В понедельник Керри встала рано и собралась идти на работу. Она надела старую блузку из синей бумажной ткани в крапинку, выцветшую юбку из коричневой шерсти и маленькую соломенную шляпу, которую все лето проносила в Колумбия-сити. Ботинки на ней были сильно поношенные, а галстук - такой измятый и бесформенный, каким бывает всякая вещь после долгого употребления. Теперь Керри мало чем отличалась от фабричных работниц, но черты ее красивого лица были совсем незаурядны, и она производила впечатление милой, приятной и сдержанной девушки.
      Не так-то легко встать на заре человеку, который, подобно Керри, привык спать в родном доме до семи-восьми часов утра. Она снова ощутила всю тяжесть жизненного уклада в доме сестры, когда, совсем еще сонная, в шесть часов заглянула в столовую и увидела там Гансона, безмолвно заканчивавшего завтрак. К тому времени, когда она оделась, он уже успел уйти. Керри завтракала вместе с Минни, а ребенок сидел за столом на высоком стуле и размазывал по тарелке кашу.
      Теперь, когда настало время приступить к своим незнакомым, непривычным обязанностям, настроение Керри сильно упало. От всех ее красивых грез остался только пепел, но и под этим пеплом еще тлели красные угольки надежды. Нервы ее сдали, и она, совсем подавленная, ела молча и старалась представить, что это за обувная фабрика, какая у нее будет работа и как отнесется к ней ее наниматель. Ей уже смутно представлялось, что она будет работать где-то около могущественных владельцев, к которым время от времени приходят солидные, одетые по моде мужчины.
      - Ну, желаю успеха! - сказала Минни сестре, когда та собралась уходить.
      Было решено, что Керри пойдет пешком, по крайней мере, в это утро, чтобы выяснить, будет ли она в состоянии ходить так каждый день. Шестьдесят центов в неделю на конку - крупный расход при заработке в четыре с половиной доллара.
      - Я тебе вечером расскажу, как у меня пойдет работа, - сказала Керри.
      Она очутилась на залитой солнцем улице, по которой в обе стороны спешили рабочие и мчались вагоны конки, битком набитые мелкими служащими разных оптовых фирм. Из подъездов выходили люди и торопливо расходились в разные стороны. Керри немного приободрилась. Какие страхи могут надолго удержаться при ярком свете утреннего солнца, под голубым небом, при свежем бодрящем ветерке? В четырех стенах ночью - и даже в сумрачные дни - страхи и зловещие предчувствия растут и крепнут, но на воздухе, в солнечную погоду, человек теряет страх даже перед смертью.
      Керри шагала все дальше, перешла через мост и свернула на Пятую авеню. Улица эта напоминала ущелье с отвесными стенами из бурого известняка и темно-красного кирпича. Огромные зеркальные витрины сверкали чистотой. Шумные подводы с кладью наводняли улицы; во всех направлениях двигались толпы мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Навстречу Керри попадались и девушки одного с нею возраста, которые, казалось, презирали ее за робость. Керри дивилась широкому размаху жизни в этом городе и думала о том, как много нужно уметь, чтобы играть в ней хоть какую-то роль. Она боялась, что окажется ни на что не годной, не сумеет взяться за дело, что ее найдут недостаточно расторопной. Разве не отказывали ей во всех других местах оттого, что она ничего не умеет? А вдруг ее обругают, оскорбят и с позором выгонят на улицу?
      Чувствуя слабость в коленках, с трудом переводя дыхание, приближалась Керри к огромной обувной фабрике на углу Адамс-стрит и Пятой авеню. Лифт поднял ее на четвертый этаж, но там не оказалось ни души. Кругом одни лишь длинные проходы между нагроможденными до потолка ящиками. Керри стояла испуганная, поджидая, чтобы кто-нибудь вышел к ней.
      Вскоре показался мистер Браун, но он, очевидно, не узнал ее.
      - Что вам угодно? - спросил он.
      У Керри упало сердце.
      - Вы велели мне прийти сегодня утром... Я насчет работы...
      - Так, так! - прервал он ее. - Гм! Как вас зовут?
      - Керри Мибер.
      - Так! - повторил он. - Ступайте за мной!
      Они шли между темными рядами ящиков, распространявших запах новой обуви, пока не достигли железной двери, которая вела в мастерские. Керри увидела просторное помещение с низким потолком, где громыхали и щелкали машины, у которых работали мужчины в белых рубахах с засученными рукавами и в синих передниках. Керри, слегка зардевшись и глядя прямо перед собой, робко шла за своим провожатым среди грохочущих автоматов. В дальнем углу мастерской они вошли в лифт и поднялись на шестой этаж.
      Мистер Браун жестом подозвал мастера, тотчас вышедшего к нему из лабиринта машин и рабочих столов.
      - Вот та девушка, о которой я говорил, - сказал он и, повернувшись к Керри, добавил: - Идите за ним!
      Мистер Браун тотчас же ушел, а Керри последовала за своим новым начальником к небольшому столику в углу помещения, отведенного под контору.
      - Вы никогда не работали в обувной мастерской? - довольно сурово спросил мастер.
      - Нет, сэр, - ответила Керри.
      Мастеру, очевидно, не хотелось возиться с неопытной работницей. Но все же он записал ее имя и повел в глубь мастерской, где на табуретках перед щелкающими машинами сидели в ряд девушки. Он положил руку на плечо одной из работниц, которая с помощью машины пробивала отверстия в заготовках башмаков.
      - Покажи ей, как это делается, - сказал мастер, показывая на Керри. - А потом подойди ко мне!
      Девушка, к которой он обратился, быстро встала и уступила свое место Керри.
      - Это совсем не трудно, - сказала она, наклонившись над новенькой. - Берешь кожу вот так, зажимаешь здесь и пускаешь машину.
      Девушка закрепила маленькими переставными зажимами кусок кожи, из которого должна была выйти правая половина заготовки мужского ботинка, и надавила на небольшой рычажок сбоку. Машина быстро заходила и резкими щелчками начала пробивать вдоль края заготовки дырочки для шнурков, выбрасывая при этом круглые кусочки кожи.
      Последив за работой Керри и убедившись, что она недурно справляется, девушка ушла.
      Куски кожи поступали к Керри от соседки, сидевшей у машины справа, она же передавала их соседке слева. Керри сразу поняла, что должна соблюдать известную скорость, иначе возле нее накопится груда заготовок и это задержит работу тех, кто сидит слева от нее. У девушки не было времени оглядываться по сторонам, и она усердно принялась за дело.
      Соседки понимали, что она смущается и волнуется, и, насколько могли, старались помочь ей, немного замедляя темп работы.
      Керри ни на секунду не отрывалась от машины; ее однообразный ритм успокаивал нервы, отгонял внушенные воображением страхи. Мало-помалу она заметила, что в мастерской темновато. Спертый воздух был насыщен запахом новой кожи, но это не тяготило ее. Зато она ловила на себе взгляды окружающих и мучилась мыслью, что работает недостаточно быстро.
      Как-то раз, когда Керри, неправильно вложив заготовку в машину, возилась с зажимом, перед ее глазами показалась огромная рука и помогла ей укрепить зажим. Это был мастер. Сердце Керри заколотилось так сильно, что у нее помутнело в глазах, и она не могла продолжать.
      - Пускайте же машину! - сказал мастер. - Пускайте машину! Не задерживайте других.
      Этот возглас привел девушку в себя; еле дыша от волнения, она вновь принялась за работу. И лишь когда исчезла тень, стоявшая за ее спиной, она перевела дух.
      Время шло, и в помещении становилось все жарче и жарче. Керри томилась по глотку свежего воздуха, ее мучила жажда, но она не смела встать. Табурет, на котором она сидела, не имел ни спинки, ни подножки, и девушка начала испытывать крайне неприятную ломоту во всем теле. Вскоре у нее заныла спина. Керри вертелась, изгибалась, часто меняла положение, но это помогало ненадолго. Она начала уставать.
      - А ты бы встала, - без лишних вступительных слов посоветовала ей соседка. - Это не запрещено.
      Керри ответила ей благодарным взглядом.
      - Пожалуй, я так и сделаю, - сказала она.
      Поднявшись с табурета, она некоторое время работала стоя, но эта поза оказалась еще более неудобной: заныли шея и плечи.
      Атмосфера, царившая в мастерской, угнетающе действовала на Керри своей грубостью. Она не осмеливалась оглянуться, но иногда, сквозь щелканье машин, до ее слуха доносились обрывки разговоров, а кое-что она могла заметить краешком глаза.
      - Ты вчера видела Гарри? - спросила свою соседку работница, сидевшая слева от Керри.
      - Нет.
      - Ну, посмотрела б ты его в новом галстуке! До чего ж он был интересный!
      - Тс-с! - шепнула другая девушка и еще ниже склонилась над работой.
      Ее подруга тотчас же умолкла и приняла серьезный вид.
      Мастер медленно прошел мимо, внимательно оглядывая каждую работницу. Но, как только он исчез из поля зрения, разговор возобновился.
      - Слушай, - снова начала девушка слева от Керри. - Ты знаешь, что он сказал?
      - А что?
      - Говорит, будто видел меня с Эдди Гаррисом у "Мартина".
      - Да ну?
      Девушки захихикали.
      Какой-то рыжий молодой детина, которому давно следовало бы подстричься, прошел между машинами, шаркая ногами и прижимая к животу корзину с обрезками кожи. Неподалеку от Керри он быстро протянул руку и схватил за локоть одну из девушек.
      - Не смей! - сердито огрызнулась та. - Болван!
      Рыжий детина только осклабился.
      - Ломака! - бросил он, когда она посмотрела ему вслед.
      Дело дошло до того, что Керри больше уже не в силах была сидеть. Ноги ее ныли, ей хотелось встать и потянуться. Неужели никогда не наступит полдень? Девушке казалось, что она проработала уже целый день. Голода она совсем не ощущала, зато испытывала ужасную слабость во всем теле. Глаза, которым приходилось напряженно следить за тем, чтобы удар пуансона приходился как раз в намеченную точку, устали. Девушка, сидевшая справа, заметила, что новенькая страдает, и ей стало жаль ее. Керри слишком уж усердствовала, а в действительности ее работа требовала гораздо меньше умственного и физического напряжения. Но ей ничем нельзя было помочь. Груда заготовок непрестанно росла. Сначала у Керри заныли запястья, потом пальцы, и вся она превратилась в сплошную массу наболевших мышц, которым все время нужно было выполнять одно-единственное механическое движение, становившееся все мучительнее и доводившее до тошноты. Когда Керри, не видя конца этой пытки, пришла уже в полное отчаяние, по шахте лифта откуда-то снизу вдруг донеслись глухие удары колокола, и наступил перерыв. Сразу поднялся гул голосов и началась суетня. Вмиг все девушки вскочили с мест и поспешили в смежное помещение. Из отделения справа через мастерскую стали проходить мужчины. Быстро вращающиеся колеса запели на все понижающейся ноте, пока их гудение не замерло совсем. Наступила тишина, в которой голоса звучали как-то необычно.
      Керри встала и пошла за своим завтраком. Все ее тело одеревенело, голова слегка кружилась, и хотелось сильно пить. По пути к маленькой загородке, где хранилось верхнее платье, Керри столкнулась с мастером, и тот пристально посмотрел на нее.
      - Ну, - начал он, - как справляетесь с работой?
      - Ничего, - почтительно ответила Керри.
      - Гм! - промычал мастер и, не зная, что еще сказать, пошел дальше.
      В другой обстановке эта работа вовсе не была бы такой тяжелой, но новые идеи о хороших условиях труда в те времена еще не коснулись промышленных компаний.
      К сильному запаху смазочного масла и кожи примешивались затхлые запахи старого здания, что было не особенно приятно. Пол, который подметали только вечером, был завален отбросами. Об удобствах рабочих никто не заботился; считалось, что прибыль увеличится, если давать им как можно меньше и как можно больше загружать тяжелой, низкооплачиваемой работой. Подножки и выдвижные спинки у стульев, столовые для работниц, чистые передники и приличная гардеробная - обо всем этом тогда никто и не мечтал. Уборные были мрачные, грязные, даже зловонные. Все поражало убогостью.
      Керри выпила кружку воды из ведра в углу и огляделась, ища места, где бы присесть и позавтракать. Остальные работницы разместились на подоконниках и на рабочих столах тех мужчин, которые вышли из мастерской. Не найдя ни одного свободного местечка, Керри, по натуре слишком робкая, чтобы навязывать кому-либо свое присутствие, вернулась к своей машине и села на табурет. Поставив на колени коробку с завтраком, она открыла ее и стала прислушиваться к разговорам. Болтовня работниц большей частью лишена была всякого содержания и густо уснащена жаргоном. Некоторые из мужчин, оставшихся в мастерской, издали перебрасывались словечками с девушками.
      - Послушай, Китти! - крикнул один из них, обращаясь к девушке, сделавшей несколько туров вальса на крохотном пространстве возле окна. - Пойдем со мной на танцы, а?
      - Смотри в оба, Китти! - крикнул другой. - А то он тебе прическу-то попортит!
      - Ну, уж ты, помалкивай! - отозвалась девушка.
      Прислушиваясь к этой фамильярной болтовне между мужчинами и девушками, Керри инстинктивно замыкалась в себе. Она не привыкла к подобным разговорам и угадывала в них что-то грубое и гадкое. Керри боялась, как бы кто-нибудь не пристал и к ней с такими шутками. Молодые люди, работавшие в мастерской, казались ей неуклюжими и смешными, как и вообще все мужчины, кроме Друэ. Чисто по-женски она судила о мужчинах по одежде, приписывая элегантному костюму высокие душевные достоинства, а качества неприятные и не заслуживающие внимания оставляла рабочим блузам и грязным комбинезонам.
      Она даже обрадовалась, когда кончился короткий получасовой отдых и снова зажужжали колеса машин. Как ни устала Керри, она жаждала снова затеряться в массе работниц. Но и это оказалось невозможным: один молодой рабочий, проходя мимо, с самым невозмутимым видом ткнул ее пальцем в бок.
      Керри порывисто обернулась, в глазах ее вспыхнуло негодование, но обидчик уже пошел дальше и только раз оглянулся, широко осклабившись. Керри стоило больших усилий сдержать слезы.
      Соседка заметила это.
      - Ты не обращай внимания! - сказала она. - Этот парень ужасный нахал.
      Керри ничего не ответила и еще ниже склонилась над машиной. Ей казалось, что она не вынесет подобной жизни. Ее представление о работе было совсем иное. Всю вторую половину дня она думала о городе, лежащем за стенами мастерской, о витринах роскошных магазинов, о толпах народа, о красивых домах. В памяти вставали родные места, вспоминалось все то хорошее, что она оставила дома. В три часа ей казалось, что уже шесть, а в четыре она начала подумывать, что начальство не следит за часами и заставляет всех работать сверхурочно. Мастер стал прямо зверем. Он шнырял по мастерской, ни на минуту не позволяя отвлекаться от ужасной работы. Обрывки разговоров, которые улавливала Керри, убивали в ней желание подружиться с кем-либо из девушек. Когда наконец пробило шесть, она порывисто встала и поспешно вышла. Руки у нее болели, все тело ломило от работы в одном положении.
      Когда, надев шляпу, она проходила по длинному коридору, ее окликнул какой-то молодой рабочий, которому она приглянулась.
      - Послушай, милашка, - сказал он, - я провожу тебя, если ты меня обождешь!
      Было ясно, что эти слова относятся именно к Керри, но она даже не оглянулась.
      В битком набитом лифте юнец в пыльной и грязной от работы одежде пожирал девушку глазами, пытаясь произвести на нее впечатление.
      На улице какой-то парень, поджидавший на тротуаре товарища, ухмыльнулся при виде Керри и шутливо бросил:
      - Нам, случайно, с вами не по дороге?
      С тяжелым сердцем Керри торопливо прошла мимо. Свернув за угол, она через огромное зеркальное окно увидела столик, возле которого некоторое время тому назад впервые справлялась о работе. По улице, как и раньше, двигались суетливые, шумные толпы бодрых, энергичных людей. Керри почувствовала некоторое облегчение, но оно было вызвано лишь тем, что ей удалось вырваться из мастерской. Ей было стыдно перед встречными, лучше нее одетыми девушками. Она чувствовала, что заслуживает лучшего, и душа ее бунтовала.
     
     
      5. СИЯЮЩИЙ НОЧНОЙ ЦВЕТОК. КАК БЫЛО УПОМЯНУТО О КЕРРИ
     
      Друэ не пришел в назначенный вечер. Получив письмо Керри, он на время оставил все мысли о ней и всецело отдался развлечениям, - в том духе, в каком он понимал это слово. В этот день он обедал в довольно известном ресторане "Ректор", занимавшем подвальное помещение на углу Кларк и Монро-стрит. После обеда Друэ отправился в бар "Фицджеральд и Мой" на Адамс-стрит, напротив монументального здания муниципалитета. Там он присел у роскошной стойки, проглотил рюмку чистого виски и, купив две сигары, закурил одну из них. Это, по представлению Друэ, входило в обиход жизни "высшего общества" - один из примеров того, какою, наверно, была эта жизнь в целом.
      Друэ не был пьяницей и не был человеком денежным. Он только жаждал всего, что было лучшим в жизни, - в его представлении, разумеется, - и подобное времяпрепровождение казалось ему частицей этого лучшего. Ресторан "Ректор" со стенами и полом из полированного мрамора, весь залитый светом и уставленный серебром и фарфором, а главное, пользующийся репутацией излюбленного убежища артистов, казался ему наиболее подходящим уголком для преуспевающего человека. Друэ любил хорошо одеться, вкусно поесть, но больше всего он ценил хорошую компанию и знакомство с людьми, добившимися успеха в жизни. Обедая в этом ресторане, он испытывал удовольствие от мысли, что здесь часто бывает Джозеф Джефферсон, что Генри Дикси, другой знаменитый актер того времени, сидит за несколько столиков от него. Это удовольствие всегда можно было получить у "Ректора", где встречались политики, биржевые маклеры, актеры, а также известные всему городу богатые молодые шалопаи и где они пили и ели среди гула банальной болтовни.
      "Вон сидит такой-то", - подобную фразу можно было нередко услышать из уст того или иного джентльмена, особенно из числа тех, кто еще не достиг (хотя и надеялся в свое время достигнуть) головокружительной высоты, позволяющей тратить деньги на обильный обед у "Ректора".
      - Да неужели? - следовал обычный ответ.
      - Ну, конечно! Разве вы не знаете? Он директор Большой оперы.
      Когда это доносилось до ушей Друэ, он расправлял плечи и ел с еще большим аппетитом. Если ему и без того свойственно было некоторое тщеславие, подобные разговоры могли только усилить его; если он был честолюбив, они могли лишь еще больше разжечь его честолюбие. О, настанет день, когда и он сам будет швырять кредитки целыми пачками! Он и сейчас может обедать там, где обедают эти люди!
      Предпочтение, которое он отдавал бару "Фицджеральд и Мой" на Адамс-стрит, основывалось на тех же соображениях. Для Чикаго это был роскошный бар. Как и ресторан "Ректор", он был залит мягким электрическим светом, пол его был выложен пестрыми квадратными плитками, а стены в нижней части облицованы темным полированным деревом, отражавшим огни прекрасных люстр. Цветная лепка в верхней части стен делала зал необычайно роскошным. Длинная стойка бара вся утопала в ярком свете и тоже была облицована полированным деревом. Повсюду сверкали хрусталь, цветное стекло и, конечно, множество бутылок всевозможных затейливых форм. Это был действительно великолепный бар - с огромными пальмами, с дорогими винами и с обилием фруктов, конфет и сигар, лучше которых нельзя было найти нигде.
      В ресторане "Ректор" Друэ познакомился с мистером Герствудом. Это был управляющий баром "Фицджеральд и Мой". О нем говорили как о человеке преуспевающем и весьма светском. Герствуд вполне оправдывал это мнение. Ему было под сорок, он обладал крепким сложением, деятельной натурой и имел солидный, внушительный вид, отчасти благодаря тому, что носил отличные костюмы, белоснежные рубашки и драгоценные запонки и булавки, но главным образом благодаря сознанию собственной значительности. Друэ тотчас же понял, что это человек, с которым стоит водить дружбу, и потому не ограничился простым знакомством с Герствудом, а стал заходить в бар на Адамс-стрит всякий раз, как у него являлось желание пропустить стаканчик или выкурить сигару.
      Герствуд представлял собою довольно интересный тип. Он был умен и хитер в мелочах и умел производить на людей выгодное впечатление. Его должность была довольно почетной - нечто вроде директора, но без права распоряжаться финансами. Ценою большого усердия и настойчивости, после долгих лет службы Герствуд сумел подняться от должности буфетчика в дешевеньком салуне до нынешнего положения. У него был при баре свой маленький кабинет, отделанный полированным вишневым деревом, и здесь в своем столе он хранил всю свою весьма несложную бухгалтерию, с помощью которой учитывал товары - нужные, заказанные и полученные. Общее руководство и финансовые функции осуществляли владельцы - Фицджеральд и Мой - и кассир, в ведении которого находилась выручка.
      Большую часть времени Герствуд расхаживал по бару в элегантном костюме из заграничного материала, сверкая солитером на пальце и великолепной булавкой с голубым алмазом в галстуке, щеголяя изумительным жилетом непременно какого-нибудь нового фасона, массивной золотой цепью, замысловатым брелоком и часами наилучшей марки. Он знал по имени и приветствовал словами "а, здорово, старина!" сотни актеров, коммерсантов, политиков и множество всяких других людей, пользовавшихся известностью в городе, и этим отчасти объяснялись его популярность и успех. У него была точно градуированная шкала приветствий, постепенно повышавшаяся от "добрый день!" по адресу конторщиков и мелких служащих, получавших пятнадцать долларов в неделю (но благодаря частому посещению бара имевших честь знать, кто такой Герствуд), до "здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете?". Это относилось к знаменитостям или богачам, знавшим его и относившимся к нему дружелюбно. Существовал, однако, еще один разряд гостей, слишком богатых или слишком знаменитых; с ними Герствуд даже и не пытался позволить себе фамильярный тон. К таким людям он подходил с профессиональным тактом, оказывая им должное почтение и придавая при этом своему лицу выражение серьезности и собственного достоинства. Это завоевывало ему их благосклонность, а достоинство его при этом нисколько не страдало. И, наконец, было несколько завсегдатаев не богатых, но и не бедных, довольно известных, но не пользовавшихся громкой славой, с которыми Герствуд поддерживал истинно приятельские отношения. С людьми этого сорта он охотнее всего беседовал, к их мнению он серьезнее всего прислушивался. Он любил время от времени доставлять себе удовольствие, то есть посещать бега, театры или спортивные зрелища, устраивавшиеся в каком-либо клубе. У него был хороший выезд; вместе с женой и двумя детьми он жил в красивом особняке на Северной стороне, близ Линкольн-парка, и был представителем нашего американского так называемого "высшего класса" и по жизненному уровню стоял лишь ступенью ниже денежных тузов.
      Друэ очень нравился Герствуду. Ему по душе были и добродушная общительность этого молодого человека и его нарядный внешний вид. Он знал, что Друэ - всего лишь коммивояжер и притом с весьма небольшим стажем, но "Бартлет, Карио и Кь" считалась крупной и процветающей фирмой, и Друэ был там на хорошем счету. Герствуд хорошо знал мистера Карио и порою, когда тот приходил с приятелями, выпивал с ним за компанию бокал, участвуя в общем разговоре. Чарльз Друэ обладал чувством юмора - качеством, весьма полезным в его деле, и при случае с успехом мог рассказать какой-нибудь забавный анекдот. С Герствудом он говорил о бегах, рассказывал ему о своих приключениях с женщинами и о прочих интересных случаях из своей жизни, делился сведениями о состоянии рынка в тех городах, куда ему приходилось ездить, словом, умел быть приятным и интересным собеседником. В этот вечер настроение у Друэ было на редкость хорошее, так как отчет его был одобрен фирмой, новые образцы отобраны удачно и он успел разработать маршрут поездки на ближайшие полтора месяца.
      - А, Чарли, старина! - приветствовал его Герствуд, когда Друэ часов в восемь вечера появился в баре. - Как дела?
      Бар в этот час был переполнен.
      Благодушно улыбаясь, Друэ поздоровался с Герствудом, и они вместе направились к стойке.
      - Спасибо, недурно.
      - Я вас месяца полтора не видел. Когда вы приехали?
      - В пятницу, - ответил Друэ. - Очень удачно съездил.
      - Рад слышать, - сказал Герствуд.
      Его черные глаза, в которых обычно таилось холодное равнодушие, засветились неподдельной теплотой.
      - Что вы будете пить? - спросил он, когда буфетчик в белоснежной куртке и таком же галстуке слегка наклонился вперед в ожидании заказа.
      - Старую перцовку, - решил Друэ.
      - И мне капельку того же, - сказал Герствуд. - Вы долго пробудете в городе?
      - Только до среды. Теперь поеду в Сен-Поль.
      - В субботу здесь был Джордж Ивенс. Говорил, что видел вас на прошлой неделе в Милуоки.
      - Да, я видел Джорджа, - подтвердил Друэ. - Верно, славный малый? Мы недурно провели с ним время.
      Буфетчик поставил перед ними бутылку, и, продолжая разговор, приятели налили каждый себе. Друэ, согласно этикету, наполнил свою рюмку на две трети, а Герствуд налил себе лишь несколько капель и добавил сельтерской.
      - Куда это девался Карио? - спросил Герствуд. - Уже недели две, как он не показывается.
      - Говорят, слег, - ответил Друэ. - Ведь у старика подагра!
      - В свое время немало денежек нажил, а?
      - Да, денег у него уйма, - согласился Друэ. - Но он долго не протянет. Теперь почти совсем не заглядывает в контору.
      - У него, помнится, только один сын? - спросил Герствуд.
      - Да, и притом из тех, что торопятся жить, - рассмеялся Друэ.
      - Ну, я не думаю, чтобы он мог сильно повредить делу, пока существуют другие компаньоны.
      - Да, я тоже не думаю, чтобы он мог нанести какой-либо ущерб.
      Герствуд стоял, прислонившись к стойке, в расстегнутом пиджаке, засунув большие пальцы обеих рук в карманы жилета. Свет ярко переливался в булавке его галстука и перстнях, и это придавало всему его облику приятную изысканность. Он казался воплощением утонченности и благополучия.
      Человеку непьющему и склонному к серьезным размышлениям этот огромный сверкающий зал, наполненный шумной, говорливой толпой, показался бы какой-то аномалией, странным извращением природы и жизни. Сюда бесконечной вереницей залетали мотыльки, чтобы погреться в теплых лучах яркого света. Судя по долетавшим обрывкам разговора, здешняя обстановка не располагала к интеллектуальным беседам. Мошенники, очевидно, выбрали бы более укромный уголок для обдумывания своих хитроумных махинаций, а политики не стали бы сходиться компанией и обсуждать секретные дела в таком месте, где всякий человек с острым слухом мог бы их подслушать. Пребывание в баре всех этих людей едва ли можно объяснить их пристрастием к вину, так как большинство из тех, кто постоянно посещает эти великолепные места, отнюдь не страдают алкоголизмом. Тем не менее то, что люди собираются именно здесь поболтать, здесь любят заводить знакомства, должно иметь какие-то причины. Несомненно, удивительное переплетение человеческих страстей, неких смутных желаний вызвало к жизни эти учреждения - иначе их не было бы на свете.
      Друэ, например, влекли сюда в равной степени как жажда удовольствий, так и желание блистать среди людей вышестоящих. Приятели, с которыми он здесь встречался, посещали бар потому, что сами, возможно, того не сознавая, испытывали потребность в том обществе, в том внешнем блеске, какие они тут находили. В конце концов это явление можно было бы, пожалуй, рассматривать как признак, знаменующий улучшение общественных нравов, ибо хотя посетителей и влекли сюда чисто чувственные желания, в этом не было ничего дурного. Никому не может принести вред созерцание богато обставленного зала. В худшем случае это может вызвать в человеке, смотрящем на жизнь с грубо материалистической точки зрения, стремление жить столь же богато. Но и в этом случае надо винить не убранство ресторанов, а врожденные склонности человека. То, что такая атмосфера может побудить кого-то в недорогом костюме во что бы то ни стало перещеголять другого, у которого костюм подороже, вряд ли возможно объяснить чем-либо иным, кроме мелкого честолюбия. Устраните единственное, что вызывает возражение, - алкоголь, - и ни один человек не будет ничего иметь против остающихся достоинств таких заведений. Популярность современных модных ресторанов подтверждает правильность этой точки зрения.
      И тем не менее освещенный зал, разодетая, алчная толпа, занятая пустой, самодовольной болтовней, где нет и следа сильного ума, глубоких мыслей, - все это преклонение перед мишурным блеском и щегольством показалось бы человеку, находящемуся вне этих стен, под чистым сиянием вечных звезд, чем-то удивительным и странным. Да, если стоять под звездами, где гуляет холодный ночной ветер, и смотреть на освещенный бар, он, должно быть, кажется сияющим ночным цветком - загадочной, издающей одуряющий аромат розой наслаждений, окруженной роем мотыльков...
      - Видите того субъекта, который только что вошел сюда? - тихо произнес Герствуд, взглянув на джентльмена в цилиндре и длинном двубортном сюртуке; жирные щеки его были красны, как после плотного обеда.
      - Нет. Где? - спросил Друэ.
      - Вон там! - Герствуд глазами указал в сторону джентльмена в шелковом цилиндре.
      - Да, вижу, - сказал Друэ, бегло взглянув на него. - Кто же это?
      - Это Жюль Уолесс - знаменитый спирит.
      Друэ поглядел на джентльмена уже внимательнее.
      - Я бы не сказал, что он похож на человека, имеющего дело с духами! - заметил он.
      - Право, не знаю, имеет ли он с ними дело или нет, но денежки у него водятся, - отозвался Герствуд, и в глазах его блеснул алчный огонек.
      - Я не особенно верю в подобные вещи, - сказал Друэ. - А вы?
      - Как вам сказать, - ответил Герствуд. - Может быть, в этом что-то и есть. Впрочем, я лично не стал бы ломать себе над этим голову. Кстати, - добавил он, - вы сегодня идете куда-нибудь?
      - Да, иду в театр смотреть "Дыру в земле", - ответил Друэ, называя популярную в то время комедию.
      - В таком случае вам пора идти. Уже половина девятого, - заметил Герствуд, взглянув на часы.
      В баре поредело: посетители стали расходиться. Одни направлялись в театр, другие - в свои клубы, а часть - к женщинам, источнику самых увлекательных наслаждений (во всяком случае, для людей того типа, которые бывали здесь).
      - Да, мне пора, - сказал Друэ.
      - Заходите после спектакля, - предложил Герствуд. - Я хочу вам кое-что показать.
      - С удовольствием, - обрадовался Друэ.
      - Но, может быть, вы чем-нибудь заняты сегодня? - спросил управляющий баром.
      - Нет, ничем.
      - Тогда заходите после театра.
      - В пятницу, по дороге сюда, я познакомился с очаровательной девчонкой, - сказал при прощании Друэ. - Надо будет, черт возьми, непременно навестить ее до отъезда.
      - На что она вам сдалась! - отозвался Герствуд.
      - Вы не знаете, какая это красотка, - конфиденциальным тоном сообщил Друэ, стараясь произвести впечатление на приятеля.
      - Итак, в двенадцать, - напомнил ему Герствуд.
      - Да, да, - сказал Друэ, выходя из бара.
      Вот каким образом Керри была упомянута в самом легкомысленном и веселом месте как раз в то время, когда маленькая труженица горько оплакивала свою жалкую участь, которая была почти неизбежна для нее на первых порах новой жизни.
     
     
      6. МАШИНА И ДЕВУШКА. РЫЦАРЬ НАШИХ ДНЕЙ
     
      Вечером, вернувшись к сестре, Керри почувствовала что-то новое в атмосфере, что не замечала раньше. Собственно, никакой перемены не произошло, но сама Керри изменилась, и это позволило ей лучше разобраться во всем, что происходит. После того как Керри вернулась накануне в таком хорошем настроении, Минни ожидала услышать веселый рассказ о ее работе. Гансон тоже предполагал, что Керри будет вполне довольна.
      - Ну, - начал он, проходя в рабочей одежде из передней в столовую, где была Керри, - как твоя работа?
      - Очень тяжело, - ответила девушка. - Мне там не понравилось.
      Выражение ее лица говорило яснее слов, что она устала и разочарована.
      - А что у тебя за работа? - спросил Гансон, задерживаясь на секунду, перед тем как пройти в ванную.
      - У машины, - ответила Керри.
      Чувствовалось, что это занимало его лишь постольку, поскольку имело какое-то отношение к его семейному благополучию. Гансон был слегка раздражен: надо же было так случиться, что Керри недовольна, хотя ей и повезло.
      Минни возилась на кухне уже с меньшим воодушевлением, чем за минуту до прихода Керри. Шипение мяса на сковородке не доставляло ей удовольствия после жалобы Керри.
      А между тем единственное, что могло бы порадовать Керри после такого дня, - это возвращение в приветливый дом, сочувствие семьи, уютно накрытый стол и чтобы кто-нибудь догадался сказать: "Ну, ничего! Потерпи немного. Ты еще найдешь что-нибудь получше!"
      Но все ее надежды на сочувствие разлетелись в прах. Керри стало ясно, что ее сетования кажутся обоим супругам неосновательными. Она должна работать и молчать.
      Керри знала, что ей придется платить четыре доллара в неделю за свое содержание, и видела, что жизнь с этими людьми не сулит ей ничего, кроме тоски.
      Минни не годилась ей в подруги: она была намного старше. На все у нее были свои, сложившиеся сообразно с обстоятельствами ее жизни, воззрения. Гансон же, если у него и бывали радостные мысли или приятные моменты, предпочитал скрывать их. По его поведению никогда нельзя было догадаться о каких-либо его переживаниях. Он был безмолвен, как заброшенный дом.
      В Керри между тем текла горячая кровь юности, и она была не лишена воображения. У нее все было еще впереди: и ухаживания, и любовь с ее тайнами. Ей нравилось думать о том, что она хотела бы сделать, о платьях, которые она хотела бы носить, о местах, где хотелось бы побывать. Вот вокруг чего вертелись все ее мысли; и то, что здесь никто ее не понимал и не сочувствовал ей, она воспринимала как препятствие каждому своему шагу.
      Перебирая в уме события дня, Керри совсем забыла, что может прийти Друэ. И теперь, убедившись, как неотзывчивы ее родственники, она даже хотела, чтобы он не пришел. Она не знала, что стала бы делать и как стала бы говорить с ним, если он вдруг появится.
      После ужина Керри переоделась. Стоило ей чуть принарядиться, и она опять стала премиленьким юным существом с большими глазами и грустным ртом. На лице Керри отражались ее чувства - смесь надежды, разочарования и уныния. Когда посуда была убрана со стола, Керри походила по комнате, поболтала немного с Минни, затем решила сойти вниз и постоять в дверях подъезда. Если Друэ придет, она встретит его там. Когда она надевала шляпу, в глазах ее мелькнул проблеск радости.
      - Видно, Керри не особенно довольна своей работой, - обратилась Минни к мужу, когда тот с газетой в руках зашел в столовую, чтобы посидеть там несколько минут.
      - Все равно, пока что надо хоть этого держаться, - сказал Гансон. - Она сошла вниз?
      - Да.
      - Ты бы сказала - пусть продержится. Может, не одна неделя пройдет, пока удастся найти что-то другое.
      Минни ответила, что так и сделает, и Гансон снова уткнулся в свою газету.
      - И будь я на твоем месте, - добавил он через некоторое время, - я не позволил бы ей стоять в подъезде. Это не очень-то прилично.
      - Хорошо, я ей скажу, - обещала Минни.
      Жизнь улицы не переставала интересовать Керри. Ей никогда не надоедало думать о том, куда направляются все эти люди в экипажах и как они развлекаются. Ее занимал лишь очень узкий круг интересов: деньги, собственная внешность, наряды и удовольствия. Изредка она мельком вспоминала Колумбия-сити, а иногда ее охватывало раздражение при мысли обо всем пережитом за день, но, в общем, маленький уголок мира вокруг нее приковывал все ее внимание.
      В первом этаже дома, где жила Минни, находилась пекарня, и Гансон отправился туда за хлебом, в то время как Керри стояла в подъезде. Девушка лишь тогда заметила Гансона, когда он очутился возле нее.
      - Я за хлебом, - только и сказал Гансон, проходя мимо.
      И вот пример угадывания мыслей на расстоянии. Гансон и вправду спустился за хлебом, но вместе с тем он хотел проверить, что делает Керри. И не успел он приблизиться к ней, как она уже поняла его намерение. Она не могла бы сказать, как это пришло ей в голову, но впервые в ней шевельнулась настоящая неприязнь к Гансону. Теперь ей стало ясно, что этот человек ей очень неприятен. Он ее в чем-то подозревает.
      Иногда какая-нибудь мысль способна по-новому осветить окружающее. Спокойные раздумья Керри были нарушены, и вскоре после того, как Гансон вернулся домой, она последовала за ним. Когда прошло четверть часа и еще четверть часа, Керри поняла, что Друэ не придет, и почувствовала себя немного обиженной. Ей казалось, что он ее бросил, что она, видимо, недостаточно хороша для него. В квартире было тихо. Минни сидела за столом и шила при свете лампы. Гансон уже улегся спать. Усталая и разочарованная, Керри тоже заявила, что идет спать.
      - Да, пора уж, - сказала Минни. - Тебе ведь рано вставать.
      Утро не принесло ничего радостного. Гансон уже выходил из дому, когда Керри приоткрыла дверь своей комнаты. За завтраком Минни пыталась было занять сестру разговором, но у них не было никаких общих интересов.
     
     
      Как и накануне, Керри отправилась в город пешком, так как уже поняла, что ее четырех с половиной долларов, если вычесть из них плату за стол и квартиру, не хватит даже на конку. Невольно она подумала, что такое распределение заработка не особенно выгодно для нее. Но стоило ей выйти на улицу, как утреннее солнце рассеяло все ее тяжелые мысли. Утреннее солнце обладает такой удивительной способностью.
      На обувной фабрике Керри провела томительно долгий день, и хотя работать ей было уже не так тяжело, как накануне, зато в ее впечатлениях было гораздо меньше новизны. Главный мастер во время обхода мастерской остановился возле ее машины и спросил:
      - Вы откуда взялись?
      - Меня нанял мистер Браун, - ответила Керри.
      - А, вот как! Ладно! Только смотрите, не задерживайте работу!
      Девушки, работавшие вместе с Керри, произвели на нее еще более неприятное впечатление, чем в первый день.
      Казалось, они были довольны своей долей, и все, как одна, какие-то "неотесанные". У Керри было развито воображение куда больше, чем у них. Она не привыкла к их жаргону. Да и одевалась Керри с большим вкусом, чем они. Особенно тяжело действовали на нее разговоры одной из соседок - девушки, ожесточенной жизненной борьбой.
      - Я сбегу отсюда, - как-то сказала та, обращаясь к своей подруге. - Грошовая плата и длинный рабочий день не для моего здоровья.
      Керри заметила, что девушки очень свободно держат себя с мужчинами как с молодыми, так и с пожилыми, и перебрасываются с ними грубыми шутками. Вначале это ее шокировало. Несомненно, и ее ждет такое же обращение.
      - Здравствуй, красотка! - окликнул ее один из рабочих во время обеденного перерыва. - Славная у тебя мордашка!
      Это было сказано самым безобидным тоном, и парень рассчитывал услышать в ответ обычное: "Ну тебя, проваливай". Поэтому он был настолько удивлен, когда Керри молча отвернулась от него, что, смущенно ухмыльнувшись, поспешил прочь.
      А дома ее ждал еще более тоскливый вечер. Ей все труднее становилось тянуть это унылое существование. Она уже убедилась, что у Гансонов почти никогда не бывает гостей. Спустившись в подъезд, Керри постояла в дверях, потом, осмелев, решила немного пройтись. Неторопливая походка и праздный вид девушки вызывали обычного рода оскорбительный интерес. Керри была огорошена, когда хорошо одетый мужчина лет тридцати, проходя мимо, внимательно посмотрел на нее, потом замедлил шаг и, обернувшись, сказал:
      - Вышли на прогулочку, да?
      Керри в изумлении взглянула на него и попятилась.
      - Я вас совсем не знаю, - еле нашлась она что ответить.
      - О, это не важно! - с улыбкой отозвался прохожий.
      Не ответив ни слова, Керри бросилась назад. До двери своего дома она добралась, еле переводя дух. Во взгляде этого мужчины было что-то, испугавшее ее.
      Так прошла вся неделя. Раз или два уставшая Керри чувствовала себя не в силах идти домой пешком и тратилась на конку. Керри была не особенно крепка, и оттого, что она весь день сидела на одном месте, у нее ныла спина. Однажды она легла спать даже раньше Гансона.
      Цветы и девушки не всегда хорошо переносят пересадку на новую почву. Порою требуется почва более богатая, атмосфера более благоприятная для того, чтобы продолжался хотя бы естественный рост. Керри было бы легче, если бы она могла акклиматизироваться постепенно, если бы переход не был так резок. Ей было бы легче, если бы она нашла работу не так скоро и успела бы подробнее ознакомиться с городом, который вызывал в ней тревожное любопытство.
      В первый же дождливый день выяснилось, что у Керри нет зонта. Минни одолжила ей один из своих, старый и выцветший. Тщеславие Керри воспротивилось этому. Она отправилась в универсальный магазин и купила там зонт, истратив на это целый доллар с четвертью из своих ничтожных средств.
      - Зачем ты это сделала? - ужаснулась Минни.
      - Но ведь мне нужен зонт! - ответила Керри.
      - Глупая девочка!
      Это обозлило Керри, но она ничего не ответила. Она вовсе не намерена ходить как простая фабричная работница, и пусть сестра на это не рассчитывает.
      В первую же субботу, вернувшись вечером домой, Керри уплатила сестре четыре доллара за стол и комнату. Принимая деньги, Минни почувствовала легкий укор совести, но она не знала, что сказать Гансону, если возьмет у сестры меньше. Этот достойный человек с довольной улыбкой выдал жене на хозяйство ровно четырьмя долларами меньше обычного. Таким путем он рассчитывал увеличить ежемесячные взносы на свой участок земли.
      А Керри ломала голову над проблемой, как одеваться и развлекаться на пятьдесят центов в неделю. Она много думала об этом и наконец внутренне взбунтовалась.
      - Я немного пройдусь по улице, - сказала она после ужина.
      - Не одна, надеюсь? - спросил Гансон.
      - Нет, одна, - ответила Керри.
      - Напрасно, - вмешалась Минни.
      - Но мне хочется хоть что-нибудь видеть! - сказала Керри.
      По тону, каким она произнесла последние слова, Гансоны впервые поняли, что она ими недовольна.
      - Что это с ней? - заметил Гансон, когда Керри вышла надеть шляпу.
      - Право, не знаю, - ответила Минни.
      - Гм... Она должна бы понимать, что нельзя вечером разгуливать одной по улице.
      Однако Керри не пошла далеко. Она вскоре вернулась и постояла в дверях дома.
      На следующий день все отправились в Гарфилд-парк, но прогулка не доставила Керри никакого удовольствия; она стеснялась, так как была плохо одета. А на другой день на фабрике она услышала восторженные рассказы девушек об их, в сущности, довольно убогих развлечениях. Они были счастливы.
      Несколько дней подряд шел дождь, и Керри возвращалась домой на конке. Однажды, направляясь к остановке на Ван-Бьюрен-стрит, она сильно промокла. Весь вечер Керри просидела одна в гостиной, задумчиво глядя вниз, где на мокрой мостовой отражались огни фонарей. Она была достаточно впечатлительна, чтобы прийти в скверное настроение.
      В следующую субботу она снова уплатила сестре четыре доллара и с тоской спрятала свои пятьдесят центов. Из разговоров с некоторыми работницами на фабрике она узнала, что у них куда больше остается из заработка на свои личные нужды. К тому же их постоянно приглашали куда-нибудь поклонники - молодые люди, на которых Керри после знакомства с Друэ смотрела свысока. Ей решительно не нравились эти пустомели - фабричные рабочие. Ни в одном из них не было ни капли утонченности. Она, конечно, видела их только в рабочее время.
      Наступил день, когда по улицам города загулял холодный ветер - первый вестник приближающейся зимы. Этот ветер нагромоздил облака в небе, растянул в длинные полосы дым из фабричных труб и резкими порывами мчался по улицам и перекресткам. Керри задумалась о зимней одежде. Что ей делать? У нее не было ни теплого жакета, ни шляпки, ни ботинок. Ей очень трудно было заговорить об этом с Минни, но наконец она собралась с духом.
      - Право, не знаю, что я буду делать зимой, - сказала она как-то вечером, когда они остались одни. - У меня нет теплой одежды. И мне нужна шляпа.
      Лицо Минни приняло озабоченное выражение.
      - А ты оставь себе часть заработка и купи шляпку, - предложила она сестре, хотя в душе была немало встревожена сложностями, которые вызовет уменьшение очередного взноса Керри.
      - Я бы очень этого хотела, если ты позволишь. Дай мне неделю или две, - сказала, набравшись смелости, Керри.
      - А два доллара ты можешь платить? - спросила Минни.
      Керри охотно согласилась, радуясь выходу из тяжелого положения и сразу став щедрой. Она была в восторге и тотчас же принялась высчитывать. Прежде всего ей нужна шляпка. Она так и не узнала, как удалось Минни объяснить все Гансону. А тот тоже ничего не сказал свояченице, но в квартире воцарилась атмосфера скрытого недовольства.
      План Керри, вероятно, удался бы, если бы не вмешалась болезнь. После одного из очередных дождей вдруг наступили холода, а Керри все еще ходила без теплого жакета. В шесть часов вечера она вышла из жаркой мастерской и сразу попала под холодный ветер. Ее охватил озноб. Утром у нее появился насморк, но она все же отправилась на работу. На фабрике у нее весь день ныли кости, в голове была какая-то пустота. К вечеру Керри почувствовала себя совсем больной и, вернувшись домой, почти ничего не ела. Минни заметила, что она как-то сникла, спросила, что с ней.
      - Я сама не знаю, - ответила Керри. - Мне что-то плохо.
      Она не отходила от печки, и зубы у нее стучали от озноба.
      Совсем больная, легла она в постель, а на следующее утро у нее оказался жар.
      Минни была очень расстроена, но внешне держалась с сестрой ласково. Гансон же заметил, что Керри, пожалуй, лучше всего было бы на время вернуться домой.
      Когда дня через три Керри встала с постели, можно было не сомневаться, что она потеряла место на фабрике. Зима на носу, у девушки не было теплой одежды, а тут еще она лишилась работы.
      - Право, не знаю, что делать, - сказала она. - Пойду в понедельник в город и поищу; может быть, что-нибудь подвернется.
      На этот раз старания Керри увенчались значительно меньшим успехом. Ее одежда не годилась для поздней осени. Последние свои деньги она истратила на шляпку. Три дня девушка бродила по городу, все больше и больше падая духом. Отношения с Гансонами становились все более натянутыми. С тяжелым сердцем Керри возвращалась по вечерам к ним на квартиру. Гансон был холоден, как лед. Керри понимала, что так не может долго продолжаться. Скоро ей придется признать себя побежденной и уехать домой.
      Весь четвертый день Керри тоже провела в поисках, заняв у Минни десять центов на завтрак. Она тщетно искала работы, хотя бы и совсем низко оплачиваемой. Она даже обратилась в какой-то маленький ресторан, в окошке которого увидела объявление о том, что требуется официантка, но ей ответили, что нужна опытная девушка.
      Совсем отчаявшись, Керри брела в густой толпе чужих людей. Внезапно чья-то рука взяла ее за локоть и повернула кругом.
      - Вот так так! - услышала Керри.
      С первого же взгляда она узнала Друэ. Свежий и румяный, он весь так и сиял. Казалось, он был соткан из солнечных лучей и благодушия.
      - Как поживаете, Керри? - спросил он. - Вы очаровательны. Где вы пропадали?
      Керри невольно заулыбалась, тронутая этой неотразимой сердечностью.
      - Я была дома, - ответила она.
      - Вы знаете, я еще издали, с той стороны улицы, заметил вас и подумал, что это, должно быть, вы, - сказал Друэ. - А я только собирался было навестить вас. Ну, как же вы поживаете?
      - Недурно, - с улыбкой ответила Керри.
      Друэ оглядел ее с ног до головы и пришел к обратному выводу.
      - Мне очень хотелось бы поговорить с вами, - сказал он. - Вы никуда не спешите?
      - Нет, сейчас не спешу, - ответила Керри.
      - Тогда зайдем куда-нибудь перекусить. Боже мой, вы не поверите, как я рад вас видеть!
      Керри почувствовала такое облегчение в присутствии этого жизнерадостного человека, к тому же обнаруживавшего явное участие к ней, что охотно согласилась, хотя изобразила некоторое колебание. Друэ взял ее под руку.
      - Ну?.. - сказал он, и в тоне его было столько простого товарищеского чувства, что у девушки сразу потеплело на душе.
      Они пересекли Монро-стрит и направились в старинный "Виндзор", просторный и уютный ресторан, славившийся в те времена прекрасной кухней и образцовым обслуживанием. Друэ выбрал столик у самого окна, откуда можно было наблюдать за движением на людной улице. Он любил изменчивую панораму уличной жизни, ему было приятно видеть других и самому быть на виду, когда он обедал здесь.
      - Итак, - начал он, когда они оба удобно уселись, - что вы будете есть?
      Керри просмотрела поданное официантом меню, не особенно вникая в то, что она читает. Она очень проголодалась, и названия блюд еще более разожгли ее аппетит, но ее испугали высокие цены.
      Цыпленок, жаренный на вертеле, - семьдесят пять центов.
      Бифштекс-филе с грибами - один доллар двадцать пять центов.
      Керри что-то слышала о подобных блюдах, но ей как-то не верилось, что она сама может заказывать их.
      - Мы вот что сделаем, - сказал Друэ. - Послушайте, официант!
      Плечистый круглолицый негр приблизился и почтительно склонился.
      - Бифштекс с грибами и фаршированные помидоры, - сказал Друэ.
      - Слушсэр! - ответил негр, кивая.
      - Жареный картофель, ломтиками.
      - Слушсэр!
      - Спаржу.
      - Слушсэр!
      - И кофе.
      Друэ повернулся к Керри.
      - У меня с утра маковой росинки во рту не было. Я только что приехал из Род-Айленда и собирался идти обедать, когда увидел вас.
      Керри в ответ только улыбнулась.
      - Что вы все это время делали? - продолжал Друэ. - Расскажите мне подробнее о себе. Как ваша сестра?
      - Она здорова, - сказала Керри, отвечая лишь на последний вопрос.
      Друэ пристально посмотрел на нее.
      - Послушайте, - сказал он, - уж не были ли вы сами больны, а?
      Керри кивнула.
      - Вот беда! - воскликнул он. - У вас и сейчас вид далеко неважный. Я сразу подумал, что вы как будто слишком бледны. Что же вы все это время делали?
      - Работала.
      - Вот как! Где же?
      Керри рассказала.
      - "Родс, Моргентау и Скотт"? Как же, как же, знаю! Это на Пятой авеню, не так ли? О, они прижимистые люди. Что заставило вас пойти туда?
      - Я не могла найти ничего лучшего, - откровенно призналась Керри.
      - Но это же настоящее издевательство! - сказал Друэ. - Вам не следовало бы работать у этих господ. У них мастерская сейчас же за магазином, верно?
      - Да, - подтвердила Керри.
      - Это не особенно почтенная фирма, - сказал Друэ. - Такая работа вам не подходит.
      Он без умолку болтал, задавал вопросы, рассказывал о себе, объяснял, что представляет собой ресторан "Виндзор", пока не явился наконец официант с огромным подносом, уставленным горячими, аппетитными блюдами. Друэ сиял и старался услужить Керри. Он очень выигрывал сейчас на фоне белоснежного столового белья и серебряных судков. Когда он стал орудовать ножом и вилкой, разрезая сочное жаркое, кольца на его пальцах казалось, заговорили. Его новый костюм приятно шуршал всякий раз, как он протягивал руку за каким-нибудь блюдом, передавал хлеб или разливал кофе. Он не переставал подкладывать на тарелку Керри, и его душевное тепло согревало ее тело, пока она не почувствовала себя так, будто переродилась. Друэ с обывательской точки зрения был чудесный малый и совершенно пленил девушку.
      Эта маленькая искательница счастья восприняла свою нежданную удачу довольно легко. Она чувствовала себя чуточку неловко в таком непривычном месте, но огромный зал действовал на нее успокаивающе, а зрелище хорошо одетой толпы на улице наполняло ее восхищением. Ну что за жизнь, когда нет денег. Как хорошо приходить сюда обедать, когда вздумается! Какой счастливец Друэ! Он много разъезжает, хорошо одевается, он такой сильный, он может всегда обедать в таких чудесных ресторанах! Друэ теперь представлялся ей весьма важной особой, и она невольно спрашивала себя, чем объяснить его дружбу и внимание к ней.
      - Так вы, значит, потеряли работу из-за болезни? - спросил он. - Что же вы собираетесь теперь делать?
      - Буду искать дальше, - ответила Керри.
      Но при мысли о том, что за пределами этого прекрасного ресторана ее поджидает нужда, бредущая за ней по пятам, как голодная собака, в глазах девушки мелькнул страх.
      - Нет, это никуда не годится, - сказал Друэ. - И давно вы ищете?
      - Четыре дня.
      - Подумайте только! - воскликнул Друэ, как будто обращаясь к невидимому третьему лицу. - Нет, все это совсем не для вас. Эти девушки, - и он сделал широкий жест рукой, как бы указывая на всех продавщиц и фабричных работниц, - ничего не получают за свой труд. Разве можно жить на такие деньги?
      Друэ держался с Керри совсем по-братски, но, решительно отвергнув мысль о подобной работе для Керри, он переменил линию поведения. Керри и в самом деле была очень миловидна. Неказистое платье не могло скрыть, что девушка сложена очень недурно, и у нее были такие большие и ласковые глаза.
      Друэ пристально смотрел на девушку, и она поняла, о чем он думает. Она понимала, что он восхищается ею, об этом убедительно говорила его щедрость, его веселое добродушие. Она чувствовала, что и он ей нравится, и чем дальше, тем больше. И еще нечто другое, более глубокое теплой струей вливалось ей в душу. Они то и дело встречались глазами, и их взгляды ясно говорили о растущей взаимной симпатии.
      - Почему бы вам не остаться в городе и не пойти со мной вечером в театр? - сказал Друэ, придвигая свой стул ближе. Столик был не очень широк.
      - Ах, нет, я не могу! - испугалась Керри.
      - Что вы собираетесь делать сегодня?
      - Ничего, - уныло ответила Керри.
      - Вам, видно, не слишком нравится там, где вы живете?
      - Как вам сказать...
      - Что вы будете делать, если не найдете работы?
      - Наверно, уеду домой.
      При этих словах голос Керри слегка дрогнул: почему-то влияние Друэ на нее оказалось непреодолимым. Они начали понимать друг друга без слов. Ему стало ясно, в каком она находится положении, а ей - что он это понимает.
      - Нет, это не годится! - с искренним в эту-минуту сочувствием произнес Друэ. - Позвольте мне помочь вам. Возьмите у меня немного денег.
      - О нет! - воскликнула Керри и даже отшатнулась от него.
      - Что же вы будете делать?
      Она задумалась и молча покачала головой.
      Друэ смотрел на нее с необычной для него нежностью. В жилетном кармане у него лежало несколько ассигнаций; они были мягкие, и ему удалось беззвучно нащупать их пальцами и, скомкав, зажать в руке.
      - Послушайте, Керри, - снова начал он, - я непременно хочу вас выручить. Купите себе кое-что из платья.
      Он впервые коснулся этой темы, и Керри сразу вспомнила, как плохо она одета. Друэ подошел к этому довольно грубо, но зато попал в самую точку. Губы Керри задрожали.
      Одна ее рука лежала на столе. Они были совсем одни в своем уголке, и Друэ накрыл пальцы девушки своей большой теплой рукой.
      - Ну, полно, Керри! - промолвил он. - Подумайте, что вы можете сделать одна? Разрешите мне помочь вам.
      Он слегка пожал при этом пальчики Керри, а когда она попыталась высвободить руку, он еще крепче сжал их, и девушка больше не сопротивлялась. Тогда Друэ сунул ей в руку зеленые ассигнации и, прервав протесты Керри, шепнул:
      - Я вам даю их взаймы, хорошо? Только взаймы!
      Он заставил Керри взять деньги. Она почувствовала себя связанной с ним узами странной нежности.
      Они вышли из ресторана и свернули в южном направлении. Друэ проводил ее довольно далеко, до самой Полк-стрит.
      - Вы, видимо, не хотите жить с ваш-ими родными? - как бы вскользь заметил он во время разговора.
      Керри слышала вопрос, но не обратила на него внимания.
      - Давайте завтра встретимся и пойдем на утренник, - предложил Друэ. - Хорошо?
      Керри начала было отнекиваться, но потом согласилась.
      - Вы ведь сейчас ничем не заняты. Купите себе красивые ботинки и теплую кофточку.
      Керри и не подозревала, какие сложные, противоречивые мысли будут терзать ее по уходе Друэ. При нем она проникалась его радужным, беспечным настроением.
      - И не огорчайтесь из-за людей, с которыми вы живете, - добавил он на прощание. - Я помогу вам.
      У Керри было такое чувство, точно чья-то могучая рука протянулась к ней, чтобы вытащить ее из беды. Две мягкие и красивые зеленые десятидолларовые ассигнации были зажаты у нее в руке.
     
     
      7. ВЕЛИКИЙ СОБЛАЗН ЗЕМНЫХ БЛАГ. КРАСОТА ГОВОРИТ ЗА СЕБЯ
     
      До сих пор еще никто толком не разъяснил и не понял истинного значения денег. Когда каждый из нас уяснит себе, что деньги прежде всего означают вознаграждение моральное и только так должны восприниматься, что деньги - это возмещение честно затраченной энергии, а не привилегия, добытая незаконным путем, - тогда многие из наших общественных, религиозных и политических неурядиц отойдут в область преданий. Керри Мибер смотрела на деньги так же, как и огромное большинство. В старину говорили: "Деньги - это то, что есть у других и что нужно добыть мне", - это изречение могло бы прекрасно выразить ее представление о деньгах. Вот сейчас она держала их в руке - две мягкие зеленые ассигнации и, обладая ими, уже чувствовала себя неизмеримо сильнее. Эти бумажки сами но себе были силой. Человек ее умственного развития радовался бы, если б его выбросило на необитаемый остров с целым тюком денег, и только долгие муки голода научили бы его, что деньги иногда не имеют никакой ценности. Но и тогда такая вот Керри не стала бы размышлять об относительной ценности денег; она, бесспорно, думала бы лишь о том, как обидно обладать таким могуществом и не иметь возможности им пользоваться.
      Расставшись с Друэ, бедная девушка в полном смятении чувств продолжала свой путь. Ей было немного стыдно, что она проявила слабость и взяла деньги. Но она так нуждалась, что не радоваться помощи было невозможно. Наконец-то у нее будет красивая новая жакетка! Наконец-то она купит себе красивые ботинки на пуговках! У нее будут чулки, новая юбка... И снова, как и в тот раз, когда она распределяла свой будущий заработок, Керри вдвое переоценила покупную способность своих денег.
      Что же касается Друэ, то у нее сложилось вполне правильное мнение о нем. В ее глазах, да и в глазах всего света, он был славный, добродушный малый. Он никому не причинял зла. Он дал ей денег только по доброте, только потому, что понимал, в какой она нужде. Правда, он не дал бы такой суммы нуждающемуся мужчине, но следует помнить, что нуждающийся мужчина, естественно, не мог бы тронуть его так, как молодая девушка. Друэ был женолюбом. Он не мог смотреть на женщину без вожделения. В то же время стоило какому-нибудь нищему попасться ему на глаза и сказать: "Мистер, я умираю с голоду", как Друэ охотно дал бы ему столько, сколько, по его мнению, полагалось давать нищим, после чего тотчас же забыл бы об этом. Он не стал бы предаваться размышлениям и философствовать. В его уме не происходило таких процессов, которые были бы достойны хоть одного из этих слов. Нарядный и цветущий, он был подобен беззаботному мотыльку. Если бы он лишился своего положения, если бы он стал жертвой хитроумных и ошеломляющих подвохов, которые судьба иной раз устраивает людям, он был бы столь же беспомощен, как Керри, столь же наивен и, если угодно, жалок.
      Что же касается влечения Друэ к женщинам, то в его намерениях не таилось зла, ибо, стремясь к сближению с ними, он не видел в этом ничего дурного. Он любил ухаживать за женщинами, любил покорять их своими чарами, но он не был хладнокровным, бессовестным негодяем, - просто природные склонности влекли его к этому, как к высшему наслаждению в жизни. Друэ был тщеславен и хвастлив, красивая одежда кружила ему голову, словно легкомысленной девушке. Прожженный плут обошел бы его с такой же легкостью, с какой Друэ мог бы обольстить хорошенькую фабричную работницу. Его бесспорный успех в качестве коммивояжера объяснялся отчасти его добродушной веселостью, отчасти прекрасной репутацией его фирмы. Беспечным, жизнерадостным мотыльком кружился он среди людей - у него не было ни той духовной силы, которую можно было бы назвать интеллектом, ни единой мысли, которая была бы достойна эпитета "благородная", ни каких-либо чувств, которые могли бы долгое время волновать его. Какая-нибудь современная Сафо назвала бы его "свиньей", Шекспир сказал бы про него "мое резвое дитя", а старый пропойца Карио считал его умным, способным и деловитым человеком. Короче говоря, Друэ был таким, каким он мог быть при своих природных данных.
      В этом человеке, несомненно, было нечто искреннее и располагающее, и то, что Керри приняла от него деньги, служило тому лучшим доказательством. Коварному совратителю с низкими целями под маской дружеского участия не удалось бы навязать ей хотя бы несколько центов. Люди, не обладающие большим умом, отнюдь не беспомощны. Природа научила диких зверей обращаться в бегство, почуяв скрытую опасность, например, внушила глупой маленькой белке необъяснимый страх перед ядами. "Бог хранит свои создания" - это относится не только к животным. Керри не была умудрена опытом, зато, подобно неразумным овечкам, обладала инстинктом. Но ухаживания Друэ почти не пробудили в ней инстинкта самосохранения, столь сильного в таких непосредственных натурах.
      Расставшись с Керри, Друэ поздравил себя с успехом, он произвел на нее выгодное впечатление. Черт возьми, это возмутительно, что молодым девушкам приходится так туго! Надвигаются холода, а ей и надеть нечего. Это ужасно! Надо зайти выкурить сигару к "Фицджеральду и Мою". Мысли о Керри окрылили его.
      Керри вернулась домой в приподнятом настроении, которое она никак не могла скрыть. В то же время полученные деньги ее серьезно смущали. Как она станет покупать обновки, когда Минни знает, что у нее нет ни цента? Прежде чем войти в дом, она уже твердо решила: покупать ничего нельзя. Для этого невозможно придумать никакого объяснения.
      - Ну, как? - спросила Минни, имея в виду поиски работы.
      Керри не обладала способностью обманывать и, чувствуя одно, говорить другое. Если порой она и отступала от истины, то уж, по крайней мере, в тех случаях, когда считала это необходимым.
      Поэтому, вместо того чтобы жаловаться на неудачу в то время, как у нее было так легко на душе, она ответила:
      - Мне кое-что обещали.
      - Где?
      - В универсальном магазине "Бостон".

К титульной странице
Вперед
Назад