ПЕРЕПУТЬЕ
Как больно, что не найду
свой стих в неведомых далях
страсти, и, на беду,
мой мозг чернилами залит!
Как жалко, что не храню
рубашки счастливца: кожи
дубленой, что на броню,
отлитую солнцем, похожа.
(Перед моими глазами
буквы порхают роями.)
О, худшая из болей -
поэзии боль вековая,
болотная боль, и в ней
не льется вода живая!
Как больно, когда из ключа
песен хочешь напиться!
О, боль слепого ручья
и мельницы без пшеницы!
Как больно, не испытав
боли, пройти в покое
средь пожелтелых трав
затерянною тропою!
Но горше всего одна
боль веселья и грезы -
острозубая борона,
рыхлящая почву под слезы!
(Луна проплывает вдоль
горы бумаг средь тумана.)
О, истины вечная боль!
О, вечная боль обмана!
ПРЕРВАННЫЙ КОНЦЕРТ Гармония ночи глубокой разрушена грубо луной ледяной и сонной, взошедшей угрюмо. О жабах - ночей муэдзинах - ни слуху ни духу. Ручей, в камыши облаченный, ворчит что-то глухо. В таверне молчат музыканты. Не слышно ни звука. Играет звезда под сурдинку над зеленью луга. Уселся рассерженный ветер горе на уступы, и Пифагор, здешний тополь, столетнюю руку занес над виновной луною, чтоб дать оплеуху.
ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЯ Кристаллизованным небом вызрело тело граната. (Зерна - янтарные звезды, пленки - подобья заката.) Небо его иссушилось, в лапище времени лежа, кажется старческой грудью в желтом пергаменте кожи. И стал черенком лампадки сосок, чтоб светить прохожим. Плод этот - крошечный пчельник, кровью наполнены соты. Женские губы, как пчелки, строят всегда их с охотой. Не потому ли так весел смех его тысячеротый. Спелый гранат - это сердце, что над посевом стучится, и, зная, как оно гордо, не поклюет его птица. Как человечье, снаружи оно кожурою жестко. Но только пронзи - и брызнет весенней зари полоска. Гранат - сокровище гнома, того, что вел разговоры с девочкой Розой, блуждавшей в чаще дремучего бора. Того, что в яркой одежке и с бородой серебристой. До сей поры еше прячут это сокровище листья. Сколько рубинов и перлов в кубке янтарном таится! В колосе - хлеб наш. В нем слава жизни и смерти Христовой. Символ терпенья в маслине и постоянства людского. Яблоко - завязь соблазна, плод, пробудивший земное, капелька времени она, связанная с сатаною. Плачет цветок оскверненный в сочном ядре апельсина; пламенным золотом стал он, белый в былом и невинный. Распутством пьяного лета рожден виноград мясистый, но церковь благословеньем хмельной его сок очистит. Каштаны - очаг вечерний, поленьев треск, запах дыма и память о чем-то давнем, как кроткие пилигримы. Желуди - детская сказка, что в сердце навеки хранима. Айва золотится кожей, как чистота и здоровье. Гранат же - небесный кубок, полный священною кровью. То кровь земли,чье тело ручей иглой своей ранил. То кровь голубого ветра, ободранного горами. Кровь моря под острым килем, реки - под напором весел. Гранат - предыстория крови, той, что в себе мы носим. Замысел крови, вмещенной в шар, терпковатый и крепкий. Наш череп и наше сердце напоминает он лепкой. O спелый гранат, горящий среди зеленой прохлады, плоть от Венериной плоти, смех многошумного сада. Для мотыльков ты солнце, застрявшее в предвечерье, в червей же вселяешь ужас - обжечься боятся черви. Ты лоно плодов грядущих, ты светоч жизни, планета в небе ручья, цветущем красками позднего лета, вместилище неутолимой страсти земного света.
ПОЛЕ У неба пепельный цвет, а у деревьев - белый, черные,черные угли - жнивье сгорело. Покрыта засохшей кровью рана заката, бумага бесцветная гор скомкана, смята. Прячется серая пыль в овраг придорожный, ручьи помутнели, а заводи уснули тревожно. Колокольчики стада звенят несмело, водокачка застыла и онемела. У неба пепельный цвет, а у деревьев - белый.
БАЛЛАДА МОРСКОЙ ВОДЫ Море смеется у края лагуны. Пенные зубы, лазурные губы... - Девушка с бронзовой грудью, что ты глядишь с тоскою? - Торгую водой, сеньор мой, водой морскою. - Юноша с темной кровью, что в ней шумит не смолкая? - Это вода, сеньор мой, вода морская. - Мать, отчего твои слезы льются соленой рекою? - Плачу водой, сеньор мой, водой морскою. - Сердце, скажи мне, сердце, - откуда горечь такая? - Слишком горька, сеньор мой, вода морская... А море смеется у края лагуны. Пенные зубы, лазурные губы.
ДЕРЕВЬЯ Деревья, на землю из сини небес пали вы стрелами грозными. Кем же были пославшие вас исполины? Может быть, звездами? божьего взора и страсти горней. Деревья, сердце мое в земле узнают ли ваши суровые корни?
ЛУНА И СМЕРТЬ Зубы кости слоновой у луны ущербленной. О, канун умиранья! Ни былинки зеленой, опустелые гнезда, пересохшие русла... Умирать под луною так старо и так грустно! Донья Смерть ковыляет мимо ивы плакучей с вереницей иллюзий - престарелых попутчиц. И как злая колдунья из предания злого, продает она краски - восковую с лиловой. А луна этой ночью, как на горе, ослепла - и купила у Смерти краску бури и пепла. И поставил я в сердце с невеселою шуткой балаган без актеров на ярмарке жуткой.
МАДРИГАЛ Твои глаза я увидел в детстве далеком и милом. Прикасались ко мне твои руки. Ты мне поцелуй подарила. (Все тот же ритм часы отбивают, все те же звезды в небе сияют.) И сердце мое раскрылось, словно цветок под лучами, и лепестки дышали нежностью и мечтами. (Все тот же ритм часы отбивают, все те же звезды в небе сияют.) А после я горько плакал, как принц из сказки забытой, когда во время турнира ушла от него Эстрельита. (Все тот же ритм часы отбивают, все те же звезды в небе сияют.) И вот мы теперь в разлуке. Вдали от тебя тоскуя, не вижу я рук твоих нежных и глаз твоих прелесть живую, и только на лбу остался мотылек твоего поцелуя. (Все тот же ритм часы отбивают, все те же звезды в небе сияют.)
КОЛОСЬЯ Пшеница отдалась на милость смерти, уже серпы колосья режут. Склоняет тополь голову в беседе с душою ветра, легкой, свежей. Пшеница хочет одного: молчанья. На солнце отвердев, она вздыхает по той стихийной широте, в которой мечты разбуженные обитают. А день, от света и звучанья спелый, на голубые горы отступает. Какой таинственною мыслью колосья заняты до боли? И что за ритм мечтательной печали волнует поле?.. На старых птиц похожие колосья взлететь не могут. В их головках стройных из золота литого мозг, черты лица спокойны. Все думают о том же, размышляя над тайною, глубокой и тяжелой. Живое золото берут из почвы, и жар лучей, как солнечные челы, сосут и одеваются лучами, чтоб стать душой муки веселой. Вы наполняете меня, колосья, веселою печалью! Придя из дальней глубины веков, вы в Библии звучали; согласным хором лир звените вы, когда вас тишиной коснутся дали. Растете вы, чтоб накормить людей. А ирисы и маргаритки в поле рождаются всему наперекор. Вы - золотые мумии в неволе. Лесной цветок рождается для сна, для жизни умереть - вот ваша доля.
РАЗДУМЬЯ ПОД ДОЖДЕМ Ливень ласки и грусти прошумел в захолустье, дрожь вселил на прощанье в садовые листья. Эта почва сырая пахнет руслом покоя, сердце мне затопляя нездешней тоскою. На немом окоеме рвутся плотные тучи. Кто-то капли вонзает в дремотную заводь, кругло-светлые жемчуги всплесков бросает. Огоньки, чья наивность в дрожи вод угасает. Грусть мою потрясает грусть вечернего сада. Однозвучная нежность переполнила воздух. Неужели, господь, мои муки исчезнут, как сейчас исчезает хрупкий лиственный отзвук? Это звездное эхо, что хранится в предсердье, станет светом, который мне поможет разбиться. И душа пробудится в чистом виде - от смерти? И все, что в мыслях творится, - в темноте растворится? О, затих, как счастливый, сад под негой дождливой! В чистоте мое сердце стало отзвуком, эхом разных мыслей печальных и мыслей хрустальных, их плесканье в глубинах - вроде крыл голубиных. Брезжит солнце. Желтеют бескровные ветви. Рядом бьется тоска с клокотаньем смертельным, и тоскую сейчас о безнежностном детстве, о великой мечте - стать в любви гениальным, о часах, проведенных - как эти! - в печальном созерцанье дождя. Красная Шапочка, по дороге идя... Сказки кончились, я растерялся над бездной, над потоком любви - муть какая-то в звездах. Неужели, господь, мои муки исчезнут, как сейчас исчезает хрупкий лиственный отзвук? Снова льет. Ветер призраки гонит вперед.
(Отрывок)
В долине задремали тени,
ключи запели.
Увидев зимних сумерек пространность,
заснуло сердце.
О, кто ключи понять сумеет,
воды секреты
новорожденной, песню,
укрытую от зренья
духовного, с мелодией
сладчайшей, запредельной?..
Ключ распевал, сгибаясь
под грузом тени.
Я подошел его послушать,
но сердце было глухо к пенью.
На целомудренной траве
цвели незримые планеты.
Глагол земли рождался,
зачатый непорочным чревом.
Среди долины рос столетний тополь,
его листва зашелестела.
Листва заката трепетала,
серебряная, как планеты.
Средоточьем неба
был великий тополь.
Нежной,
от сумрака неясной
ключа мне показалась песня.
Написаны те темные слова
на азбуке каких рассветов?
Что говорят они далеким звездам?
И чьи уста прошепчут это?
Душою, господи, я зол. Сжигает
огонь греховный тело.
Море, что я вместил в себе,
утратило свой берег.
Маяк твой, господи, погас.
Одно лишь мое сердце морю светит.
Но неужели эти тайны ночи,
воды секреты
таинственны лишь для очей
людского разуменья?
Неужто сумрак тайн не будоражит
долины, горы, бабочек, деревья?
Неужто ужас тьмы не ощущают
ни камни, ни коренья?
Неужто только я глаголю,
а чистый ключ сказать свое не смеет?
Но что-то вдруг почувствовал в воде я,
и это будоражит... словно ветер
в моей душе качает ветви.
Стань деревом!
(Вдали мне голос шепчет.)
И водопадом хлынули светила
на незапятнанное небо.
С печалью и тревогой
впечатываюсь в тополь тот столетний,
как Дафна, убегающая в страхе
от Аполлона сумрака и тени.
Душа моя листвою поглотилась,
и соком стала кровь моя древесным,
а слез моих источник
смолою обернулся цепкой.
Опустилось в корни сердце,
а страсти человечьи
покинули меня и убежали,
изранив тело.
Увидев зимних сумерек пространность,
ломал я ветви
и радовался незнакомым ритмам
порывов ледяного ветра.
Я ласку крыльев ощущал руками,
гнезд нежных трогал тело,
и тысячами пчелы полевые
ко мне летели.
Целый улей золота живого
таил я в дряхлых недрах.
Пейзаж и вся земля исчезли.
Осталось только небо,
и я дыхание горы услышал
и звездный шелест.
Поймут ли нежные мои листочки
воды секреты?
Достигну ли корнями королевства,
в котором родилась вода и зреет?
К отраженному волнами небу
склонивши ветви,
смыл листву я в голубом, певучем
алмазе светлом
и клокотание ключей услышал,
как слышал их, когда был человеком.
Исполнено неведомого знанья,
а также музыки струенье.
Огромнейшие руки воздымая,
лицом к голубизне я
стоял, исполненный росы, тумана
и угасающего света.
Я чувствовал великое томленье,
тоску деревьев,
желанье устремиться к белым звездам
с ветрами вместе.
Но из камней мне тихо и печально
шепнуло сердце:
"Когда тебе слова ключа невнятны,
умри и обломай все ветви!"
"О боже, вырви из земли меня! Дай слух мне,
который воду разумел бы!
Дай голос, чтобы он любви во имя
похитил у волны секреты пенья.
Мне только масла слова не хватает,
чтобы маяк твой снова загорелся!"
"Стань соловьем!" - послышался мне голос,
что был вдали затерян.
Ночь не устерегла, и грудь разверзлась,
и звезды хлынули потоком светлым.
МОРЕ Море, ты - Люцифер лазоревых высот, за желанье стать светом свергнутый небосвод. На вечное движенье бедный раб осужден, а когда-то, о море, стыл спокойно твой сон. Но от горьких уныний тебя любовь спасла, ты жизнь дало богине, и глубь твоя поныне девственна и светла. Страстны твои печали, море сладостных всхлипов, но ты полно не звезд, а цветущих полипов. Боль твою перенес сатана-великан, по тебе шел Христос, утешал тебя Пан. Свет Венеры для нас гармония вселенной. Молчи, Екклезиаст! Венера - сокровенный свет души... ...Человек - падший ангел. Прощай, о земля: ты - навек потерянный рай!
К ЛАВРУ На край небосклона, туманный и скорбный, шла ночь, набухая звездами и тенью. А я, бородатый волшебник преданий, я слушал наречья камней и растений. Я понял признания - тайну печали плющей, кипарисов и жгучей крапивы, узнал сновиденья из повести нарда, пел светлые гимны средь лилий счастливых. И в древнем лесу, исходя чернотою, открыли мне душу глухие глубины: сосняк, от звучаний и запахов пьяный, согбенные знаньем седые маслины, и мох, оснеженный ночною фиалкой, и высохший тополь - приют муравьиный. И все говорило так сладостно сердцу, дрожа в паутине, звенящей блаженно, ведь ею вода облекает дремоту, как некоей тканью гармоний вселенной. И бредили пеньем тяжелые розы, и ткали дубы мне сказания древних, и сдержанной скорби высоких платанов шептал можжевельник о страхах деревни. Так я постигаю волнение леса: поэму листвы и поэму планеты. Но, кедры, скажите: когда ж мое сердце утихнет в объятьях бессмертного света?! Я знаю любовь твою - лиру, о роза: ведь струны я создал былым своим счастьем. Скажи мне, в какой же затон его кинуть, как люди бросают постылые страсти?! Я знаю напевы твои, кипарис: я брат твой по мраку, твой брат по мученьям. Ведь в недрах у нас так глубоко гнездятся - в тебе - соловьи, а во мне - сожаленья! Я знаю твое чародейство, маслина: ты кровь из земли добываешь для мира. А я добываю биением сердца из мыслей и снов благодатное миро! Вы все превзошли меня вашею песней, лишь я неуверенно пел перед вами. О, если бы вы наконец погасили палящий мне грудь целомудренный пламень! Божественный лавр с недоступной душою, немое навек, благородное диво! Пролей же в мой слух неземное сказанье, глубокую мудрость, свой разум правдивый! Волшебник оркестров и мастер лобзаний, в расцвете молчанья, в обличий строгом возникший из розовой прелести Дафны и мощного сока влюбленного бога! Верховный служитель старинного знанья! Не внемлющий жалобам, важный молчальник! Со мной говорят все лесные собратья, лишь ты не хотел моих песен печальных! Быть может, о мастер гармоний, ты знаешь бесплодную участь - стенанье поэта? И листья твои под влиянием лунным не верят обманам весеннего света?.. Но вкрадчивой нежностью мрака оделась, как черной росою, дорога страданий с высот балдахина к подножию ночи, а ночь тяжело набухала звездами.
ОСЕННИЙ РИТМ Горька позолота пейзажа. А сердце слушает жадно. И сетовал ветер, окутанный влажной печалью: - Я плоть поблекших созвездий и кровь бесконечных далей. Я краски воспламеняю в дремотных глубинах, я взглядами весь изранен ангелов и серафимов. Тоскою и вздохами полнясь, бурлит во мне кровь и клокочет, мечтая дождаться триумфа любви бессмертно-полночной. Я в сгустках сердечной скорби, меня привечают дети, над сказками о королевах парю хрусталями света, качаюсь вечным кадилом плененных песен, заплывших в лазурные сети прозрачного метра. В моем растворились сердце душа и тело господни, и я притворяюсь печалью, сумеречной и холодной, иль лесом, бескрайним и дальним. Веду я снов каравеллы в таинственный сумрак ночи, не зная, где моя гавань и что мне судьба пророчит. Звенели слова ветровые нежнее ирисов вешних, и сердце мое защемило от этой тоски нездешней. На бурой степной тропинке в бреду бормотали черви: - Мы роем земные недра под грузом тоски вечерней. О том, как трещат цикады и маки цветут - мы знаем, и сами в укромном логе на арфе без струн играем. О, как идеал наш прост, но он не доходит до звезд! А нам бы - мел собирать, и щелкать в лесах, как птицы, и грудью кормить детей, гулять по росе в медунице! Как счастливы мотыльки и все, что луной одеты, кто вяжет колосья в снопы, а розы - в букеты. И счастлив тот, кто, живя в раю, не боится смерти, и счастлив влюбленный в даль крылато-свободный ветер. И счастлив достигший славы, не знавший жалости близких, кому улыбнулся кротко наш братец Франциск Ассизский. Жалкая участь - не понять никогда, о чем толкуют тополя у пруда. Но им дорожная пыль ответила в дымке вечерней: - Взыскала вас щедро судьба, вы знаете, что вы черви, известны вам от рожденья предметов и форм движенье. Я ж облачком за странником в лучах играю, белая, мне бы в тепле понежиться, да падаю на землю я. В ответ на жалобы эти деревья сказали устало: - А нам в лазури прозрачной парить с малолетства мечталось. Хотелось летать орлами, но мы разбиты грозою! - Завидовать нам не стоит! - раздался клекот орлиный, лазурь ухватили звезды когтями из ярких рубинов. А звезды сказали: - За нами лазурь схоронилась где-то... - А космос: - Лазурь замкнута надеждой в ларец заветный. - Ему надежда ответила из темного бездорожья: - Сердечко мое, ты бредишь! - И сердце вздохнуло: - О боже! Стоят тополя у пруда, и осень сорвала их листья. Мерцает серебряной чернью вода средь пыли дорожной и мглистой. А черви уже расползлись кто куда, им что-то, наверное, снится. Орлы укрываются в гнездах меж скал. Бормочет ветер: - Я ритм вечный! - Слышны колыбельные песни в домах, и блеет отара овечья. На влажном лике пейзажа моршин проступают сети - рубцы от задумчивых взглядов давно истлевших столетий. Пока отдыхают звезды на темно-лазурных простынях, я сердцем вижу свою мечту и тихо шепчу: - О господи! О господи, кому я молюсь? Кто ты, скажи мне, господи! Скажи, почему нет нежности ходу, и крепко надежде спится, зачем, вобрав в себя всю лазурь, глаза смежают ресницы? О, как мне хочется закричать, чтоб сльшал пейзаж осенний, оплакать свой путь и свою судьбу, как черви во мгле вечерней. Пускай вернут человеку Любовь, огромную, как лазурь тополевой рощи, лазурь сердец и лазурь ума, лазурь телесной, безмерной мощи. Пускай мне в руки отмычку дадут - я ею вскрою сейф бесконечности и встречу бесстрашно и мудро смерть, прихваченный инеем страсти и нежности. Хотя я, как дерево, расколот грозой, и крик мой беззвучен, и листьев в помине нет, на лбу моем белые розы цветут, а в чаше вино закипает карминное.
НОЧНАЯ МЕЛОДИЯ Мне так страшно рядом с мертвою листвою, страшно рядом с полем, влажным и бесплодным; если я не буду разбужен тобою, у меня останешься ты в сердце холодном. Чей протяжный голос вдали раздается? О любовь моя! Ветер в окна бьется. В твоем ожерелье блеск зари таится. Зачем ты покидаешь меня в пути далеком? Ты уйдешь - и будет рыдать моя птица, зеленый виноградник не нальется соком. Чей протяжный голос вдали раздается? О любовь моя! Ветер в окна бьется. И ты не узнаешь, снежный мотылек мой, как пылали ярко любви моей звезды. Наступает утро, льется дождь потоком, и с ветвей засохших падают гнезда. Чей протяжный голос вдали раздается? О любовь моя! Ветер в окна бьется.
ГНЕЗДО Что там во мне таится в такой печальный час? Кто лес мой, золотой и свежий, вырубает? Как в зыбком серебре зеркал я прочитаю то, что речной рассвет передо мной расстелет? Вяз замысла какого в моем лесу повален? В каком дожде молчанья дрожу я с той поры, как умерла любовь на берегу печали? Лишь терниям лелеять то, что во мне родилось?
ИНАЯ ПЕСНЯ Сон навсегда исчез, навек развеян! В дождливый этот вечер всем сердцем я измерил трагедию осенних рыдающих деревьев. О тихую печаль предсмертного смиренья мой голос раздробился. Сон навсегда исчез, навек развеян! Навек! О боже! Снег ложится - беспредельный - на бездорожье жизни моей, и оробело, чтобы застыть и сгинуть, уходит заблужденье. Вот и вода внушает: сон навсегда исчез, навек развеян! А сон, он бесконечен? Его опора - эхо, сырой туман, а сам туман - усталость снега. Мое сердцебиенье мне говорит, что сон навек развеян. В дождливый этот вечер всем сердцем я измерил трагедию осенних рыдающих деревьев.
Стихи о канте хондо
1921
БАЛЛАДИЛИЯ О ТРЕХ РЕКАХ
Гвадалквивир струится
в тени садов апельсинных.
Твои две реки, Гранада,
бегут от снегов в долины.
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
В кудрях у Гвадалквивира
пламенеют цветы граната.
Одна - кровью, другая - слезами
льются реки твои, Гранада.
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!
Проложены по Севилье
для парусников дороги.
По рекам твоим, Гранада,
плавают только вздохи.
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
Гвадалквивир... Колокольня
и ветер в саду лимонном.
Дауро, Хениль, часовенки
мертвые над затоном.
Ах, любовь.
ты прошла, словно ветер!
Но разве уносят реки
огни болотные горя?
Ах, любовь,
ты исчезла навеки!
Они апельсины и мирты
несут в андалузское море.
Ах, любовь,
ты прошла, словно ветер!