Тупик "позитивного сознания"
(по рассказу "Вечный муж")
Казалось бы, в названии рассказа заявлен главным героем Павел Павлович Тусоцкий. Сюжетно действие группируется на другом персонаже - Алексее Ивановиче Вельчанинове. Но на роль авторского идеала (каковой обычно бывает у Достоевского, - Соня в "Преступлении...", Мышкин в "Идиоте", отчасти, Шатушка в "Бесах", Зосима и Алеша Карамазов в "Братьях Карамазовых") ни Тусоцкий, ни Вельчанинов претендовать ни в коей мере не могут. Оба демонстрируют полную духовную несостоятельность.
Тусоцкий жалок, как водевильный персонаж (именно такая внешняя - для постороннего глаза - трансформация образа прочитывается и в названии произведения). Обычно это не значит для героев Достоевского закономерной авторской отстраненности от них. С некоторой долей сострадания представлены и Лебезятников, и, тем более, Мармеладов, оказавшиеся способными - пусть в малой, доступной им форме - на любовь к ближнему. Явная "холодность" автора к герою начинает проявляется в поздней прозе Достоевского, к герою нового типа, новых "убеждений", к Петру Верховенскому, например. И, тем не менее, именно дистанцированная позиция автора к Тусоцкому ощущается в рассказе.
В "Вечном муже" находим автореминисценции, аллюзии, - но представленные будто в пародийном варианте. Порыв "крестного целования" в "Идиоте" стал, в каком-то смысле, поворотным, возрождающим для Рогожина, удержал его от убийства "соперника". В то же время, духовно углубил образ: Рогожин оказался способным понять, сердцем почувствовать и в сердце принять "князя Христа". В рассказе же и перед Тусоцким - не Мышкин, и сам Тусоцкий не изменяет своему подленькому, фарсово-двойственному, началу. Братания между ним и Вельчаниновым не наступает. И не только от отсутствия ответного порыва со стороны последнего.
Сами мотивы "благородного" движения Тусоцкого идут не от искреннего желания примирения. Они рождены темным "подпольем" - не случайно бросает ему Вельчанинов: "Подпольный вы человек!" Не углубляющую и поднимающую над разрядом повседневности двойственность встречаем мы здесь (как это было со всеми остальными героями у Достоевского - Раскольников, Версилов, Ставрогин, Иван Карамазов, др.), а низкую двуличность. Цель предложения о "братании" - издевка над соперником, стремление унизить его последующим оскорблением.
В "Братьях Карамазовых", в отношениях Грушеньки и Дарьи Михайловны реализуется подобный эпизод. Но Грушенька, смеющаяся над поцеловавшей ей руку соперницей, - за миг до этого плакала неподдельными слезами. И ее стремление унизить - не запланировано; - оно следствие страданий изломанной души и возникает мгновенно.
Не так у Тусоцкого. Подпольное "дно" его слишком мелко. Нет там гордого всеотрицания, стремления доказать себе, что он "не тварь дрожащая". Никакими "благородными" духовными болезнями он не страдает изначально. То, что в благородной натуре Раскольникова (да и Версилова, и Ставрогина) находит возвышенное воплощение, - в подленькой и пошленькой душе посредственности, которая способна жить лишь "внешним", реализуется в пародийном варианте. Ставрогин велик как в высоком порыве (женитьба на убогой), так и в преступлении (надругательство над четырехлетней девочкой - и последовавшие за этим муки в разрешении вопроса о воздаянии и прощении). Тусоцкий обеспокоен лишь самоутверждением в глазах обидчика.
Столь же мелка, как ненависть, и любовь Тусоцкого. Размышляя над его отношением к себе в период пребывания в городе Т., Вельчанинов приходит к выводу: "А ведь пожалуй, что и любил". И перебирая, "за что?", Вельчанинов понимает - за столичные светские манеры, за ум, осведомленность в волнующих общество вопросах. В этом смысле Вельчанинов был "идеалом" для Тусоцкого, в той мере, в какой способен был осознавать это понятие законченный, пошлый обыватель.
В действительном смысле, в глазах автора, Вельчанинов далек от соответствия идеалу. Как и Тусоцкому, ему, на протяжении всей почти жизни, видимы лишь внешние знаки мира. В нем почти отсутствует перспектива духовной эволюции: как прямая - с духовным возрождением в итоге (Раскольников, Шатушка, Дмитрий Карамазов, др.), - так и обратная, которая демонстрировала бы хоть прежнюю высоту и глубину (Кириллов, Ставрогин). Вельчанинов столь же "внешен", как и Тусоцкий, хотя и не пародийно пошл. От впадения в эту крайность его спасает соблюдение внешних приличий. Но он, подобно сопернику, совершенное воплощение "обыкновенного человека".
В момент, когда его находит Тусоцкий, Вельчанинову тридцать девять лет и он ощущает в себе первые признаки старения. В нем впервые пробуждаются (сначала в снах, а потом и в реальной жизни) не успевающие перейти в раскаяние, странные и непривычные для него, уколы угрызений совести. Их чуждость герою выявлена автором намеренно: Вельчанинов истолковывает их как болезнь - ипохондрию. В его прежней жизни, ориентированной на "удовольствие", эти "случаи" были лишь поводами продемонстрировать свои достоинства окружающим (история со стариком-чиновником, которого он походя оскорбил); были легкими и для него самого скоропреходящими, малоценными победами (роман с учительницей, чья жизнь в результате была загублена).
Самая сильная из испытанных им привязанностей - чувство к провинциальной "валькирии", госпоже Тусоцкой, - стала столь же преходящей, что и прежние. Уже оказавшись в Петербурге, вдали от нее, Вельчанинов не может понять внутренних пружин своего увлечения и испытывает неловкость, вспоминая унизительную власть над ним этой, в сущности, недалекой женщины. Любовь духовная, сострадательная (как у Мышкина к Настасье Филипповне, у Сони к Раскольникову) не коснулась его своим крылом. Даже в земной страсти он не способен достичь того накала, каким разрешается, например, чувство Рогожина к Настасье Филипповне.
Вельчанинов изначально чужд был порывам вообще, в том числе и боли за страдающее человечество. В нравственном пространстве прозы Достоевского такая духовная непробужденность в отношении к ближнему воспринимается как однозначно негативный знак. Его герои, каждый по-своему, были обращены лицом к миру, кровно мучились его ущербностью (Раскольников, Иван и Алексей Карамазовы, Шатов, и даже Ставрогин, замысливавший какую-то свою, новую религию из смеси православия с языческим поклонением "матери-земле").
Вельчанинов живет лишь ближайшими, непосредственными запросами своей, может быть, слишком обыкновенной, слишком заземленной, непробужденной эгоистической натуры. Материальное начало в нем граничит с позитивизмом.
Его внутренняя сущность лишена развития и представляет собой горизонтальную прямую. Симптомы "ипохондрии" - первый знак неприятных для него (потому что непривычных) "изломов". Они, в то же время, первые ростки возможного пробуждения души. Но таковое не наступает. "Возрождение" Алексея Ивановича не реализовано, оно лишь в потенции.
Символично, в этом контексте, что любовь его к Лизоньке и ее к нему ожидаемая благодарность, существуют лишь в его воображении. Достоевский чутко удерживается на грани реальности, один неверный шаг за которую неминуемо привел бы к той самой сентиментальности, или чувствительности, в которой так несправедливо упрекал его Набоков в своих "Лекциях по русской литературе".
Действительно центральным образом рассказа является, конечно, Лизонька. Она произносит всего две или три фразы в продолжение своего краткого присутствия в произведении. И, тем не менее, лишь она обладает даром нерассуждающей любви, что был так дорог Достоевскому.
Не прекращающаяся и после истязаний любовь Лизоньки к отцу и вспыхнувшее после смерти матери, еще более пламенное, чувство к умершей - это не осознанный ею самой идеал отношения к ближнему. Но это именно проявление христианской любви. Детская душа близка к Богу изначально - "Будьте мудры, как дети".
"Вечный муж", - по сути, трагедия детской неприкаянности в ущербном мире, который деформирован рациональным, эгоистическим, позитивным началом. Для "прозревшего" Тусоцкого, узнавшего об изменах жены, Лиза - лишь средство отомстить коварной умершей и Вельчанинову. В этом и причины мгновенной "метаморфозы" его прежней любви к дочери. Переход от пламенного отцовства - к постоянным истязаниям раньше дорогого существа объясняется у Тусоцкого мелкой эгоистичностью даже и кровного родства. Отцовство как земной опыт любви Божественной не прививается на бесплодном эгоистическом человеческом древе. Душа Тусоцкого мертва, и гибель Лизы - как индикатор выявляет его духовную и душевную несостоятельность, пустоту.
Не случайно не дано и Вельчанинову окружить дочь любовью и тем возродиться самому (в определенный момент, в период болезни Лизы, Вельчанинов вдруг осознает, что только она могла бы его спасти, только забота о ней способна была бы наделить смыслом его существование). Вельчанинов столь же обыкновенен, "внешен", мелок, как и Тусоцкий, и столь же бесплодна его душа. Даже в период, казалось бы, мучительных для него метаний во время болезни Лизоньки, он, наверное, не в меньшей мере, чем беспокойству за нее, предается чувству злобной обиды на Тусоцкого, живет надеждой мести.
Для Рогожина, Грушеньки, Владимира Долгорукова примирение и прощение стали возможны вследствие предшествовавшего раскаяния. Чувство вины и раскаяния, сознание греховности всей прежней жизни чуждо и Вельчанинову, и Тусоцкому ("ипохондрия" так и не приводит Алексея Ивановича к решительным выводам, а потому не в счет). В душах прежних героев Достоевского жив был Бог. Тусоцкий и Вельчанинов глухи к нему. Их эгоистический "позитивизм" преграждает обоим путь к Божественному, Небесному, духовному. Они измеряют последствия своих поступков по тому удовольствию и, наоборот, по тем неприятностям, которые испытали.
Поэтому закономерен финал обоих. Тусоцкий вновь, с наслаждением, входит в роль "вечного мужа"-рогоносца; Вельчанинов предается ничего не значащим для него самого, скоропреходящим, будничным любовным приключениям. Перспектива для обоих - еще большая косность и глухота. Единственное, что могло возродить Лизоньку и их самих - "крестное братание" не ради мелкой мстительности, а ради любимого обоими существа, - было невозможно. Любовь изгоняется из мира, в котором души глухи к Богу.