ПОДВИГ ГРАЖДАН ГОРОДА ВЕРЕИ
Воины-поселяне действовали в округе Верейской, а мещане верейские
действовали при освобождении первого из русских городов, занятых 1812 года
неприятелем, то есть Вереи. Этот лавр стяжал генерал Дорохов. На трудный,
убийственный приступ вели его четверо верейских мещан. Не щадя жизни
открытою грудью бросались они на валы крепостные и на груди их блеснули
военные знаки Георгия-победоносца.
Храня в незабвенной памяти -подвиг граждан верейских, Дорохов, уклонясь за
болезнию с поприща военного, писал к жителям Вереи: "Если вы слышали о
генерале Дорохове, который освободил ваш город от врагов Отечества нашего,
то в воздание дайте мне три аршина земли для вечного моего успокоения при
той же церкви, где вместе с храбрыми вашими гражданами я взял приступом
укрепление неприятельское. Дети мои будут вас благодарить, а я и в могиле
награжден буду любовью вашею".
ДЕЙСТВИЕ ПРИРОДЫ. ПЕРВОЕ ОКТЯБРЯ 1812 ГОДА
Упомянул я, что никакие сношения, существовавшие до нашествия, не могли
известить меня о семействе моем, но тут природа взяла свои права. А как,
увидим.
Наступил день первого октября. Наступил день, в который угодно было
провидению назначить первые движения Наполеону к выходу из Москвы, а мне,
горестному страннику, назначить первую встречу с семейством. Расскажу
сперва о последнем обстоятельстве. Первого октября с мыслями туманными в
десять часов утра вошел я в спальню Ивана Петровича Архарова.
Радушный мой гостеприимец лежал еще в постели, а подле него сидел
незнакомый мне человек в мундире морской службы. Завязался общий разговор.
Незнакомец пристально всматривается в меня и прислушивается к моему голосу.
Порывисто встает он и говорит: "Позвольте спросить, как вас зовут?" Я
откликнулся вполне, а незнакомец продолжал: "Извините, что не зная вас, я
отнесся к вам. Голос ваш сходен с голосом вашего братца Ивана Николаевича,
который теперь с князем Лобановым в городе Горбатове, где и семейство
ваше". Вестником по сходству голоса был мичман Сущов.
Перекрестясь в восторге душевном, я поспешил за подорожною и полетел в
Горбатов. Быстро мчалась моя тройка, еще быстрее сердце стремилось к милым.
Сердце и мысли мои были у колыбели дочери и с матерью ее. Молнией примчался
я в Горбатов в шестом часу вечера, то есть в тот самый час, когда за месяц
перед тем выехал от неприятеля из Москвы. Был еще только четвертый год
нашего супружества. Мы пошли к алтарю брачному не по расчетам .и не по
уставам светским, нас вели к нему сердце и любовь. Что же чувствовала
подруга моя в продолжении целого месяца, слыша, что я был и при армии и в
тех местах, куда ожидали неприятеля? Тут говорят одни слезы, а что они
говорили, того не выскажет перо. Вот повесть о разлуке нашей. В то самое
время, когда в Коломне пошли мы перевязывать рану брату нашему Григорию
Николаевичу, ехавший с нами полковник Кочубей отыскал роту двоюродного
брата нашего Владимира Андреевича Глинки и известил обо мне мое семейство.
Немедленно разосланы были гонцы отыскивать меня и братьев моих. Тщетны были
все их поиски. Между тем весть о приближении неприятеля в Коломну час от
часу усиливалась. Родственник мой, получив приказ следовать с
артиллерийскою своею ротою в Орел, присоветовал семейству моему ехать по
Владимирской дороге. Под покровом одного провидения прибыло оно к темной
ночи в городок Егорьевск. Карета, занятая в Москве, остановилась на пустой
улице. Накрапывал дождь. Мрак ночи сгущался. Престарелая родственница жены
моей, выехавшая с нею, готовила из истолченного хлеба пищу для нашей
дочери-младенца, оставленной бежавшею кормилицею под Москвою. Вопли
младенца и гробовая тоска истомляли душу ее матери. Вдруг слышит она голос:
"Поезжайте в богадельню, там вас примут". Быстро выглянув из кареты, жена
моя увидела старика у кареты, опершегося на костыль с непокрытою головою.
Ветер развевал седины его. Жена моя готовилась его благодарить, но он исчез
как призрак скоротечный. Следуя внушению старика, семейство мое направило
путь к богадельне и принято было с христианскою готовностью. Есть
пословица, что беда беду следит. Случается, что и отрада идет вслед за
отрадою. На другой день пришли в Егорьевск полки князя Лобанова; на другой
день брат мой Иван Николаевич, бывший при князе квартирмейстером, встретил
мое семейство и сопровождал его до Горбатова, где неожиданная судьба и меня
соединила с ним.
ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ДОБЛЕСТИ 1812 ГОДА
Не посягая на чужое, предложу только то, что непосредственно было сообщено
мне. Много предъявлено и много еще не высказано доблестей, ознаменованных
тем парением духа, который показывает свойства народные и жизнь душевную.
Мы видели времена необычайные; видели их и другие народы: и если собрать и
соединить все то, что в них совершилось, то убедятся, что самоотречение
вполне выражает жизнь душевную. В предъявлении жизни народной или, лучше
сказать, жизни человечества, есть собрания вековых преданий поэтических.
Соберите все события самоотречения народного, и вы представите деятельную
поэзию духа человеческого. А я предлагаю здесь о своих и из своего. Июля 17
Западная армия вступила в город Поречье. С выходом оттуда полков наших
выходили и обыватели, с живою горестью прощаясь с семейными приютами
своими. "В это время,-говорит офицер, сообщивший известие в "Русский
вестник",- забежал я в дом, где был мой ночлег. И какое зрелище поразило
глаза мои! Престарелый мой хозяин стоял на коленях и молился. По сторонам
его стояли также на коленях жена его, невестка и пятеро внуков. Углубленный
в молитву душевную, он не заметил прихода моего, встал быстро, вынул из
киота образ спасителя, благословил им всех и каждого, отдал образ жене и
сказал: "Возьмите все нужное на путь дальный. Бог с вами! Ступайте! А я
останусь. Я стар: вам и без меня будет тяжело. Убьют: будь воля божия!"
В последние дни до оставления Смоленска у всех была одна мысль: бог и
Отечество. Воины и жители с братским радушием ходили по церквам, а когда 26
июля отдан был приказ идти вперед, обыватели, вооружаясь чем кто мог,
спешили за войском. Снова возвратились полки наши в Смоленск, и упорный
горел бой трехдневный. С четвертого на пятое число Наполеон с грозным
напором всех сил своих порывался перехватить московскую дорогу, в удержании
которой состояла главная цель вождя русского войска. А для этого нужно было
удерживать и защищать несколько времени город. В стенах его Дохтуров сменил
корпус Раевского, который и выдерживал и отражал сильные нападения
неприятеля. Сменя Раевского, Дохтуров продолжал мужественные его подвиги.
Каждый шаг был оспориваем, и каждое мгновение увенчивалось отважностью.
Около трех часов пополудни Дохтуров и генерал Коновницын летят к
Молоховским воротам. От яростного и жестокого напора сил неприятельских
один из полков наших дрогнул. Вожди русские вскричали: "Ребята! Вы
сражаетесь на родной земле за царя и Отечество! Вы храбро разили, новая
слава вас ждет!" Загремело: "Ура!" Заблистали штыки, неприятель отступил.
Англичанин Вильсон, очевидец битвы смоленской, говорил, что одни русские
так сражаются, как сражались они в стенах Смоленска. Русские достигли цели
своей: дорога московская удержана. Началось отступление войск, и обыватели
с ними только стали выходить из города. Но как описать то мгновение, когда
из стен разгромленных, когда при пламени пожарном, поднята была икона
Смоленской божьей матери! Не вопль отчаяния, но среди плача и рыдания,
раздавался жалобный голос благоговейного умиления: "Заступница наша
оставляет нас!"
Смоленск вышел из Смоленска, и быстрая весть о том разлетелась из уезда в
уезд, из села в село, из деревни в деревню и донеслась до Москвы.
Подмосковные отцы-поселяне спешили благословлять в ополчение жертвенное
сынов своих и, прощаясь с ними, говорили: "Умирайте, а не сдавайтесь!"
Подмосковного села крестьянин Никифор Михайлов трех сынов благословил на
дело ратное. Трудно воевать с душами.
За несколько дней до битвы Бородинской убит был под Колоцким монастырем
донских войск генерал-майор Иван Кузмич Краснов первый, который за отъездом
М. И. Платова в Москву, занял место его. Объяснимся об этом.
Опытные полководцы орлиным взглядом высматривают свойства ума и дарования
сподвижников своих. Суворов вполне разгадал тонкий, проницательный ум
Кутузова и своими намеками передал и другим мнение свое о нем.
"Кутузова,-говорил он,-и де Рибас не обманет. Я не кланяюсь Кутузову, он
поклонится раз, а обманет десять раз". Сбылись слова Суворова. Отправляясь
к войску, Кутузов ни себя, ни других не обольщал славою будущих побед, он
желал только обмануть Наполеона, который и в свою очередь называл его
старою лисицею. Но против льва завоевательного надлежало употребить все
оружия. К числу хитростей, уловивших Наполеона, Кутузов прикинул и мнимую
ссору с Платовым. Колен-кур, который (как увидят в записках моих) жаловался
на меня за статью, помещенную в "Русском вестнике" после Тильзитского мира
и в которой явно высказано было то, что постигнет Наполеона, если посягнет
на спокойствие России; Коленкур и себя и властелина своего обманывал:
"будто бы война турецкая истощила войско Донское и будто бы Дон опустел и
обессилел". Кутузов и Платов знали об этой молве и разыгрывали притворную
ссору. Чуждаясь самонадеяния, я, может быть, предлагаю это и как догадку,
но то истинно, что когда донской атаман за несколько дней до битвы
Бородинской прискакал в Москву на дачу к графу Ростопчину, разнеслась
громкая весть о размолвке его с Кутузовым. Предполагали тогда же (как выше
упомянуто), будто бы на даче находился и государь. Был ли там государь или
нет и нужно ли было личное его присутствие для распоряжений касательно
донских полков, которые быстрым прилетом под Тарутино были первыми
вестниками победоносного преследования нашествия? Не входя об этом в
исследование, обращаюсь к генералу Краснову.
За отсутствием Платова Краснов начальствовал в авангарде Донскими полками
на высотах у Колоцкого монастыря. Жестоким огнем действовали неприятельские
и русские батареи; Краснов молниею перелетал с одного крыла на другое под
тучею пуль, картечи и ядер. Его приметили с французской батареи и направили
роковой удар.
Умирающий герой, увидя внука своего, есаула Гладкова, недавно прибывшего с
Дона, с ласкою сказал: "И ты здесь, очень рад, ты будешь мне нужен". В
стенах монастыря тотчас отыскали лекаря. Но раненая нога так была
раздроблена и измята, что невозможно было перевязать.
Между тем конница неприятельская усилилась с левого крыла, по малолюдству
полки наши поотдалились. В то же время с ближайших батарей густо летели
ядра. Надлежало спасать раненого не от смерти, но от плена. По дороге к
Бородину дали отдохнуть Краснову, где, встретясь с генералом Иловайским
пятым, сдал ему начальство и сказал: "Отражай! Гони неприятеля, и я
радостно умру!"
Немедленно препоручено было есаулу Гладкову препроводить Краснова в главную
квартиру и отыскать знаменитого врача Виллие. Отнятие ноги сделано под
открытым небом в присутствии Барклая-де-Толли и Платова, возвратившегося из
Москвы. Войска двигались к Бородинским батареям. Раненый Краснов страдал и
терпел. Один только раз, несколько поморщась, сказал Гладкову, который
поддерживал его голову: "Скоро ли это кончится?"-"Скоро!"-ответил
Гладков.-"А нога где?" Внук замолчал. На окровавленном ковре перенесли
Краснова в квартиру Барклая-де-Толли.
Между тем пушки гремели непрестанно. Как будто бы пробуждаясь от тяжкого
сна, умирающий герой спрашивал: "Что делают наши?" Гладков отвечал:
"Дерутся".-"Кто кого бьет?"-"Наши!"-"Хорошо ли?"- "Как русские!" Вдруг
гусарский офицер вбежал в комнату с ложной вестью и сказал: "Даву
убит!"-"Слава богу!-воскликнул Краснов,-он был злой человек!" "Приподнимите
меня,-продолжал он,-я сам хочу посмотреть, что делают наши". Ему отвечали:
"Наши бьют французов".-"Слава богу! Дай бог!" Тут хотел он перекреститься,
но правая рука уже была неподвижна. Краснов скончался через четырнадцать
часов после раны. Внук препроводил тело его в Москву. Погребение
происходило 27-го числа, когда носились неявственные слухи о кровавой битве
Бородинской. Народ отовсюду стекался в Донской монастырь, где отпевали
Краснова и где предан земле прах его. Вместе с ним сходили в могилу и
последние дни Москвы, которой на поле Бородинском принесена была душою и
кровью русской последняя за нее жертва.
На заре прекрасной жизни в исполинскую могилу битвы Бородинской пал и юный
Павлов.
Едва разнеслась молва, что будет бой валовой, Василий Александрович Павлов,
подпоручик гвардейской артиллерии, пылая восторгом благоговейным,
исповедался и причастился в Колоцкой обители. Перед лицом даров господних
он заранее отрекся от весенней жизни своей!
На рассвете гробового и великого дня Бородинского Павлов нарядился, как
будто бы на какой-нибудь торжественный смотр. Отдавая пыльную одежду
верному служителю своему, он простился с ним навсегда. Добродушный слуга
порывался вслед за юным господином своим. Павлов сказал: "Оставайся здесь,
там наше место".
При первых вестовых выстрелах грозной битвы Павлов с душевным восхищением
сказал сотоварищам своим: "Вера говорит, что самая большая любовь полагать
душу за братий своих!"
Павлову было еще только девятнадцать лет. Щадя юношу, начальник хотел
поместить его там, где, казалось, будет безопаснее. Павлов возразил:
"Никому не уступлю своего места; мы во ста верстах от Москвы; там моя
родина, там моя мать!.. Время ли теперь мыслить о личной своей
безопасности? Я отдал жизнь мою богу, царю и Отечеству!"
Не успевала парить смерть в громах пушечных! У воинов русских была одна
мысль: за нами Москва, мы сражаемся за Москву! Один только раз оглянулись
они назад, когда, мысленными очами взирая на блестящие главы храмов
московских, осенились крестом на жизнь или на смерть за Москву!
Под тучею смертною юный Павлов меткими выстрелами взорвал на воздух
одиннадцать неприятельских ящиков. Генерал Ермолов, свидетель
непоколебимого мужества Павлова, обнял его и приветствовал с царскою
милостью. А юный герой, он - с приветом Алексея Петровича в четыре часа
пополудни при громах и молниях убийственных отошел в вечность-досматривать
оттуда конец боя.
Осиротевшая мать юноши, прочитав о нем известие в "Русском вестнике",
препроводила к издателю следующее письмо: "Горячими слезами оросила я те
страницы, в которых напоминание оживило для меня моего сына! Плачу и
теперь. Не величаюсь твердостью духа матерей спартанских. Знаю, чего
лишилась и что потеряла. Он произносил имя мое в последние часы жизни
своей: не могу его забыть! Но как христианка смиряюсь перед судьбами
провидения; а как мать россиянка, и в чрезмерной горести моей нахожу ту
отраду, что любезное отечество наше не забудет моего юного, неоцененного
сына".
Ни оружие сынов России, ни молитвы и слезы матерей не спасли Москвы. Видели
мы вход в нее полков завоевателя, видели пожар московский, видим и горе
исполина нашего века. Он просит и перемирия и мира. Лористон, посол его,
совещается с Кутузовым, А умный наш вождь, забавляя посла Наполеонова
мечтами о мире, ждет вспомогательного войска, высылаемого северною
природою, ждет морозов и бурь зимних. Ждет он также с берегов тихого Дона и
новых полков.
Морозы и бури зимние впереди, полки донские летят в стан Тарутинский.
И какие полки! Сыны заветной славы донской; двадцать полков, отслуживших по
тридцати и по сорок лет. Вся ратная жизнь Дона устремилась с ними с родных
пепелищ на новые труды, на бой и смерть. Думают, будто бы Кутузов не знал о
походе тех полков. Он знал, но молчал о том, чтобы нечаянность
распространила и приятное изумление и новое ободрение духа. Так и сбылось.
Появление ветеранов донских было праздником в стане русском. Начальники и
рядовые говорили друг другу: "Как не постоять нам за себя, как не прогнать
врага? И старики донские поднялись!"
НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ О ГЕНЕРАЛЕ ДОХТУРОВЕ
26 августа 1812 года в день достопамятной битвы Бородинской Дохтуров
начальствовал сперва серединою войск, а потом левым крылом. Учинясь
преемником князя Багратиона, оставившего поле сражения за раною, поддержал
он славу его и усугубил сияние своих подвигов. Вскоре по прибытии на левое
крыло Дохтуров получил от князя Кутузова записку, чтобы держался до тех
пор, пока не будет повеления к отступлению. Оживотворяясь любовью к
Отечеству, честью и .долгом, Дохтуров был везде, где была опасность.
Ободряя примером своих воинов, он говорил: "За нами Москва, за нами мать
русских городов!" Смерть, встречавшая его почти на каждом шагу, умножала
рвение и мужество его. Под ним убили одну лошадь, а другую ранили. На
грозном поприще смерти провидение охраняет героев в то самое время, когда
они, отрекаясь от самих себя, полагают
жизнь свою в жизни и славе Отечества. Дохтуров одиннадцать часов выдержал
сильный и необычайный напор французских войск; он мог сказать по всей
справедливости: "Я видел своими глазами отступление неприятеля и полагаю
Бородинское сражение совершенно выигранным". Это слова Дохтурова. Относя
все к другим, он молчал о себе. Скромность была с ним неразлучна.
12 октября 1812 года Дохтуров отмстил Наполеону за пепел Москвы, любезной
его сердцу: он первый встретил французов под Малым-Ярославцем, первый
вступил с ними в бой; тридцать шесть часов удерживал их от упорных
покушений ворваться в полуденные области России. Семь раз штыки русские
наносили врагам смерть и поражение, но силы их, непрестанно умножавшиеся,
угрожали новою опасностью. При одном отчаянном натиске Дохтуров воскликнул:
"Наполеон хочет пробиться, он не успеет, или пройдет по трупу моему". Штыки
и груди воинов, одушевленные голосом отца-начальника, удержали стремление
врагов до прибытия подкрепления. Малый-Ярославец сделался венцом славы
Дохтурова, и грудь его украсилась орденом Святого Георгия второй степени.
В то уже время, когда Дохтуров уклонился с поприща службы, сослуживцы его,
сохраняя живое воспоминание о подвигах его под Малым-Ярославцем,
препроводили к нему следующее письмо через генерала Капцевича: "Третий
корпус, служивший с честью и славой под вашим начальством в знаменитую 1812
года кампанию, подносит чрез меня Вашему высокопревосходительству в знак
признательности табакерку с изображением подвига Вашего при Малом-Ярославце
и просит принять оную как памятник признательности".
ПУТЕВЫЕ МОИ ЗАПИСКИ С СЕМЕЙСТВОМ 1812 ГОДА.
ГОРБАТОВ
В числе выходцев из Смоленска встретил я в Горбатове и родственников,
которые до приезда моего познакомились с семейством моим. Повторяю и здесь,
что в переселении тысяча восемьсот двенадцатого года жизнь душевная и
возобновлялась и обновлялась. За потерю имуществ и разорение услаждались
сердечными свиданиями и напоминаниями о счастливых днях родственных. Тут
сердце и мысли вызывали всех и все; в разговорах задушевных быстро улетало
время.
Из Горбатова переход полку, состоявшему в запасном войске князя Д. И.
Лобанова, назначен был сперва в село Павлове, а потом в город Арзамас.
Свидание с семейством вывело мысли мои из оков тяжкой скорби. Снова судьба
Отечества заняла всю душу мою. Во весь переезд от Горбатова до села Павлова
по непривычке моей к карете и по охоте к прогулке я шел пешком. Ока, Волга
и события минувшего напоминали о тех временах, когда Россия стонала под
вековым игом монголов или татар. "Но,-думал я,-как исчезла Орда Золотая,
потрясавшая царства и порабощавшая народы? Кто сдвинул се с лица земли
русской? Одна земля русская без помощи заемной. Тяжело было России и 1612
года, но кто и тогда вытеснил сопротивников и отстоял Москву Москвою? Одни
русские. Следственно, сила Отечества - в Отечестве. Рим ускорил падение
свое захватом обладания всемирного; он тогда пал под секирами дикарей,
когда силе нравственной не на что было опереться в обширном разгроме
римского владычества и когда имя римлян, некогда изумлявшее народы,
превратилось в оглашение уподления духа, корысти, лжи и разврата.
Много,-прибавлял я в мыслях моих,-доставалось мне за такие возгласы в
"Русском вестнике". Но если возвращусь в Москву, то опять примусь за то
же". Совесть моя удостоверяет меня, что я был прав в моих предчувствиях.
Пусть заглянут в книжки "Русского вестника" от 1808 до половины 1812 года;
я шел одной дорогой, теперь перед нами раскинулось много дорог. Но и у
провидения много своих путей, оно не раз спасало Россию Россией.
СЕЛО ПАВЛОВО
В таких и подобных этому рассуждениях я дошел, а мои доехали до села
Павлова. Россия-край дивный! Взгляните на это село; какие красивые дома
каменные с садами и со всеми привольями жизни, а это все на роскошном
берегу Оки, обогащающей прибрежных жителей. И какие жители! На лицах-цветет
здоровье, в домах- изобилие. Тут не встретите ни одного нищего. А вот
отчего? Благодаря умной, деятельной промышленности мужей своих жены богатых
поселян или купцов (как угодно назовите) сами на себя работают. "У
нас,-говорили они нам,- свое дело. Мы смотрим за детьми и за домашним
обиходом, а одежду и все прочее заготовляют для нас наши бедные. Нам нет в
семье помехи, да и они кормят свои семейства, оттого и не шатаются по чужим
сторонам". А когда жены зажиточных мужей выедут в праздничные дни для
прогулки: какие телогреи, какие головные уборы! кипят бисером и жемчугом.
Это и село и город, и, должно прибавить, что тут жители, занимающиеся
железным издельем, заготовляли все нужное для исправности ружей. За работу
запроса и в помине не было, спрашивали только: "Что надобно? Что нужно?"
Я стоял в доме чрезвычайно зажиточного поселянина или купца. Старик, отец
его, человек весьма грамотный в старине, любил заводить со мною прения.
Иногда соглашался, а иногда приговаривал: "Оно бы и так! Да дай сердцу
волю, так и заведет в неволю".
Москва, старинная очаровательница духа русского, и в пожарных развалинах
своих отовсюду манила к себе мысли. Из села Павлова непрестанно летали в
нее расторопные гонцы за вестями. Тут услышал я весть о выходе из Москвы
полков Наполеоновых. Рассказ был следующий: "Отряд генерала Винцегероде,
находившийся сперва в Клину и потом сблизившийся к Москве, октября 12-го
вступил в Москву. Остановя отряд на Тверской, генерал поскакал к Иверской
божией матери для переговоров, но его захватили и привели в Кремль к
маршалу Мортье. Наш генерал жаловался за задержание его вопреки законов
войны. Маршал отвечал: "Делать нечего! Я должен спасать своих. Отсутствие
ваше приведет ваших в недоумение, а я, между тем, выйду с моими безопасно".
При взрыве под Кремлем маршал двинулся в поход в Калужскую заставу на
Воробьевы горы и далее.
ВЫХОД ИЗ СЕЛА ПАВЛОВА
Выход запасного полка из села Павлова был новым торжеством духа народного.
Все ружья исправлены были павловскими работниками железных изделий; всем
рядовым розданы были рукавицы и все нужное для охранения от зимних непогод.
Дары гостеприимные и хлеб-соль провожали полк от села Павлова до города
Арзамаса.
АРЗАМАС
Вслед за полком отправился и я с семейством моим в город Арзамас.
Приближаясь к Арзамасу, глазам моим представился как будто бы новый Кремль.
Зодчество башен, слияние красок, а еще более волшебство воображения
выводили подорванный Кремль московский из могильных его развалин. Там гулял
я каждый день, оттуда мелькал в глазах моих Кремль арзамасский, оживляя
Кремль московский.
"И дым отечества нам сладок и приятен!" -
1812 года это высказывалось не в одном "Русском вестнике", а везде.
В порыве усердия Арзамас не уступал ни одному из городов русских. Тогда
городским головою был Иван Алексеевич Попов. У него ум основательный и
сердце нежное и сострадательное. Я говорю у него в настоящем времени,
желая, чтобы он был жив и расцветал жизнью. Часто, очень часто судьба не
щадит и лучших из людей! Смерть, как будто бы избрав в целом городе
особенною жертвою семейство добродетельного гражданина, поразила
истребительной косой и супругу его и детей, но не исторгла из души его
любви к страждущему человечеству. В воспоминание душевных друзей своих
благодушный городской голова арзамасский устроил, во-первых, дом для
училища; во-вторых, странноприимный дом для бедных; в-третьих, приют
сиропитательный. В то же время общим рвением граждан арзамасских сооружался
велелепный собор. При буре нашествия, поражавшего Россию, пожертвования
частные сливались с общими. Длань русская, движимая душою, готова была все
отдать Отечеству.
В Арзамасе встретил я полковника Бобаедова, пришедшего туда до нас с
прочими запасными полками князя Д. И. Лобанова. В лице полковника обнял я
избавителя моего семейства. Вот как это было.
Карета наша прибыла к одной переправе, наскоро сделанной на Оке. Я сказал
уже, что семейство мое, присоединясь к войску в Егорьевске, не отлучалось
от него. Брат мой Иван Николаевич советовал жене моей выждать переправу
всего войска, чтобы потом спокойнее переправиться. Но как шатки бывают
предосторожности человеческие и в большом и в малом объеме существования
нашего! По какому-то сердечному побуждению жена моя решилась переправиться
до удаления войска, и это спасло ее. Берег был крутой, ветер пронзительный
бушевал над рекою. Нельзя было выйти из кареты с младенцем, едва дышащим. И
так, сидя в ней, съехали на плот, и вдруг в нескольких шагах от берега
задние колеса скатились с плота и увлекали за собою карету. Грозила гибель
неизбежная. Но тут был полковник Бобаедов. "Ребята!-закричал он
полку,-спасайте карету!" Быстро несколько человек бросились в воду,
воскликнули: "Братцы, дружнее!" И в одно мгновение поставили карету на
плот. Не стану повторять сердечного излияния при свидании с избавителем
моего семейства. Скажу только, что во времена рыцарские полковник Бобаедов
шел бы по стопам Боярдов, чистых славою и душою. С умом просвещенным
соединилось в нем сердце, полное тех ощущений, которые везде дарят жизнь
новою жизнью. Совершал он полет с Суворовым на цветущих полях Италии и на
грозных вершинах Альпийских. Страстно любил он героя своего, но и говоря о
Кутузове, прибавлял: "Михаил Илларионович не выдаст ни себя, ни славы
русской. Досадно, что я попал в полки запасные: что делать? Дойдет очередь
и до нас. Мы гоним Наполеона, а он поведет нас за собою. Будем и мы в числе
его провожатых. Суворов обвивал славою штыки русские в стране древних
римлян; кажется, что они в сиянии той же славы блеснут и в пределах древней
Галлии. Наша запасная молодежь не уступит полкам действующим. Дух русский
скоро обстреливается и созревает под свистом пуль и градом картечным".
Думаю, что великодушного полковника нет в живых. Он уже 1812 года богат был
и летами доброй жизни и ранами. Но доколе не кончится наше земное
странствие, он будет жить в сердцах моего семейства.
В Арзамасе прочитал я первое печатное известие об освобождении Москвы от
плена нашествия. В тех же "Московских ведомостях" помещен был и рескрипт,
данный мне за любовь к Отечеству, за деяния и сочинения. Я пламенно любил
Отечество, но если б 1812 года и не горела бы эта любовь в сердце моем, то
она запылала б от жарких и повсеместных проявлений самоотречения; и
признаюсь, что весть о Москве заполонила во мне все то, что могло мне
напомнить о личности моей. В источнике любви общей-жизнь Отечества и
человечества.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК. ВЫЕЗД ИЗ АРЗАМАСА
Под бурями зимы суровой, зимы, которая как будто бы несколько лет
зарождалась в сокровенной храмине вьюг и метелей, выехал я из Арзамаса.
Ужасная година поражала тогда нашествие! Содрогается сердце от одного
напоминания о тех бедственных днях. Такой скорби никогда не было на лице
земли. Не было и такого завоевателя, какой явился в девятнадцатом столетии.
Ужасно было бегство горестных его жертв! Уныло и мы, странники тысяча
восемьсот двенадцатого года, скитались в Отечестве.
Ужасно было бегство из России и для нашествия и для жителей России. От
прихода пленных и в пределах Нижегородских зарождались болезни повальные. А
что было в Смоленске и .в уездах его! Горе было тому, кто прикасался или к
добыче, или к пленному. Смерть морозная везде встречала Наполеоновы полки,
а за ними смерть тлетворная пожинала жертвы свои. Едва новая беда не
постигла и семейство мое. Мы съезжали с одной горы, а с другой быстро
мчавшиеся зимние повозки задели одну из наших кибиток и опрокинули. Я ехал
впереди в открытых санях. Увидя падение повозки, стремглав бегу туда и
кричу: "Все ли живы?" Один бог спас младенца нашу дочь, которая едва не
погибла под опрокинувшейся повозкой. Сколько раз над младенческой ее
колыбелью витало злоключение! То брошена она была кормилицей, то смерть
предстояла ей в волнах Оки, то гибель угрожала на скате горы. Дорог и
младенец!
А между тем по областям европейским разлеталась гробовая весть, изреченная
завоевателем: "Пехота потеряна! Пушки растеряны! Конница погибла!"
И сколько изливаловь слез! Сколько раздавалось рыданий! Сколько изрывалось
могил!
БОГОРОДСК
В день двадцать пятого декабря, в тот самый день, когда на снежных равнинах
России исчез последний след нашествия, приехал я с семейством в Богородск,
в окрестностях которого месяца за три перед тем стоял маршал Ней. А зачем?
Об этом можно спросить и по распоряжениям тактическим, и они скажут; за тем
только, что везде были потемки и везде было недоумение.
В Богородске семейство мое остановилось в доме доброго городничего, а я
пустился в Москву для обозрения, где можно приютиться на пожарном ее пепле.
Что чувствовал я при въезде в могилу пожарную? Не высказываю и высказать не
могу. Впоследствии взглянем на эту картину. А здесь упомяну только, что,
отыскав приют для семейства, я тотчас схватил перо и написал речь в
воспоминание воинов, павших на родных полях. Вот из нее отрывок.
"Вместе со слезами, льющимися на пепле первопрестольного русского града,
льются слезы и на ваш прах, великодушные русские воины! Скорбь оковала бы
уста, но благодарность оживляет сердце, мысли и душу. Если мы насладились
еще радостным свиданием с супругами, если мы насладились взорами и улыбкой
скитавшихся наших младенцев, если ступаем еще по родной земле и дышим
воздухом, очищенным от бедоносного нашествия: вам, вам обязаны тем,
мужественные защитники Отечества! Ваша вера и верность спасли нас от плена
и оков.
О стыд Европы мнимо-просвещенной! Какими мрачными чертами в летописях
всемирных изобразится неблагодарность ее народов к сынам России! Давно ли
русские воины в различных европейских странах проливали кровь за
независимость, за собственность их жителей?.. Лилась кровь русская на
песчаных берегах Голландии; обагрились русской кровью цветущие долины
Италии; на ледяных вершинах, на каменистых утесах гор Альпийских, под
мрачными и громовыми тучами парили орлы российские; гремел гром россиян,
сверкала их молния, и там, с неугасимой славой сынов полночи, багреет кровь
русская,- кровь единственных в мире воинов, которые с такой же верностью
защищали чужие пределы, с какой сражаются за безопасность родных стран.
Жители Голландии, Италии, Германии, Пруссии, Швейцарии! Вы зрели русских
воинов, пришедших не для себя, но для вас; вы их приглашали; вы поручали им
свое спасение, вы видели их раны, их смерть... и вы с исполином нашего века
восстали на родных, на друзей, на братий ваших защитников! На вас самих
ссылаемся: из стран ваших принесли ли что-нибудь русские воины, кроме
печальных вестей о братьях, за вас умерших?
Горестные воспоминания, промелькните как сон мгновенный!"
"Мы не величаемся славою тысяча восемьсот двенадцатого года: мы приносим
чувствования признательности на алтарь провидения, охранившего Отечество.
Русские не величаются силою победоносного оружия; они рады, что им защищен
край родной; и они льют слезы о бедствиях, постигших человечество. Не
выставлю здесь ни одного из имен сынов России, сражавшихся за Россию и
венчавших жизнь свою в Отечестве смертью за Отечество. Все имена их слились
в сердцах наших в одно святое чувство, в чувство благодарности. Вас нет!..
Но слава тех не умирает,
Кто за Отечество умрет;
Она так в вечности сияет,
Как в море ночью лунный свет.
Державин
ПРОЯВЛЕНИЕ СОБЫТИИ 1812 ГОДА
В исходе 1806 года оружие завоевателя, угрожавшее рубежам России,
предвестило 1812 год. Громоносная его колесница, коснувшись рубежам, рано
или поздно должна была прорваться внутрь нашего Отечества. Так думали
наблюдатели тогдашних обстоятельств. Но и какой урок предстал тогда
завоевателю! По воззванию Александра Первого возникло ополчение Земских
войск. Шестьсот тысяч земледельцев от сохи пришли к оружию. Золото,
серебро, вещи драгоценные отовсюду летели на алтарь Отечества. Доходили о
том вести до Наполеона, он изумлялся и едва верил.
В политической картине 1805 года и первых трех месяцев 1806 года сказано
было: "Несправедливо думают, будто бы для укрощения властолюбивых порывов
завоевателя всегда и во всяком случае нужно по пятисот тысяч войск".
Заграничные политики угадали, что в России, и кроме существующих войск,
найдутся новые силы.
Мир Тильзитский был временным перемирием. Наполеон час от часу более
усиливался полками разноплеменными, а Россия, отыскивая в недрах своих
родные пособия, в лоно девятнадцатого века призывала на помощь семнадцатое
столетие. Около того времени производилась подписка на памятник гражданину
Минину и князю Пожарскому. Память доблестей заветных воскресала в душах
всех сословий и приготовляла дух русский на великие подвиги за Отечество.
Наступил новый тысяча восемьсот двенадцатый год; наступил, повторим и
здесь, ровно через два столетия; загремели имена Минина и Пожарского, и,
как будто бы заслоня собою от нас осьмнадцатое столетие, кликом призывным
разнеслись по обширным пределам нашего Отечества.
Тысяча восемьсот двенадцатый год разделяю на четыре периода.
Период первый: Распоряжение войск.
Период второй: Отбытие государя от войска и составление ополчений.
Период третий: Прибытие Кутузова к войску и оставление Москвы.
Период четвертый: Тарутино и далее.
ПЕРИОД ПЕРВЫЙ. ВОЙСКО
Россия предприняла войну оборонительную. Наполеон ли уверял или за него
уверяли, что в Отечестве нашем будет только перегон людей (подлинное
выражение смягчаю); не было перегона людей, войска русские сражались,
обороняясь, соединяясь по предварительному предначертанию и отступая, чтобы
отступлением и уступлением пространства земли истомлять нашествие. Не летал
тогда и Наполеон молнией и не громил перуном внезапным. Он ко всему
присматривался и все старался сообразить. Тогда еще не пришла очередь и
зоркому его взгляду смотреть и не видеть. Но и тут не удалось ему отрезать
ни одного отряда при соединении русских корпусов, а корпус Дохтурова,
находившийся в положении затруднительном, к двадцать первому июня,
преодолев все трудности, вышел из опасности. Не зная или утаивая истину,
заграничные ведомости об этом обстоятельстве говорили следующее: "Корпус
генерала Дохтурова казался отрезанным; он встречался с колоннами Карди,
Сульта, Пажуля и Нансути. Одно бурное волнение природы, ополчившееся в
дождях проливных на полки французской армии, спасло корпус русского
генерала".
В русских "Военных известиях" от июля шестого из Полоцка сказано: "После
изложенных успехов, первая армия следует быстро левым флангом к Полоцку,
соображая действия свои с движениями неприятеля. Происшествия с тех пор не
представляют никакой перемены со стороны военного положения обеих армий".
Военное положение армий час от часу более устремлялось к цели своей. Армии
сближались, граф Витгенштейн защищал псковскую дорогу.
Простой взгляд на печатные известия о военных действиях российской армии
против французов 1812 года представит важное событие. Бури нашествия
бушевали в России около семи месяцев, а известия о том едва ли не целой
половиной превосходят известия о военных действиях. 1813 и 1814 годов. На
триста тридцати шести страницах стесненной печати предложены семимесячные
известия о военных действиях внутри России. Так много и в такой короткий
срок завоеватель девятнадцатого столетия, скажем без оговорок, дал труда и
работы и войску и всему русскому народу и всему нашему Отечеству.
Заметим также, что в наших известиях (как увидим далее) явно и откровенно
объяснялись и о главной цели движения русских войск и о причине уклонения
их от главной битвы. Весьма вероятно, что все известия, помещаемые у нас в
различных ведомостях, были и в руках Наполеона и в руках его полководцев.
Весьма вероятно,. что ему могли в точности переводить наши известия: отчего
же он не верил им и отчего не предпринимал надежных мер к ниспровержению
заранее предпринятых и соображенных движений и действий русских войск? Об
этом было выше упомянуто в обозрении полководца-Бонапарта, затерявшегося в
Наполеоне-завоевателе.
ВОЙСКО И НАРОД. ГЛАВНЫЕ ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ДО ИЮЛЯ ПЯТНАДЦАТОГО
От июля девятого снова повещено было, что соединение армий есть главнейший
предмет всех движений. Государь был в пути к победам над сердцами народа;
полки русские мужественно сражались и непоколебимо стояли там, где должно
было или стоять или умирать, чтобы совокупными душами огромлять и разрушать
нашествие. Дивен был полет духа полководцев русских Июля девятого Раевский
из Бобруйской крепости вышел с тринадцатью тысячами; десятого числа
встретился при Дашковке с первыми неприятельскими войсками, напал и отразил
на семь верст до деревни Султановки. Тут стеклось до сорока тысяч
неприятелей, защищенных речкой и лесом, а к этой твердыне пролегала только
большая дорога, огражденная по сторонам деревьями, и обороняемая батареями.
Бестрепетной мыслью сообразя очевидную опасность, Раевский извещает о том
князя Багратиона. Приказ от него: "Нападать!" Под тучею пуль и картечи
русские идут по большой дороге на явную смерть. Раевский и Васильчиков
быстро бросаются с лошадей. Они в рядах под огромлением полков наших.
Неприятель усиливает напор свой. Раевский хватает за руки двух юных сынов
своих и восклицает: "Вперед, ребята! Я и дети мои откроем вам путь!"
Посвящая одному из юных сынов Раевского своего "Кавказского пленника",
Пушкин сказал:
"В поля кровавыя, под тучи вражьих стрел. Младенец избранный, ты гордо
полетел; Отечество тебя ласкало с умиленьем Как жертву милую, надежды
верный цвет"
Полки Раевского, одушевленные отцовским его самоотречением, пролагают
Платову путь к Смоленску для соединения с первой армией.
В то же почти время, то есть июля тринадцатого, граф Остерман, за болезнию
графа Шувалова приняв в начальство свое четвертый корпус, отряжен был для
нападения при Островне на два соединенные французские корпуса, предводимые
Мюратом и принцем Евгением Богарне. Нужно было прикрыть движение главной
армии и облегчить соединение ее с армией Багратиона. Яростно гремела
неприятельская артиллерия и вырывала целые ряды храбрых полков русских.
Трудно было перевозить наши пушки, заряды расстрелялись, они смолкли.
Спрашивают графа: "Что делать?"-"Ничего,- отвечает он,-стоять и умирать!"
Русские стояли непоколебимо и отстояли новый путь к соединению армий.
Часть войск неприятельских порывалась на корпус Дохтурова, стоявший для
наблюдения около Бешковичей. Хотя быстрыми движениями Дохтуров замедлял ход
его, но корпусу надлежало перейти Двину, чтобы соединиться с армией при
Витебске на левом берегу реки. Необходимость требовала задержать и удержать
неприятеля там, где накануне сражался граф Остерман. Дивизия Коновницына
сменила корпус графа Остермана. Целый день горел бой упорный, и тринадцатое
июля слилось с четырнадцатым июля в день нераздельный, день нового
мужественного подвига полков русских. Получив приказание, Коновницын ночью
двинулся на то место, где предложено было дать главное сражение.
ДЕЙСТВИЯ ДУХА НАРОДНОГО. МОСКВА, ТВЕРЬ, НОВГОРОД, ПЕТЕРБУРГ
До устроения еще общего ополчения Екатерина Павловна изъявила желание
вооружить дружину на берегах Волги. А июля пятнадцатого в один день, в один
час, и на берегах Москвы-реки и на берегах Волхова и на берегах Невы гремел
единодушный голос: "Отдадим все! Готовы идти поголовно!"
Того же июля пятнадцатого, когда Россия на родных полях своих восстала за
Россию, Тормасов разбил сильный отряд саксонских войск и вытеснил его из
Кобрина, где за двенадцать лет перед тем отдыхал Суворов от итальянского и
альпийского своего похода и где, страдая на одре болезни, сказал:
"Семьдесят лет гонялся я за славою: мечта! Покой души у престола
всемогущего!"
ПРИЧИНЫ, ПОЧЕМУ ГЛАВНАЯ БИТВА НЕ СОСТОЯЛАСЬ ПОД ВИТЕБСКОМ
Невзирая на частные успехи полков русских, для общего охранения войска
князь Багратион по занятии Могилева, переменя прежнее направление на Оршу,
двинулся на Мстиславль и Смоленск. А Барклай-де-Толли отменил главную битву
под Витебском и решился идти к Смоленску, куда маршал Даву мог устремиться
со всеми силами своими. Первая армия двинулась в тот самый час, когда
арьергард был в жарком сражении и совершала движение свое перед лицом
неприятеля. Прикрывая отступление, граф Пален каждый шаг ознаменовывал
мужеством, прозорливостью и блистательным искусством. Сильный, упорный бой
кипел на берегах речки Лугесы, главное войско в стройной безопасности
продолжало путь свой.
ТРЕХДНЕВНАЯ БИТВА НА ДВИНЕ 18, 19 И 20 ИЮЛЯ
Барклай-де-Толли вел полки свои на берега Днепра, а на берегах Двины
загремели битвы трехдневные. Из недр нашествия тысяча восемьсот
двенадцатого года в имени одного из французских полководцев как будто бы
возрождался тысяча семьсот девяносто девятый год с великими своими
напоминаниями; тот полководец- Макдональд. На полях Италии, на берегах
Требии, громкой именем Ганнибала-Карфагенского, Макдональд три дня боролся
с Суворовым. До битвы трехдневной спешил он на помощь Моро и-не поспел,
вождь полков северных предупредил его. На берегах Двины, по показанию
пленных, Макдональд спешил соединиться с Удино и - не поспел. Одинаковые
события проявились в различные времена. Но где Требия и где Двина? У
завоевателя свой объем и размер земного мира: мир земной был в одной его
мысли, в мысли всесветного обладания. Нил, Иордан, Рейн, Неман для
него-перелет мысли. Мыслью его убыстрялся и ход его полководцев. Слышно
было, будто бы Удино сказал Наполеону: "Поздравьте меня! Вы не дойдете еще
до Москвы, а я в Петербурге буду". Мысль о Неве исчезла на берегах Двины.
Три дня кипели битвы кровопролитные.
Бежал Удино, заслоняя бегство свое лесами и сжигая мосты на речках. А в
полках русских на второй день Двинской битвы трехдневной пал незабвенный
Кульнев. Сказывают, что за миг до смерти своей, опасаясь, чтобы труп его не
был захвачен в плен, он сорвал с шеи Георгия и бросил в руки храброго полка
своего. Грозен был он в боях, но в дни мирные был кроток, как добродетель.
Грозно было лицо его, затемненное густыми усами, но в груди его билось
сердце, дышавшее всеми нежнейшими ощущениями души человеческой. Под знойным
небом Турции и на громадах льдов Балтийских, везде побеждал он и саблей и
любовью. Он воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе при графе Ангальте
и по выходе оттуда обрек себя доблести и стоической жизни Суворова. В чине
еще майора в Сумском гусарском полку он был душою полка. Нежный сын матери,
обремененной семейством, он уделял ей половину своего жалованья: не жизнь,
смерть высказала эту тайну. Когда сослуживцы назывались к нему на
солдатский обед, он говорил: "Горшок щей и горшок каши готовы, а серебряные
ложки берите с собой". В бытность мою в Сумском уезде, я, сочувственник
Кульневу по корпусному воспитанию, коротко ознакомился и с полетом его
мыслей и с полетом прекрасной его души. Окинувшись плащом современным его
службе и летая на простой повозке, он парил в веках с Плутархом и Тацитом:
творения их были неразлучными его спутниками. Не Рим, окованный цепями
роскоши всемирной, но Рим земледельческий, Рим Цинцинатов и Фабрициев
призраком радужным витал перед мысленными его очами. Называя бедность
древнего Рима величием Рима, он прибавлял: "Я умру в величии древних
римских времен". И он умер в величии времен, в величии самоотречения духа
русского. Поэт говорит:
"Где колыбель его была, Там днесь его могила".
Но сажень родной могилы приняла в себя пол-Кульнева, обезноженного ядром
роковым. К нему можно применить то, что сказано было о полководце Ранцо:
"du corps du grand Rantzo tu ne vois qu'un depart".
"Здесь храброго Ранцо ты видишь половину: Другую зреть ступай на Марсову
равнину" (перевод Захарова). "Заслуги в гробе созревают" (Державин).
Кульнев был в гробу, а память о добродетелях его цвела и созревала. В
восьмидневные ночные поиски за Двиною, Кульнев взял в плен раненого
французского генерала Сен-Жение. Услыша о смерти Кульнева, пленный генерал
пролил слезы и сказал: "Русские лишились человеколюбивого героя, он платком
своим и собственной рукой перевязал рану мою".
По необычайному сближению двух двенадцатых годов, то есть 1612 и 1812,
англичане первые вызывались в союзники русским. В первый двенадцатый год
предки наши не приняли двадцати тысяч англичан, приплывших в Архангельск.
Тогда Россия теснее была в пределах своих и приморье Балтийское не было еще
присоединено к ней. Наш двенадцатый год требовал сугубой обороны: и на суше
и на волнах. 1812 года в июле месяце, когда в России бушевало нашествие, а
Россия ополчалась против нашествия, англичане, призывая к такому же подвигу
и другие области европейские, говорили и мечтали: "Англия и Швеция,
соединенные твердым союзом, при сильном ополчении русских, могли бы
ободрить унылых жителей немецкого края. Швеция подкрепит их войсками,
Англия оружием, деньгами и огнестрельными запасами. Мы не могли помочь
Пруссии 1806 года при Иенском сражении, но теперь Балтийское море открыто".