В.В. Розанов

На лекции о Достоевском

Говорят, диалектику создали Платон и Гегель; но гораздо раньше их - хамелеон, неуловимо для глаза переменяющий цвета свои и не имеющий никакого определенного, постоянного цвета, - дал собою пример, так сказать, органической диалектики. Что такое диалектика? Это "да" и "нет", переходящие друг в друга, помогающие друг другу, дружелюбные друг с другом, хотя они и ожесточенно спорят. Почтенна ли диалектика? Она есть во всяком случае изумительная вещь, а что касается почтенности, то об этом могут быть споры. Флюгер ведь тоже диалектичен, тогда как бревно, лежащее на земле, есть образец "честного уклонения от виляния". Бревно, как и Адам до грехопадения, - невинны, честны, позитивны. С этим можно было бы примириться, если бы это не было очень скучно. Ева заскучала в "честном раю" очень скоро, и диалектик-змей без всякого труда вывел ее оттуда в прискорбное, но и интересное земное существование, - где и началась всяческая "диалектика"...

Умы и сердца, читатели и писатели тоже бывают диалектичны и позитивны, один - как бревно и другие - как ивовый прут. Оставим в стороне позитивных и обратимся к диалектичным. Образец величайшего диалектического писателя у нас - и, может быть, во всей всемирной литературе - есть Ф. М. Достоевский. Вот уж гибок... Так гибок, что хоть бы и поубавить. Сам страдал от гибкости: ибо это что-то адское - ни на чем не остановиться, ни на одном утверждении не удержаться, со всякого тезиса слетать стремглав, лететь, лететь - и вылететь в утверждение, совершенно обратное этому тезису. И все это не только умом, но сердцем, пафосом, восторгом, умилением. Что такое революция? На это вам отвечает Петруша Верховенский в "Бесах". Кушает холодную курицу, дожидаясь самоубийства своего приятеля Кириллова. "Однако же" (всякая диалектика начинается с "однако") еще что такое революция? Это и Раскольников. Ведь несомненно тоже он не бытовик, не человек определенного строя жизни, а революционер, хоть и в первой фазе своего бунта. Значит, и Верховенский, и Раскольников - вот что такое революция. Согласитесь, что тут нельзя сказать ни "да", ни "нет"; согласитесь, что здесь "да" и "нет" сплелись в чудовищное единство. Целомудренна ли проституция? У всего мира не было на это двух ответов: но Достоевский показал нам Соню Мармеладову и этим христианским образцом разбил ветхозаветное "не прелюбодействуй"; да разбил так, как этого и Евангелие не смогло сделать. "Праведная блудница" стала возможным словом в нашем языке. Есть ли что положительное в пьянстве? Но через рассказ Мармеладова Достоевский заставил слушать всю Россию, наконец, весь мир - исповедание пьяницы, слушать, замирать и плакать над этим исповеданием. В Федьке-Каторжнике ("Бесы") и в некоторых страницах "Мертвого дома" он примиряет нас и с убийцами; а целый ряд его героев, любимых или по крайней мере очень им уважаемых персонажей, начиная с Свидригайлова и кончая Ник. Ставрогиным, выказывают такие поползновения чувственности, за которые мы каждого бы казнили, а этих идейных мудрецов невольно щадим; мысленно беседуем с ними, в высокой степени ими заинтересованы. Достоевский страшно расширил и страшно уяснил нам Евангелие. С давних пор его называют "великим христианским писателем", - но это имеет особенный и острый смысл: он первый художественно, в образах, в живописи, и в столь реальной живописи, показал нам ненаказуемость порока, безвинность преступления, показал и доказал великое евангельское "прости"... "Прости всем и все и за все"... Но так как он диалектик, то около этого "простим все" он гибкою живописью своею возбудил и такое негодование, такое озлобление к огромным категориям человеческих личностей, как этого тоже не удавалось никому: совершенно по-евангельски, где тоже, в заключение "простим все", показан по-ту-светный огонек, вечный, неугасимый, где будут гореть и не сгорать "пьяницы и любодеи"...

Почитать Достоевского - за голову схватишься. "Ничего не вижу", "полная тьма", "дня и ночи не различаю". Но одно он совершил: "праведное", позитивное бревно, лежавшее поперек нашей русской, да и европейской улицы, он так тряхнул, что оно никогда не придет в прежнее спокойное и счастливое положение уравновешенности. Гений Достоевского покончил с прямолинейностью мысли и сердца; русское познание он невероятно углубил, но и расшатал... Можно сказать, он уничтожил совершенно не только таких писателей, как Михайловский, Писарев, таких поэтов, как Надсон, таких публицистов, как все "былое" "Вестника Европы", но он сделал невозможным в будущем повторение или воскресение таких наивностей, таких обухов, таких бревен... Оговоримся, что тяжелою громадою нашего общества Достоевский не только еще не понят, но и не прочитан внимательно, задумчиво; и, напр., "честные курсистки" и "благородные учительницы", как и лохматые студенты, с молниями в глазах, просто-напросто понятия даже не имеют о Достоевском и лишь в меру этого и от этого захлебываются Михайловским и Надсоном.

Но, заговорив о диалектике, я не без умысла назвал хамелеона как величайшего и естественного "диалектика", назвал, наконец, "флюгер", назвал, наконец, беса. Все это очень серьезно. Диалектика есть гениальная вещь, но диалектика есть и бесовская, отчаянная вещь. "Все концы со всеми концами сходятся", - и пресловутое карамазовское "все позволено", т. е. нет греха, не надо добродетели, "могу все, что хочу", - есть только естественное и притом реальное заключение диалектики, есть вовсе не вывод Ивана Карамазова о мире и жизни, а вывод самого скорбного Фед. Мих-ча о мире и жизни, но лишь угрюмо сказанный, а не счастливо сказанный. А ему случалось и счастливо говорить этот же вывод. Как будто карамазовское "все позволено", до отцеубийства включительно, не есть то же самое, что умиленный лепет Кириллова о том, что "все хороши", что "вот ползет паук - я и ему молюсь", "если кто изнасилует ребенка - то и он хорош". Но у Кириллова это сказалось в евангельских тонах, соответственно кроткому, евангельскому сложению всего типа, всей его души, а у Ивана Карамазова - мрачно; но мысль - одна. И явно, что уже угрюмым оказыванием Иван Карамазов отрицает эту бесовскую мысль, а "святой" Кириллов предлагает эту мысль в самой обольстительной "евангельской" форме: "все обымемся", "все простим друг друга", "все возлюбим всех", растворим двери темниц, отменим суд, казнь... Вот и Федя каторжник, и Соня, и отец ее, и отцеубийца, и... и... И нет конца.

Да, черт знает, может быть, и в самом деле хорошо? Ведь в Священном писании, и Старом и Новом, что-то такое брезжит на конце всех концов? Но совершенно же несомненно, что при таковом "отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня" - летят вверх тормашками все царства, политики, права, летят прахом все цивилизации, Рим становится не мудрее Бедлама, Греция не выше Капернаума, меркнут Сократ и Аристотель, меркнет и становится не нужен разум человеческий, наука всемирная, да не нужна и самая добродетель, кувыркаются рай и ад, и вообще "все потрясается", а звезды, путеводные огоньки человечества, осыпаются с неба, как пуговицы с изношенного сюртука... все это было бы очень величественно и красиво, если бы не иллюстрировалось Тим. Ник. Грановским, который в изгибах этой диалектики кушает одну котлетку с Пав. Ив. Чичиковым и Виссарионом Г. Белинским, который перемигивается с Дубельтом. -- Вот, ваше превосходительство, как вы меня на том глупом земном свете в бараний рог согнули. Стоило ли стараться?..

-- Да и я вижу теперь, что совсем не стоило стараться: ибо в по-ту-светном откровении тот, кто гнет в бараний рог, является выразителем только разных сторон одной неуловимой истины. Так что теперь, в случае нового воплощения, я могу писать критические статьи не хуже вас, а издатели будут печатать "полное собрание сочинений идеалиста Дубельта", и публика будет их читать не менее охотно, чем ваши, ибо, по диалектике, ведь "все равно" и "все друг с другом обымемся"...

Дубельт-не-Дубельт, ну а, например, Константин Леонтьев: идеалист по плечу Достоевскому и вместе с тем реакционер мрачнее Дубельта.

Будет ли это необыкновенно хорошо или будет чудовищно отвратительно - ничего нельзя сказать. И что горько - воистину нельзя сказать. "Ослепли", "не видим"... Вот resume громадной работы Достоевского, работы гениальной, страшной. Его Грановский переходит в Чичикова ("хамелеон"), у него Господь Бог играет в преферанс с Мефистофелем. "Ничего мне так не хотелось бы, - говорит Ивану Карамазову черт, - как перевоплотиться в семипудовую купчиху и ставить бы толстые восковые свечи на обедне". Это - текст, это - точное слово Достоевского: ну, и не нужно длинных комментариев, чтобы эту "мечту" беса переложить на картину действительности - и тогда очень умилительные сцены, к каким мы привыкли, неожиданно окажутся главами не "божественной", а демонической оратории. Достоевский слишком далеко хватал разнузданною фантазией, и к этим граням отрицания и сомнения мы не решаемся ступать за ним.

При этом, что особенно ужасно, так это то, что Достоевский совершил свою диалектику не логически, не в схеме, как Платон и Гегель, а художественно: и через это он смешал безобразие и красоту. Как "resume" всей его работы, у него и мелькнуло в "Бр. Карамазовых", что "идеал содомский переходит в идеал Мадонны: и обратно, среди Содома-то и начинает мелькать идеал Мадонны". Это Митя Карамазов говорит Алеше и добавляет: "Снилась ли тебе, мальчику, эта истина?" У Достоевского это сказалось с таким экстазом, с таким глубоким проникновением, что, несомненно, тут не в Мите и не в Алеше дело, а в самом Федоре Михайловиче - это его глубочайшая и задушевная мысль, это его сумасшествие, это его евангелие, "новое благовестие".

Замечательно, что к концу жизни Достоевский становился все гениальнее и все расстроеннее, гений его нарастал, но и безумие его все возрастало... Он явно "сходил с ума", не в медицинском смысле, а вот в этом гегелевском, платоновском, или, как говорит народ, в смысле того, что у него "ум за разум стал заходить", ум и суждение перешли нормальные границы суждения и ума... "Широк человек, слишком широк - я бы сузил", - отчаянно говорит он в тех же "Карамазовых"...

И наконец, что любопытно и поучительно, так это то, что не Достоевский "повернул так и эдак" свою диалектику, не он "показал" нам то-то и то-то, а в нем повернулась так диалектика, в нем нам дано было увидеть "все концы, сошедшиеся со всеми концами". Поднимите "Преступление и наказание" к свету вечности, и что вы там увидите, за выбросом всех подробностей, в единственном исключительно сюжете: "праведного" "убийцу", "святую" "проститутку". Вот - суть; остальное - аксессуары. Т. е. что же? Возможность, нравственную возможность праведного убийства и святой проституции.

Голова кружится. Но не то же ли мы видим и на дне евангельских глубин: это - разбойник, распятый направо от Спасителя, и блудница, помазавшая миром Его ноги. Тоже - умилительно, растрогало весь свет. Ну, да ведь и Раскольников оттого волнует нашу мысль, что он привлекателен, и Соня притягивает сердце оттого, что она воистину "свята"... В этом-то, что все это - истина, и заключается великий трагизм целого мира, и заключается возможный "провал" всех цивилизаций. Разве Евангелие не повалило в яму и Рим и Грецию, как щенков? Сказано - "прейдет лик мира сего". Кстати, это "прейдет" с такою любовью нет-нет да и повторит Достоевский. Очень любил он это "прейдет". При всей нанависти к революции, он так охотно служил "отходную" нашей цивилизации.

Одним из самых любопытных вечеров петербургского Литературного Общества в этот год было чтение г. Столпнера о Достоевском, прочитанное перед летним перерывом. Сперва путаясь и вообще читая очень некрасиво, во второй половине длинной своей лекции он высказал мысли очень интересные об отношении Достоевского к прогрессивным идеям передовой части нашего общества. "Достоевский есть чрезвычайно опасный враг нашей интеллигенции, - приблизительно говорил он.

-- Он отрицает все главнейшие идеи интеллигенции, он постоянно борется с нею. Борьба со свободою, гражданственностью, наукою, борьба с самим разумом человеческим стала постоянным стимулом Достоевского, с самого времени его ссылки в каторгу, где с ним произошел переворот, о сущности и причинах которого мы очень мало знаем. Борьбу эту Достоевский ведет с чрезвычайным терпением, с чрезвычайной настойчивостью, с значительной хитростью или тактичностью, с гениальною проницательностью и силой. Он составляет действительную угрозу русскому прогрессу. Критики, как Добролюбов и Михайловский, незначительны, ничтожны в борьбе с ним, хотя Михайловский и указал на его опасность, предугадал его опасность. Он определил Достоевского как "жестокий талант", и, за всеми оговорками, все должны признать долю правильности в этом определении; все, только в иных терминах, признают в Достоевском эту мрачность, эту суровость, эту, в последнем анализе, жестокость. Но об идейном содержании Достоевского Михайловский выразился только осторожно, что он оставил в своих творениях "множество очень эксцентрических мыслей". Определить в этих уклончивых словах идейное содержание Достоевского - значит признать себя бессильным разобрать их, бороться с ними. И Михайловский, как и вообще его школа мысли, школа мысли позитивно-социалистической, действительно бессильна бороться с Достоевским. В "Записках из подполья" дана такая критика социализма, которая мало что оставляет от социализма и с которою должны согласиться и согласились научные критики его". Так приблизительно говорил лектор и добавил, что "русская интеллигенция, чтобы спокойно и с чувством правоты идти к своим святым задачам, к задачам лучшей гражданственности, свободы и просвещения, - должна будет непременно пройти через Достоевского и победить Достоевского".

Мысль верная, хотя нуждающаяся во множестве оговорок, дополнений и в заключение даже в оспариваний. "Одолеть" Достоевского едва ли сможет русская интеллигенция, ибо "одолеть" и сам себя не мог Федор Михайлович, хотя он был величайший, небывалый русский интеллигент, и притом типичный в своей житейской захудалости, в своих нервах, в своем угаре и сбивчивости. Если он "сам себя" не мог одолеть, - интеллигент такого роста, то куда с ним меряться русским студентикам, журналистам, критикам, кой-каким профессорам по церковному праву или по государственному праву, и проч. и проч.? Но "пройти через Достоевского", - этот главный пункт чтения безусловно правилен. Мы только думаем, что "проходя через Достоевского", общество никак не сможет остаться в устоях приблизительно Салтыкова - Михайловского - Стасюлевича. Дело в том, что нужно же и умному человеку иметь на себя оглядку, и нашим заядлым либералам и рационалистам, от имени которых говорил лектор, нужно просто признать некоторую скудоумность или, вернее, скудо-душевность в своих очень умных, очень просвещенных, очень гражданских идеалах. Они просвещены, но им надобно расти; они умны, но нисколько не гениальны. А история и, наконец, те глубины суждения о ней, к каким подвел нас Достоевский, требуют гениальности. Ее, и никак не меньше. Если Достоевский повалил такое множество талантов и талантливости, если, например, он совершенно упразднил Белинского, сделав абсолютно неинтересным, абсолютно копеечным все его идейное содержание, оставив от "великого критика" только схемку и шкурку "молодого порывистого идеалиста", - то и для "борьбы с собою" и "преодоления себя" он требует гения, сердцеведения, проницаний таких, каких у волнующейся нашей интеллигенции вовсе нет. Отчего Столпнерам и русской интеллигенции не формулировать задачу скромнее: "оглянемся на себя, переглядим свой багаж и признаем, что в нас много плоско-глупого, а в идеалах наших много лживого, гнилого". Свобода свободе - рознь, прогресс прогрессу - рознь, гражданственность гражданственности - рознь. Пресная, шаблонная, рационалистическая - она не есть та свобода и тот прогресс, не есть то просвещение и та наука, о которой мечтал русский народ, русский инок, русский солдат, ну, хоть Платон Каратаев, о которой мечтали Гёте и Шиллер, Лейбниц или Спиноза. Словом, схемка Щедрина - Писарева - Столпнера - "Русского Богатства" ужасно скудоумна, нищенска, за нею никто не пойдет, никто за нее не принесет жертвы... А ведь когда лектор говорил о тех "драгоценностях", за которые должна вступиться русская интеллигенция и ради их "преодолеть Достоевского", то он говорит именно об идейках от Мякотина и Пешехонова до себя, и ни о чем другом. Это обычная рациональная, журнальная гражданственность, это журнальная полунаука, это "свобода" наших митингов. Никто не заподозрит меня в любви к монахам и монашеству: но "свобода инока" в ее поэтических оттенках, в ее душевных оттенках, в ее прелести и глубине, в ее личности и человечности, для меня священнее свободы парижских бульваров и русских социал-демократических митингов. Согласятся ли со мною в этом вкусе наши рационалисты? Нет. А между тем я враг монашества: таким образом, и с ними я никогда не соглашусь в качественной опенке, в качественном определении требующейся свободы; и скажу просто, что ихняя "свобода" мне ни на что не нужна, что за нее я не заплачу двух копеек. То же - о мудрости, то же - о прогрессе. А в "качественном определении" идеалов - все и дело; все дело в "душевных оттенках". Суть не в том, чтобы "написать комедию", т. е. вот столько-то действий и с такими-то смешными персонажами, а написать как Грибоедов, как Фонвизин, как Мольер или Шекспир, Суть во вкусовой, в художественной стороне вещей, и это не только в литературе, но и преимущественно и главным образом в жизни, в реальной истории. Вот это-то вкусовое отношение к вещам, вкусовая оценка вещей, вкусовой идеал будущего, какой выработался в русском образованном обществе, в этом "ведущем колесе" нашей истории, - решительно не высок, мелочен, вульгарен; и оно решительно не только не может "переехать через Достоевского", задавив его собою, но и само разбивается вдребезги, встречаясь с ним. Я повторяю то, что сказал выше: и по жизни своей и по роду идей, по всему кругу интересов и работы Достоевский был типичнейший русский интеллигент - бездомный скиталец, не имеющий в багаже своем ничего, кроме идей, кроме разгоряченной головы, кроме мировых вопросов, тревог. Но в нем эта интеллигентность достигла кульминационной точки, переломилась и умерла. Тут именно и выступает сгиб в нем, отсюда происходит его диалектичность: в белой стороне, надеющейся, светлой, он восходит выше и выше, до "все простим", до "обоготворим паука" и т. д., и т. д. Выступает апофеоз проституток, каторжников, убийц, алкоголиков. Пока, преломившись в некоторой точке, он не летит отсюда вниз, к утверждению всех реальных столбов действительности; и его словцо, что "вещественный огонек древнего ада надежнее проблематических мук совести в новом, преобразованном по интеллигентскому, аду", - содержит собственно возвратное требование всех запоров, цепей, замков, какими в старом обществе удерживались в границах преступление и разрушительные инстинкты человека. Достоевский в одном лице соединил величайшего разрушителя и величайшего утвердителя; он довел в себе революцию до последней анархии, и он же явил в себе величайшую санкцию наличного, сущего бытия. Таким образом, путь "интеллигентности" пройден им до конца: и после него интеллигенция потому стала вырождаться, мельчать и мельчать, переходить от Кавелиных и Соловьевых к Михайловским и Столпнерам, что вообще тут нечего больше делать, нечего нового говорить, а повторение прежнего естественно бывает бездарно. Наивности вроде Белинского невоскресимы после Достоевского; Мякотин и Пешехонов толкутся на месте только по недоразумению, по неначитанности и неразвитости своей; весь путь русской революции предсказан заранее, или, вернее, рассказан им был наперед в типах, начиная от Раскольникова и кончая мальчиком Колею Красоткиным и его товарищами ("Братья Карамазовы"); даже "сладострастники" новейших потаенных кружков им предуказаны в полуистерическом характере Лизы Хохлаковой, в Свидригайлове и Николае Ставрогине, в Мите Карамазове... И, словом, для революции в психологическом и идейном отношении не осталось непройденных путей, новых путей, после Достоевского.

Что же осталось? Что осталось и после Достоевского? Красота вещей. Взмахните крылом так, чтобы и взмах, и полет, и точка, куда он направлен, представляли неоспоримую ни на чей взгляд красоту, - и тогда летите, куда хотите.

Летите в анархию, летите в небо, летите в Евангелие. Достоевский испепелил своей диалектикой всякое безобразие и открыл полную свободу, безграничную свободу всякой красоте... Но эта красота так высоко лежит, что ее никто не умеет взять.