- Прежде я должен увидеть этот конец. Но, во всяком случае, завтра его еще не будет,-- небрежно бросил Швейк.
      - А вы могли бы вычислить диаметр земного шара?
      - Извиняюсь, не смог бы,-- сказал Швейк.-- Однако мне тоже хочется, господа, задать вам одну загадку,-- продолжал он.-- Стоит четырехэтажный дом, в каждом этаже по восьми окон, на крыше - два слуховых окна и две трубы, в каждом этаже по два квартиранта. А теперь скажите, господа, в каком году умерла у швейцара бабушка?
      Судебные врачи многозначительно переглянулись. Тем не менее один из них задал еще такой вопрос:
      - Не знаете ли вы, какова наибольшая глубина в Тихом океане?
      - Этого, извините, не знаю,-- послышался ответ,-- но думаю, что там наверняка будет глубже, чем под Вышеградской скалой на Влтаве.
      - Достаточно? - лаконически спросил председатель комиссии.
      Но один из членов попросил разрешения задать еще один вопрос:
      - Сколько будет, если умножить двенадцать тысяч восемьсот девяносто семь на тринадцать тысяч восемьсот шестьдесят три?
      - Семьсот двадцать девять,-- не моргнув глазом, ответил Швейк.
      - Я думаю, вполне достаточно,-- сказал председатель комиссии. - Можете отвести обвиняемого на прежнее место.
      - Благодарю вас, господа,-- вежливо сказал Швейк,-- с меня тоже вполне достаточно.
      После ухода Швейка коллегия трех пришла к единодушному выводу: Швейк - круглый дурак и идиот согласно всем законам природы, открытым знаменитыми учеными психиатрами. В заключении, переданном судебному следователю, между прочим стояло:
      "Нижеподписавшиеся судебные врачи сошлись в определении полной психической отупелости и врожденного кретинизма представшего перед вышеуказанной комиссией Швейка Йозефа, кретинизм которого явствует из заявления "да здравствует император Франц-Иосиф Первый", какового вполне достаточно, чтобы определить психическое состояние Йозефа Швейка как явного идиота. Исходя из этого нижеподписавшаяся комиссия предлагает:
      1. Судебное следствие по делу Йозефа Швейка прекратить и
      2. Направить Йозефа Швейка в психиатрическую клинику на исследование с целью выяснения, в какой мере его психическое состояние является опасным для окружающих".
      В то время как состоялось это заключение, Швейк рассказывал своим товарищам по тюрьме:
      - На Фердинанда наплевали, а со мной болтали о какой-то несусветной чепухе. Под конец мы сказали друг другу, что достаточно поговорили, и разошлись.
      - Никому я не верю,-- заметил скрюченный человечек, на лугу которого случайно выкопали скелет.-- Кругом одно жульничество.
      - Без жульничества тоже нельзя,-- возразил Швейк, укладываясь на соломенный матрац.-- Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще скорее передрались бы между собой.
     
      Глава IV. ШВЕЙКА ВЫГОНЯЮТ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА
     
      Описывая впоследствии свое пребывание в сумасшедшем доме, Швейк отзывался об этом учреждении с необычайной похвалой.
      - По правде сказать, я не знаю, почему эти сумасшедшие сердятся, что их там держат. Там разрешается ползать нагишом по полу, выть шакалом, беситься и кусаться. Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались. Но там это - самая обычная вещь. Там такая свобода, которая и социалистам не снилась. Там можно выдавать себя и за бога, и за божью матерь, и за папу римского, и за английского короля, и за государя императора, и за святого Вацлава. (Впрочем, тот все время был связан и лежал нагишом в одиночке.) Еще был там такой, который все кричал, что он архиепископ. Этот ничего не делал, только жрал, да еще, с вашего позволения, делал то, что рифмуется со словом жрал. Впрочем, там никто этого не стыдится. А один даже выдавал себя за святых Кирилла и Мефодия, чтобы получать двойную порцию. А еще там сидел беременный господин, этот всех приглашал на крестины. Много было там шахматистов, политиков, рыболовов, скаутов, коллекционеров почтовых марок, фотографов-любителей. Один попал туда из-за каких-то старых горшков, которые он называл урнами. Другого все время держали связанным в смирительной рубашке, чтобы он не мог вычислить, когда наступит конец света. Познакомился я там с несколькими профессорами. Один из них все время ходил за мной по пятам и разъяснял, что прародина цыган была в Крконошах, а другой доказывал, что внутри земного шара имеется другой шар, значительно больше наружного. В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте. Как-то принялись там рассказывать сказки, да подрались, когда с какой-то принцессой дело кончилось скверно. Самым буйным был господин, выдававший себя за шестнадцатый том Научного энциклопедического словаря Отто и просивший каждого, чтобы его раскрыли и нашли слово "переплетное шило",-- иначе он погиб. Успокоился он только после того, как на него надели смирительную рубашку. Тогда он начал хвалиться, что попал в переплет, и просить, чтобы ему сделали модный обрез. Вообще жилось там как в раю. Можете себе кричать, реветь, петь, плакать, блеять, визжать, прыгать, молиться, кувыркаться, ходить на четвереньках, скакать на одной ноге, бегать кругом, танцевать, мчаться галопом, по целым дням сидеть на корточках или лезть на стену, и никто к вам не подойдет и не скажет: "Послушайте, этого делать нельзя, это неприлично, стыдно, ведь вы культурный человек". Но, по правде сказать, там были только тихие помешанные. Например, сидел там один ученый изобретатель, который все время ковырял в носу и лишь раз в день произносил: "Я только что открыл электричество". Повторяю, очень хорошо там было, и те несколько дней, что я провел в сумасшедшем доме, были лучшими днями моей жизни.
      И правда, даже самый прием, который оказали Швейку в сумасшедшем доме, когда его привезли на испытание из областного уголовного суда, превзошел все его ожидания. Прежде всего Швейка раздели донага, потом дали ему халат и повели купаться, дружески подхватив под мышки, причем один из санитаров развлекал его еврейским анекдотом. В купальной его погрузили в ванну с теплой водой, затем вытащили оттуда и поставили под холодный душ. Это проделали с ним трижды, потом осведомились, как ему нравится. Швейк ответил, что это даже лучше, чем в банях у Карлова моста, и что он страшно любит купаться. "Если вы еще острижете мне ногти и волосы, то я буду совершенно счастлив",-- прибавил он, мило улыбаясь.
      Его желание было исполнено. Затем Швейка основательно растерли губкой, завернули в простыню и отнесли в первое отделение в постель. Там его уложили, прикрыли одеялом и попросили заснуть.
      Швейк еще и теперь с любовью вспоминает это время:
      - Представьте себе, меня несли, несли до самой постели. В тот момент я испытал неземное блаженство.
      На постели Швейк заснул безмятежным сном. Потом его разбудили и предложили кружку молока и булочку. Булочка была уже разрезана на маленькие кусочки, и в то время как один санитар держал Швейка за обе руки, другой обмакивал кусочки булочки в молоко и кормил его, вроде того как кормят клецками гусей.
      Потом Швейка взяли под мышки и отвели в отхожее место, где его попросили удовлетворить большую и малую физиологические потребности.
      Об этой чудесной минуте Швейк рассказывает с упоением. Мы не смеем повторить его рассказ о том, что с ним делали потом. Приведем только одну фразу: "Один из них при этом держал меня на руках",-- вспоминал Швейк.
      Затем его привели назад, уложили в постель и опять попросили уснуть. Через некоторое время его разбудили и отвели в кабинет для освидетельствования, где Швейк, стоя совершенно голый перед двумя врачами, вспомнил славное время рекрутчины, и с его уст невольно сорвалось:
      - Tauglich! /Годен! (нем.)/
      - Что вы говорите? - спросил один из докторов.-Сделайте пять шагов вперед и пять назад.
      Швейк сделал десять.
      - Ведь я же вам сказал,-- заметил доктор,-- сделать пять.
      - Мне лишней пары шагов не жалко.
      После этого доктора потребовали от Швейка, чтобы он сел на стул; один из них несколько раз стукнул пациента по коленке, затем сказал другому, что рефлексы вполне нормальны, на что тот покачал головой и сам принялся стучать Швейка по коленке, в то время как первый открывал Швейку веки и рассматривал его зрачки. Потом они отошли к столу и перебросились несколькими латинскими фразами.
      - Послушайте, вы умеете петь? - спросил у Швейка один из докторов. - Не могли бы вы спеть нам какую-нибудь песню?
      - Сделайте одолжение,-- ответил Швейк.-- Хотя у меня нет ни голоса, ни музыкального слуха, но для вас я попробую спеть, коли вам вздумалось развлечься.
      И Швейк хватил:
     
      Что, монашек молодой,
      Головушку клонишь,
      Две горячие слезы
      Ты на землю ронишь?
     
      - Дальше не знаю,-- прервал Швейк. - Если желаете, спою вам:
     
      Ох, болит мое сердечко,
      Ох, тоска запала в грудь.
      Выйду, сяду на крылечко
      На дороженьку взглянуть.
      Где же ты, милая зазноба...
     
      - Дальше тоже не знаю,-- вздохнул Швейк.-- Знаю еще первую строфу из "Где родина моя" и потом "...Виндишгрец и прочие генералы, утром спозаранку войну начинали", да еще пару простонародных песенок вроде "Храни нам, боже, государя", "Шли мы прямо в Яромерь" и "Достойно есть, яко воистину..."
      Оба доктора переглянулись, и один из них спросил:
      - Ваше психическое состояние уже исследовали когда-нибудь?
      - На военной службе,-- торжественно и гордо ответил Швейк.-- Господа военные врачи официально признали меня полным идиотом.
      - Сдается мне, что вы симулянт! - обрушился на Швейка другой доктор.
      - Совсем не симулянт, господа! - защищался Швейк.-- Я самый настоящий идиот. Можете справиться в канцелярии Девяносто первого полка в Чешских Будейовицах или в Управлении запасных в Карлине.
      Старший врач безнадежно махнул рукой и, указывая на Швейка, сказал санитарам:
      - Верните этому человеку одежду и передайте его в третье отделение в первый коридор. Потом один из вас пусть вернется и отнесет все документы в канцелярию. Да скажите там, чтоб долго не канителились, чтобы он у нас долго на шее не сидел.
      Врачи еще раз презрительно посмотрели на Швейка, который пятился к дверям, учтиво кланяясь. На замечание одного из санитаров, чего, мол, он тут дурака валяет, Швейк ответил:
      - Я ведь не одет, совсем нагишом, в чем мать родила, вот я и не хочу показывать панам того, что заставило бы их подумать, будто я невежа или нахал.
      С того момента как санитары получили приказ вернуть Швейку одежду, они перестали о нем заботиться, велели одеться, и один из них отвел его в третье отделение. Там Швейка держали несколько дней, пока канцелярия оформляла его выписку из сумасшедшего дома, и он имел полную возможность и здесь производить свои наблюдения. Обманутые врачи дали о нем такое заключение: "Слабоумный симулянт".
      Так как Швейка выписали из лечебницы перед самым обедом, дело не обошлось без небольшого скандала. Швейк заявил, что если уж его выкидывают из сумасшедшего дома, то не имеют права не давать ему обеда.
      Скандал прекратил вызванный привратником полицейский, который отвел Швейка в полицейский комиссариат на Сальмовой улице.
     
      Глава V. ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ КОМИССАРИАТЕ НА САЛЬМОВОЙ УЛИЦЕ
     
      За прекрасными лучезарными днями в сумасшедшем доме для Швейка потянулись часы, полные невзгод и гонений. Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духе римских палачей времен милейшего императора Нерона. И так же свирепо, как они в свое время произносили: "Киньте этого негодяя христианина львам!" - инспектор Браун сказал:
      - За решетку его!
      Ни слова больше, ни слова меньше. Только в глазах полицейского инспектора при этом появилось выражение какого-то особого извращенного наслаждения. Швейк поклонился и с достоинством сказал:
      - Я готов, господа. Как я понимаю, "за решетку" означает -- в одиночку, а это не так уж плохо.
      - Не очень-то здесь распространяйся,-- сказал полицейский, на что Швейк ответил:
      - Я человек скромный и буду благодарен за все, что вы для меня сделаете.
      В камере на нарах сидел, задумавшись, какой-то человек. Его лицо выражало апатию. Видно, ему не верилось, что дверь отпирали для того, чтобы выпустить его на свободу.
      - Мое почтение, сударь,-- сказал Швейк, присаживаясь на нары.-- Не знаете ли, который теперь час?
      - Мне теперь не до часов,-- ответил задумчивый господин.
      - Здесь недурно,-- попытался завязать разговор Швейк.-Нары из струганого дерева.
      Серьезный господин не ответил, встал и быстро зашагал в узком пространстве между дверью и нарами, словно торопясь что-то спасти.
      А Швейк между тем с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах. В одной из надписей какой-то арестант объявлял полиции войну не на живот, а на смерть. Текст гласил: "Вам это даром не пройдет!" Другой арестованный написал: "Ну вас к черту, петухи!" Третий просто констатировал факт: "Сидел здесь 5 июня 1913 года, обходились со мной прилично. Лавочник Йозеф Маречек из Вршовиц". Была и надпись, потрясающая. своей глубиной: "Помилуй мя, господи!"
      А под этим: "Поцелуйте меня в ж..."
      Буква "ж" все же была перечеркнута, и сбоку приписано большими буквами: "ФАЛДУ". Рядом какая-то поэтическая душа накарябала стихи:
     
      У ручья печальный я сижу,
      Солнышко за горы уж садится,
      На пригорок солнечный гляжу,
      Там моя любезная томится...
     
      Господин, бегавший между дверью и нарами, словно состязаясь в марафонском беге, наконец, запыхавшись, остановился, сел на прежнее место, положил голову на руки и вдруг завопил:
      - Выпустите меня!.. Нет, они меня не выпустят,-- через минуту сказал он как бы про себя,-- не выпустят, нет, нет. Я здесь с шести часов утра.
      На него вдруг ни с того ни с сего напала болтливость. Он поднялся со своего места и обратился к Швейку:
      - Нет ли у вас случайно при себе ремня, чтобы я мог со всем этим покончить?
      - С большим удовольствием могу вам услужить,-- ответил Швейк, снимая свой ремень.-- Я еще ни разу не видел, как вешаются в одиночке на ремне... Одно только досадно,-- заметил он, оглядев камеру,-- тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Разве что на нарах, опустившись на колени, как это сделал монах из Эмаузского монастыря, повесившись на распятии из-за молодой еврейки. Мне самоубийцы очень нравятся. Так извольте...
      Хмурый господин, которому Швейк сунул ремень в руку, взглянул на этот ремень, швырнул его в угол и заплакал, размазывая грязными руками слезы и выкрикивая:
      - У меня детки, а я здесь за пьянство и за безнравственный образ жизни, Иисус Мария! Бедная моя жена! Что скажут на службе! У меня деточки, а я здесь за пьянство и за безнравственный образ жизни!
      И так далее, до бесконечности.
      Наконец он как будто немного успокоился, подошел к двери и начал колотить в нее руками и ногами. За дверью послышались шаги и голос:
      - Чего надо?
      - Выпустите меня! - проговорил он таким тоном, словно это были его предсмертные слова.
      - Куда? - раздался вопрос с другой стороны двери.
      - На службу,-- ответил несчастный отец, супруг, чиновник, пьяница и развратник.
      Раздался смех, жуткий смех в тиши коридора... И шаги опять стихли.
      - Видно, этот господин здорово ненавидит вас, коли так насмехается,-- сказал Швейк, в то время как его безутешный сосед опять уселся рядом.-- Тюремщик, когда разозлится, на многое способен, а когда он взбешен, то пощады не жди. Сидите себе спокойно, если раздумали вешаться, и ждите дальнейших событий. Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то все это действительно ужасно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что вас выгонят со службы?
      - Трудно сказать,-- вздохнул тот.-- Дело в том, что я сам не помню, что такое я натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, но я хотел вернуться туда, закурить сигару. А началось все так хорошо... Видите ли, начальник нашего отдела справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвертый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый...
      - Не могу ли я помочь вам считать? - вызвался Швейк.-- Я в этих делах разбираюсь. Как-то раз я за одну ночь побывал в двадцати восьми местах, но, к чести моей будь сказано, нигде больше трех кружек пива не пил.
      - Словом,-- продолжал несчастный подчиненный того начальника, который так великолепно справлял свои именины,-- - когда мы обошли с дюжину различных кабачков, то обнаружили, что начальник-то у нас пропал, хотя мы его загодя привязали на веревочку и водили за собой, как собачонку. Тогда мы отправились его разыскивать и под конец растеряли друг друга. Я очутился в одном из ночных кабачков на Виноградах, в очень приличном заведении, где пил ликер прямо из бутылки. Что я делал потом - не помню... Знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейских рапортовали, будто я напился, вел себя непристойно, отколотил одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кельнера в краже двенадцати крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул незнакомому господину за соседним столиком в черный кофе. Больше я ничего не делал... по крайней мере не помню, чтобы я еще что-нибудь натворил... Поверьте мне, я порядочный, интеллигентный человек и ни о чем другом не думаю, как только о своей семье. Что вы на это скажете? Ведь я не скандалист какой-нибудь!
      - А много вам пришлось потрудиться, пока вы разбили эту мраморную доску, или вы ее раскололи с одного маху? - вместо ответа поинтересовался Швейк.
      - Сразу,-- ответил интеллигентный господин.
      - Тогда вы пропали,-- задумчиво произнес Швейк.-- Вам докажут, что вы подготовлялись к этому путем долгой тренировки. А кофе этого незнакомого господина, в который вы плюнули, был без рома или с ромом?-- И, не ожидая ответа, пояснил:-- Если с ромом, то хуже, потому что дороже. На суде все подсчитывают и подводят итоги, чтобы как-нибудь подогнать под серьезное преступление.
      - На суде?..-- малодушно пролепетал почтенный отец семейства и повесив голову впал в то неприятное состояние духа, когда человека пожирают упреки совести./ Некоторые писатели употребляют выражение "грызут упреки совести". Я не считаю это выражение вполне точным. Ведь и тигр человека пожирает, а не грызет. (Прим. автора.)/
      - А дома знают, что вы арестованы, или они узнают только из газет?-- спросил Швейк.
      - Вы думаете, что это появится... в газетах? - наивно спросила жертва именин своего начальника.
      - Вернее верного,-- последовал искренний ответ, ибо Швейк никогда не имел привычки скрывать что-нибудь от собеседника.-Читателям газет это очень понравится. Я сам всегда с удовольствием читаю рубрику о пьяных и об их бесчинствах. Вот недавно в трактире "У чаши" один посетитель выкинул такой номер: разбил сам себе голову пивной кружкой. Подбросил ее кверху, а голову подставил. Его увезли, а утром мы уже читали в газетах об этом. Или, например, в "Бендловке" съездил я раз одному факельщику из похоронного бюро по роже, а он дал мне сдачи. Для того чтобы нас помирить, пришлось обоих посадить в каталажку, и это сейчас же появилось в "Вечерке"... Или еще случай: в кафе "У мертвеца" один советник разбил два блюда. Так, думаете, его пощадили? На другой же день попал в газеты... Вам остается одно: послать из тюрьмы в газету опровержение, что опубликованная заметка вас-де не касается и что с этим однофамильцем вы не находитесь ни в родственных, ни в каких-либо иных отношениях. А домой пошлите записку, попросите это опровержение вырезать и спрятать, чтобы вы могли его прочесть, когда отсидите свой срок... Вам не холодно? -участливо спросил Швейк, заметив, что интеллигентный господин дрожит, как в лихорадке.-- В этом году конец лета что-то холодноват.
      - Погибший я человек! - зарыдал сосед Швейка.-- Не видать мне повышения...
      - Что и говорить,-- участливо подхватил Швейк.-- Если вас после отсидки обратно на службу не примут,-- не знаю, скоро ли вы найдете другое место, потому что повсюду, даже если бы вы захотели служить у живодера, от вас потребуют свидетельство о благонравном поведении. Да, это удовольствие вам дорого обойдется... А у вашей супруги с детками есть на что жить, пока вы будете сидеть? Или же ей придется побираться Христа ради, а деток научить разным мошенничествам?
      В ответ послышались рыдания:
      - Бедные мои детки! Бедная моя жена!
      Кающийся грешник встал и заговорил о своих детях:
      - У меня их пятеро, самому старшему двенадцать лет, он в скаутах, пьет только воду и мог бы служить примером своему отцу, с которым, право же, подобный казус случился в первый раз в жизни.
      - Он скаут? - воскликнул Швейк.-- Люблю слушать про скаутов! Однажды в Мыловарах под Зливой, в районе Глубокой, округ Чешских Будейовиц, как раз когда наш Девяносто первый полк был там на учении, окрестные крестьяне устроили облаву на скаутов, которых очень много развелось в крестьянском лесу. Поймали они трех. И представьте себе, самый маленький из них, когда его взяли, так отчаянно визжал и плакал, что мы, бывалые солдаты, не могли без жалости на него смотреть, не выдержали... и отошли в сторону. Пока их связывали, эти три скаута искусали восемь крестьян. Потом под розгами старосты они признались, что Во всей округе нет ни одного луга, которого бы они не измяли, греясь на солнце. Да, кстати, они признались еще и в том, что у Ражиц перед самой жатвой сгорела совершенно случайно полоса ржи, когда они жарили там на вертеле серну, к которой с ножом подкрались в крестьянском лесу. Потом в их логовище в лесу нашли больше пятидесяти кило обглоданных костей от всякой домашней птицы и лесных зверей, огромное количество вишневых косточек, пропасть огрызков незрелых яблок и много всякого другого добра.
      Но несчастный отец скаута все-таки не мог успокоиться.
      - Что я наделал! - причитал он.-- Погубил свою репутацию!
      - Это уж как пить дать,-- подтвердил Швейк со свойственной ему откровенностью.-- После того, что случилось, ваша репутация погублена на всю жизнь. Ведь если об этой истории напечатают в газетах, то кое-что к ней прибавят и ваши знакомые. Это уже в порядке вещей, лучше не обращайте внимания. Людей с подмоченной репутацией на свете, пожалуй, раз в десять больше, чем с незапятнанной. Это сущая ерунда.
      В коридоре раздались грузные шаги, в замке загремел ключ, дверь отворилась, и полицейский вызвал Швейка.
      - Простите,-- рыцарски напомнил Швейк.-- Я здесь только с двенадцати часов дня, а этот господин с шести утра. Я особенно не тороплюсь.
      Вместо ответа сильная рука выволокла его в коридор, и дежурный молча повел Швейка по лестницам на второй этаж.
      В комнате за столом сидел бравый толстый полицейский комиссар. Он обратился к Швейку:
      - Так вы, значит, и есть Швейк? Как вы сюда попали?
      - Самым простым манером,-- ответил Швейк.-- Я пришел сюда в сопровождении полицейского, потому как мне не понравилось, что из сумасшедшего дома меня выкинули без обеда. Я им не уличная девка.
      - Знаете что, Швейк,-- примирительно сказал комиссар,-зачем нам с вами ссориться здесь, на Сальмовой улице? Не лучше ли будет, если мы вас направим в полицейское управление?
      - Вы, как говорится, являетесь господином положения,-- с удовлетворением ответил Швейк.-- А пройтись вечерком в полицейское управление - совсем не дурно-- это будет небольшая, но очень приятная прогулка.
      - Очень рад, что мы с вами так легко договорились,-весело заключил полицейский комиссар.-- Договориться-- самое разлюбезное дело. Не правда ли, Швейк?
      - Я тоже всегда очень охотно советуюсь с другими,-ответил Швейк.-- Поверьте, господин комиссар, я никогда не забуду вашей доброты.
      Учтиво поклонившись, Швейк спустился с полицейским вниз, в караульное помещение, и через четверть часа его уже можно было видеть на углу Ечной улицы и Карловой площади в сопровождении полицейского, который нес под мышкой объемистую книгу с немецкой надписью: "Arestantenbuch"/Книга записи арестованных (нем.)/.
      На углу Спаленой улицы Швейк и его конвоир натолкнулись на толпу людей, теснившихся перед объявлением.
      - Это манифест государя императора об объявлении войны,-сказал Швейку конвоир.
      - Я это предсказывал,-- бросил Швейк.-- А в сумасшедшем доме об этом еще ничего не знают, хотя им-то, собственно, это должно быть известно из первоисточника.
      - Что вы хотите этим сказать? - спросил полицейский.
      - Ведь там много господ офицеров,-- объяснил Швейк.
      Когда они подошли к другой кучке, тоже толпившейся перед манифестом, Швейк крикнул:
      - Да здравствует император Франц-Иосиф! Мы победим!
      Кто-то в этой восторженной толпе одним ударом нахлобучил ему на уши котелок, и в таком виде на глазах у сбежавшегося народа бравый солдат Швейк вторично проследовал в ворота полицейского управления.
      - Эту войну мы безусловно выиграем, еще раз повторяю, господа! - С этими словами Швейк расстался с провожавшей его толпой.
      В далекие, далекие времена в Европу долетело правдивое изречение о том, что завтрашний день разрушит даже планы нынешнего дня.
     
      Глава VI. ПРОРВАВ ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ, ШВЕЙК ОПЯТЬ ОЧУТИЛСЯ ДОМА
     
      От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти. Эта власть вела слежку за тем, насколько восторженно отнеслось население к объявлению войны. За исключением нескольких человек, не отрекшихся от своего народа, которому предстояло изойти кровью за интересы, абсолютно чуждые ему, за исключением этих нескольких человек полицейское управление представляло собой великолепную кунсткамеру хищников-бюрократов, которые считали, что только всемерное использование тюрьмы и виселицы способно отстоять существование замысловатых параграфов. При этом хищники-бюрократы обращались со своими жертвами с язвительной любезностью, предварительно взвешивая каждое свое слово.
      - Мне очень, очень жаль,-- сказал один из этих черно-желтых хищников, когда к нему привели Швейка,-- что вы опять попали в наши руки. Мы думали, что вы исправитесь... но, увы, мы обманулись.
      Швейк молча кивал головой в знак согласия, сделав при этом такое невинное лицо, что черно-желтый хищник вопросительно взглянул на него и резко заметил:
      - Не стройте из себя дурака! - Однако тотчас же опять перешел на ласковый тон: - Нам, право же, очень неприятно держать вас под арестом. По моему мнению, ваша вина не так уж велика, ибо, принимая во внимание ваш невысокий умственный уровень, нужно полагать, что вас, без сомнения, подговорили. Скажите мне, пан Швейк, кто, собственно, подстрекает вас на такие глупости?
      Швейк откашлялся.
      - Я, извиняюсь, ничего о глупостях не знаю.
      - Ну, разве это не глупость, пан Швейк,-- увещевал хищник слащаво-отеческим тоном,-- когда вы, по свидетельству полицейского, который вас сюда привел, собрав толпу перед наклеенным на углу манифестом о войне, возбуждали ее выкриками: "Да здравствует император Франц-Иосиф! Мы победим!"
      - Я не мог оставаться в бездействии,-- объяснил Швейк, уставив свои добрые глаза на инквизитора.-- Я пришел в волнение, увидев, что все читают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов, ни "ура"... вообще ничего, господин советник. Словно их это вовсе не касается. Тут уж я, старый солдат Девяносто первого полка, не выдержал и прокричал эти слова. Будь вы на моем месте, вы, наверно, поступили бы точно так же. Война так война, ничего не поделаешь,-- мы должны довести ее до победного конца, должны постоянно провозглашать славу государю императору. Никто меня в этом не разубедит.
      Прижатый к стене черно-желтый хищник не вынес взгляда невинного агнца Швейка, опустил глаза в свои бумаги и сказал:
      - Я вполне понял бы ваше воодушевление, если б оно было проявлено при других обстоятельствах. Вы сами отлично знаете, что вас вел полицейский и ваш патриотизм мог и даже должен был скорее рассмешить публику, чем произвести на нее серьезное впечатление.
      - Идти под конвоем полицейского - это тяжелый момент в жизни каждого человека. Но если человек даже в этот тяжкий момент не забывает, что ему надлежит делать при объявлении войны, то, думаю, такой человек не так уж плох.
      Черно-желтый хищник заворчал и еще раз посмотрел Швейку прямо в глаза. Швейк ответил ему своим невинным, мягким, скромным, нежным и теплым взглядом.
      С минуту они пристально смотрели друг на друга.
      - Идите к черту - пробормотало наконец чиновничье рыло.-- Но если вы еще раз сюда попадете, то я вас вообще ни о чем не буду спрашивать, а прямо отправлю в военный суд на Градчаны. Понятно?
      И не успел он договорить, как нежданно-негаданно Швейк подскочил к нему, поцеловал руку и сказал:
      - Да вознаградит вас бог! Если вам когда-нибудь понадобится чистокровная собачка, соблаговолите обратиться ко мне. Я торгую собаками.
      Так Швейк опять очутился на свободе.
      По дороге домой он размышлял о том, а не зайти ли ему сперва в пивную "У чаши", и в конце концов отворил ту самую дверь, через которую не так давно вышел в сопровождении агента Бретшнейдера.
      В пивной царило гробовое молчание. Там сидело несколько посетителей и среди них - церковный сторож из церкви св. Аполлинария. Физиономии у всех были хмурые. За стойкой сидела трактирщица, жена Паливца, тупо глядя на пивные краны.
      - Вот я и вернулся! - весело сказал Швейк.-- Дайте-ка мне кружечку пива. А где же наш пан Паливец? Небось уже дома?
      Вместо ответа хозяйка залилась слезами и, горестно всхлипывая при каждом слове, простонала:
      - Дали ему... десять лет... неделю тому назад...
      - Ну, вот видите! - сказал Швейк.-- Значит, семь дней уже отсидел.
      - Он был такой... осторожный! - рыдала хозяйка.-- Он сам это всегда о себе говорил...
      Посетители пивной упорно молчали, словно тут до сих пор блуждал дух Паливца, призывая к еще большей осторожности.
      - Осторожность - мать мудрости,-- сказал Швейк усаживаясь за стол и пододвигая к себе кружку пива, в пивной пене которого образовалось несколько дырочек - туда капнули слезы жены Паливца, когда она несла пиво на стол.-- Нынче время такое, приходится быть осторожным.
      - Вчера у нас было двое похорон,-- попытался перевести разговор на другое церковный сторож от св. Аполлинария.
      - Видать, помер кто-нибудь! - заметил другой посетитель.
      Третий спросил:
      - Покойного-то на катафалке везли?
      - Интересно,-- сказал Швейк,-- как будут происходить военные похороны во время войны?
      Посетители поднялись, расплатились и тихо вышли. Швейк остался наедине с пани Паливцовой.
      - Не представляю себе,-- произнес Швейк,-- чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам - такое я слышал, но на десять - это уж, пожалуй, многовато!
      - Что же поделаешь, ведь мой-то признался,-- плакала жена Паливца.-- Как он здесь говорил об этих мухах и портрете, так и в управлении суда повторил. Вызвали меня свидетельницей, да что я могла им сказать, когда мне заявили, что я имею право отказаться от свидетельских показаний, потому что нахожусь в родственных отношениях со своим мужем... Я перепугалась этих родственных отношений - как бы из этого еще чего-нибудь не вышло - и отказалась давать показания. Старик, бедняга, так на меня посмотрел... до самой смерти не забуду. А потом, после приговора, когда его уводили, взял да и крикнул им там, на лестнице, словно совсем с ума спятил: "Да здравствует свободная мысль!"
      - А пан Бретшнейдер сюда больше не заходит? - спросил Швейк.
      - Заходил несколько раз,-- ответила трактирщица.-- Выпьет одну-две кружки, спросит меня, кто здесь бывает и слушает, как посетители рассказывают про футбол. Они всегда, как увидят пана Бретшнейдера, говорят только про футбол, а его от этого передергивает - того и гляди судороги сделаются и он взбесится. За все это время к нему на удочку попался только один обойщик с Поперечной улицы.
      - Это дело навыка,-- заметил Швейк.-- Обойщик-то был глуповат, что ли?
      - Ну, как мой муж,-- ответила с плачем хозяйка.-- Тот его спросил, стал бы он стрелять в сербов или нет. А обойщик ответил, что не умеет стрелять, что только раз был в тире, прострелил там корону. Тут мы все услышали, как пан Бретшнейдер произнес, вынув свою записную книжку: "Ага! Еще одна хорошенькая государственная измена!"-- и вышел с этим обойщиком с Поперечной улицы, и тот уже больше не вернулся.
      - Много их не возвращается,-- сказал Швейк.-- Дайте-ка мне рому.
      Как раз в тот момент, когда Швейк заказывал себе вторую рюмку рому, в трактир вошел тайный агент Бретшнейдер. Окинув беглым взглядом пустой трактир и заказав себе пиво, он подсел к Швейку и стал ждать, не скажет ли тот чего.
      Швейк снял с вешалки одну из газет и, просматривая последнюю страницу с объявлениями, заметил:
      - Смотрите-ка, некий Чимпера, село Страшково, дом номер пять, почтовое отделение Рачиневес, продает усадьбу с семью десятинами пашни. Имеется школа и проходит железная дорога.
      Бретшнейдер нервно забарабанил пальцами по столу и обратился к Швейку:
      - Удивляюсь, почему вас интересует эта усадьба, пан Швейк?
      - Ах, это вы? - воскликнул Швейк, подавая ему руку.-- А я вас сразу не узнал. У меня очень плохая память. В последний раз мы расстались, если не ошибаюсь, в приемной канцелярии полицейского управления. Ну, что поделываете? Часто заглядываете сюда?
      - Сегодня я пришел, чтобы повидать вас,-- сказал Бретшнейдер.-- В полицейском управлении мне сообщили, что вы торгуете собаками. Мне нужен хороший пинчер, или, скажем, шпиц, или вообще что-нибудь в этом роде...
      - Это все мы вам можем предоставить,-- ответил Швейк.-Желаете чистокровного или так... с улицы?
      - Я думаю приобрести чистокровного пса,-- ответил Бретшнейдер.
      - А почему бы вам не завести себе полицейскую собаку? -спросил Швейк.-- Она бы вам сразу все выследила, навела бы вас на след преступления. У одного мясника в Вршовицах есть такой пес; он возит ему тележку. Этот пес, можно сказать, работает не по специальности.
      - Мне бы хотелось шпица,-- сдержанно повторил Бретшнейдер,-- шпица, который бы не кусался.
      - Желаете беззубого шпица? - осведомился Швейк.-- Есть такой на примете: в Дейвицах, у одного трактирщика.
      - Пожалуй, лучше уж пинчера...-- нерешительно произнес Бретшнейдер, собаковедческие познания которого находились в зачаточном состоянии. Если бы не приказ из полицейского управления, он никогда бы не приобрел о собаках никаких сведений.
      Но приказ был точный, ясный и определенный: во что бы то ни стало сойтись со Швейком поближе на почве торговли собаками. Для достижения этой цели Бретшнейдер имел право подобрать себе помощников и располагать известными суммами на покупку собак.
      - Пинчеры бывают покрупнее и помельче,-- сказал Швейк.-Есть у меня на примете два маленьких и три побольше. Всех пятерых можно держать на коленях. Могу их вам от всей души порекомендовать.
      - Это бы мне подошло,-- заявил Бретшнейдер.-- А сколько стоит пинчер?
      - Смотря по величине,-- ответил Швейк.-- Все зависит от величины. Пинчер не теленок, с пинчерами дело обстоит как раз наоборот: чем меньше, тем дороже.
      - Я взял бы покрупнее, дом сторожить,-- сказал Бретшнейдер, боясь перерасходовать секретный фонд полиции.
      - Отлично! - подхватил Швейк.-- Крупного могу продать по пятидесяти крон, самого крупного - по сорока пяти. Но мы забыли одну вещь: вам щенят или постарше, и потом: кобельков или сучек?
      - Мне все равно,-- ответил Бретшнейдер, которому надоели эти неразрешимые проблемы.-- Так достаньте их, а я завтра в семь часов вечера к вам зайду. Договорились?
      - Договорились, приходите,-- неохотно согласился Швейк.-В таком случае я бы попросил у вас задаток-- тридцать крон.
      - Какие могут быть разговоры! - сказал Бретшнейдер, отсчитывая деньги.-- Ну, а теперь мы с вами разопьем по четвертинке на мой счет...
      Когда они выпили, Швейк тоже заказал за свой счет четвертинку вина. Потом заказал Бретшнейдер, он убеждал Швейка не бояться его. Он заявил, что сегодня он не на службе и потому Швейк может свободно говорить с ним о политике.
      Швейк заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да вообще вся политика - занятие для детей младшего возраста.
      Бретшнейдер, напротив, держался самых революционных убеждений. Он провозгласил, что каждое слабое государство обречено на гибель, и спросил Швейка, каков его взгляд на эти вещи.
      Швейк на это ответил, что с государством у него никаких дел не было, но однажды был у него на попечении хилый щенок сенбернар, которого он подкармливал солдатскими сухарями, но щенок все равно издох.
      Когда выпили по пятой, Бретшнейдер объявил себя анархистом и стал добиваться у Швейка совета, в какую организацию ему записаться.
      Швейк рассказал, что однажды какой-то анархист купил у него в рассрочку за сто крон леонберга, но до сих пор не отдал последнего взноса.
      За шестой четвертинкой Бретшнейдер высказался за революцию и против мобилизации, на что Швейк, наклонясь к нему, шепнул на ухо:
      - Только что вошел какой-то посетитель. Как бы он вас не услышал, у вас могут быть неприятности. Видите, трактирщица уже плачет.
      Жена Паливца действительно плакала на стуле за стойкой..
      - Чего вы плачете, хозяюшка? - спросил Бретшнейдер.-Через три месяца мы победим, будет амнистия - и ваш муж вернется. Вот тогда уж мы закатим пирушку!.. Или вы не верите, что мы победим? - обратился он к Швейку.
      - Зачем пережевывать одно и то же? - сказал Швейк.-Должны победить - и баста! Ну, мне пора домой.
      Швейк расплатился и вернулся к своей старой служанке, пани Мюллеровой, которая очень испугалась, увидев, что мужчина, отпирающий ключом входную дверь, не кто иной, как сам Швейк
      - А я, сударь, думала, что вы вернетесь только через несколько лет,-- сказала она с присущей ей откровенностью,-- и я тут... из жалости... на время... взяла в жильцы одного швейцара из ночного кафе, потому что... у нас тут три раза был обыск, и, после того как ничего не нашли, сказали, что ваше дело плохо и по всему видать - вы опытный преступник.
      Швейк быстро убедился, что незнакомец устроился со всеми удобствами: он спал на его постели и даже был настолько благороден, что удовольствовался лишь одной половиной, а другую предоставил некоему длинноволосому созданию, которое из благодарности спало, обняв его за шею. На полу вокруг постели валялись вперемешку принадлежности мужского и дамского туалета. По всему этому хаосу было ясно, что швейцар из "ночного кафе" вернулся вчера со своей дамой навеселе.
      - Сударь,-- сказал Швейк, тряся незваного гостя,-сударь, как бы вам не опоздать к обеду. Мне будет очень неприятно, если вы начнете всем рассказывать, что я вас выставил в такое время, когда уже нигде не достанешь обеда.
      Прошло немало времени, пока заспанный швейцар из "ночного кафе" раскусил наконец, что вернулся домой владелец постели и предъявляет на нее свои права.
      По свойственной всем швейцарам "ночных кафе" привычке, господин этот выразился в том духе, что пересчитает ребра каждому, кто осмелится его будить. После этого он вознамерился спать дальше.
      Швейк между тем собрал части его туалета, принес их к постели и, энергично встряхнув швейцара, сказал:
      - Если вы не оденетесь, то придется вас выкинуть на улицу так, как вы есть. Вам будет гораздо выгоднее вылететь отсюда одетым.
      - Я хотел спать до восьми часов вечера,-- проговорил озадаченный швейцар, натягивая штаны.-- Я плачу хозяйке за постель по две кроны в день и могу водить сюда барышень из кафе... Маржена, вставай!
      Надевая воротничок и завязывая галстук, он уже настолько пришел в себя, что стал уверять Швейка, будто ночное кафе "Мимоза" безусловно одно из самых приличных заведений, куда имеют доступ только те дамы, у которых желтый билет в полном порядке, и любезно приглашал Швейка заглянуть туда.
      Однако его партнерша осталась весьма недовольна Швейком и пустила в ход несколько веских великосветских выражений, из которых самым приличным было: "Олух царя небесного!"
      После ухода непрошеных жильцов Швейк пошел позвать пани Мюллерову, чтобы вместе с нею навести порядок, но ее и след простыл. Только на клочке бумаги, на котором карандашом были выведены какие-то каракули, пани Мюллерова необычайно просто выразила свои мысли, касающиеся несчастного случая со сдачей напрокат швейковской постели швейцару из ночного кафе. На клочке было написано:
      "Простите, сударь, я вас больше не увижу, потому что бросаюсь из окна".
      - Врет! - сказал Швейк и стал ждать.
      Через полчаса в кухню вползла несчастная пани Мюллерова, и по удрученному выражению ее лица было видно, что она ждет от Швейка слов утешения.
      - Если хотите броситься из окна,-- сказал Швейк,-- так идите в комнату, окно я открыл. Прыгать из кухни я бы вам не советовал, потому что вы упадете в сад прямо на розы, поломаете все кусты, и за это вам же придется платить. А из того окна вы прекрасно слетите на тротуар и, если повезет, сломаете себе шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе только ребра, руки и ноги и вам придется платить за лечение в больнице.
      Пани Мюллерова заплакала, тихо пошла в комнату Швейка... закрыла окно и, вернувшись, сказала:
      - Дует, а при вашем ревматизме это нехорошо, сударь.
      Затем, постелив постель и с необычайной старательностью приведя все в порядок, она, все еще заплаканная, вошла в кухню и доложила Швейку:
      - Те два щеночка, сударь, что были у вас на дворе, подохли, а сенбернар сбежал во время обыска.
      - Черт возьми! - воскликнул Швейк.-- Он может влипнуть в историю! Теперь, наверное, его будет выслеживать полиция.
      - Он укусил одного из господ полицейских комиссаров,-продолжала пани Мюллерова,-- когда тот во время обыска вытаскивал его из-под кровати. Один из этих господ сказал, что под кроватью кто-то есть, и сенбернару именем закона приказано было вылезать, но тот и не подумал, и тогда его вытащили. Сенбернар хотел их всех сожрать, а потом вылетел в дверь и больше не вернулся. Мне тоже учинили допрос, спрашивали, кто к нам ходит, не получаем ли денег из-за границы, а потом стали намекать, что я дура, когда я им сказала, что деньги из-за границы поступают только изредка, последний раз от господина управляющего из Брно - помните, шестьдесят крон задатка за ангорскую кошку, вы о ней дали объявление в газету "Национальная политика", а вместо нее послали в Брно в ящике из-под фиников слепого щеночка фокстерьера. Потом они говорили со мной очень ласково и порекомендовали в жильцы, чтобы мне одной боязно не было, этого швейцара из ночного кафе, которого вы выбросили.
      - Уж и натерпелся я от этой полиции, пани Мюллерова! -вздохнул Швейк.-- Вот скоро увидите, сколько их сюда придет за собаками.
      Не знаю, расшифровали ли те, кто после переворота просматривал полицейский архив, статьи расхода секретного фонда государственной полиции, где значилось: СБ-- 40 к.; ФТ-- 50 к.; Л-- 80 к. и так далее, но они, безусловно, ошибались, если думали, что СБ, ФТ и Л-- это инициалы неких лиц, которые за 40, 50, 80 и т.д. крон продавали чешский народ черно-желтому орлу.
      В действительности же СБ означает сенбернара, ФТ -фокстерьера, а Л - леонберга. Всех этих собак Бретшнейдер привел от Швейка в полицейское управление.
      Это были гадкие страшилища, не имевшие абсолютно ничего общего ни с одной из чистокровных собак, за которых Швейк выдавал их Бретшнейдеру. Сенбернар был помесь нечистокровного пуделя с дворняжкой; фокстерьер, с ушами таксы, был величиной с волкодава, а ноги у него были выгнуты, словно он болел рахитом; леонберг своей мохнатой мордой напоминал овчарку, у него был обрубленный хвост, рост таксы и голый зад, как у павиана.
      Сам сыщик Калоус заходил к Швейку купить собаку... и вернулся с настоящим уродом, напоминающим пятнистую гиену, хотя у него и была грива шотландской овчарки. А в статье секретного фонда с тех пор прибавилась новая пометка: Д-- 90 к. Этот урод должен был изображать дога. Но даже Калоусу не удалось ничего выведать у Швейка. Он добился того же, что и Бретшнейдер. Самые тонкие политические разговоры Швейк переводил на лечение собачьей чумы у щенят, а наихитрейшие его трюки кончались тем, что Бретшнейдер увозил с собой от Швейка еще одно чудовище, самого невероятного ублюдка.
      Этим кончил знаменитый сыщик Бретшнейдер. Когда у него в квартире появилось семь подобных страшилищ, он заперся с ними в задней комнате и не давал ничего жрать до тех пор, пока псы не сожрали его самого. Он был так честен, что избавил казну от расходов по похоронам.

К титульной странице
Вперед
Назад