Ф. Гарсиа Лорка. ИЗБРАННОЕ27.Lorka

Канадский экспресс отходит; мне одиноко и бесприютно
без моих маленьких друзей. Зеленоватая глубь затягивает
девочку, а на груди мальчика, словно селитра на влажном
камне, зацветает беспощадная звезда - жетон американс-
ких полисменов.
А после... снова бешеный нью-йоркский ритм. Но меня
уже не застать врасплох. Я брожу по улицам, разговари-
ваю с людьми, постигаю социальное устройство и обличаю.
Да, обличаю - ведь я только что видел лес и поле и
знаю:
не все для человека.
Первое впечатление - у этого мира нет корней - дер-
жится стойко.
Все тонет в небе: грани и ритм, контур и тоска. Кон-
чилось единоборство башен и неба; рои окон уже не жалят
ночь. Летучие рыбы сплетают-водяные гирлянды и не-
бо-грозная голубая женщина Пикассо - бежит по берегу
моря,
раскинув руки.
Небо взяло верх над башнями, но издали Нью-Йорк впе-
чатляет - как пустыня, как горы, Крайслер Билдинг бьет-
ся с солнцем - целит в него длинной серебряной пикой, а
корабли, мосты, вагоны, люди скованы одной цепью - жес-
токим экономическим устройством, которому давно уже по-
ра свернуть шею, а люди оглушены - их вышколили, обра-
тили в механизмы, лишив той спасительной шалой искры,
без которой жизнь не в жизнь.
Но время идет. Я уже на корабле, и море разлучает
меня с городом, все сметающим на своем пути, а впереди
- чудо Антильских островов.
Как бы то ни было, а покидая Нью-Йорк, я испытывая и
изумление и благодарность. Я обрел там душевный опыт,
который ни на что не променяю, и нашел друзей. Как я
благодарен им! За синь южных олеографий и зелень север-
ных гравюр, нашедших друг друга в Нью-Джерси, куда при-
вела меня Анита, индеанка с португальской кровью, и
Софья Мегмирова, русская из Пуэрто-Рико. За крохотный
аквариум и за день в зоопарке, где на меня пахнуло
детством и разом я вспомнил всех на свете.
Корабль все плывет, и вот уже видны пальмы, и веет
корицей. Так пахнет исконная Америка, благословенная
земля,испанская Америка.
Но что это? Снова Испания? Снова - отныне и навеки -
Андалузия?
Но нет - кадмий Кадиса здесь отдает пурпуром, роза
Севильи - кармином, а гранадская зелень мягко светится
рыбьими чешуйками.
Гавана встает из тростников. Чудесная песня рожка,
гул барабана, шелест сухих семян в тыковке. Но кто же
встречает меня? Да ведь я знаю ее с самого детства! Это
она, смуглая мадонна Тринидад, ждет меня на берегу.
Н негры. Они поют, танцуют, и мелодия мне знакома, я
ловлю в ней родной андалузский отзвук. Здешних негров
не мучает то, что они - негры. "Мы - латиняне",- скажут
они белому и спокойно посмотрят в глаза.
Лесенка из трех ступеней: тростники, берег и пальмы.
И тысяча негров - апельсиновый румянец рдеет за тем-
пы-ми щеками. Они пляшут - лихо и яростно, как в лихо-
радке, пляшут сон, который я сочинил тогда. Сон веет,
как ветер с моря.
(Читает "Сон кубинских негров".)

                              
   Сегодня мы собрались здесь,  чтобы сердечно приветс-
твовать  замечательную актрису - Лолу Мембривес,  славу
нашего театра, маху с огненным веером, тоскующую герои-
ню  и  бесшабашную девчонку - и насладиться исполненной
вдохновения игрой аргентинских актеров во  главе  с  их
юной предводительницей - режиссером Эвой Франко,       
   в чьей  постановке по-новому зазвучал драматургичес-
кий шедевр старинного испанского поэта.                
   Сейчас я говорю с вами не как поэт,  который  слышит
моря  и деревья и вздрагивает во тьме,  полной бабочек,
не как поэт,  которому сначала  пригрезилась  пьеса,  а
после захотелось ее поставить, нет - с вами говорит че-
ловек,  страстно любящий театр и глубоко  убежденный  в
его мощи - на все времена - и в его грядущем величии.  
   Когда я  слышу  об упадке театра,  я думаю о молодых
драматургах,  которых паша постановка театрального дела
вынуждает  в безнадежности опустить руки,  покинуть мир
своих образов и заняться другим делом. Когда я слышу об
упадке театра, я думаю о тысячах и тысячах людей из сел
и предместий, которые ждут и жаждут увидеть собственны-
ми  глазами  - и впервые!  - соловьиную идиллию Ромео и
Джульетты и налитое  вином  брюхо  Фальстафа,  услышать
собственными  ушами,  как взывает,  борясь в одиночку с
небом,  наш Сехизмундо.  Я не верю в упадок театра, как
не верю в упадок живописи или музыки.                  
   Когда при  дворе  Карла  IV  вкрадчивая кисть Менгса
кладет робкую краску, входит, следя башмаками, заляпан-
ными глиной, Гойя и, не угодничая, но, проклиная, пишет
дурковатое личико герцогини де Мединасели  и  шутовскую
физиономию принца Фернандо - Менгс сделал бы из них Ди-
ану и Аполлона!  Когда импрессионистский пейзаж  стано-
вится  уже кашей из бликов,  приходит Сезанн и возводит
четкий контур и творит бессмертные яблоки,  которых во-
веки не коснется холодный червь. Когда переливы Моцарта
становятся уже слишком ангельскими, приходит, чтобы ус-
тановить равновесие,  песнь Бетховена,  слишком челове-
ческая.  Когда вагнеровские боги слишком  щедрой  рукой
даруют  художнику  величие,  приходит Дебюсси - сложить
эпическую песнь об ирисе над ручьем.  Когда  завещанная
Кальдсроном фантазия рождает в умах поэтишек XVIII века
идиотские нелепицы и вздорные выкрутасы,  звучит, нако-
нец,  тихий, ласковый голос моратиновой флейты. А когда
обитые штофом покои баюкали Франции',  грянул  гром  по
имени  Виктор Гюго,  и надломились газельи ножки консо-
лей,  и сети водорослей выступили  на  глади  померкших
зеркал.                                                
   Нет, это  не  упадок,  потому что упадком начинается
агония,  и смерти тогда не миновать,  это просто вдох и
выдох,  систола и диастола,  естественно сменяющие друг
друга,  пока бьется сердце театра; это просто смена де-
корации и вкусов,  она не затрагивает сути театрального
искусства,  неизменно могущественного. Но как нужны ему
сегодня  молодые добрые руки,  новые имена!  Идет смена
форм. Суть неизменна, но... но... Дело в том, что театр
переживает кризис - катастрофически теряет авторитет. И
если так будет продолжаться,  то последующие  поколения
утратят веру в театр: источник, питающий призвание, ис-
сякнет.                                                
   Театр потерял авторитет потому,  что взаимоотношения
между  искусством  и коммерцией менялись таким образом,
что в итоге нарушилось равновесие между ними.  Конечно,
театр  нуждается в деньгах,  но служит также источником
дохода;  такое отношение к нему закономерно и даже  по-
лезно, но до известной степени,- нельзя нарушать равно-
весие.  Нельзя забывать о главном: о красоте, об очище-
нии души, о тревоге, о жертве во имя высокой цели.     
   Сейчас я говорю не об экспериментальном театре, не о
высоком искусстве отдельных постановок - они никогда не
приносили,  да и не должны приносить прибыль,- я говорю
о том театре, куда мы ходим каждый день, о кассовом те-
атре.  Мы обязаны неустанно напоминать, что театр - вы-
сокое искусство,  что театр воспитывает  и  просвещает,
наконец, мы вправе потребовать соблюдения хоть каких-то
приличий.                                              
   Публика не виновата;  зрителя  заманивают,  морочат,
воспитывают и незаметно,  непонятным образом суют ему в
руки журавля вместо синицы, да не простого, а золотого.
Нельзя только забывать, что театр должен вести за собой
зрителя, а не плестись за ним, как это - увы! -- неред-
ко случается.  Нельзя забывать, что актерское ремесло -
благороднейшая профессия,  художническое  призвание,  и
нельзя  губить его бесконечной чередой жалких,  коммер-
ческих постановок,  гасящих всякий энтузиазм и сводящих
на нет актерское мастерство. Нельзя забывать, что театр
- искусство,  высокое искусство. Оно рождается вместе с
человеком, хранится глубоко в душе, и когда человек хо-
чет выразить самое сокровенное в своей судьбе  и  сути,
он выражает его зримо,  движением - сценически. Католи-
ческая месса до сих пор остается образцовым театральным
действом.                                              
   Пусть повсюду,  начиная  с театрика,  где идет воде-
виль,  и кончая театром, вдохновленным высокой трагеди-
ей, прозвучит слово "искусство", будем повторять и пов-
торять его неустанно.  Разве не грустно,  что именно  в
театре  об  искусстве  говорят с какой-то презрительной
иронией,  и не иначе: "Так это же искусство! Публика не
пойдет!" -только это и слышишь в фойе и за кулисами.  А
я говорю;                                              
   "Пойдет!" Зритель обязательно пойдет  на  спектакль,
который на голову выше его,  и театр поведет его за со-
бой, откроет ему глаза и завоюет уважение.             
   Именно поэтому меня так радует успех  "Мирандолины",
успех  "Дамы-дурочки"  и  неизменный успех нашей изуми-
тельной Лолы. Меня радуют постановки, которые поднимают
авторитет  театра  и дают актеру возможность почувство-
вать себя художником - то есть тем,  кем  он  и  обязан
быть,- художником,  творящим искусство и всецело посвя-
тившим себя искусству.  Театр  должен  возвратить  себе
старинные вольности, и тогда вернется уважение к театру
и возродится вера в него.                              
   Чтобы вновь завоевать  авторитет,  театру  нужны  не
только хорошие пьесы,  но и талантливые режиссеры.  Ре-
жиссер необходим - это очень  важно.  Сильный,  знающий
режиссер, способный предложить свою интерпретацию и вы-
держать единый стиль.  Не  обязательно  ставить  только
драматургические шедевры, да это и невозможно, но, уве-
ряю вас,  хороший режиссер и актеры,  увлеченные режис-
серским замыслом,  способны сделать из плохой пьесы хо-
роший спектакль.                                       
   Не сочтите  меня  самовлюбленным  проповедником  или
лектором,  вещающим  с кафедры.  Со всей искренностью и
безо всяких претензий я говорил с вами о том,  что меня
тревожит,- ведь все мы любим театр и хотим ему служить.

1931

Неруда. Дамы...
Лорка, ...и господа! Вам, должно быть, случалось ви-
деть, как на корриде двое тореро дразнят быка одним
плащом; прием этот называется "упряжка".
Н е р у д а. Так и мы с Федерико - не зря же мы свя-
заны током высокого напряжения -решились вдвоем высту-
пить против почтеннейшей публики.
Лорка. Согласно обычаю в подобных случаях поэты при-
ветствуют всех собравшихся, обращая к ним свое живое
слово - золотое или дубовое, какое есть.
Н е р у д а. А мы хотим позвать сюда того, кто уже
не сядет с нами за один стол: смерть, огромней других
смертей, увела его в темноту, и жизнь, которую он так
пылко любил, овдовела. Но мы будем повторять его имя до
тех пор, пока мощь его не возникнет из забытья, а мы не
укроемся в его жаркой тени.
Лорка. Но нежностью пингвинов поприветствовав тон-
чайшего поэта Амадо Вильяра, бросим на скатерть арены
великое имя, и пусть вдребезги разлетятся бокалы, пусть
взовьются вилки, грозя впиться в глаз, пусть накатит
волна и сорвет скатерть. Так назовем же имя поэта Аме-
рики и Испании: Рубен...
Не руд а. ...Дарио. И позвольте осведомиться, да-
мы... Лорка, ...и господа...
Неруда. ...где в Буэнос-Айресе площадь Рубена Дарио?
Лорка. Где памятник Рубену Дарио? Не руд а. Он так
любил парки! Где парк имени Рубена Дарио?
Лорка. Где хотя бы цветочная лавка имени Рубена Да-
рио?
Н е р у д а. Где яблоневый сад Рубена Дарио? Лорка.
Где слепок руки Рубена Дарио? Не руд а. Где мед, ку-
рильница, лебедь Рубена Дарио? Лорка. Рубен Дарио спит
"у себя на родине", в Никарагуа, и на могиле его раз-
легся жуткий мраморный лев - вроде тех, что дрыхнут у
парадных подъездов богатых особняков.
Не руда. Штампованный лев-ему, вожаку львиной стаи,
безглазый лев - ему, творцу созвездий.
Лорка. Одним-единственным прилагательным он мог зас-
тавить шелестеть лес; как фрай Луис де Гранада, вожатый
языка, он обратил в звездные знаки лимон, оленье копыт-
це и бездонную жуть кальмара, и покорное ему море зато-
пило наши зрачки, и огромный джинн с парусами и призра-
ками взмыл над серым вечером, самым серым из вечеров.
Темный южный ветер бился в грудь поэта, а он, как ис-
тинный романтик, шел навстречу ветру и с той же неиз-
менной улыбкой - изверившейся, ироничной, печальной -
останавливался в задумчивости, прислоняясь к коринфской
колонне.
Неруда. Так пусть же память воскресит его багряное
имя, муку его сердца, его яростные сомнения, его со-
шествие в больничный ад и вознесение к замку славы, ибо
велик он - поэт - ныне, присно и во веки веков.
Лорка. Испанский поэт, он стал для всей пишущей Ис-
пании - от мала до велика - образцом благородства.
Он ощущал свою сопричастность вселенной - как недос-
тает этого чувства нашим теперешним поэтам! Скольким
обязаны ему Валье-Инклан, Хуан Рамон Хпменес и братья
Мачадо! Пашня нашего древнего языка впитала свежую воду
и едкую селитру его речи. От Родриго Каро и до братьев
Архенсола и Хуана де Аргихо испанский язык не знал та-
кого пиршества звуков, такой игры консонансам и такого
света и мастерства, каким одарил его Рубен Дарио, Дарио
прошел по испанской земле и всю ее - от пейзажей Велас-
кеса до костров Гойи, от скорбей Кеведо до шафранных
крупов балеарских крестьянок - полюбил как родную.
Не руд а. Морская волна, теплое северное течение за-
несло его в Чили и выбросило па зазубренное, каменистое
побережье, а океан, раскачивая колокола, накрывал его
пеной, и черный ветер Вальпараисо оседал на нем звонкой
солью. Так пусть же памятником ему реет сегодня к этом
зале изваянная из ветра статуя, пронизанная дымом и го-
лосами, миром и жизнью, подобная его изумительной, сот-
канной из грез и гласных поэзии.
Лорка. И пусть она обретет его кровь-зыблемая
волнами ветви коралла, его нервы - замерший па фо-
тографии сноп лучей, его голову минотавра, припорошен-
ную гонгорианскцм снегом, расцвеченным стайкой колибри;
его смутный отсутствующий взгляд-взгляд богача, чье
единственное сокровище - слезы. II все его изъяны.
Книжные полки, уже поросшие бурьяном, где звучат пусто-
ты флейты, коньячные бутылки мучительных запоев, его
дурной и завораживающий вкус, его безалаберное многос-
ловие, распирающее плоть стиха. Вне канонов, течений,
направлений и школ живет и сейчас его поэзия, щедрая и
прекрасная.
Неруда. Федерико Гарсиа Лорка, испанец, и я, чилиец,
призываем вас вместе с нами склониться перед великой
тенью того, чья песня громче вашей, перед тем, кто до-
толе неслыханным словом восславил землю, на которую
и нам довелось ступить,- землю Аргентины.
Лорка. Нас, Пабло Неруду, чилийца, и меня, испанца,
сроднил язык, на котором мы говорим, и великий поэт -
никарагуанский, аргентинский, чилийский, испанский -
Рубен Дарио...
Н е ру д а и Л о р к а. Так поднимем бокалы в честь
этого славного имени.

1933

                     
   То, что   я   сейчас  делаю,  официально  называется
"представление",  но на самом деле я не представляю вам
чилийца  Пабло  Неруду-  поэт такого масштаба в этом не
нуждается. И раз уж мой небольшой поэтический опыт дает
мне известное право,  я просто хотел бы нежно и настой-
чиво нацелить ваше внимание.                           
   Я хочу сказать вам, что сейчас вы услышите поэта ми-
лостью божией, того, кто учился чувствовать не здесь, а
в ином мире,  внятном немногим.  Поэта, которому боль и
смерть  понятнее  здравого смысла и философии,  а кровь
родное чернил.  Поэта, в котором живут таинственные го-
лоса, не разгаданные, по счастью, им самим. И подлинно-
го человека, постигшего, что ласточка и тростинка бесс-
мертней гранитных щек изваяния.                        
   Испанская Америка  исправно  поставляет  нам поэтов,
разных и по дарованию,  и по вдохновению, и по мастерс-
тву - нежных певцов гор, долин и тропиков. Их непривыч-
ные мелодии и ритмы открывают новые богатства в испанс-
кой  речи,  давно  знакомой  и пьяному удаву,  и милому
пингвину в накрахмаленной сорочке.  Далеко  не  у  всех
этих поэтов американский тембр.  У иных - испанский,  у
других - намеренно чужой, обычно французский акцент. Но
только не у больших поэтов.  У них все сокрушает свет -
победный, таинственный, безмерный, жестокий и романтич-
ный свет Америки.  Глыба, которая вот-вот рухнет, стих,
повисший на паутинке над  бездной,  улыбка  с  повадкой
ягуара, косматая рука, ласкающая кружевной платочек.   
   Они рассвободили  голос  великого  испанского  языка
Америки,  бьющего из тех же родников,  что и язык наших
классиков. Без зазрения совести эта поэзия крушит кано-
ны,  не боится показаться смешной  и  даже  разрыдаться
посреди улицы.                                         
   И рядом  с  дивным голосом Рубена Дарио,  учителя на
все времена, рядом с обаятельным, вычурным, захватываю-
ще пошлым, переливчатым голосом Эрреры-и-Рейсига, рядом
с воплем уругвайца (а не  француза)  графа  Лотреамона,
чья песнь захлестывает кошмаром утро подростка,  встает
поэзия Пабло Неруды,  такая искренняя, нежная и страст-
ная, какой еще не знала Америка.                       
   С каким-то  детским изумлением он смотрит на мир,  и
если ему чего-то и недостает,  так это иронии и злобы -
как раз того,  что всегда выручает фальшивых поэтов.  И
не меч окажется у него в руках,  когда on возжаждет ка-
ры, а раненая голубка.                                 
   Я хочу,  чтобы  вы вслушались в слова этого большого
поэта,  чтобы каждый,  разумеется на свой лад, проникся
его поэзией. Поэзия, как и спорт, требует призвания, но
есть в истинной поэзии оттенки, блики, ароматы, доступ-
ные всем. И пусть они взрастят зерно, зароненное в каж-
дого из нас, то зернышко безумия, которое мы порой тол-
чем,  заменяя злым моноклем книжного педантства,  и без
которого жизнь неразумна.

                                  
   Дорогие друзья! Уже давно я взял себе за правило от-
казываться от разного рода чествований и банкетов,  ко-
торые могли бы иметь касательство к моей скромной  пер-
соне. Во-первых, потому, что всякое чествование ложится
еще одним камнем в литературное надгробие, а во-вторых,
потому  что слишком печально слышать холодную хвалебную
речь и обязательные аплодисменты, пусть даже от чистого
сердца.                                                
   А кроме  того  - так уж и быть,  признаюсь вам,- мне
кажется, что банкеты и поздравления приносят несчастье,
и накликают его друзья уж одним тем, что устало думают:
"Справили - и гора с плеч".                            
   На банкете обычно собираются за одним столом  колле-
ги,  здесь чаще, чем где-либо, встретишь людей, которые
терпеть тебя не могут.                                 
   Я предложил бы поэтам и драматургам вместо  банкетов
устраивать состязания и турниры. Принимай дерзкий вызов
неукротимого врага:  "Тебе этого не  суметь!  Разве  ты
сможешь  наделить  своего героя всей тоской моря?  Или,
может быть, отважишься передать словами отчаянье солда-
та,  ненавидящего войну?" Художника закаляет борьба, он
нуждается в требовательности, рожденной любовью, не да-
ющей поблажек,  а дешевая лесть расслабляет и разъедает
душу. Сирены с оранжерейными розами в кудрях заманивают
нас  сегодня в театр и лгут нам,  а публике лишь покажи
сердце,  набитое опилками,- и она  счастлива  и  готова
взорваться овацией, стоит только прошамкать монолог! Но
драматург, поэт, если он не хочет обречь себя на забве-
ние,  пусть помнит о тех, кто взращивает розы в аллеях,
омытых утренней росой,  о голубке,  раненной  неведомым
охотником,- никто не слышит ее предсмертного стона, ка-
нувшего в тростники.                                   
   Я бежал от сирен, поздравлений и похвал и ни разу не
принял  приглашения  на банкет по случаю премьеры "Йер-
мы", но я был счастлив, когда узнал, что мадридское ак-
терское  братство  обратилось к Маргарите Ксиргу - чис-
тейшее имя и солнце нашего театра! - к изумительной ис-
полнительнице главной роли и ко всей ее труппе, блиста-
тельно сыгравшей спектакль, с просьбой дать специальное
представление "Йермы".                                 
   За это  свидетельство  вашего  внимания и интереса к
тому,  что нам удалось сделать,  я и хотел бы от  всего
сердца поблагодарить всех здесь присутствующих.        
   Сейчас к  вам обращается не поэт,  не драматург и не
прилежный ученик,  увлеченный изменчивой картиной жизни
человеческой, но пламенный сторонник театра социального
действия.  Театр,  может быть,  самое могучее и  верное
средство возрождения страны; как барометр, театр указы-
вает на подъем или упадок  нации.  Чуткий,  прозорливый
театр  (я говорю обо всех жанрах - от трагедии до воде-
виля) способен в считанные годы переменить образ чувств
целого народа,  и,  точно так же, увечный театр, отрас-
тивший копыта вместо крыльев,  способен растлить и усы-
пить нацию.                                            
   Театр-это школа смеха и слез; это свободная трибуна,
с которой должно обличать  лживую  или  ветхую  мораль,
представляя  через  живые судьбы вечные законы сердца и
души человеческой.                                     
   Если народ не протянул руку помощи своему театру, он
либо мертв,  либо при смерти. Но также и театр, если он
бесстрастен, глух к биению общественной жизни, к пульсу
истории,  к  трагедии  народа,  слеп к исконным краскам
родной земли и чужд ее душе,  не смеет называться теат-
ром.  Игорный дом, заведение, где предаются гнуснейшему
пороку - "убивают время",- вот ему имя. Я не хочу нико-
го  оскорбить,  я никого персонально не имею в виду,  я
говорю о театре вообще,  о том, что надо решать пробле-
му.                                                    
   Изо дня в день я слышу о кризисе театра и каждый раз
думаю,  что зло не в том, в чем его обычно усматривают.
Зло вытекает из глубинной сути вещей; оно не в плодах -
не в спектаклях,  но в корнях их, в театральной органи-
зации.  Если  актеры  и драматурги будут и впредь оста-
ваться марионетками в руках коммерсантов,  не способных
оценить  произведение  и  не ограниченных никаким худо-
жественным или государственным контролем,  то и актеры,
и драматурги, и театр вместе с ними ежечасно будут увя-
зать все глубже безо всякой надежды на спасение.       
   Комедия-буфф, водевиль,  ревю - эти легкие жанры, до
которых я сам большой охотник,- может быть,  еще и спа-
сутся,  но драма в стихах, историческая драма и то, что
называют испанской сарсуэлой, не смогут выжить, изо дня
в день терпя ущерб,  потому что они требуют постоянного
обновления  и  вообще многого,  а сегодня пет среди нас
никого,  кто мог бы увлечь за собой,  пойти на  жертвы,
решиться на единоборство с публикой, взять ее приступом
и укротить. Театр должен властвовать над публикой, а не
публика над театром. Поэтому драматургам и актерам при-
дется во что бы то ни  стало  завоевать  публику.  Ведь
зрители - те же дети,  а дети любят строгого и дельного
учителя, если он справедлив, и, жестоко потешаясь, вты-
кают иголки в стул тому, кто робок и угодлив с ученика-
ми,  но не способен их ничему научить  и  мешает  учить
другим.                                                
   Публику можно  учить  - обратите внимание,  я говорю
"публику",  а не народ,- можно и нужно. Недавно, уже на
моей памяти,  освистали Дебюсси и Равеля, а прошло нес-
колько лет, и я своими ушами услышал громоподобные ова-
ции, которыми публика наградила прежде отвергнутые про-
изведения.  И только потому, что публику сумели повести
за  собой  Ведекинд  в Германии,  Пиранделло в Италии и
другие авторитеты.                                     
   Как это нужно и театру и исполнителям! Надо держать-
ся  достойно и верить,  что наши усилия оправдают себя.
Иначе мы так и будем дрожать от страха  за  кулисами  и
душить свои мечты и самое душу театра, этого высочайше-
го искусства, которому выпало пережить тяжелые времена,
когда искусством стали называть все,  что угодно,- лишь
бы нравилось,  когда сцена превратилась  в  разбойничий
притон, где нет места поэзии.                          
   Главное-искусство. Благороднейшее  искусство.  А вы,
друзья мои, прежде всего - художники. Художники с голо-
вы до ног,  раз уж призвание и любовь привели вас сюда,
на подмостки,  и заставили жить в иллюзорном мире кулис
и пить горькую чашу театра.                            
   Художник - это не просто звание,  это призвание. Над
всеми театрами,  от самых скромных,  провинциальных, до
больших  столичных  театров должно реять слово "Искусс-
тво",  не то придется водрузить на театр вывеску  "Куп-
ля-продажа" или того хуже.  Так пусть же реет над теат-
ром это слово - Искусство. А еще - Служение, Честность,
Самоотречение и Любовь.                                
   Я не хочу,  чтобы слова мои были восприняты как поу-
чение.  Я сам мог бы многому у вас научиться.  Любовь и
надежда - вот что заставило меня говорить.  Я не мечта-
тель. Я долго обдумывал это, хладнокровно взвешивая все
за и против,  ведь я коренной андалузец,  а умение вла-
деть собой издревле в крови у андалузцев, И я знаю, что
истина не с тем,  кто бубнит "сегодня,  сегодня, сегод-
ня",  жуя свой ломоть в теплом углу.  Истина с тем, кто
бесстрашно глядит вдаль, встречая зарю в чистом поле.  
   Я знаю - прав не тот,  кто говорит "сейчай же,  сей-
час",  вперив глаза в пасть билетной кассы,  а тот, кто
скажет  "завтра,  завтра,  завтра",  предчувствуя новую
жизнь, что занимается над миром.                       
   
2 февраля 1935 г.

                                       
   Сегодня я пришел сюда не потому, что здесь собрались
мои  друзья,  и  даже  не потому,  что Луис Сернуда мне
друг;  менее всего мне хочется участвовать в ритуальном
действе,  давно  превращенном  в  фарс  и разукрашенном
здравицами, приправленными жгучей завистью и крокодиль-
ими слезами. Менее всего хочется сотрясать воздух, ког-
да заранее знаешь, что и тебе поднесут на блюдечке пор-
цию аплодисментов,  политую, как глазурью, традиционным
"весьма интересно".                                    
   Я пришел сюда восторженно и благоговейно приветство-
вать моих товарищей по поэтической капелле,  может быть
лучшей в Европе,  и восславить  великого  певца  тайны,
благороднейшего  поэта Луиса Сернуду.  Ради него одного
стоило бы обновить забытое  еще  в  восемнадцатом  веке
слово  "божественный" и вернуть его дивному лебедю вла-
гу, тростник и сумрак.                                 
   Поверьте мне,  это правда.  Все так, как я говорю, и
это почувствует всякий, кто способен чувствовать. Книга
"Реальность и желание" - очень важное событие  для  ис-
панской  словесности,  славная  веха.  Поверьте мне.  Я
дрался с этой книгой врукопашную; читал ее безо всякого
желания,  засыпая и просыпаясь, читал, когда болела го-
лова, заботливо взращивая ростки той ненависти, которую
в  нас вызывают творцы шедевров,  но все было напрасно;
книга захватила меня,  я покорился ее кристальному  со-
вершенству,  укрощенной любовной агонии, сумрачным глы-
бам и гневу.  Эта хрупкая книга пленяет и страшит,  как
если  бы робкие струны клавикордов брызнули кровью.  Не
думаю, что в Испании найдется писатель, если только это
настоящий писатель,  мастер своего дела,  равнодушный к
утонченной красоте поэтического мира Луиса  Сернуды,  к
его  лирике,  родной сестре беккеровской поэзии,  к его
мифотворческому дару, который в прекрасном "Юном мореп-
лавателе" обретает мощь наших классиков.  В хоре совре-
менных голосов - ширококрылого голоса Альберти и нежно-
го,  как ирис, Морено Вильи, сердечного голоса Салинаса
и плакучего Альтолагирре,  андийского водопада  Неруды,
гибельных  зарев  Алейсандре и пещерных вод Гильена - я
намеренно называю поэтов несхожих-отчетливо  выделяется
голос  Луису  Сернуды.  И  чтобы отстоять свою мятежную
искренность и красоту,  ему не нужны ни рвы, ни колючая
проволока. То самое перо, что вычертило искусные арабс-
кие карты и рассыпало гвоздики и черных бабочек по лен-
там мертвых детей,  то перо,  что трепетно копировало в
агонии академий статую Аполлона,  то скорбное, хмельное
от росы перо сжимал в пальцах Луне Сернуда,  слушая го-
лос, диктовавший ему "Реальность и желание". Еще в 1924
году он написал:                                       
   
   Дуновение бриза,                                    
   уходя в крутизну, щебетанием в кронах               
   открывает весну 1.                                  
   
И с  тех  пор не прекращался его поединок с печалью,
затаенной севильской печалью.  Изысканный  поединок  на
золотых шпагах и в масках из нарциссов, но со страхом и
без надежды, ибо поэт верит, что умирают навсегда. Этот
поединок, не скрашенный мечтой о рае, длится в его сти-
хах, и оттого поэт жаждет сберечь для вечности обнажен-
ные  плечи  моряка и взметенные ветром кудри;  после он
рухнет, сломленный победой:                            
   
    Я черпал силу из твоей груди,                       
    застывшей царственно-холодным камнем,              
    из мрачных глаз твоих, бессмертная праматерь!