Достоевский и религиозное воображение Запада
Перевод с польского Валерия Булгакова
I
Религиозная мысль Достоевского знаменует ключевой момент в истории единственной цивилизации, сумевшей покорить всю планету Земля. Цивилизация эта, ограниченная вначале небольшим западноевропейским полуостровом, выработала свою философию и науку, перелицовывая понятия христианской теологии. Начиная с восемнадцатого века, она открыто пошла против своих христианских истоков.
Россия девятнадцатого века не может быть признана интегральной частью этой цивилизации, но русская литература, детище образованных слоев, была мутацией литературы западной. Ни один французский, английский или немецкий бытописатель не совершил того, что Достоевский, использовавший форму повести для обнажения сущностной антиномии человека нового времени. В этой связи возникает вопрос касательно формирования культурной роли центра и периферии.
Ввиду особенностей социальной структуры, русская интеллигенция внезапно, в течении нескольких десятилетий, впитала в себя те идеи, которые на Западе неспешно зрели в течении самое меньшее двух столетий. Подобно некоторым болезням, безвредным для туземцев, и смертельным, если ими заразиться пришельцу, дилемма: либо философия и наука, либо религия, приобрела в русских умах исключительную ядовитость. Отсюда - если необычайная смелость Ницше может, хотя бы частично, быть объяснена его изоляцией и следствиями неослабевающих физических страданий, то смелость Достоевского должна отвечать некой культурной модели. Наличие православных крестьянских масс внесло в эту модель многочисленные усложнения.
Странно сегодня, почти через сто лет со дня смерти Достоевского, видеть вновь сформулированной его центральную проблему у лауреата Нобелевской премии Жака Монода, лишенного каких-либо религиозных наклонностей. В "Le Hasard et la Necessite" он пишет: "Ни одно общество не было раздираемо такими удручающими противоречиями как наше. И в примитивных, и в классических культурах, равно, из одного источника, из анимистической традиции, выводилось и знание и ценности. Впервые в истории цивилизация пытается придать себе форму, отчаянно цепляясь за анимистическую традицию, чтобы как-то свои ценности оправдать, и одновременно отвергая ее как источник знания, как источник истины". И в другом месте: "Как первоначальный выбор в биологической эволюции вида может определить все его будущее, так выбор научной практики, выбор вначале неосознанный, направил эволюцию культуры на некий путь; на путь, который, как уверял сциентизм девятнадцатого века, должен был вести, без сомнения, вверх, к полуденному часу, эмпиреям человечества, в то время как мы видим перед собой распахивающуюся бездну мрака."*
Достоевский записывал в 1875 г.: "В наш век наука сокрушает все, во что до сих пор верили. Всякая твоя прихоть, всякий твой грех, - это следствие твоих естественных потребностей, которые еще не удовлетворены, итак, следовательно, нужно их удовлетворить. Радикальнейшее отрицание христианства и его морали. Христос не знал науки." (Неизданный Достоевский. М., 1971, с.446). Еще раньше, в своем известном письме к Фонвизиной, в 1854 г., Достоевский говорит, что если бы стало необходимым выбирать между Христом и истиной, он выбрал бы Христа. Отчаянное высказывание, с далеко идущими последствиями. Предлагаю тезис, - религиозная мысль Достоевского, сгущает, конденсирует основополагающие западные контроверзы семнадцатого и восемнадцатого века. В то время натиск на религию во имя так называемой объективной истины приобрел на Западе три главных формы, как то - отрицание Первородного Греха; отрицание Воплощения; замена христианской эсхатологии эсхатологией светской. Западные защитники христианской религии, стремившиеся противостоять этому натиску, использовали тактику, подобную той, которую употребил позже Достоевский.
Дабы избавиться от понятия Первородного Греха, подчеркивалась добрая и разумная природа человека. Защитники христианства, напротив, говорили о полном ничтожестве человека и отождествляли грехопадение с победой любви к себе, этой причиной неисчислимых людских несчастий. Этим путем шел Блез Паскаль (le moi est haissable). Этим путем шли два великих визионера восемнадцатого века, Эммануил Сведенборг и Уильям Блейк. Основания космического зла, Сведенборг усматривал в человеческом proprium; Блейк, вселенную, как представляют ее себе люди, считал следствием Грехопадения и в эгоизме личности видел фантомные черты. "Записки из подполья" Достоевского - продолжение и кульминационный пункт этого же вывода.
Воплощение Бога в человека можно выразить единственно языком символов и мифов. Когда вошло в обыкновение использовать язык апеллирующий сугубо к очевидности, Воплощение оказалось наиболее непонятным. Более того, образ бесчисленных планет, кружащих в абсолютном ньютоновском пространстве, оказался труден для согласования с верой в особую привилегию, которой Бог наделил Землю. В то время, как деисты превращали Бога-Отца в абстракцию, "здраво" интерпретированное христианство делало из Иисуса произносителя воодушевительных проповедей и, в лучшем случае, этический идеал. Поэтому также, христианское вероучение искало нового видения для противопоставления его идее человека-бога, призванного стать собственным своим спасителем. В восемнадцатом веке отдельные умы приходят к необычной мысли, не лишенной, быть может, сродства с идеей Адама Кадмона, предвечного, до-космического человека кабалистов. Согласно Сведенборгу, Бог на небе имеет человеческий облик, следовательно, человечество Христа есть совершенным исполнением Божества. "Человеческая божественная форма" и Бог-человек в качестве единого Бога, были заимствованы у Сведенборга Блейком. Эти два фундаментальных понятия: Божественного Человечества и Человеческого Божества по прохождении некоторого времени до того сблизились, что сегодня некоторые исследователи ошибочно интерпретируют Блейка, кем-то вроде поэтического Гегеля.
Достоевский был, так сказать, лишен Бога-Отца и единственной его надеждой было полагаться на Иисуса. Противоположность между Человеком-богом и Богом-человеком выразительно обозначена в его произведениях и показательна для его биографии. Принадлежа к кружку петрашевцев он верил в Человеко-бога, после уверовал в Бого-человека. Однако, он так никогда и не смог переступить через противоречие, содержащееся в его высказывании о выборе между Христом и истиной.
Идея трех фаз в истории человечества - до Грехопадения, после Грехопадения, и наконец, вновь обретенной гармонии в Царстве Божием, была заимствована из Библии светскими философами восемнадцатого века, и превращена ими в идею имманентного прогрессивного движения. Счет три был сохранен. Этот динамизм, в свою очередь, способствовал поползновениям к новым изменениям христианской историософии. В конце восемнадцатого и в первой половине девятнадцатого века появляются многочисленные доктрины, провозвещающие Страшный суд и быстрый приход третьей эры, эры Духа. Достоевский также верил в три фазы (Неизданный Достоевский): до цивилизации, цивилизация (т.н. средняя ступень), после цивилизации (водворенная окончательная гармония). Ближайшее будущее его ужасало. Следует принимать всерьез, когда он записывает в своих тетрадях: "Все в будущем столетии". Следует также принять всерьез свидетельство О. Починковской, работавшей с ним в редакции "Гражданина" в 1873 г.: "Он ударил кулаком по столу, так что я подскочила, и высоким голосом запричитал, как мулла на минарете: "Грядет, грядет Антихрист! И конец света близок, ближе, чем думают!"
Отчего, как пишет Надежда Мандельштам во "Второй книге" Анна Ахматова называла Достоевского "ересиархом"? Его ересь имела причиной равно любовь к России и опасения за будущее христианства. Если образованные русские сжали несколько столетий западных интеллектуальных перемен до нескольких десятилетий, то подобным же образом, они, как кажется, обогнали Запад и устами Достоевского поставили человечество перед дилеммой, которую Запад должен был открыть намного позже. Дилемма эта гласила: либо общественная справедливость ценой террора, лжи и несвободы, либо невыносимая свобода, поскольку требуют ее отсутствующий Бог и не вмешивающийся Христос, как в "Легенде о Великом Инквизиторе". Достоевский был убежден, что вся западная цивилизация изберет веру в человека, как само-спасителя и, таким образом, окончит несвободой. Не называл ли он папу вождем коммунизма? В то же самое время, однако, он наблюдал в России отвержение христианства всей европеизированной интеллигенцией. Припертый к стене, он искал выход из ситуации, которую сам сознавал как безвыходную. Он позволил себя обольстить своей эсхатологической страсти, и провозгласил русских мужиков-христиан единственной надеждой человечества. Его ересь, ересь русского Христа, засвидетельствовала, что хоть он и противился другим искушениям ради разрешения своих проблем, но противостоять искушению мессианско-националистическому он оказался не в состоянии.
Однако ныне, мы не можем считать религиозную мысль Достоевского лишь респектабельным памятником. Осовременивают ее грозные последствия антиномии, определившейся между наукой и миром ценностей. Многое из того, что в его времена считалось объективной, научной истиной, приоткрыло свои глубинные метафизические посылки и наша цивилизация должна встать не перед выбором между верой и разумом, но между двумя комплексами ценностей, выступают они приоткрыто или нет. Возможно биологи, такие как Жак Монод, заходят слишком далеко, осмеливаясь предполагать, что "анимистическая традиция была записана в генетический код нашего вида". Но даже если забыть о генетике, история двадцатого века способна подтвердить точность уравнения, выведенного в "Легенде о Великом Инквизиторе" Достоевского. Прискорбно. Уравнение сводится к следующему: люди могут сколь угодно упорствовать, но все же принуждены выбирать, - и не имеют большого выбора.