БОРИС ПАРАМОНОВ
ПОТОМКИ ДОСТОЕВСКОГО
Существует тема об учительстве Достоевского, даже о пророчестве его. Бердяев говорил, что у Достоевского был дар пророчествования. Пример, из наиболее известных,- проникновение его в метафизику русской революции в "Бесах". С этим невозможно, да и не нужно спорить. Это действительно было так: русская революция оказалась не благой и благостной, как надеялись поколения свободолюбивых русских людей, а явила картину бесовского разгула смертоносных исторических стихий. Когда, после чуть ли не тридцатилетнего перерыва, в Советском Союзе снова стали издавать Достоевского, режим обрел в нем самого своего авторитетного дискредитатора. Впрочем, Достоевский если и не всегда издавался, то никогда по-настоящему и не запрещался, в библиотеках достать его всегда было можно. В тени большевизма существовал Достоевский, и это помогало жить. Это было шило в мешке большевицкого режима. Твердо верилось, что не может кончиться на большевизме страна, давшая миру Достоевского.
Но вот странное дело, вот парадокс: Достоевский перестает ощущаться учителем. Впрочем, ничего странного и парадоксального здесь нет, если подумать. Это значит, что миновали, исполнились времена и сроки. Исчез главный объект критики Достоевского- проект так называемого окончательного устроения, пресловутый хрустальный дворец, оказавшийся колоссальной тюрьмой. Изжит тип мышления, культурная парадигма, порождавшие такие проекты и выливавшиеся в такую практику: априорное социальное конструирование, основанное на односторонне рационалистическом подходе к проблемам человеческого бытия, утопическое представление о том, что, опираясь на чистый разум, человек может построить здание идеального общества. Это была очень древняя, из античных еще времен, от Платона идущая традиция. И вот сейчас она кончилась- в двадцатом веке, после двух мировых войн и тоталитаристских опытов. Но при этом оказалось, что Достоевский чуть ли не целиком был в той эпохе, что он кончился вместе с коммунизмом. Конечно, не только непосредственно социалистические проекты девятнадцатого века вызывали его критику, но и вся эта чрезвычайно авторитетная и чрезвычайно древняя традиция рационалистического мышления. Социалистические проекты Достоевский критиковал как раз за переоценку ими рациональных потенций человечества, критика его была не только социально-историческая, но и философски-экзистенциальная, Достоевский забирал предельно глубоко для своего времени. Но- еще раз- для своего времени. Темы Достоевского-мыслителя ныне, думается, утратии актуальность. И слава Богу, что так. Новые времена вряд ли будут менее проблематичными, но будут, несомненно, другими.
Констатация этого общего положения- преходящести дум гениев человечества- ставит и несколько других, менее масштабных вопросов в отношении идейного наследия Достоевского. Вспомним хотя бы, что западным, европейским перспективам развития, в которых он видел неминуемое торжество социализма и "сто миллионов голов", которые принесет ему в жертву европейское человечество,- что этой трагической перспективе он противопоставлял русские возможности, видевшиеся им в светлых тонах христианского братства. Слов нет, Достоевский пророчественно увидел картину будущего тоталитарного человечества, и даже дал в "Бесах" специфически русский вариант этой темы, но он был в то же время уверен, что его страну минует чаша сия. Уверен ли? По крайней мере, надеялся. Кто знает, проживи Достоевский еще с десяток лет, и он, может быть, утратил бы этот оптимизм в отношении России, как утратил его соратник Достоевского, Н.Н.Страхов, черным по белому написавший после цареубийства 1 марта 1881 года, что Россию затянуло-таки колесо времени и что надежды на ее особый путь исчезают. А ведь Достоевский был человеком и мыслителем куда крупнейшим Страхова.
Как бы там ни было, Достоевский до этого времени не дожил- умер за месяц до цареубийства. И он остается в истории русской мысли одним из виднейших, если не самым крупным представителем своеобразного славянофильства (в его варианте носившего название почвенничества). Его вклад в так называемую русскую идею колоссален. Русской идеей я здесь называю миф об особом предназначении России и об особом, высшем ее положении в исторических судьбах человечества- русский мессианизм.
Одна из составляющих этого мифа, чрезвычайно льстящая национальному самолюбию,- мысль Достоевского о всечеловечности русских, о мировом их призвании, о способности их развязать и разрешить узел мировых проблем, каким он виделся в то время Достоевскому. Эта тема ярче всего была разработана Достоевским в его знаменитой Пушкинской речи, и речь эту сейчас тяжело читать. Откуда такие ошибки у гениального человека?
Здесь вспоминается поэт: "Мирозданье- лишь страсти разряды, Человеческим сердцем накопленной". Какие страсти обуревали сердце Достоевского? Ответить на этот вопрос нетрудно: биография и психологический облик великого писателя хорошо известны. Здесь мне хочется привести высказывание о Достоевском одного прочно забытого, но в свое время очень известного литературоведа- В.Ф.Переверзева, талантливого исследователя, несколько увлекшегося социологизацией литературы, но, как покажет приводимая цитата, проникновенно понимавшего Достоевского и в психологической его глубине, и в социальной проекции таковой:
"Чувства обиды, унижения, оскорбления клокочут в душе разлагающегося мещанства, разрешаясь истерической борьбой за честь, принимающей болезненные патологические формы... Вот эта катастрофичность и накладывает на все творчество Достоевского печать трагизма, делает его творчество таким мучительным, мрачным, его талант- "жестоким талантом"... Мотивы его творчества складываются из многообразных проявлений патологической борьбы за честь. Дикие, нелепые формы принимает эта борьба: чтобы почувствовать себя настоящим полным человеком, которого никто не смеет обидеть, герой Достоевского должен посметь сам кого-нибудь обидеть... Но это еще- только начало: кто умеет только обидеть, развязно наступить ногой на чужое самолюбие, тот еще мелко плавает. Человек в полном смысле независим, стоит выше всяких обид и унижений, когда он все может, смеет переступить все законы, все юридические преграды и нравственные нормы. И вот, чтобы доказать, что ему все позволено, что он все может, герой Достоевского пойдет на преступление. Правда, преступление неизбежно влечет за собой наказание, мучительство неизбежно влечет за собой страдание, но это- страдание уже оправданное. Это- законное возмездие, не оскорбляющее достоинство человека. Не бежать нужно от такого страдания, а смиренно нести его. Даже искать его нужно, любить его, как признак высшего достоинства человека. Так патологическое влечение обидеть, преступить уживается с таким же болезненным влечением пострадать, претерпеть обиду. Униженный и оскорбленный, рвущийся унизить и оскорбить, мученик, жаждущий мучить, мучитель, ищущий страдания, оскорбитель и преступник, ищущий оскорбления и наказания,- вот стержневой образ, вокруг которого вращается все творчество Достоевского, образ мещанина, корчащегося под двойным прессом сословного бесправия и капиталистической конкуренции".
Конечно, эти слова слишком принадлежат своему времени- двадцатым годам, но в этом качестве они приобретают несомненную коллекционную ценность. Во всяком случае, сейчас намного интереснее читать это, нежели обонять елей, проливаемый на Достоевского воскресшими из мертвых ценителями православия, самодержавия и народности. Конечно, слова о мещанстве под двойным гнетом, будучи фактически верны и нелишни, не раскрывают Достоевского; тут напрашивается в противопоставление известный аргумент: если Достоевский и был мещанином, страдающим от аристократии и капитализма, то почему не каждый такой мещанин- Достоевский? Но Переверзев очень хорошо- кратко и почти исчерпывающе- объяснил психологию героев Достоевского, да и самого автора. Прочитайте в знаменитом письме Страхова к Толстому, как Достоевский в Швейцарии измывался над официантом, и вы увидите, что гений в этом отношении недалеко ушел от продуктов своей творческой фантазии. Но, и еще раз но,- в том-то и заключался гений Достоевского, что был он не только "мещанином", не только носителем психологии определенного социального слоя- а народным, национальным писателем. Достоевский вскрыл психологию русских как нации. В приведенном описании, как это ни больно признать, мы узнаем не мелкобуржуазные, а национальные русские комплексы. Это комплексы людей, живущих в стране, обреченной на так называемое догоняющее развитие. А если мы вспомним при этом пресловутый российско-советский империализм, то разве не возникнет тот же образ униженного, находящего компенсацию в унижении других? Думский коммунист Лукьянов сказал однажды, в интервью английской газете "Файнэншиэл Таймс", что советские люди, конечно, жили хуже европейцев и американцев, но им помогало жить сознание принадлежности великой державе. Величие советской державы заключалось в том, что она была до зубов вооружена и захватила много чужих земель. И ведь Достоевскому, при всей его глубине, тоже были свойственны такие мелкие чувства. Чего стоит только лозунг его публицистики: "Константинополь должен быть наш". Этот Константинополь, пресловутый Царьград вовлек Россию в первую мировую войну и привел в конечном счете к катастрофе 1917 года. Поистине, на каждого мудреца довольно простоты.
Впрочем, сам Достоевский хорошо понимал и описал эту ситуацию: когда высокие мысли становятся достоянием толпы. Об этом остроумно рассуждает С.Т.Верховенский в "Бесах". Маркс бы в этом случае сказал: идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Многие идеи Достоевского стали в России такой материальной- и неправой- силой. Еще точнее: исторический опыт показал опасность психологического склада, столь впечатляюще описанного Достоевским,- униженных и оскорбленных, которые силятся отомстить миру. Ницше называл это ressentiment. Эту опасность, конечно же, понимал Достоевский. Он сам, в чем совершенно прав не очень вульгарный социолог Переверзев, был человеком такого психического склада. В художественном творчестве своем Достоевский эту черту, что называется, сублимировал, или, как сказали бы в старину, объективировал ее в художественном образе, тем самым достигнув некоего катарсиса. Но в идеологии Достоевского, в созданном им русском мифе этот психический склад сохранился, продолжая оказывать свое патогенное действие. Дело было, однако, не так просто, тут тоже наличествовала некая сублимация.
Не любивший Достоевского, недоброжелательный Набоков, очень плохо написавший о "Записках из подполья", извративший глубокую философию этой вещи, тем не менее остро подметил одно свойство у героев Достоевского, мимо которого прошел Переверзев. Не только ressentiment, жажда мести у обиженных, характеризует этих героев, но еще что-то, открывается тут некая интересная тонкость, загадочный психологический завиток. У протагониста "Записок из подполья", говорит Набоков, "неудовлетворенные желания, страстная жажда отомстить, сомнения, полуотчаяние, полувера- все это сплетается в один клубок, порождая ощущение странного блаженства в униженном существе".
&;lt;...&;gt;