслышными шагами, обходил гостиницу кругом, тщательно избегая полосы света, падающего из окон. Прежде всего, осторожно прижав лицо к стеклу, он заглянул в столовую. За их столом не было никого. Он продолжал поиски, переходя от окна к окну. Войти в гостиницу он не решался, из опасения столкнуться с ними в коридоре. Нигде их не было видно. Он уже начал отчаиваться, как вдруг из дверей протянулись две тени; он отскочил и спрятался в темноте: из гостиницы вышла его мать со своим неизменным спутником. Значит, он пришел как раз вовремя! О чем они говорят? Он не мог расслышать. Они говорили тихо, и ветер слишком громко шелестел в деревьях. Но вот совершенно отчетливо до него донесся голос матери. Она смеялась, - такого смеха у нее он не слыхал: слишком резкий, точно от щекотки, нервный, он удивил и напугал его. Но она смеется, значит нет ничего необыкновенного, ничего страшного в том, что от него скрывают. Эдгар был несколько разочарован.
      Но почему они ушли из гостиницы? Куда они идут теперь, вдвоем, среди ночи? Там, вверху, ветры, должно быть, носятся на гигантских крыльях, потому что небо, только что чистое, залитое луной, потемнело. Черные покрывала, наброшенные невидимыми руками, окутывали временами луну, и мрак становился столь непроницаемым, что не видно было дороги, пока она снова не озарялась лунным сиянием. Серебристый свет изливался вокруг. Таинственна была эта игра света и тени и увлекательна, как игра женщины, то открывающей, то прячущей наготу. В ту минуту, когда ландшафт сбросил с себя покровы, Эдгар увидел два удаляющихся силуэта, вернее один силуэт - они так тесно прижимались друг к другу, словно обоих охватил тайный страх. Но куда же они идут? Сосны стонали, какое-то смятение царило в лесу, как будто по нему проносилась бешеная охота. "Я пойду за ними, - подумал Эдгар, - они не услышат моих шагов за шумом ветра и леса". И, пока они шли внизу по широкой, светлой дороге, он неслышно пробирался над ними в чаще, от дерева к дереву, от тени к тени. Он следовал за ними упорно и неумолимо, благословляя ветер за то, что он заглушал его шаги, и проклиная его за то, что он уносил слова, которыми обменивались те двое. Только бы один раз услышать их разговор, и он, конечно, узнал бы тайну.
      А они шли по дороге, ничего не подозревая. Им было хорошо вдвоем в этом просторе бурной ночи, и они беззаботно отдавались поглощавшему их волнению. Ничто не подсказывало им, что над ними во мраке леса кто-то следит за каждым их шагом и два глаза прикованы к ним со всей силой ненависти и любопытства.
      Вдруг они остановились. Остановился и Эдгар, плотно прижавшись к стволу. Им овладел панический страх. Что, если они повернут обратно и раньше него придут в гостиницу, если он не успеет скрыться в свою комнату и мать найдет ее пустой? Тогда все погибло. Они узнают, что он за ними следил, и уже не останется никакой надежды вырвать у них тайну. Но они медлили, по-видимому о чем-то споря. К счастью, показалась луна, и ему все было видно. Барон указывал на темную узкую тропинку, ведущую в долину, где лунный свет не разливался, как здесь, на дороге, широким потоком, а лишь каплями и редкими лучами пробивался сквозь чащу. "Зачем ему туда?" - изумился Эдгар. Его мать, как видно, отказывалась, а он уговаривал ее. Эдгар понял по его жестам, что он очень настаивает. Мальчик испугался. Чего он хочет от его матери? Зачем этот негодяй заманивает ее в темный лес? Из книг, которые заменяли ему действительность, ему вспомнились картины убийств, похищений, тайных злодеяний. Он, наверное, хочет ее убить и для этого, избавившись от него, завлек ее сюда одну. Звать на помощь? Убийца! Крик уже был готов вырваться из горла, но губы пересохли, и он не мог издать ни звука. Он трясся от страха, колени подгибались; он судорожно искал опоры, и тут под его руками хрустнула ветка.
      Они вздрогнули и, обернувшись, испуганно уставились в темноту. Эдгар стоял молча, не дыша; маленькая фигурка глубоко ушла в тень дерева. Все опять застыло в мертвой тишине, но они казались встревоженными. "Вернемся", - услыхал он голос матери, в нем звучал испуг. Барон, очевидно, сам обеспокоенный, согласился. Они пошли обратно медленным шагом, тесно прижавшись друг к другу. Их замешательство спасло Эдгара. Он пополз на четвереньках между деревьями, в кровь обдирая руки. Добравшись до поворота, он бросился бежать изо всех сил, так что дух захватывало; добежав до гостиницы, он в несколько прыжков очутился наверху. Ключ от его комнаты, к счастью, торчал снаружи, он повернул его, открыл дверь и бросился на постель. Хоть несколько минут он должен был отдохнуть; сердце бешено билось в груди, точно язык раскачиваемого колокола.
      Потом он решился встать и подошел к окну, в ожидании их возвращения. Ждать пришлось долго. Они, должно быть, шли очень, очень медленно. Он осторожно выглянул из затененной рамы окна. Вот они медленно приближаются, их одежда залита лунным светом. В этом зеленоватом свете они кажутся призраками; мальчика охватывает сладостная жуть: может быть, это в самом деле убийца, и тогда - какому страшному делу он помешал! Ясно видны их белые, как мел, лица. В лице его матери незнакомое ему выражение восторга, барон, напротив, сердитый и злой. Наверно, потому, что его намерение не удалось.
      Они подошли уже совсем близко. Лишь перед самой гостиницей их фигуры разъединились. Взглянут ли они вверх? Нет, никто не взглянул. "Вы обо мне забыли, - подумал мальчик с горькой обидой и с тайным торжеством, - но я о вас не забыл. Вы думаете, что я сплю или что меня нет на свете, но вы убедитесь в своей ошибке. Я буду подстерегать каждый ваш шаг, пока не вырву у этого негодяя тайну, ужасную тайну, которая не дает мне спать. Я разорву ваш союз. Я не сплю".
      Медленно вошли они в дверь. И, когда они проходили один за другим, их силуэты на мгновение снова слились - одна черная тень скользнула в освещенную дверь. Потом площадка перед домом снова забелела в лунном свете, как широкий луг, покрытый снегом.
      НАПАДЕНИЕ
     
      Эдгар, задыхаясь, отошел от окна. Он дрожал как в лихорадке. Ни разу в жизни не стоял он так близко к таинственному приключению. Волнующий мир неожиданных и бурных событий, мир убийств и измен, знакомый ему из книг, всегда оставался для него в царстве сказок, в близком соседстве с царством снов, - чем-то несуществующим и недостижимым. Теперь же он, видимо, очутился в этом страшном мире, и эта мысль потрясла его до глубины души. Кто этот таинственный незнакомец, так внезапно вторгшийся в их спокойную жизнь? Настоящий ли убийца? Недаром он все искал уединения и старался заманить его мать в темноту. Страшная опасность грозит им. Что же делать? Завтра он непременно напишет отцу или пошлет телеграмму. Но не будет ли поздно? А вдруг это случится сегодня ночью? Ведь мамы еще нет в комнате; она все еще с этим ненавистным чужим человеком.
      Между внутренней и тонкой наружной дверью был промежуток не шире платяного шкафа. Втиснувшись в этот темный закуток, мальчик прислушивался к шагам в коридоре. Он решил ни на минуту не оставлять свою мать одну. Была уже полночь, в пустынном коридоре горела одна-единственная лампочка.
      Наконец - минуты тянулись для него бесконечно - он услыхал осторожные шаги. Он напряженно вслушивался. Это были не быстрые, твердые шаги человека, направляющегося прямо к себе в комнату, а медленные, нерешительные, словно кто- то с невероятными усилиями преодолевал крутой подъем. Время от времени шаги останавливались, и слышался шепот. Эдгар дрожал от волнения. Может быть, это они? Неужели она все еще с ним? Шепот был слишком далеко. Но шаги, хоть и медленно, приближались. И вдруг он услышал, как ненавистный голос барона тихо и хрипло что-то сказал - Эдгар не разобрал слов, - и тотчас, словно стон, раздался испуганный голос его матери: - Нет, нет! не сегодня! Нет!
      Эдгар замер: они приближаются, сейчас он все услышит. Каждый, едва уловимый шаг отзывался болью в его груди. И этот голос - каким гнусным казался он ему, этот жадно домогающийся голос его врага! - Не будьте жестоки. Вы были так прекрасны сегодня. - И снова голос матери: - Нет, этого нельзя, я не могу, оставьте меня.
      В ее голосе столько тревоги, что мальчик пугается. Чего он хочет от нее? Чего она боится? Они уже совсем близко, сейчас они подойдут к его двери. Он стоит за ней, дрожащий и невидимый, на расстоянии ладони от них, скрытый только тонкой доской двери. Шепот их звучит над самым его ухом.
      - Идемте, Матильда, идемте! - И снова стон матери, но уже тише - стон почти сломленного сопротивления.
      Но что это? Они идут дальше! Его мать прошла мимо своей комнаты! Куда он ее тащит? Почему она больше ничего не говорит? Не заткнул ли он ей рот? Может быть, он ее душит?
      Эта мысль сводит его с ума. Дрожащей рукой он приоткрывает дверь. Он видит обоих в полутемном коридоре. Барон обнял его мать за талию и тихо уводит ее; она, повидимому, уступает ему. Вот он останавливается перед своей комнатой. "Он хочет затащить ее туда, - в страхе думает мальчик, - сейчас случится самое ужасное".
      Одним толчком он распахивает дверь, выбегает в коридор, бросается за ними вслед. Увидев, как что-то мчится на нее из темноты, его мать вскрикивает, она едва не падает без чувств, барон подхватывает ее. Но в ту же секунду барон чувствует, как маленький, слабый кулак бьет его по губам и какое-то существо, точно разъяренная кошка, вцепляется в него. Он выпускает из своих объятий испуганную женщину, та быстро убегает, и барон, еще не зная, с кем он дерется, отвечает ударом на удар.
      Мальчик знает, что он слабее противника, но не уступает. Наконец-то настал долгожданный час расплаты за измену, наконец-то он может излить всю накопившуюся ненависть. Стиснув зубы, не помня себя, он в исступлении бьет кулаками куда попало. Теперь и барон узнал его, и в нем кипит ненависть к этому тайному соглядатаю, который отравил ему последние дни и испортил игру; он безжалостно возвращает удары. Эдгар вскрикивает, но не сдается и не зовет на помощь. С минуту они дерутся, озлобленно и безмолвно, в темноте коридора. Наконец, до сознания барона доходит вся нелепость его драки с мальчишкой; он хватает его за плечо, чтобы отшвырнуть от себя. Но Эдгар, чувствуя, что его силы на исходе, зная, что он сию минуту будет побежден и избит, в ярости впивается зубами в крепкую, твердую руку, которая хочет схватить его за шиворот. Враг невольно вскрикивает и выпускает мальчика; в то же мгновение Эдгар бросается в свою комнату и запирает дверь на задвижку.
      Всего минуту длилась эта полуночная битва. Никто в коридоре ничего не заметил. Все тихо, все погружено в сон. Барон вытирает окровавленную руку платком и беспокойно глядит в темноту. Нет, никто не слышал. Только сверху - точно издеваясь - мерцает последний неверный огонек.
      ГРОЗА
     
      "Что это было - сон? Дурной, страшный сон?" - спрашивал себя на другое утро Эдгар, очнувшись весь в поту от ночных кошмаров. Руки и ноги онемели. В висках глухо стучало, и, посмотрев на себя, он с испугом обнаружил, что спал не раздеваясь. Он вскочил, подошел к зеркалу и отшатнулся, увидев свое бледное, искаженное лицо с кровоподтеком на лбу. Собравшись с мыслями, он с ужасом вспомнил ночную битву в коридоре, вспомнил, как весь дрожа вбежал в комнату и бросился одетый на постель. Тут он, должно быть, заснул - забылся тяжелым, тревожным сном и еще раз пережил все, но по-иному, еще страшнее, вдыхая влажный запах свежей, струящейся крови.
      Снизу доносился хруст гравия под ногами. Голоса взлетали словно незримые птицы, солнце протягивало свои лучи вглубь комнаты. Должно быть, было уже позднее утро, но, взглянув на часы, он увидел, что стрелка показывает полночь. Он забыл их завести вчера, и от этой неопределенности, от ощущения, что он повис где-то во времени, его охватила тревога, еще усугубленная неизвестностью; он плохо понимал, что в сущности случилось. Он торопливо привел себя в порядок и спустился вниз со смутным чувством вины и беспокойства в душе.
      В столовой, на обычном месте, мать его сидела одна. Эдгар вздохнул свободно, увидев, что его врага нет, что ему не придется смотреть в это ненавистное лицо, по которому он вчера ударил кулаком. Все же он несколько неуверенно подошел к столу.
      - С добрым утром, - поздоровался он.
      Мать не ответила. Она даже не посмотрела на него; ее взгляд с каким-то странным упорством был устремлен на окно. Она была очень бледна, под глазами легли синие тени, ноздри часто вздрагивали, как всегда, когда она нервничала. Эдгар кусал губы. Это молчание смущало его. Может быть, он сильно поранил барона? Знает ли она вообще о ночном столкновении? Неизвестность мучила его. Но ее лицо было так неподвижно, что он даже не осмеливался смотреть на нее от страха, что опущенные сейчас глаза вдруг вскинутся и вопьются в него. Он сидел очень тихо, стараясь не производить ни малейшего шума. Осторожно подымал чашку и ставил ее на блюдце, украдкой косясь на пальцы матери, игравшие ложечкой: их беспокойные движения выдавали сдерживаемый гнев. Так он просидел четверть часа в мучительном ожидании. Мать не проронила ни единого слова. И теперь, когда она поднялась, все еще не замечая его присутствия, он не знал, что ему делать - оставаться одному за столом или идти за ней. В конце концов он встал и покорно пошел за матерью, которая по-прежнему не обращала на него внимания; чувствуя, что смешно плестись за ней, он замедлил шаги и понемногу отстал. Не взглянув на него, она прошла в свою комнату. Когда Эдгар поднялся наверх, он очутился перед запертой дверью.
      Что случилось? Он ничего не понимал. Вчерашняя уверенность покинула его. Может быть, он был не прав вчера, когда напал на барона? И что они ему готовят: наказание, новое унижение? Что-то должно случиться - что-то ужасное, неминуемое. Он чувствовал давящую предгрозовую тяжесть, напряжение двух электрических полюсов, которое должно было разрядиться молнией. И это бремя предчувствий он влачил в продолжение четырех одиноких часов, до самого обеда, бродя из комнаты в комнату, пока его узкие, детские плечи не согнулись под незримым грузом; за стол он сел, уже готовый покориться.
      - Добрый день, - снова сказал он, чтобы разорвать это молчание - зловещее молчание, нависшее над ним черной тучей.
      Ответа опять не последовало; мать опять смотрела мимо него. И с новым испугом Эдгар увидел себя лицом к лицу с обдуманной, сосредоточенной злобой, какой он еще не знал в своей жизни. До сих пор вспышки гнева у его матери вызывались главным образом нервным раздражением и быстро разрешались снисходительной улыбкой. Но на этот раз он, видимо, возбудил в ней неистовую ярость, вырвавшуюся из сокровенных глубин ее существа, и он сам испугался этой неосторожно пробужденной силы. Он почти не дотронулся до еды. Ком стоял у него в горле, грозя задушить его. Но мать словно ничего не замечала. Только вставая из-за стола, она обернулась как будто случайно и сказала:
      - Приходи наверх, Эдгар, мне надо с тобой поговорить.
      Эти слова не прозвучали угрозой, но в них было столько ледяного холода, что Эдгара пробрала дрожь, словно ему надели на шею железную цепь. Его сопротивление было сломлено. Молча, как побитая собака, пошел он за матерью наверх.
      Она продлила его муки, помолчав еще несколько минут. Он слышал бой часов, смех ребенка во дворе и громкий стук своего сердца. Но и она, видимо, не была уверена в себе: она заговорила, не глядя на него, повернувшись к нему спиной.
      - Я не буду говорить о твоем вчерашнем поведении. Это было неслыханно, и мне стыдно вспоминать о нем. За последствия пеняй на себя. Но только знай - в последний раз ты был один среди взрослых. Я только что написала твоему отцу, что тебе нужен воспитатель или придется отдать тебя в пансион, чтобы ты научился прилично вести себя. Я больше не хочу мучиться с тобой.
      Эдгар стоял, опустив голову. Он чувствовал, что это только введение, угроза, и с тревогой ждал самого главного.
      - А сейчас ты извинишься перед бароном.
      Эдгар встрепенулся, но она не дала ему перебить себя.
      - Барон сегодня уехал, и ты напишешь ему письмо, которое я тебе продиктую.
      Эдгар хотел возразить, но мать была непреклонна:
      - Без разговоров. Вот бумага и перо. Садись.
      Эдгар поднял глаза. Ее взгляд выражал непоколебимую решимость. Такой он никогда еще не видел свою мать - такой суровой и спокойной. Ему стало страшно. Он сел, взял перо и низко нагнул голову над столом.
      - Сверху число. Написал? Перед обращением пропусти строку. Так. Глубокоуважаемый барон! Восклицательный знак. Опять пропусти строку. Я только что с сожалением узнал, - написал? - с сожалением узнал, что вы уже покинули Земмеринг, - Земмеринг с двумя м, - и я вынужден сделать письменно то, что хотел сделать лично, а именно, - пиши поскорее, каллиграфии не требуется! - извиниться перед вами за свое вчерашнее поведение. Как вы, вероятно, знаете со слов моей мамы, я еще не оправился после тяжелой болезни и очень раздражителен. Многое представляется мне в преувеличенном виде, и я через минуту раскаиваюсь в том, что...
      Согнутая над столом спина выпрямилась. Эдгар обернулся: все его упрямство вернулось к нему.
      - Этого я не напишу, это неправда!
      - Эдгар!
      В ее голосе была угроза.
      - Это неправда. Я ничего не сделал, в чем должен раскаиваться. Я не сделал ничего дурного, и мне не за что извиняться. Я только побежал к тебе, когда ты позвала на помощь.
      Ее губы побелели, ноздри задрожали.
      - Я звала на помощь? Ты с ума сошел!
      Эдгар пришел в ярость. Он порывисто вскочил.
      - Да, ты звала на помощь, там, в коридоре, вчера ночью, когда он тебя схватил. Ты крикнула: "Оставьте, оставьте меня!" И так громко, что я слышал у себя в комнате.
      - Ты лжешь, я не была с бароном здесь, в коридоре. Он меня проводил только до лестницы...
      У Эдгара сердце замерло от этой бесстыдной лжи.
      Широко открытыми, остекленевшими глазами смотрел он на мать.
      - Ты... - сказал он срывающимся голосом, - не была... в коридоре? И он... он тебя не схватил? Не держал насильно?
      Она рассмеялась. Сухим, холодным смехом.
      - Тебе приснилось.
      Это было уже слишком. Правда, он знал теперь, что взрослые лгут, что они прибегают к мелким, ловким уверткам, к прозрачной лжи и хитрым двусмысленностям. Но это наглое, хладнокровное запирательство с глазу на глаз приводило его в бешенство.
      - А эта шишка на лбу мне тоже приснилась?
      - Откуда я знаю, с кем ты подрался? Но я не намерена с тобой препираться. Ты должен слушаться, и все. Сядь и пиши!
      Она была очень бледна и напрягала последние силы, чтобы сохранить самообладание.
      Но в Эдгаре словно что-то оборвалось, погасла последняя искра веры. В его голове не укладывалось, что можно так просто растоптать ногами правду, будто горящую спичку. Сердце сдавило точно ледяной рукой, и слова вырвались колючие, злые, глумливые.
      - Вот как? Все это мне приснилось? Все, что было в коридоре, и эта шишка? И что вы вчера гуляли вдвоем в лунном свете и что он хотел увести тебя по темной тропинке - и это тоже приснилось? Ты думаешь, меня можно запереть в комнате, как маленького? Нет, я не так глуп, как вы думаете. Что знаю, то знаю.
      Он дерзко смотрел ей прямо в глаза; видеть перед собой так близко лицо собственного сына, искаженное ненавистью, оказалось свыше ее сил. Уже не сдерживаясь, она крикнула:
      - Марш! Пиши сейчас же. Или...
      - Или что?.. - с вызовом спросил он.
      - Или я высеку тебя, как маленького ребенка.
      Эдгар, насмешливо улыбаясь, сделал шаг к ней. И тут же почувствовал ее руку на своем лице. Эдгар вскрикнул. И, как утопающий, который судорожно бьет руками, ничего не сознавая, кроме глухого шума в ушах и красных кругов перед глазами, он кинулся на нее с кулаками. Он ощутил что-то мягкое, вот ее лицо, услыхал крик...
      Этот крик вернул ему сознание. Он пришел в себя и понял всю чудовищность своего поступка. Он бил свою мать! Страх овладел им, и стыд, и ужас, неудержимое желание убежать, исчезнуть, провалиться сквозь землю, только бы не встречаться с ней взглядом. Он бросился к двери, сбежал с лестницы, выскочил на улицу - скорей, скорей, будто за ним гналась целая свора собак.
      ПЕРВЫЕ УРОКИ
     
      Добежав до леса, он, наконец, остановился. Он должен был ухватиться за дерево, так сильно дрожали колени от страха и волнения, так хрипло вырывалось дыхание из перетруженной груди. Ужас перед содеянным, неотступно мчавшийся за ним, теперь держал его за горло, сотрясал все тело. Что делать? Куда бежать? Уже здесь, на опушке леса, в каких-нибудь пятнадцати минутах от гостиницы, он чувствовал себя покинутым.
      Все казалось иным - неприязненным и враждебным, с тех пор как он остался один и без опоры. Деревья, которые еще вчера по-братски шумели вокруг него, теперь теснились угрюмо и зловеще. А ведь то, что ему предстоит, будет еще во сто крат страшнее и непонятнее. Голова кружилась у мальчика от мысли, что он один в огромном, неведомом мире. Нет, этого ему не вынести, не вынести одному. Но к кому бежать? Отца он боялся: тот был вспыльчив, неприступен и сейчас же отправит его обратно. Но домой он не пойдет, лучше уж кинуться в чуждый мир, неведомый и опасный; никогда он не посмеет взглянуть в лицо матери, по которому ударил кулаком.
      Тогда он вспомнил о бабушке, доброй, милой старушке, которая баловала его с детства и всегда заступалась за него, когда ему грозило наказание или незаслуженная обида. Он укроется у нее в Бадене, пока пройдет первый шквал гнева, оттуда напишет письмо родителям и попросит прощения. За эти четверть часа он уже почувствовал себя до того уничтоженным - от одной мысли, что он, беспомощный мальчик, остался один во всем мире, - что он проклял свою гордость, глупую гордость, которую внушил ему обманувший его чужой человек. Он хотел опять стать ребенком, таким, каким был прежде, послушным, терпеливым, без притязаний, всю нелепость которых он теперь понимал.
      Но как добраться до Бадена? Как преодолеть такое расстояние? Он торопливо вытащил маленький кожаный кошелек, который всегда носил с собой. Слава богу, там еще поблескивает новенький золотой в двадцать крон, который ему подарили ко дню рождения. Он все не мог решиться истратить его. Почти каждый день он проверял, лежит ли он на месте, с наслаждением разглядывал его, чувствуя себя богачом, и с благодарной нежностью, старательно тер монету носовым платком, пока она не начинала сверкать, как маленькое солнце. Но хватит ли этих денег? - вдруг с испугом спросил он себя. Так часто ездил он по железной дороге и ни разу не подумал о том, что за это надо платить и сколько это может стоить - одну крону или сто. Впервые он понял, что в жизни есть вещи, о которых он никогда не задумывался, что все окружающие предметы, которые он держал в руках, которыми он играл, имели каждый свою стоимость, свои особый вес. Он, еще час тому назад мнивший себя всезнающим, оказывается, проходил без внимания мимо тысячи тайн и загадок; и он со стыдом признавался себе, что его убогая мудрость споткнулась уже на первой ступени при входе в жизнь. Все сильнее робел он, все короче становились его неуверенные шаги по пути к станции. Как часто он мечтал о таком побеге, мечтал окунуться в жизнь, стать императором или королем, солдатом или поэтом - а теперь он нерешительно смотрел на маленькое светлое здание вокзала и думал только об одном: хватит ли ему двадцати крон, чтобы добраться до бабушки? Рельсы, блестя на солнце, убегали вдаль. Вокзал был пуст. Эдгар робко подошел к кассе и шепотом, чтобы никто не слышал, спросил, сколько стоит билет до Бадена. Удивленное лицо выглянуло из темного окошечка, два глаза улыбнулись из-за очков застенчивому мальчику.
      - Целый билет?
      - Да, - пролепетал Эдгар без капли гордости, замирая от страха, что целый билет стоит слишком дорого.
      - Шесть крон.
      - Пожалуйста!
      Со вздохом облегчения он просунул в окошко свою столь любимую блестящую монету. Получив сдачу, Эдгар опять почувствовал себя баснословно богатым: в руках коричневый кусок картона - залог свободы, в кармане тихонько позвякивает серебро.
      Из расписания он узнал, что поезд должен прибыть через двадцать минут. Эдгар уселся в уголок. На перроне стояло несколько человек, рассеянно поглядывая по сторонам. Но Эдгару казалось, что все смотрят на него и удивляются, что такой маленький мальчик путешествует один, как будто его преступление и побег были написаны у него на лбу. Он вздохнул свободно, когда, наконец, послышался свисток паровоза и поезд подошел к станции, поезд, который должен был увезти его в мир. Лишь садясь в вагон, он заметил, что у него билет третьего класса. До сих пор он ездил только в первом, и снова он почувствовал, что здесь что-то новое, что есть различия, которых он не замечал. И соседи его оказались не такие, как всегда. Против него сидели итальянцы-рабочие, с заступами и лопатами в жестких руках; они переговаривались хриплыми голосами, и глаза у них были грустные и усталые. Должно быть, они измучились на работе; некоторые, прислонившись к твердой и грязной стенке, крепко спали, несмотря на грохот колес. Они работали, чтобы получить деньги, думал Эдгар, но он понятия не имел, сколько они могли заработать, только чувствовал, что деньги бывают не всегда и что их как-то надо добывать. Впервые он понял, что принимал благосостояние, к которому привык, как нечто должное, тогда как справа и слева от его жизни зияли темные пропасти, куда он никогда не заглядывал. Он вдруг осознал, что на свете много различных профессий и призваний, что его со всех сторон обступали тайны, а он ни разу не потрудился подумать о них. Этот час самостоятельной жизни многому научил Эдгара, многое он увидел из тесного купе с окнами в открытое поле. И в его душе сквозь смутный страх начало пробиваться если еще не счастье, то изумление перед многообразием жизни. Он убежал, как трус, из страха - это сознание не покидало его ни на минуту, - но в первый раз в жизни он действовал самостоятельно, узнал частицу реального мира, мимо которого до сих пор проходил без внимания. Впервые в жизни, быть может, он сам стал для своих родителей такой же тайной, какой для него была действительность. Другими глазами смотрел он теперь в окно. Ему казалось, что он впервые видит подлинную жизнь, точно спало покрывало со всех явлений и обнажилась их сокровенная сущность. Дома пролетали мимо, словно уносимые ветром, и он думал о живущих там людях - богатые они или бедные, счастливые или несчастные. Так же ли они, как и он, жаждут все узнать и есть ли у них дети, которые до сих пор тоже только играли в жизнь, как и он. Железнодорожники, стоявшие на путях с развевающимися флажками, в первый раз не казались ему, как до сих пор, просто куклами, неживыми игрушками, поставленными здесь случайно: он начал понимать, что в этом их судьба, их борьба с жизнью. Все быстрее катились колеса, поезд, извиваясь змеей, спускался в долину, все ниже становились горы, все дальше уходили назад. Вот и равнина. Эдгар еще раз оглянулся - горы уже только призрачно синели, далекие и недостижимые, и ему казалось, что там, где они медленно растворялись в мглистом небе, осталось его детство.
      ТРЕВОЖНЫЙ МРАК
     
      Но когда поезд остановился в Бадене и Эдгар очутился один на перроне, где уже горели фонари и мерцали издали зеленые и красные сигнальные огни, ему вдруг страшно стало надвигающейся ночи. Днем он еще чувствовал себя уверенно; ведь кругом были люди, можно было отдохнуть, сесть на скамейку или постоять перед витриной магазина. Но как это вынести, когда люди попрячутся по домам, где каждого ждет постель, мирная беседа, а затем спокойная ночь, а он, с сознанием своей вины, должен блуждать в одиночестве, всем чужой? О, только бы иметь крышу над головой, не оставаться больше ни одной минуты под чужим открытым небом! - это было его единственным отчетливым желанием.
      Он торопливо шагал по хорошо знакомой дороге, не глядя по сторонам, пока не подошел к вилле, где жила его бабушка. Вилла выходила на красивую широкую улицу, но была скрыта от взоров прохожих обвитой хмелем и плющом высокой оградой сада; за этой зеленой стеной ярко белел приветливый старинный дом. Эдгар, словно чужой, посмотрел сквозь решетку ворот. В доме было тихо, окна закрыты; вероятно, все - и хозяева и гости - ушли в глубину сада. Он уже взялся за холодное кольцо и вдруг замер на месте; то, что два часа тому назад представлялось ему таким легким и естественным, теперь казалось невозможным. Как войти, как поздороваться, вынести все вопросы и отвечать на них? Как выдержать их взгляды, когда он скажет, что тайком убежал от матери? И как объяснить свой ужасный поступок, когда он сам теперь не понимает его? В доме хлопнула дверь, и в безрассудном страхе, что кто-нибудь выйдет и увидит его, он бросился бежать, сам не зная куда.
      Перед парком он остановился: там было темно и, вероятно, безлюдно. Он посидит на скамейке и, наконец, отдохнет, успокоится и обдумает свою судьбу. Робко вошел он в парк. У входа горело несколько фонарей, в их свете еще редкая молодая листва отливала влажным зеленоватым блеском, но в глубине парка простиралась сплошная, душная, черная чаща, тонувшая в тревожном мраке весенней ночи. Эдгар боязливо скользнул мимо людей, разговаривавших или читавших под фонарями. Ему хотелось побыть одному. Но и там, в густой тени неосвещенных аллей, он не нашел покоя. Все было насыщено таинственным шелестом и шепотом, тихим шумом листьев на ветру, шорохом далеких шагов, приглушенным говором, каким-то страстным, томным, стонущим воркованием, исходившим не то от людей, не то от животных, не то от самой тревожно спавшей природы. Здесь все дышало опасной тревогой, притаившейся, скрытой и загадочной, словно в этом лесу, под землей, шло невидимое брожение; быть может, причиной тому была всего только весна, но одинокий, беспомощный мальчик испытывал страх.
      Он весь сжался в углу скамейки в этом бездонном мраке и попытался придумать, что ему рассказать дома. Но мысли ускользали раньше, чем удавалось их поймать; против воли он все прислушивался к приглушенным звукам, к таинственным голосам ночи. Как ужасна эта тьма, как тревожна и все же как непостижимо прекрасна! Люди ли, звери или только призрачная рука ветра вплетает в ночь этот вкрадчивый шелест, этот воркующий рокот? Мальчик напряженно вслушивался. Да, ветер шевелит листву, но здесь и люди - они приходят из освещенного города, вот они идут парами, обнявшись, скрываются в темноте аллей. Зачем они пришли? Они не разговаривают - голосов не слышно, - только гравий хрустит под ногами; иногда в просвете между деревьями мелькнут две тени, тесно прижавшиеся друг к другу, как в тот вечер его мать с бароном. Тайна, великая, сверкающая, роковая тайна была и здесь. Вдруг он услышал приближающиеся шаги, потом прозвучал тихий смех. Эдгар испугался, как бы его не заметили, - он еще глубже прячется в темноту. Но те двое, выходя из непроглядного мрака, не видят его. Вот они поровнялись со скамейкой. Эдгар с облегчением вздыхает, но они останавливаются, прильнув лицом друг к другу. Эдгару плохо видно, он только слышит стон, срывающийся с уст женщины, и страстный, бессвязный шепот мужчины. Какое-то сладостное предчувствие пронизывает испуганного мальчика. Так они стоят с минуту, потом опять хрустит гравий под их замирающими в темноте шагами.
      Эдгар вздрогнул, кровь быстрее и жарче побежала по жилам. И вдруг он почувствовал себя невыносимо одиноким в этом тревожном мраке: с непреодолимой силой им овладела тоска по дружественному голос, теплой ласке, по светлой комнате, по людям, которых он любит. Ему казалось, что вся смятенная тьма этой тревожной ночи погрузилась в него и разрывала ему грудь.
      Он вскочил со скамейки. Домой, домой, только быть дома, в теплой, светлой комнате, среди людей! В конце концов что с ним сделают? Пусть его бьют, бранят - ничто его больше не пугает, после того как он познал этот мрак и страх одиночества.
      Он бежал, не помня себя, не чувствуя под собой ног, и вдруг опять очутился перед виллой, опять рука его взялась за холодное кольцо. Он видел сквозь гущу зелени освещенные теперь окна, угадывал за каждым оконным стеклом знакомую комнату и родных ему людей. Одна эта близость, одна эта первая успокоительная мысль, что сейчас он увидит людей, любящих его, уже была счастьем. И если он еще медлил, то лишь для того, чтобы продлить это радостное предвкушение.
      Вдруг за его спиной раздался испуганный, пронзительный крик:
      - Эдгар! Да вот же он!
      Бабушкина горничная увидала его, бросилась к нему и схватила за руку. Дверь в доме распахнулась, собака с лаем прыгнула на него, в саду замелькали фонари. Он слышал испуганные и счастливые голоса, радостную суматоху криков и топот ног, видел приближающиеся знакомые фигуры. Впереди шла бабушка, протягивая к нему руки, а за ней - не сон ли это? - его мать. Со слезами на глазах, дрожащий, оробевший, стоял он среди этого бурного взрыва нежности, не зная, что делать, что сказать, и сам не понимая, какое чувство владеет им - страх или счастье.
      ПОСЛЕДНИЙ СОН ДЕТСТВА
     
      Вот как это произошло. Его уже давно разыскивали и ждали. Мать, несмотря на весь свой гнев, встревоженная неистовым волнением мальчика, подняла на ноги весь Земмеринг. Его искали повсюду, и уже росла уверенность, что случилось непоправимое несчастье, когда кто-то сообщил, что видел мальчика около трех часов у станционной кассы. Там узнали, что Эдгар взял билет в Баден, и мать немедленно выехала вслед за ним, предварительно отправив телеграммы в Баден и мужу в Вену, и уже целых два часа шла погоня за беглецом.
      Теперь его держали крепко; впрочем, он и не пытался ускользнуть. Со скрытым ликованием его ввели в комнату, но, как ни странно, Эдгара не огорчал поток обрушившихся на него упреков, ведь в устремленных на него глазах светились любовь и радость. К тому же этот притворный гнев был непродолжителен. Бабушка опять со слезами обнимала его, никто больше не заговаривал о его бегстве, его окружили вниманием и заботами. Горничная сняла с него костюм и принесла ему курточку потеплее, бабушка спрашивала, не голоден ли он, не хочет ли чего- нибудь; все наперебой ухаживали за ним, а когда заметили, что это его смущает, оставили в покое. С наслаждением чувствовал он себя снова ребенком: он отверг это чувство и жестоко тосковал по нему, и теперь со стыдом вспоминал о своем дерзком поползновении - променять все привилегии детства на обманчивую радость одиночества.
      В соседней комнате зазвонил телефон. Он слышал голос своей матери, слышал отрывочные слова: "Эдгар... вернулся... приезжай... последним поездом", и удивлялся, что она не накинулась на него, а только обняла и как-то странно посмотрела ему в глаза. Чувство раскаяния говорило в нем все сильнее, и охотнее всего он сбежал бы от забот бабушки и тети и подошел к матери попросить у нее прощения; с полным смирением, ей одной он сказал бы, что хочет опять быть ребенком и будет слушаться. Но едва он поднялся, бабушка в страхе спросила:
      - Куда ты?
      Он остановился, пристыженный. Стоит ему пошевелиться, как они уже пугаются, боятся, что он опять убежит. Откуда им знать, что он горько раскаивается в своем бегстве!
      Стол был накрыт, ему принесли наскоро приготовленный ужин. Бабушка сидела рядом с ним и не спускала с него глаз. Она, тетя и горничная как бы заключили его в круг сердечного тепла и тихого уюта, и он испытывал блаженное чувство успокоения. Его смущало только то, что мать не входила в комнату. Если бы она знала, как искренне он смирился, она бы, наверное, пришла!
      С улицы послышался стук колес, у ворот остановилась коляска. Все так заволновались, что встревожился и Эдгар. Бабушка вышла, из темного сада донеслись громкие голоса, и вдруг он понял, что приехал отец. Эдгар с испугом заметил, что он опять остался один в комнате; даже минута одиночества страшила его. Отец был строг, только его одного Эдгар действительно боялся. Он прислушался: отец был явно взволнован, он говорил громко и сердито. Ему отвечали успокаивающие голоса бабушки и матери, - по-видимому, они старались смягчить его. Но голос отца оставался суровым и твердым, твердым, как его шаги, которые звучат все ближе и ближе, - они уже в соседней комнате, вот уже у самой двери; сильный толчок - и дверь распахивается настежь.
      Отец Эдгара был высокого роста. И невыразимо маленьким показался себе мальчик, когда в комнату торопливо вошел взволнованный, не на шутку рассерженный отец.
      - Что это ты вздумал, скверный мальчишка? Как ты посмел так напугать маму?
      Голос его звучал гневно, и руки беспокойно двигались. За ним тихо вошла мать Эдгара. Лицо у нее было расстроенное.
      Эдгар не отвечал. Ему хотелось сказать что-нибудь в свое оправдание; но как объяснить, что его обманули и побили? Поймет ли отец?
      - Что же ты молчишь? Язык проглотил? В чем дело? Говори, не бойся. Отчего ты убежал? Должна же быть какая-нибудь причина! Тебя кто-нибудь обидел?
      Эдгар медлил. Нахлынувшие воспоминания снова пробудили в нем гнев, он уже готов был все рассказать. И тут он увидел - сердце у него замерло, - что мать за спиной отца делает ему какие-то таинственные знаки. Он их сразу не понял. Но она посмотрела на него, и он прочел в ее глазах мольбу. Тихо, тихо она подняла руку и прижала палец к губам.
      И внезапно мальчика охватило огромное, неимоверное чувство счастья. Он понял, что она просит его сохранить тайну и что от слов, которые сорвутся с его детских уст, зависит ее судьба. Все существо его пронизала бурная радость, он себя не помнил от гордости: его мать доверилась ему. Он принесет себя в жертву, он еще преувеличит свою вину, - тогда она увидит, что на него можно положиться, как на взрослого. Он собрался с силами:
      - Нет, нет... не было никакой причины. Мама была очень добрая, а я не слушался, я плохо себя вел... и вот... вот я убежал, я боялся.
      Отец изумленно посмотрел на него. Менее всего он ожидал такого признания. Гнев его немного остыл.
      - Это хорошо, что ты сам сожалеешь... Не будем сейчас говорить об этом. Я вижу, ты сам понял... Смотри, чтобы этого больше не было.
      Он помолчал, глядя на сына. Голос его смягчился.
      - Какой ты бледный! Но мне кажется, ты еще вырос. Надеюсь, ты больше не будешь делать такие глупости. Ты ведь уже не маленький, пора бы стать умней.
      Эдгар, не отрываясь, смотрел на свою мать. Что-то блеснуло в ее глазах. Или это просто отблеск лампы? Нет, в самом деле что-то блестит, влажное и светлое, а на губах играет благодарная улыбка. Потом его послали спать, но это его не огорчило, он даже рад был остаться один: ему есть о чем подумать, - столько новых и пестрых впечатлений! Все горе последних дней забылось, он весь был во власти своего первого в жизни переживания, и сердце сладко замирало от предчувствия грядущих событий. За окном во мраке ночи шумели деревья, но он уже не испытывал страха. Все тревоги его исчезли, с тех пор как он узнал, как богата жизнь. Сегодня он впервые увидел действительность во всей ее наготе, не прикрытую тысячью обольщений детства, ощутил ее неизъяснимую, влекущую красоту. Он никогда не думал, что за один день можно испытать так много и горя и счастья, столько разных, быстро сменяющихся чувств, и его радовала мысль, что предстоит еще много таких дней, что впереди целая жизнь, которая откроет ему все свои сокровища. Сегодня он впервые смутно предугадал многообразие жизни, впервые, казалось ему, он понял человеческую природу, понял, что люди нуждаются друг в друге - даже когда мнят себя врагами, - и что сладостно быть любимым ими. Он ни о чем и ни о ком не мог думать с ненавистью, ни в чем не раскаивался, и даже для барона, для этого соблазни теля, злейшего своего врага, он нашел в душе новое чувство признательности: это он распахнул перед ним двери в мир первых переживаний.
      Было радостно лежать в темноте и предаваться таким думам, уже сливающимся со сновидениями. Еще минута - и он бы заснул. Но вдруг ему почудилось, что отворилась дверь и кто-то тихо вошел. Сначала он не поверил себе и не поднял отяжелевших от дремоты век. Но вот чье-то теплое дыхание коснулось его лица, и он понял, что это его мать. Она целовала его и ласково гладила по голове. Он чувствовал ее поцелуи и ее слезы, отвечая на ласки, он принимал их как знак примирения и благодарности за его молчание. Только позже, много лет спустя, он понял, что эти немые слезы были обетом стареющей женщины принадлежать только ему, своему ребенку, понял, что это был отказ от себялюбивых желаний, прощанье с надеждой на пылкую страсть. Он не знал, что она ему благодарна и за то, что он спас ее от опасного приключения, и что, обнимая его, она завещала ему на всю его будущую жизнь горькое и сладостное бремя любви. Всего этого мальчик не понял тогда, но он чувствовал, что нет большего блаженства, чем быть любимым, и что любовью матери он уже приобщился к великой тайне мира.
      Когда она уже отняла руку и, еще раз поцеловав его, тихо вышла, на губах у него осталось ощущение ее теплого дыхания. И сердце его сладко заныло от желания еще много раз прижиматься к мягким губам и чувствовать ласку нежной руки, но это вещее предвидение жгучей тайны было уже затуманено сном. Еще раз промелькнули перед ним пестрые картины последних часов, еще раз заманчиво раскрылась перед ним книга его юности. Потом мальчик заснул. Так начался для него более глубокий сон - сон его жизни.
     
     
     
      1) - Помолчи, Эдгар (франц.).
      2) - Идем, Эдгар! Спать пора (франц.).
      3) - Веди себя прилично, Эдгар. Сядь на место! (франц.}.
      4) - Девять часов! Спать пора! (франц.).
     
     

К титульной странице
Назад