Нельзя же представить себе, чтобы архитекторы и строители жили во всех тех домах, которые они создали. Это было бы невозможно. Все это настолько очевидно, как я раньше не догадалась? Бог должен быть, но Он не может знать о нас ничего.
     
     
      (Вечер.) Целый день вела себя с ним отвратительно. Он несколько раз пытался заговорить, но я заставляла его замолчать. Не хочу ли я, чтобы он принес мне что-нибудь? - Ничего не хочу. Я - пленница. Если дадите мне есть, буду есть, чтобы не умереть с голоду. Отныне наши отношения - отношения заключенного и тюремщика, и не более того. Теперь оставьте меня в покое.
      К счастью, у меня здесь много книг. Он постоянно приносит еду и сигареты. Если не принесет - просить не стану. Это все, что мне нужно.
      Он - нелюдь, пустое пространство, заключенное в человеческую оболочку.
     
     
      20 ноября
     
      Скоро он пожалеет, что вообще когда-то обратил на меня внимание. Сегодня принес на обед бобы. Я читала, сидя на кровати. Он постоял и направился к двери. Я подскочила к столу, схватила тарелку и швырнула в него. Терпеть не могу бобы, и он прекрасно это знает. Просто ему было лень. Я вовсе не рассердилась. Только сделала вид. Он стоял потупившись, всегда свежую рубашку и безупречно отглаженный пиджак украшали кусочки еды и противный красный соус. Я крикнула, т желаю обедать! И повернулась спиной.
      Весь день питалась шоколадом. К. не появился до ужина. Принес икру, осетрину, жареного цыпленка (он покупает их где-то в готовом виде) - мои любимые блюда и еще множество вкусностей, которые я люблю, подлый хитрец. Подлость не в том, что он их покупает, а в том, что я не могу не чувствовать благодарности за это (конечно, я не сказала ему, что благодарна, но больше не была с ним резка). Кроме того, он приносит все это с таким покорным видом, с таким умоляющим выражением лица ("пожалуйста, не стоит благодарности, я этого совершенно не заслуживаю"). Когда он накрывал на стол к ужину, я чуть не фыркнула от смеха. Ужасно. Захотелось броситься навзничь на кровать и кричать. Он остается верен себе. А я - взаперти, и выхода нет.
      Здесь в подвале мои решения меняются с невероятной быстротой. В некий момент я полна решимости поступить именно так, а не иначе. Через час - поступаю именно иначе, а не так.
      Бесполезно. Я не умею ненавидеть. Такое впечатление, что во мне ежедневно вырабатывается определенное количество доброты и благожелательности и им нужен выход. Если я их удерживаю в себе, они силком вырываются наружу.
      Я вовсе не была мила с ним. Не хочу и не буду. Но приходится бороться с собой, чтобы не вести себя нормально (не говорить "спасибо, все было очень вкусно"). Я так ничего и не сказала. Когда он спросил: "Вам больше ничего не нужно?" (словно дворецкий), я ответила:
      "Нет. Вы можете быть свободны". И отвернулась. Если бы он видел мое лицо, с ним мог случиться удар: я улыбалась. А когда он закрыл дверь, я не могла удержаться от смеха. Ничего не могла с собой поделать. Истерика.
      Последние дни занимаюсь бог знает чем. Подолгу смотрю на себя в зеркало. Иногда кажусь себе нереальной, словно передо мной вовсе не мое отражение. Приходится отводить взгляд. Разглядываю свое лицо, глаза. Пытаюсь разобраться, о чем они говорят. Что я такое. Почему - здесь.
      Я так одинока. Мне нужно иногда хоть бросить взгляд на лицо мыслящего человека.
      Надеюсь, всякий, кто посидел, как я, взаперти, меня поймет. Начинаешь осознавать себя, свое существование, как никогда раньше. В обычной жизни так много себя отдаешь другим, столь многое в себе подавляешь. Рассматриваю свое лицо, слежу за мимикой, словно гляжу на кого-то другого. Пытаюсь сама себя переглядеть (как в гляделки).
      Общаюсь с собой.
      Иногда чувствую себя какой-то зачарованной, приходится показывать себе язык и строить гримасы, чтобы выбраться из этого состояния.
      Сижу здесь, под землей, в абсолютной тишине, в компании с собственным отражением, и словно погружаюсь в таинственное небытие.
      В транс.
     
     
      21 ноября
     
      Глубокая ночь. Не могу спать.
      Ненавижу себя.
      Чуть не стала убийцей.
      Никогда не смогу быть прежней.
      Трудно писать. Связаны руки. Еле содрала кляп.
      Все началось за обедом. Поняла, что придется пересиливать себя, чтобы не обращаться с ним по-хорошему. Чувствовала - мне необходимо с кем-то говорить. Хотя бы с ним. Все-таки - человеческое существо. Когда после обеда он ушел - чуть не позвала его обратно. То, что я теперь чувствовала, разительно отличалось от того, что я решила чувствовать два дня назад. Так что я приняла новое решение. Здесь, внизу, я никогда не смогу его ударить. Все время слежу за ним (с этой точки зрения) - он никогда не поворачивается ко мне спиной. Кроме того - нечем. Так что я подумала - надо как-то попасть наверх и что-нибудь отыскать, какое-то орудие. Кое-что придумала.
      Боялась, что иначе, как всегда, попаду в собственную ловушку: начну его жалеть.
      Так что за ужином была с ним чуть-чуть подобрее и сказала, что мне нужно принять ванну (что вполне соответствовало действительности). Он ушел, вернулся, и мы пошли наверх. И там, словно знамение, словно специально для меня, лежал небольшой топор. На подоконнике, рядом со входом в кухню. Видимо, К. рубил дрова у крыльца и забыл убрать топор. Я же теперь всегда внизу, наверху не бываю.
      Мы вошли в дом слишком быстро, я ничего не успела сделать.
      Но лежа в ванне, я обдумывала, как быть. Решила: это необходимо. Нужно схватить топор и ударить. Тупым концом. Оглушить. Ни малейшего представления, куда лучше всего ударить или с какой силой, у меня не было.
      Потом попросила сразу отвести меня обратно. Когда мы выходили в кухонную дверь, я уронила свои купальные вещички, тальк и прочее, и встала в сторону, ближе к окну, будто бы взглянуть, куда они покатились. А он наклонился - как я того и хотела - и принялся подбирать их с земли. Я нисколько не волновалась, взяла топор очень осторожно, даже не поцарапалась, и нацелилась тупым концом. И тут... Будто очнулась от скверного сна. Я должна была его ударить - и не могла, и все-таки должна была ударить.
      Он стал выпрямляться (все это произошло в одно мгновенье), и тут я его ударила. Но он повернулся, и удар пришелся сбоку. Или был недостаточно сильным. Словом, ударила я уже в совершенной панике. Запаниковала буквально в последний момент. К. упал на бок, но я знала, он не оглушен - он так и не выпустил меня, крепко держал, и я поняла, что, если я его не убью, он убьет меня. Упарила снова, но он закрыл голову рукой и тут же ударил меня ногами, и я упала.
      Это было невыразимо страшно. Мы оба извивались на земле, тяжело дыша. Словно звери. И вдруг я увидела, как это все - ну, не знаю - недостойно, что ли, некрасиво. Как валяющаяся на земле статуя. Как тучная женщина, неловко встающая с травы.
      Мы поднялись, он грубо протолкнул меня в дверь, ни на минуту не отпуская. И все. У меня было странное ощущение, что он чувствует то же самое: отвращение.
      Я подумала: может быть, кто-то слышал? Хоть я в не могла крикнуть (из-за кляпа). Но было очень ветрено. Мокро и холодно. Вряд ли кто-нибудь мог гулять в такую погоду.
      Легла в постель. Плакать перестала довольно быстро. Долго лежала в темноте и думала.
     
     
      22 ноября
     
      Мне очень стыдно. Так уронить себя.
      Много думаю. Пришла к целому ряду решений.
      Насилие, применение силы - это дурно. Если я прибегаю к насилию, я опускаюсь до его уровня. Это означает, что я больше не верю в силу разума, сострадания и человечности. Что я способна помогать несчастным только потому, что это тешит мое тщеславие, вовсе не из истинного сострадания. Вспоминала Ледимонт и девочек, которых там опекала. Сэлли Мэрджисон, например. Опекала ее, просто чтобы доказать сестрам-воспитательницам, что я умнее их. Что Сэлли для меня сделает то, чего для них не сделает никогда. Разумеется, помогала Дональду и Пирсу (Пирса тоже опекала до некоторой степени). Но они оба - весьма привлекательные молодые люди. Наверняка были и есть сотни других, нуждающихся в помощи, в сострадании и сочувствии гораздо больше, чем эти двое. Тем не менее большинство девчонок прямо из рук рвали бы возможность поопекать именно их.
      С Калибаном у меня слишком скоро опустились руки. Нужно выработать к нему совершенно иное отношение. Принцип "заключенный - тюремщик" - глупость. Нужно перестать шипеть. Молчать, когда он меня раздражает. Относиться к нему как к человеку, нуждающемуся в понимании и сочувствии. Пытаться продолжать занятия по искусству. Научить его понимать. Не только произведения искусства.
      Единственный способ действовать - это поступать должным образом. ДОЛЖНЫМ ОБРАЗОМ не в том смысле, как это понималось в Ледимонте. А так, как сама считаю правильным поступать. По-своему.
      Я считаю себя человеком нравственным и не стыжусь этого. И не допущу, чтобы Калибан сделал из меня безнравственное существо. Даже если он все это вполне заслужил: и мою ненависть, и ожесточение, и даже удар топором.
      (Позже.) Была с ним вполне мила. То есть не была такой злой кошкой, как все последнее время. Как только он пришел, уговорила его дать мне осмотреть рану на голове. Протерла ссадину деттолом. Он нервничает. Вздрагивает от страха. Перестал мне доверять. Мне вовсе не следовало доводить его до такого состояния.
      Но все это очень трудно. Когда я веду себя по-свински, у него такое жалостное выражение лица, ему так себя жалко, что я становлюсь сама себе противна. Но когда я обращаюсь с ним по-хорошему, в его голосе и манере поведения появляется такое самодовольство (едва брезжит: он очень осторожен, сама деликатность, и - разумеется - никаких упреков по поводу вчерашнего), что мне снова хочется его злить, дразнить, надавать пощечин.
      Я словно канатоходец. Оступишься...
      Но атмосфера очистилась.
     
     
      (Ночь.) После ужина пыталась объяснить К., что следует искать в абстрактном искусстве. Безнадежно. Бедняга вбил себе в башку, что писать картины - значит просто баловаться карандашом или кистью, пока не добьешься фотографического сходства (поэтому он и не может понять, почему я не "стираю"). Он считает, что создавать замечательные бессюжетные композиции (как у Бена Никольсона) как-то аморально. К. говорит:
      "Я вижу, получается красивый узор". Но он ни за что не соглашается считать этот "красивый узор" произведением искусства. Дело в том, что для него некоторые слова приобретают некий странный, тайный смысл, иное звучание. Все, что имеет отношение к искусству, приводит его в смущение (и даже, кажется, оказывает какое-то гипнотическое воздействие). Искусство вообще несколько аморально. Он знает, что великие произведения искусства - велики, но "великое" - значит запертое в музеях и рассуждают о нем только ради показухи. Живое искусство, современные художники и их картины его шокируют. Невозможно говорить с ним об этом: самое слово "искусство" явно вызывает в его мозгу целую череду греховных помыслов.
      Очень хотелось бы знать, много ли на свете таких, как он. Разумеется, я знаю, огромное большинство, особенно эти "новые", вообще искусство ни в грош не ставят. Но из-за чего? Из-за того же, что К.? Или им просто все равно? Я хочу сказать, оно у них просто скуку вызывает (и совсем не нужно, "не может пригодиться в жизни") или втайне шокирует и заставляет недоумевать, так что они вынуждены притворяться, что им скучно?
     
     
      23 ноября
     
      Только что закончила "В субботу вечером, в воскресенье утром" {"В субботу вечером, в воскресенье утром" - роман современного английского писателя А. Силлитоу (р. 1928), опубликованный в 1958 г.}. Книга меня потрясла. Сама по себе. И из-за того, где я ее прочла.
      Потрясена и возмущена. Так же как в прошлом году, когда прочла "Путь наверх" {"Путь наверх" - роман современного английского писателя Дж. Брэйна (р. 1923), опубликованный в 1957 г.}.
      Я понимаю, они все очень умные и талантливые, и, наверное, замечательно, когда можешь писать как Алан Силлитоу. Точно, без фальши. Говоря именно то, что хочешь сказать. Если бы он был художником, было бы чудесно (как Джон Брэтби {Брэтби Джон (р. 1928) - современный английский писатель и художник реалистического направления, с яркой, экспрессивной манерой письма; автор романов, которые иллюстрировал сам.}, даже лучше), он смог бы запечатлеть на холсте Ноттингем, и как здорово это смотрелось бы в красках! Он так живописно все это изобразил бы, все, что видел. Все бы восхищались. А когда пишешь книгу, недостаточно хорошо писать (выбирать точные слова и т.п.), чтобы быть хорошим писателем. Мне, например, кажется, "В субботу вечером, в воскресенье утром" - отвратительная книга. Артур Ситон - отвратителен. И самое отвратительное то, что Алан Силлитоу не показывает, как ему самому отвратителен его молодой герой. Мне кажется, на самом деле эти писатели считают своих героев прекрасными молодыми людьми.
      Мне ужасно не нравится, что Артуру Ситону совершенно безразлично, что делается за пределами его собственного крохотного мирка. Он низок, узколоб, эгоистичен и жесток. А оттого, что дерзок, терпеть не может свою работу и пользуется успехом у женщин, все должны считать его человеком, полным жизни и энергии.
      Единственное, что мне по душе, это ощущение, что есть в нем хорошее, только бы до этого хорошего докопаться, развить, как-то использовать.
      Погруженность этих людей в самих себя. Безразличие к тому, что творится в мире. В жизни.
      Их тяжкое положение. Безысходность. Словно в глухом темном ящике.
      Возможно, Алан Силлитоу хотел осудить общество, порождающее таких людей. Но у него это недостаточно четко выражено.
      Я знаю, что с ним произошло: он влюбился в то, что изображает. Начал изображать все как есть, писать об уродливом, потом увлекся, уродливое его захватило, и он смошенничал. Приукрасил.
      Еще книга меня потрясла из-за Калибана. Я увидела, что в К. есть что-то от Артура Ситона, только в нем это все перевернуто с ног на голову. То есть я хочу сказать, что он точно так же ненавидит все непривычное и всех, кто не такой, как он. Он так же эгоистичен, только его эгоизм какой-то нечестный: К. считает, что все виноваты в том, как он живет, и это дает ему право с чистой совестью заботиться только о самом себе. И так же, как Ситон, он упрям.
      Книга потрясла меня еще потому, что я подумала - теперь все, кроме нас (да и мы тоже не без греха), так же эгоистичны и жестоки, только у одних эгоизм и жестокость робки, глубоко запрятаны и принимают извращенные формы, а у других вполне очевидны, грубо и резко выражены. Религиозность - при последнем издыхании. Ничто не может остановить этих "новых", они распространяются, набирают силу и скоро поглотят нас всех, словно трясина.
      Нет. Этого не случится. Потому что есть такие, как Дэйвид. Такие, как Алан Силлитоу (на обложке сказано, что он - сын рабочего). Я хочу сказать, что интеллигентные "новые" люди всегда будут восставать против серости и переходить на нашу сторону. "Новые" саморазрушаются из-за собственной тупости. Они выталкивают интеллигентных прочь из своей среды. Особенно молодых. Ведь нам нужно иное. Не деньги. Не возможность угнаться за соседями и быть как все.
      А это значит - борьба. Как в осажденном городе. Мы окружены. И нужно держаться изо всех сил.
      Борьба между Калибаном и мной. Он - представитель "новых", я - "Немногих".
      Я должна сражаться своим оружием. Не его. Не могу пустить в ход эгоизм, жестокость, досаду и неприязнь.
      К. гораздо хуже, чем Артур Ситон.
      Если Артур Ситон увидит современную скульптуру и она не придется ему по вкусу, он разобьет ее вдребезги. А Калибан закроет ее брезентом. Не знаю, что хуже. Только думаю, что второе.
     
     
      24 ноября
     
      Отчаянно хочу вырваться отсюда. Не дает облегчения ни рисование, ни музыка, ни чтение. Жгучая, жгучая необходимость (наверное, у всех узников так) видеть других людей. Калибан всего лишь полуличность, даже в самые удачные моменты. Мне хочется видеть десятки, сотни незнакомых лиц. Как в зной, испытывая жажду, пить стакан за стаканом холодную воду. Именно так. Когда-то читала, что человек может вынести не больше десяти лет в заключении. И не больше года - в одиночном.
      Просто невозможно представить, что такое - заключение, пока не испытаешь на себе. Думаешь, ну, будет масса времени читать, размышлять, все не так страшно. Но это так страшно. Замедляется время. Даю голову на отсечение, все часы в мире отстали на целую вечность, с тех пор как я очутилась здесь.
      Не следует жаловаться. У меня роскошная тюрьма.
      Но эта его скотская низость с газетами, радио и т.п. Я никогда не увлекалась чтением газет или слушанием последних известий по радио. Но быть абсолютно изолированной от всего... Так странно. Чувствую, что совершенно теряю ориентацию.
      Часами лежу и придумываю, как бы сбежать.
      Без конца.
     
     
      25 ноября
     
      (День.) Утром разговаривала с К. Заставила его позировать. Потом спросила, чего же он все-таки от меня хочет. Чтобы я стала его любовницей? Но он был шокирован. Ответил, что это запросто может купить в Лондоне. Очень сильно покраснел.
      Я сказала, что он словно китайская шкатулка. Так оно и есть.
      Глубже других запрятанная шкатулочка - это то, что я должна его полюбить. Во всех смыслах. Душой и телом. Уважать его, преклоняться. Это так абсолютно невозможно, даже если бы удалось преодолеть физическое отвращение. Смогу ли я смотреть на него иначе чем сверху вниз?
      Бьется лбом в стену.
      Не хочу умирать. Чувствую в себе готовность выстоять. Всегда буду хотеть жить. И выживу.
     
     
      26 ноября
     
      Единственная необычная черта в нем -то, как oft меня любит. "Новые" не способны ничего любить так, как любит он. Слепо. Абсолютно. Как Данте - Беатриче.
      Наслаждается своей безответной ко мне любовью. Думаю, то же испытывал и Данте. Грустить, зная, что все безнадежно, и из печального опыта извлекать материал для творчества.
      Впрочем, Калибан из этого опыта ничего извлечь не способен. Кроме жалкого довольства самим собой.
      Люди, не способные ничего создавать. Ненавижу.
      Как я боялась смерти в первые дни здесь. Не хочу умирать. Все время думаю о будущем. Отчаянно хочется знать, что готовит мне жизнь. Что со мной случится, что из меня выйдет, какой я стану - через пять лет, через десять, через тридцать. За кого выйду замуж, где буду жить, где побываю, что узнаю. А дети? И это не просто эгоистическое любопытство. Я живу в такое время - самый неудачный для смерти момент за всю историю человечества. Полеты в космос, наука, весь мир просыпается и тянется вперед и вверх. Начинается новый век. Я знаю, он полон опасностей. Но чудесно жить в этом новом веке.
      Это - мой век. И я его люблю.
     
     
      Сегодня меня одолевают мысли. Одна такая: человек нетворческий плюс возможность творить равняется Человеку плохому.
      Другая: попытка его убить означала, что я нарушила собственные принципы. Кто-нибудь может сказать; это не падение, это лишь капля в море, это не имеет большого значения. Но все зло в мире составляется из таких малых капель. Глупо говорить о незначительности этих малых капель. Капли в море и океан - это одно и то же.
     
     
      Представляла себе (и не в первый раз), что живу вместе с Ч.В. Он мне неверен, он уходит от меня, он циничен со мной и жесток. Я в отчаянии. В этих снах наяву секс почти не имеет места. Просто мы живем вместе. В довольно романтичной обстановке. Северные ландшафты, море и острова. Белые домики. Иногда - Средиземноморье. Мы вместе и очень близки духовно. А детали - глупейшие, все из модных журналов. Но духовная близость существует. На самом деле. И ситуации, которые я воображаю (когда он меня бросает), вполне реальны. То есть я хочу сказать, мне в самом деле больно думать об этом.
     
     
      Иногда я готова совершенно впасть в отчаяние. Ведь никто-никто не знает, что я еще жива. Меня считают мертвой, утратили надежду, примирились с этой мыслью. Это так, никуда от этого не денешься. Это - настоящее. А я сижу здесь, на кровати, и представляю себе будущее: как я поглощена любовью к некоему человеку; я знаю - я ничего не могу делать вполовину, не могу любить вполовину, я чувствую - меня переполняет любовь, и я готова отдать все - сердце, душу и тело - какому-нибудь цинику вроде Ч.В. Который меня предаст. Предчувствую это. В этих снах наяву о жизни с ним сначала все полно нежности и благоразумия, ноя знаю, на самом деле так быть не может. Будет страсть и неистовство. Ревность. Отчаяние. Горечь. Что-то во мне погибнет. В нем тоже.
      Если он любит меня по-настоящему, как мог он меня прогнать?
      Если он любит меня по-настоящему, мог ли он меня не прогнать?
     
     
      27 ноября
     
      Полночь.
      Мне никогда не удастся бежать. Я должна должна должна что-то сделать. Ощущение такое, что я в самых недрах земли, в самом ее сердце. И тяжесть планеты всей своей силой давит на эту тесную коробку. Коробка становится все меньше меньше меньше. Я чувствую, как она съеживается.
      Иногда так хочется кричать. До хрипоты. До смерти.
      Невозможно писать об этом. Не хватает слов.
      Всепоглощающее отчаяние.
     
     
      Весь день так. Бесконечная тягучая паника. Замедленное время.
      О чем он думал, когда впервые привез меня сюда? Что-то не получилось, пошло не так, как он задумал. Я веду себя иначе, чем девушка его мечты. Я оказалась котом в мешке.
      Может быть, он поэтому меня не отпускает? Ждет, пока появится Миранда его мечты?
      Может быть, мне надо ею стать? Обвить его шею руками, поцеловать? Хвалить его, гладить по головке, ласкать, восхищаться? И целовать?
      Я вовсе не то имела в виду. Но написала и задумалась.
      Может быть, и в самом деле я должна его целовать. И более того. Пойти на близость с ним. Чтобы снять отвратительные чары с Волшебного Принца.
      Напишу одну фразу и сижу целый час, размышляю, прежде чем написать следующую.
      Нужно сделать так, чтобы он почувствовал: я растрогана его благородством, преданностью и т.д. и т.п...
      Это невероятно.
      Ему придется как-то реагировать.
      Уверена, я смогу заставить себя. Во всяком случае, он очень опрятен. Пахнет дорогим мылом. Ничем другим.
      Завтра решу. Утро вечера мудренее.
     
     
      28 ноября
     
      Сегодня я приняла страшно важное решение.
      Представила себя в постели с К.
      Просто поцеловать его ни к чему не приведет. Нужен какой-то страшный шок, потрясение, которое заставит его отпустить меня. Ведь никто не может держать в заключении того, кто отдал ему себя.
      Я буду целиком в его власти. Не смогу обратиться в полицию. Единственным моим желанием будет скрыть, замять все, что произошло.
      Это же очевидно. Бросается в глаза.
      Как своевременная жертва ферзя.
      Как в рисунке. Нельзя колебаться, ведя линию. Смелость и есть линия.
      Я все как следует продумала. Конечно, хорошо бы знать побольше о мужчинах. Хорошо бы все знать самой, а не из книг и рассказов, которые и понимаешь-то лишь наполовину. Но я решила позволить ему зайти довольно далеко. Но не до конца. Лечь со мной постель, ласкать... Скажу ему, что сейчас не время, что у меня как раз лунный период, если он попытается зайти слишком далеко. Мне кажется, он будет так потрясен, что я смогу заставить его послушаться. Ну, я хочу сказать, это ведь я буду его соблазнять. Я понимаю, девяносто девять мужчин из ста в таких ситуациях неуправляемы, и это ужасный риск, но Калибан, мне кажется, как раз сотый. Он остановится, если я попрошу.
      Но даже если дойдет до этого. Даже если не остановится. Я все равно рискну.
      Две причины. Одна - нужно заставить его меня отпустить. Вторая - во мне самой. Я же сама записала 7 ноября: "Люблю жизнь взахлеб. Люблю все, что противоположно пассивному наблюдательству, омертвению души". Но разве я живу взахлеб? Сижу и наблюдаю. И не только здесь. С Ч.В. тоже.
      Все эти разговоры сестер-воспитательниц о том, что "следует беречь себя для будущего спутника жизни". Я всегда смеялась над этим. И все же всегда что-то меня удерживало.
      Собственное тело.
      Нужно побороть в себе эту трусость.
      Охватывает какое-то странное отчаяние. Говорю себе: что-то должно случиться. Но ничего не случится, если я сама ничего не буду делать.
      Нужно действовать.
      Еще я записала (когда пишешь, скрытый смысл выявляется и вопиет: читаешь, и ощущение такое, что до сих пор была глуха): "Я должна сражаться своим оружием. Не его. Не могу пустить в ход эгоизм, жестокость, досаду и неприязнь".
      Значит, мое оружие - великодушие (отдаю себя) И нежность (придется целовать это отвратительное существо), и НЕ-досада (я ведь делаю то, что делаю, совершенно добровольно), и прощение (он ничего с собой поделать не может).
      Даже если ребенок. Его ребенок. Все что угодно. Ради свободы.
      Чем дольше думаю об этом, тем яснее мне видно - это единственный выход.
      Какая-то тайна все же существует. Не может быть, чтобы он не испытывал ко мне физического влечения.
      Может быть, он "никуда не годится" как мужчина?
      Что бы то ни было, это должно выясниться.
      Будем знать, на каком мы свете.
     
     
      В последние дни почти не пишу о Ч. В. Но много думаю о нем. Начинаю и заканчиваю каждый день тем, что смотрю на его картину. Рождается какая-то ненависть к этой незнакомой женщине, его натурщице. Наверняка она была его любовницей. Может быть, это его первая жена? Спрошу у него, когда выйду отсюда.
      Потому что самое первое, что я собираюсь сделать, самое нужное, настоящее дело - после того, как побываю дома, увижу родных, - будет пойти к нему. Сказать ему, что постоянно думала о нем. Что он - самый главный человек в моей жизни. Самый настоящий. Что я ревную его ко всем женщинам, которых он когда-либо обнимал. Но теперь начинаю понимать: это потому, что я еще не знаю, что такое любовь. Я - Эмма, с ее глупенькими ужасно умными теориями о любви и браке, а любовь приходит к нам по-разному, в разных обличьях, в разных одеждах, и, может быть, нужно очень много времени, чтобы понять, принять и называть ее по имени.
      Может быть, он будет со мной холоден и сух. Скажет, я слишком молода, он никогда по-настоящему не принимал меня всерьез, и еще тысячу гадостей. Но мне не страшно. Я рискну.
      А может быть, у него роман с кем-то, самый пик. А я скажу, я пришла, потому что больше не уверена, что не люблю вас.
      Я скажу, человек, который противен мне до глубины души, видел меня обнаженной. Я очень низко пала.
      И я позволю ему все.
      Но все равно я бы не вынесла, если бы он изменил мне с какой-то другой женщиной. Свел все к постели. Во мне все увяло бы, умерло, если бы это случилось.
      Я понимаю - это несовременно.
      Но это - как я на самом деле чувствую.
      Постель, секс - это не главное. Главное - любовь.
      Сегодня решила попросить Калибана отправить письмо Ч.В. Сумасбродство. Разумеется, он откажет. Станет ревновать. Но мне так хочется взбежать по лестнице и толчком отворить дверь в студию и увидеть, как он повернется от верстака и взглянет через плечо, будто ему вовсе не интересно, кто пришел. Как он поднимется с табурета. Увидеть его легкую, чуть заметную улыбку и глаза, которые сразу все понимают.
      Бессмысленно. Думаю об оплате, а картина еще и не начата.
      Завтра. Действовать нужно немедленно.
      На самом деле начала уже сегодня. Трижды назвала его Фердинандом (не Калибаном) и похвалила ужасный новый галстук. Улыбалась ему и старательно делала вид, что все в нем мне нравится. Естественно, он и глазом не моргнул, будто не заметил. Ну, ничего. То ли еще будет завтра.
     
     
      Не могу спать. Встала и поставила любимую пластинку Ч.В.: клавирные произведения Баха. Может быть, он тоже слушает ее и думает обо мне. Мне больше всего нравится та часть, которая после его любимой: он любит Инвенцию пятую, а я - шестую. Так что в Бахе мы тоже рядом. Раньше Бах мне казался скучным. Сейчас он захватывает меня целиком, он так человечен, так полон чувства, нежности, так мелодичен, так прост и глубок... Я ставлю пластинку снова и снова, как когда-то копировала снова и снова рисунки любимых художников.
     
     
      Я думаю, может быть, ограничиться просто поцелуем? Обнять его за шею и поцеловать? И все? А если ему понравится? И так будет тянуться без конца? Нет. Нужен шок.
     
     
      Все, что случилось, связано с моим хозяйским отношением к жизни. Я всегда точно знала, куда иду, чего хочу, как все должно быть. И все было так, как я хотела, и я принимала это как должное, как результат того, что я знаю, чего хочу. А мне просто везло. Во всем.
      Я всегда пыталась управлять жизнью. Пора позволить жизни управлять мной.
     
     
      29 ноября
     
      О Боже.
      Что я наделала.
      Это ужасно.
      Я должна написать об этом. Увидеть. Это поразительно. Что я смогла сделать такое. Что случилось то, что случилось. Что он - такой, как есть. Что я - такая, как есть. Что все осталось так, как есть.
      Даже еще хуже.
     
     
      Сегодня утром решила это сделать. Я знала - нужно что-то выходящее из ряда вон. Шок. Мне так Же, как и ему.
      Договорилась о ванне. Была мила с ним весь день. После ванны долго прихорашивалась. Море духов. Встала перед камином, демонстрируя голые ножки. Нервничала ужасно. Не верилось, что смогу через это пройти. Да еще со связанными руками. И выпила три бокала хереса в один присест.
      Зажмурилась и принялась за дело.
      Усадила его на диван и уселась к нему на колени. Он весь застыл и был так шокирован, что мне пришлось продолжать. Если бы он схватил меня, сжал, я бы, наверное, остановилась. Халатик мой распахнулся, будто бы нечаянно, а К. все сидел со мной на коленях не шелохнувшись. Словно мы совершенно не знакомы и это просто глупая забава на молодежной вечеринке. Двое совершенно чужих людей случайно встретились на вечеринке, да к тому же еще и не очень по душе друг другу.
      Почему-то - и это было отвратительно мне самой - меня охватило странное возбуждение. Словно женщина во мне вдруг устремилась к нему - мужчине.
      Не знаю, как объяснить, но, может быть, дело в том, что он совершенно растерялся и не знал, что делать. Я поняла, что он - девственник, никогда не знал женщины. "Однажды старушка из Бурка монашка взяла на прогулку..." {Начало лимерика с шутливо-неприличным содержанием.} Наверное, херес подействовал слишком сильно.
      Пришлось заставить его поцеловать меня. Он сделал слабую попытку притвориться, что боится утратить самообладание, потерять контроль над собой. Ну и что же такого, сказала я, пусть. И поцеловала его. И еще раз. Тогда он ответил, да так, словно стремился мне челюсти проломить своими несчастными тонкими, никогда никого не целовавшими губами. Мне не было неприятно. У него нежная кожа, и пахнет от него чистотой. Я закрыла глаза.
      И вдруг он отошел и встал у окна. И не хотел возвращаться. Он готов был сбежать, но не мог и отошел к своему бюро полуотвернувшись, а я устроилась - полуголая - на коленях у огня и распустила волосы; соблазнять так соблазнять. В конце концов пришлось встать, подойти к нему, подвести к камину. Упросила, чтобы он развязал мне руки. Он был словно в трансе. И тогда я сняла с него одежду и разделась сама.
      Сказала: не нужно нервничать, я хочу, чтобы это случилось. Просто ведите себя естественно, постарайтесь быть самим собой. Но он не слушал, не хотел. Я сделала все - буквально все, - что могла.
      И ничего не произошло. Он так и не оттаял. Правда, один раз он обнял меня, очень крепко. Но это было неестественно. Словно он отчаянно пытается имитировать то, что, как ему кажется, полагается делать в подобных случаях. Жалко и неубедительно.
      Он просто не может.
      Он не мужчина.
      Тогда я поднялась (мы лежали на диване) и встала рядом с ним на колени и сказала, не надо огорчаться. Была с ним по-матерински нежна. Мы оделись.
      И постепенно все выяснилось. Вся правда. И то, какой он на самом деле. Какой-то психиатр сказал ему, что он никогда не сможет.
      К. сказал, что часто представлял себе, как мы вместе лежим в постели. Просто лежим. Больше ничего. Я сказала, давайте так и сделаем. Но он не захотел. Где-то в самой глубине его души, рядом с жестокостью и озлобленностью, уживается невероятная чистота, невинность. Управляет его поступками. Он ее оберегает.
      Он даже сказал, что любит меня. А я ответила, вы любите не меня, а свою любовь. Это не любовь, это эгоизм. Вы думаете вовсе не обо мне, а о том, что вы ко мне чувствуете.
      - Я не знаю, что это такое, - сказал он.
      А потом я совершила ошибку. Я чувствовала, что моя жертва оказалась напрасной, и мне хотелось, чтобы он хотя бы оценил то, что я сделала, чтобы за это отпустил меня на волю... И я попыталась все это ему сказать. И тут настоящее его нутро вылезло наружу.
      Он страшно обозлился. Не желал отвечать мне. Мы еще больше отдалились друг от друга. Я сказала, что мне жаль его, и он набросился на меня. Это было ужасно. Я разрыдалась.
      Ужасный холод. Бесчеловечность.
      У него в плену. Без надежды. Без конца.
      Зная, каков он на самом деле.
      Невозможно понять. Что он такое? Чего хочет? Зачем я здесь, если ему не нужно мое тело?
      Словно я разожгла огонь во тьме, чтобы согреть нас обоих. И огонь этот лишь высветил его истинное обличье.
      Последнее, что я сказала ему: "Мы не можем остаться чужими. Мы были обнаженными друг перед другом".
      И тем не менее - мы чужие.
     
     
      Сейчас мне полегче.
      Счастье еще, что все так обошлось. Могло быть гораздо хуже. Безумием было так рисковать.
      Хорошо, что я еще жива.
     
     
      1 декабря
     
      Он приходил сюда, вниз. Выпускал меня в наружный подвал. Все совершенно ясно. Он злится на меня. Никогда еще он не был так зол. Он не просто дуется, как раньше. Это глубоко запрятанная злость.
      Это приводит меня в ярость. Никому никогда не понять, чего мне стоил вчерашний вечер. Каких усилий мне стоило пойти на то, чтобы рискнуть отдать себя, постараться понять. Подавить все естественные чувства и инстинкты.
      Он сам виноват. И злится, как всякий мужчина. А я больше не могу быть с ним милой. Они дуются, если ты им отказываешь, и терпеть тебя не могут, если соглашаешься. Умный мужчина должен бы презирать себя за это. За алогичность.
      Озлобленные мужчины и уязвленные женщины. Разумеется, теперь я знаю его тайну. Ему это претит.
     
      Думаю, думаю и думаю об этом.
      Должно быть, он всегда знал, что ничего не сможет. И все-таки все время говорил мне о любви. Что это значит?
      Думаю, дело вот в чем. Он не может испытать наслаждение от обладания мною, как нормальный мужчина. Думаю обо всех других мужчинах: "Они бы мне позавидовали, если бы знали". Потому что он владеет мной.
      Поэтому смехотворны мои попытки быть с ним милой. Собираюсь вести себя так, чтобы ему не доставляло удовольствия держать меня здесь. Снова объявлю голодовку. Не желаю иметь с ним ничего общего. Не буду с ним разговаривать.
     
     
      В голову приходят странные мысли. Что для К. я впервые в жизни совершила нечто оригинальное. Что-то такое, что вряд ли сделал бы кто-то еще. Я собрала все свое мужество, когда мы были обнаженными друг перед другом. Узнала, что значит "собрать все свое мужество". Конец институтки из Ледимонта. Она умерла.
     
     
      Помню, как вела машину Пирса. Где-то недалеко от Каркассона {Каркассон - город на юге Франции.}. Все хотели, чтобы я остановилась. А мне хотелось идти на 100. И я жала и жала на педаль. Все перепугались до смерти. И я тоже.
      Но доказала, что могу.
     
     
      (Перед вечером.) Снова читаю "Бурю". Целый день. Совсем другое впечатление. После того, что произошло. Сострадание, которое Шекспир испытывает к своему Калибану. И я (где-то под ненавистью и отвращением) к своему - тоже.
      Получудовища.
      "Людским обличьем он не был одарен".
      "Гнусный раб, в пороках закосневший..."
      "...от него мы, верно, не услышим ни слова доброго". "С тобой добром не сладишь, только плетью". {3десь и далее "Буря" цитируется по переводу Мих. Донского (Шекспир У. Полн. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 8).}
     
     
      Просперо: Ты жил в моей пещере. Но потом Ты дочь мою замыслил обесчестить!
      Калибан: Хо-хо! Хо-хо! А жаль, не удалось! Не помешай ты мне - я населил бы Весь остров Калибанами...
     
     
      Презрение Просперо. Уверенность, что доброта в случае с Калибаном - бесполезна.
      Стефано и Тринкуло - тотализатор. Их вино - выигрыш.
      Акт III, сцена 2: "И плачу я о том, что я проснулся". Бедный Калибан. Но только потому, что он-то ничего не выиграл.
      "И стану впредь умней".
      "Прекрасный новый мир".
      Ужасный новый мир.
      Он только что ушел. Я сказала, что не буду есть, пока он не переведет меня наверх. Мне нужен свет и свежий воздух - ежедневно. Он попытался уйти от ответа. Обозлился. Перешел на саркастический тон. И заявил - всеми буквами - что я "забываю, кто здесь хозяин".
      Он стал совсем другим. Он меня пугает.
      Дала ему срок до завтра: пусть решает, что делать.
      2 декабря
      Я перейду наверх. Он собирается переделать для меня одну из комнат. Сказал, это займет примерно неделю. Я согласилась, но если это опять отсрочка...
      Увидим.
     
     
      Прошлой ночью лежала и думала о Ч. В. Представила себя в его объятьях. Мечтала об этом. Мне так нужна его чудесная, фантастическая, человеческая нормальность.
      Его неразборчивость в отношениях... Даже она - созидательна. От полноты жизни. Пусть даже это причиняет мне боль. Он создает любовь, жизнь, волнение; он полон жизни, и те, кого он любил, не в силах его забыть.
      Порой мне и самой хотелось бы так жить. Любить свободно. Иногда даже представляла себе, как отдаю себя мужчине, даже незнакомому. Посмотрю на какого-нибудь юношу в метро или на взрослого мужчину, на его губы, на руки, сделаю строгое выражение лица и представляю себе...
      Вот, например, Туанетта. Спит с кем попало. Раньше я думала, это противно, грязно. Но любовь, какой бы она ни была, - прекрасна. Даже если это только влечение. Только одно поистине отвратительно на свете: ледяная, мертвая, абсолютная НЕ-любовь между Калибаном и мною.
      Сегодня утром представила себе, что мой побег удался и Калибан предстал перед судом. Я его защищала. Сказала, что это - трагедия. Что он нуждается в сочувствии и лечении у психиатра. В прощении.
      Это не было проявлением благородства с моей стороны. Просто я слишком презираю его, чтобы ненавидеть.
      Странно. Вполне вероятно, что я стала бы его защищать. Уверена, встретиться с ним снова было бы совершенно невозможно.
      Я не смогла бы его излечить. Потому что его болезнь - я.
     
     
      3 декабря
     
      Возьму и соглашусь на интрижку с Ч.В.
      Выйду за него замуж, если он захочет.
      Пойду на эту авантюру: рискну выйти за него замуж. Хочу этого.
      Мне надоело быть молодой. Неопытной.
      О многом знать и ничего не уметь.
      Хочу родить ему детей.
      Мое тело - что оно значит теперь для меня? Если Ч.В. нужно только одно - пусть. Все равно я не смогу быть Туанеттой. Коллекционировать мужчин.
     
     
      Я думала, я умнее очень многих мужчин. И уж наверняка умнее всех девчонок, которых знала. Всегда считала, что больше их знаю, тоньше чувствую, лучше понимаю.
      Но я не знаю даже, как обращаться с Калибаном. Кусочки, обрывки выученного в Ледимонте. Вынесенного из тех дней, когда я была милой маленькой девочкой из буржуазной семьи среднего достатка, докторской дочкой. Все это ни к чему. Когда я училась в Ледимонте, мне казалось, я очень неплохо владею карандашом. В Лондоне я обнаружила, что это вовсе не так, Что меня окружают люди, умеющие это делать нисколько не хуже, а то и гораздо лучше, чем я. Я даже не начала еще учиться тому, как обращаться с собственной жизнью. Не говоря уже ни о чьей другой.
      Это я нуждаюсь в опеке.
      Словно в тот день, когда вдруг понимаешь, что куклы - всего лишь куклы. Разглядываю себя - прежнюю - и поражаюсь: до чего же тупа. Игрушка, к которой слишком привыкла. Грустная до слез, как заброшенный на самое дно шкафа забытый, никому больше не нужный Голливог {Голливог - "крупная, мужского пола кукла в малиновых панталонах и голубом фраке, с черным лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми пуговицами вместо глаз" (см.: В. Набоков. Другие берега).}.
      Бедная кукла. Наивная, смешная, ненужная, но гордая собой.
     
      Ч.В.
      Я буду обижена, растеряна, выбита из колеи, устану от ударов по самолюбию. И все равно это будет жизнь в потоке яркого света, после этой черной дыры.
      Все очень просто. Он владеет тайной жизни. Вечной весной. Словно чистый родник. Вовсе не аморален.
      Кажется, будто я всегда видела его в сумерках, а сейчас вдруг вижу в лучах рассвета. Он остался прежним, но все вокруг изменилось.
      Сегодня взглянула на себя в зеркало и удивилась собственным глазам. Они постарели. Но и помолодели тоже. Когда говоришь об этом, это кажется невозможным. Но это в самом деле именно так. Я стала старше и моложе. Старше, потому что теперь я сама знаю. Моложе, потому что мое "я" в значительной мере состояло из того, чему я научилась от старших. Тяжкий груз затхлых, устаревших представлений на этом "я", словно грязь и глина, налипшие на новый ботинок.
     
     
      Могущество женщины! Никогда раньше не ощущала в себе такой таинственной, необъяснимой силы. Какие же дураки мужчины.
      Мы так слабы физически. Беспомощны. Даже теперь, в наши дни. Но все равно мы - сильнее. Мы можем вынести их жестокость. Они неспособны перенести нашу.
      Я все думаю. Если уж так нужно, отдам Ч.В. себя. И как бы он со мной ни обращался, я останусь самой собой. Глубинная женская суть во мне останется неприкосновенной.
      Все, что я здесь пишу, - дикость. Но я полна стремлений. Какой-то новой независимости.
      Перестала думать о "сейчасном". О сегодняшнем. Уверена - я выберусь отсюда. Чувствую это. Не могу объяснить. Только Калибану меня никогда не осилить.
      Думаю о будущих картинах.
      Прошлой ночью представила себе, как напишу желтое, как сливочное масло (деревенское масло!), поле, уходящее к белому светящемуся небу, и солнце только-только встает. Странное, румяно-розовое (я очень четко представила себе это) затишье до начала всех вещей, песня жаворонка до появления жаворонка.
     
     
      Два странных, противоречивых сна.
      Первый совсем простой. Я гуляла где-то в поле. Не знаю с кем, только это был кто-то очень мне дорогой. Может быть, Ч.В. Солнечные лучи на зелени хлебов.
      И вдруг - ласточки, низко над хлебами. Мне видны были их спинки, блестевшие на солнце, словно иссиня-черный шелк. Ласточки летели очень низко, все вокруг наполнилось щебетом. Летели рядом и впереди, и сзади нас, туда же, куда шли мы, такие же радостные, счастливые. И меня охватило чувство такого счастья... Я сказала, до чего же чудесно, ты только посмотри на этих ласточек!
      Все было очень просто: неизвестно откуда взявшиеся ласточки, и солнце, и зеленые хлеба. И счастье. Чистое, весеннее чувство. Тут я проснулась.
      Потом - другой сон. Стою у окна на втором этаже огромного дома (в Ледимонте?), а внизу - черный конь. Он в ярости, но мне не страшно, ведь я - наверху, за окном. И вдруг - к моему ужасу - он поворачивается, скачет галопом прямо к дому и гигантским прыжком, оскалив зубы, бросается ко мне. Окно - вдребезги. А я - даже в этот ужасный миг - думаю: он разобьется, никакой опасности нет. Но он упал на спину и бьет ногами в воздухе, все ближе, ближе, ближе, а комната тесная, и я вдруг понимаю, что сейчас он забьет меня копытами насмерть. И некуда бежать. Когда я проснулась, пришлось зажечь свет.
      Насилие. То, чего я больше всего боюсь.
      Больше всего ненавижу.
     
     
      Когда выберусь отсюда, не стану вести дневник. Это не настоящее. Здесь, под землей, он помогает мне сохранить рассудок, с ним я разговариваю по ночам. Но он подстегивает тщеславие. Пишешь то, что хочешь услышать о себе.
      Забавно. Когда рисуешь, пишешь автопортрет, нет желания польстить себе. Схитрить.
      Это нездоровое, болезненное стремление - копаться в себе. Патология какая-то.
      Так хочется писать картины, писать все совсем иное: поля, домики где-нибудь на юге, пейзажи, огромные открытые пространства, залитые огромным открытым светом.
      Именно этим я занималась сегодня. Переменчивость света: воспоминания об Испании. Охряные стены, добела обожженные солнечным светом. Крепостные стены Авилы {Авила - город в Испании, где сохранилась крепость XI в.}. Дворики Кордовы {Кордова - город в Испании на р. Гвадалквивир.}. Не пытаюсь воспроизвести место. Только свет.
      Fiat lux! {Да будет свет! (Лат.)}
      Снова и снова слушала записи квартета "Модерн Джаз". В их музыке совершенно нет мрака ночи, клубящихся тьмой провалов. Взрывы света, искры и сполохи, звездный блеск, а иногда - свет полдня, огромный всеобъемлющий свет, алмазные канделябры, плывущие в небесах.
     
     
      5 декабря
      Ч.В.
      Разум распят.
      Разбогатевшими выскочками. Толпами "новых".
      То, что говорит Ч.В., возмущает. Но не забывается. Остается в памяти навсегда. Жесткие, прочные слова, рассчитанные на долгую жизнь.
      Целый день пишу небо. Просто провожу линию в нескольких сантиметрах от нижнего края. Это - земля. И больше не думаю ни о чем, кроме неба. Июньское небо. Декабрьское. Августовское. В весеннем дожде. В молниях. На заре. В сумерках. Написала уже с десяток небес. Только небо, больше ничего. Просто - линия, а над нею - небо.
      Странная мысль: я бы не хотела, чтобы этого не произошло. Потому что, если выберусь отсюда, я стану совершенно иной, и надеюсь, гораздо лучше, чем раньше. Потому что, если не выберусь, если случится что-нибудь ужасное, я все равно буду знать, что та, какой я была, какой осталась бы, если бы этого не случилось, совсем не такая, какой я хочу быть теперь.
      Как в стрельбе по тарелочкам. Тут уж не станешь думать, как бы не разбить да не испортить.
     
     
      Калибан совсем притих. Что-то вроде перемирия. Завтра попрошу его отвести меня наверх. Хочу посмотреть, правда ли он готовит для меня комнату.
     
     
      Сегодня попросила, чтобы он меня связал и рот заклеил и дал посидеть перед открытой дверью. Не снаружи, нет, в подвале, на самой нижней ступеньке. Он согласился. Не сразу. И я могла смотреть вверх и видеть небо. Бледно-серое небо. Летящие птицы. Кажется, голуби. Слышала звуки извне. Впервые за два месяца - настоящий дневной свет. Живой свет. Я плакала.
     
     
      6 декабря
     
      Ходила наверх, принимать ванну, и мы посмотрели комнату, которую я займу. Кое-что он уже сделал. Собирается поискать для меня старинное виндзорское кресло. Я это кресло ему нарисовала.
     
      Почувствовала себя почти счастливой.
      Не могу успокоиться. Не могу писать. Такое чувство, будто я почти выбралась отсюда.
     
     
      Вот какой разговор позволяет мне думать, что К. более нормален, чем прежде.
     
     
      М. (мы стояли в моей будущей комнате). Почему бы вам просто не позволить мне пожить здесь в качестве гостьи? Если я дам вам честное слово?
      К. Даже если полсотни честных и заслуженных людей, более лучших, чем меня окружают, побожились, что вы не сбежите, я б им ни за что не поверил. Никому в мире не поверил бы.
      М. Нельзя же всю жизнь никому не верить.
      К. Вам никогда не понять, что значит жить в одиночестве.
      М. А как, по-вашему, я живу эти два месяца?
      К. Ну уж тут и спору нет - о вас там многие думают. Скучают. А обо мне... Никому никакого дела нет, жив я или давно помер.
      М. А тетушка?
      К. Она-то...
      (Долгая пуза).
      К. (вдруг у него вырвалось, может быть, против воли). Вы не знаете, что вы для меня. Вы - все, что у меня есть. Если вас не будет - не будет ничего.
      (И наступило великое молчание.)
     
     
      7 декабря
     
      Он купил это кресло. Принес сюда, вниз. Не хочу, чтобы оно стояло здесь. Не хочу, чтобы там, наверху, было что-нибудь отсюда. Пусть все будет совсем по-другому.
      Завтра я навсегда уйду отсюда. Переберусь наверх. Вчера попросила его об этом. И он согласился. Мне не придется ждать целую неделю. Он уехал в Луис - покупать вещи для моей комнаты. Мы собираемся устроить праздничный ужин.
      Последние два дня он был более приветлив, чем обычно.
      Не собираюсь терять голову и пытаться бежать при первой же возможности. Разумеется, он будет следить. Не могу представить, что еще он сделает. Конечно, заколотит досками окно, запрет дверь. Но найдется какой-нибудь способ видеть дневной свет. Рано или поздно должен представиться шанс (если К. сам, по своей воле меня не отпустит) вырваться на свет.
      Знаю, шанс этот будет последним. Если он меня поймает, посадит снова назад, в подземелье.
      Так что я должна как следует использовать этот последний шанс.
      Действовать наверняка.
      Убеждаю себя, что надо готовиться к худшему.
      Но что-то необычное в нем заставляет верить: на этот раз он сделает то, что обещал.
     
     
      Заразилась от него насморком. Ничего страшного.
     
     
      Боже мой Боже мой что мне делать убить себя что ли? Умру от отчаяния.
      К. убивает меня безнадежностью.
      Я все еще здесь, внизу. Он и не собирался меня переселять.
      Он хочет делать снимки. Вот и вся его тайна. Он хочет меня раздеть и... о Боже, я и не знала прежде, что такое отвращение.
      Он наговорил мне множество гадостей. Что я - уличная. Предлагала себя. Сама напросилась.
      Я просто рассудок потеряла от ярости. Швырнула в него пузырьком с тушью.
      Он сказал, если я не соглашусь, он запретит мне бывать наверху, принимать ванну и выходить в наружный подвал. Я не выйду отсюда. Никогда.
      Наша ненависть. Теперь она просочилась наружу.
      Я заразилась его гадкой простудой. Мысли путаются.
      Не смогу убить себя. Слишком злюсь на него.
      Он всегда манипулировал мною в своих целях. С самого начала. Эта выдумка с собакой. Взывает к чувству, к сердцу. Потом топчет его каблуками.
      Он меня ненавидит. Стремится унизить, сломать, уничтожить. Хочет, чтобы я возненавидела себя до предела, до самоуничтожения.
      И последняя подлость - он не принес мне ужин. Ко всему прочему я еще должна сидеть голодной. Может быть, собирается уморить меня голодом. Он и на это способен.
      Справилась с собой. Ему меня не осилить. Не сдамся. Не позволю ему сломать меня.
      Поднимается температура. Чувствую себя совсем бальной.
      Все против меня, но я не сдамся.
      Лежу на кровати. Картина Ч.В. рядом со мной.
      Держусь за раму. Как за распятие.
      Выживу. Выберусь. Не сдамся.
      Не сдамся.
      Ненавижу Бога. Ненавижу силу, создавшую этот мир. Людей. Сделавшую возможным существование Калибана. Возникновение таких ситуаций, как эта.
      Если Бог существует, то Он - огромный отвратительный паук, во тьме плетущий свою сеть.
      Он не может быть добрым.
      Какая боль, какое ужасное прозрение живет во мне сейчас. Все это было совершенно не нужно. Одна сплошная боль, ее ничем не окупишь. Из нее ничто не может родиться.
      Все напрасно. Все впустую.
      Чем старше мир, тем это очевиднее.
      Атомная бомба и пытки в Алжире, умирающие от голода дети в Конго. Тьма растет и расползается.
      Все больше страданий. Все больше страдающих. И все напрасно.
      Словно короткое замыкание: свет погас. И я здесь, во тьме прозрения. Истина черна.
      Бог - импотент. Он не может любить нас. Ненавидит, потому что бессилен любить.
      Вся эта подлость, эгоизм, ложь.
      Люди не признаются в этом. Слишком заняты: гребут и гребут под себя. Некогда заметить, что произошло замыкание и свет погас. Не видят тьмы и паучьего лика за сетью, не чувствуют, как липка паутина. Что она - всегда и везде, стоит только чуть поскрести тоненький слой счастья и добра.
      Черная черная черная тьма.
      Не только никогда не испытывала ничего подобного, даже представить себе не могла, что такое возможно. Сильнее, чем ненависть. Глубже, чем отчаяние.
     
      Нельзя ненавидеть то, что тебя не касается. Я уже не способна чувствовать то, что люди называют отчаянием. Я - за пределами отчаяния. Такое ощущение, что просто ничего не чувствую. Все вижу, но не чувствую ничего.
      О Боже, если только Ты существуешь.
      Моя ненависть больше чем ненависть.
      Он только что приходил. Я спала не раздеваясь, не разобрав постели. Лихорадит.
      Душно. Все-таки это грипп.
      Чувствовала себя паршиво. Ничего не сказала. Нет сил высказать ему свою ненависть.
      Постель отсырела. Боль в груди.
      Не произнесла ни слова. Слишком далеко зашло - какие могут быть слова. Если бы я была - Гойя. Смогла бы в рисунке выразить всепоглощающую ненависть к нему.
      Мне очень страшно. Даже представить страшно, что будет, если я в самом деле больна. Не пойму, отчего так болит в груди. Словно у меня уже много дней тяжелый бронхит.
      Но он должен вызвать врача. Он мог бы меня убить, но он вряд ли способен вот так позволить мне умереть.
      О Боже, как страшно.
     
     
      (Вечер.) Принес термометр. Перед обедом было 37,7, сейчас уже 38,3. Чувствую себя ужасно.
      Целый день в постели.
      Он не человек.
      О Боже, как мне одиноко, я совсем одна.
      Писать не могу.
     
      (Утро.) Тяжелая простуда, осложненная бронхитом. Трясет.
      Плохо спала. Страшные сны. Странные, очень живые. Один - про Ч.В. Расплакалась. Мне так страшно.
      Не могу есть. Болит спина, там, где легкое. Больно дышать. Все время думаю: вдруг это воспаление легких. Но этого не может быть.
      Не умру. Не умру. Назло Калибану.
     
     
      Сон. Необыкновенный.
      Гуляю в рябиновой роще в Л. Гляжу наверх, сквозь зелень деревьев. Вижу самолет в синем небе. И знаю - он разобьется. Потом вижу место, где он разбился. Боюсь идти дальше. Недалеко от меня идет девушка. Минни? Мне не видно. На ней странная одежда вроде греческой. Ниспадает складками. Белая. В лучах яркого солнца сквозь зелень притихших деревьев. Кажется, она знает меня, а я ее - нет. (Не Минни.) Не приближается. Мне нужно быть с нею рядом. Близко. Но нет. Я просыпаюсь.
      Если умру, никто никогда не узнает.
      От этой мысли бросает в дрожь. Температура. Не могу писать.
      (Ночь.) Милосердия не существует. Бога нет.
      Накричала на него, и он обозлился.
      Я так слаба - не могла его остановить.
      Связал, заклеил рот и сделал свои гадкие снимки.
     
     
      Пусть больно. Пусть унизительно.
      Я сделала, как он хотел. Чтобы покончить с этим.
      Дело не во мне - мне уже все равно.
      Но Господи, какое скотство.
      Плачу и плачу, не могу писать.
     
     
      Не сдамся.
      Не сдамся.
      Декабрь
      Не могу спать. Схожу с ума. Приходится жечь свет. Ужасные сны. Кажется, в комнате люди. П., Минни.
      Воспаление легких.
      Он должен вызвать врача.
      Это - убийство.
      Не могу писать об этом. Слова бессильны.
      (Он пришел.) Не слушает. Я умоляла. Сказала - это убийство. Слабость. Температура 39. Несколько раз вырвало.
      Ни слова о вчерашнем. Ни он, ни я.
      Было ли это на самом деле? Лихорадка. Брежу.
      Если б я только знала, в чем виновата. Что я сделала.
      Бесполезно бесполезно.
      Не умру не умру.
     
     
      Мой дорогой Ч.В., это
     
      О Боже Боже не дай мне умереть
      Боже не дай мне умереть
      Не дай умереть
     
      III
     
      Я что хочу сказать, я хочу сказать, это все случилось совершенно неожиданно.
      Началось все очень плохо, потому что, когда я спустился вниз в полвосьмого, я увидел, она лежит около ширмы, а ширма рядом с ней валяется, видно, она ее опрокинула, когда сама упала, и я встал на колени около нее, руки у нее были ледяные, но она дышала, дыхание было странное, будто по терке скребут, очень частое, и когда я ее поднял, чтоб в постель отнести, она пришла в себя, видно, ночью сознание потеряла, когда пошла туда, за ширму. Вся была холодная, прямо ледяная, и дрожать начала ужасно, и вся мокрая была от пота, и бредила, все повторяла "пожалуйста, позовите доктора, позовите доктора" (а иногда говорила "частного врача", сокращала "Ч.В.", и повторяла, как стих какой-нибудь, "пожалуйста, позовите Ч.В., Ч.В., Ч.В."), и говорила все это не обычным своим голосом, а, как говорится, бубнила, и вроде не могла взгляд на мне остановить, сфокусировать не могла. Потом помолчала, и вдруг запела "Янки Дудл Дэнди" {"Янки Дудл Дэнди" - песня времен войны за независимость американских колоний (1775-1783) Существуют жаргонные значения глагола "янк, янки" (yank, yankee): 1) арестовать, посадить в тюрьму; 2) обмануть, провести кого-либо.}, только слов было не разобрать, вроде она пьяная совсем, и замолчала на середине.
      Два раза позвала "Минни, Минни" (сестру свою звала), вроде казалось ей, что та в соседней комнате, потом забормотала, забормотала, много имен, обрывки предложений, все вперемешку. Потом так получилось, что ей захотелось встать, а мне пришлось ее удерживать. Она по-настоящему пыталась бороться со мной, сопротивлялась. Я все ее уговаривал, а она остановится на минуту, и опять, только я отойду чаю согреть или еще что, она с постели соскакивает. Ну, я ее приподнял, чтобы чаем напоить, но она закашлялась и голову отвернула, не захотела пить. Забыл сказать, у нее в одном углу рта появились какие-то желтые прыщи, ужасно противные, и от нее уже не пахло свежим и чистым, не то что раньше.
      Ну, в конце концов мне удалось заставить ее выпить двойную дозу тех таблеток, на коробочке было написано, не превышать указанной дозировки, но я слышал от кого-то, что приходится принимать вдвое против того, как назначено, что они там боятся готовить слишком сильные лекарства, чтобы не пришлось потом отвечать.


К титульной странице
Вперед
Назад