Последний день перед рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь поступила.
Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и
всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа.1 Морози-
ло сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под са-
погом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась
под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вы-
зывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег. Тут
через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и
вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле.
1 Колядовать у нас называется петь под окнами накануне рождества пес-
ни, которые называются колядками. Тому, кто колядует, всегда кинет в ме-
шок хозяйка, или хозяин, или кто остается дома колбасу, или хлеб, или
медный грош, чем кто богат. Говорят, что был когда-то болван Коляда, ко-
торого принимали за бога, и что будто оттого пошли и колядки. Кто его
знает? Не нам, простым людям, об этом толковать. Прошлый год отец Осип
запретил было колядовать по хуторам, говоря, что будто сим народ угожда-
ет сатане. Однако ж если сказать правду, то в колядках и слова нет про
Коляду. Поют часто про рождество Христа; а при конце желают здоровья хо-
зяину, хозяйке, детям и всему дому.
Замечание пасечника. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обыва-
тельских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру
уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски спле-
тенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то
он бы, верно, приметил ее, потому что от сорочинского заседателя ни одна
ведьма на свете не ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы
свинья мечет поросенков, и сколько в сундуке лежит полотна, и что именно
из своего платья и хозяйства заложит добрый человек в воскресный день в
шинке. Но сорочинский заседатель не проезжал, да и какое ему дело до чу-
жих, у него своя волость. А ведьма между тем поднялась так высоко, что
одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось
пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе. Скоро ведьма
набрала их полный рукав. Три или четыре еще блестели. Вдруг, с противной
стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и
уже было не пятнышко. Близорукий, хотя бы надел на нос вместо очков ко-
леса с комиссаровой брички, и тогда бы не распознал, что это такое. Спе-
реди совершенно немец2: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая
все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней,
кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел ярес-
ковский голова, то он переломал бы их в первом козачке. Но зато сзади он
был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел
хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только
разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на
голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что
он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя
ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей.
Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, под-
жавши хвост, в свою берлогу.
2 Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь
он француз, или цесарец, или швед - все немец. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку
схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал
пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и
отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил
своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривля-
ясь и дуя, перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший
голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман
и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее.
В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостной
писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с
того танцевал на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне кача-
ли головами и даже подымали его на смех. Но какая же была причина ре-
шиться черту на такое беззаконное дело? А вот какая: он знал, что бога-
тый козак Чуб приглашен дьяком на кутью, где будут: голова; приехавший
из архиерейской певческой родич дьяка в синем сюртуке, бравший самого
низкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где, кроме кутьи, будет ва-
ренуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного. А между
тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к дочке, навер-
ное, придет кузнец, силач и детина хоть куда, который черту был против-
нее проповедей отца Кондрата. В досужее от дел время кузнец занимался
малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Сам еще тогда
здравствовавший сотник Л...ко вызывал его нарочно в Полтаву выкрасить
дощатый забор около его дома. Все миски, из которых диканьские козаки
хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый чело-
век и писал часто образа святых: и теперь еще можно найти в Т... церкви
его евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, на-
малеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он
святого Петра в день Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из
ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя
свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами,
поленами и всем чем ни попало. В то время, когда живописец трудился над
этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, черт всеми силами
старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в куз-
нице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была конче-
на, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры
черт поклялся мстить кузнецу.
Одна только ночь оставалась ему шататься на белом свете; но и в эту
ночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнеце свою злобу. И для это-
го решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок
на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, ми-
мо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг. Еще при месячной ночи варенуха
и водка, настоянная на шафран, могла бы заманить Чуба, но в такую темно-
ту вряд ли бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из хаты. А куз-
нец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважит-
ся идти к дочке, несмотря на свою силу.
Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг
по всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шин-
ку, не только к дьяку. Ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, вскрикну-
ла. Тут черт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился
нашептывать на ухо то самое, что обыкновенно нашептывают всему женскому
роду. Чудно устроено на нашем свете! Все, что ни живет в нем, все силит-
ся перенимать и передразнивать один другого. Прежде, бывало, в Миргороде
один судья да городничий хаживали зимою в крытых сукном тулупах, а все
мелкое чиновничество носило просто нагольные; теперь же и заседатель и
подкоморий отсмалили себе новые шубы из решетиловских смушек с суконною
покрышкою. Канцелярист и волостной писарь третьего году взяли синей ки-
тайки по шести гривен аршин. Пономарь сделал себе нанковые на лето шаро-
вары и жилет из полосатого гаруса. Словом, все лезет в люди! Когда эти
люди не будут суетны! Можно побиться об заклад, что многим покажется
удивительно видеть черта, пустившегося и себе туда же. Досаднее всего
то, что он, верно, воображает себя красавцем, между тем как фигура -
взглянуть совестно. Рожа, как говорит Фома Григорьевич, мерзость мер-
зостью, однако ж и он строит любовные куры! Но на небе и под небом так
сделалось темно, что ничего нельзя уже было видеть, что происходило да-
лее между ними.
- Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? - говорил козак Чуб,
выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе,
мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не
прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бо-
роду за неимением бритвы. - Там теперь будет добрая попойка! - продолжал
Чуб, осклабив при этом свое лицо. - Как бы только нам не опоздать.
При сем Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп,
нахлобучил крепче свою шапку, стиснул в руке кнут - страх и грозу докуч-
ливых собак; но, взглянув вверх, остановился...
- Что за дьявол! Смотри! смотри, Панас!..
- Что? - произнес кум и поднял свою голову также вверх.
- Как что? месяца нет!
- Что за пропасть! В самом деле нет месяца.
- То-то что нет, - выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменное
равнодушие кума. - Тебе небось и нужды нет.
- А что мне делать!
- Надобно же было, - продолжал Чуб, утирая рукавом усы, - какому-то
дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вме-
шаться!.. Право, как будто на смех... Нарочно, сидевши в хате, глядел в
окно: ночь - чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как
днем. Не успел выйти за дверь - и вот, хоть глаз выколи!
Чуб долго еще ворчал и бранился, а между тем в то же время раздумы-
вал, на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком
вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приез-
жий бас, и дегтярь Микита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на
торги и отпускавший такие шутки, что все миряне брались за животы со
смеху. Уже видел Чуб мысленно стоявшую на столе варенуху. Все это было
заманчиво, правда; но темнота ночи напомнила ему о той лени, которая так
мила всем козакам. Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги,
на лежанке, курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремоту
колядки и песни веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окна-
ми. Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один,
но теперь обоим не так скучно и страшно идти темною ночью, да и не хоте-
лось-таки показаться перед другими ленивым или трусливым. Окончивши поб-
ранки, обратился он снова к куму:
- Так нет, кум, месяца?
- Нет.
- Чудно, право! А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак!
Где ты берешь его?
- Кой черт, славный!- отвечал кум, закрывая березовую тавлинку, иско-
лотую узорами. - Старая курица не чихнет!
- Я помню, - продолжал все так же Чуб, - мне покойный шинкарь Зозуля
раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! добрый табак был! Так что
же, кум, как нам быть? ведь темно на дворе.
- Так, пожалуй, останемся дома, - произнес кум, ухватясь за ручку
двери.
Если бы кум не сказал этого, то Чуб, верно бы, решился остаться, но
теперь его как будто что-то дергало идти наперекор.
- Нет, кум, пойдем! нельзя, нужно идти!
Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что сказал. Ему было очень
неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочно
этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.
Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как чело-
век, которому решительно все равно, сидеть ли дома или тащиться из дому,
обсмотрелся, почесал палочкой батога свои плечи, и два кума отправились
в дорогу.
Теперь посмотрим, что делает, оставшись одна, красавица дочка. Оксане
не минуло еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторону
Диканьки, и по эту сторону Диканьки, только и речей было, что про нее.
Парубки гуртом провозгласили, что лучшей девки и не было еще никогда и
не будет никогда на селе. Оксана знала и слышала все, что про нее гово-
рили, и была капризна, как красавица. Если бы она ходила не в плахте и
запаске, а в каком-нибудь капоте, то разогнала бы всех своих девок. Па-
рубки гонялись за нею толпами, но, потерявши терпение, оставляли ма-
ло-помалу и обращались к другим, не так избалованным. Один только кузнец
был упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то что и с ним
поступаемо было ничуть не лучше, как с другими.
По выходе отца своего она долго еще принаряживалась и жеманилась пе-
ред небольшим в оловянных рамках зеркалом и не могла налюбоваться собою.
"Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? - говорила она, как
бы рассеянно, для того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. -
Лгут люди, я совсем не хороша". Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в
детской юности лицо с блестящими черными очами и невыразимо приятной ус-
мешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало противное. "Разве черные брови
и очи мои, - продолжала красавица, не выпуская зеркала, - так хороши,
что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздернутом
кверху носе? и в щеках? и в губах? Будто хороши мои черные косы? Ух! их
можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились
вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! - и, отдвигая
несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: - Нет, хороша я! Ах, как
хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет
любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня нас-
мерть".
- Чудная девка! - прошептал вошедший тихо кузнец, - и хвастовства у
нее мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит
себя вслух!
"Да, парубки, вам ли чета я? вы поглядите на меня, - продолжала хоро-
шенькая кокетка, - как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным
шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все
это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший мо-
лодец на свете!" И, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и
увидела кузнеца...
Вскрикнула и сурово остановилась перед ним.
Кузнец и руки опустил.
Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и
суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над сму-
тившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по
лицу; и все это так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расце-
ловать ее миллион раз - вот все, что можно было сделать тогда наилучше-
го.
- Зачем ты пришел сюда? - так начала говорить Оксана. - Разве хочет-
ся, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам.
Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой
готов?
- Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты
знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато
ни у одной поповны не будет такого сундука, Железо на оковку положил та-
кое, какого не клал на сотникову таратайку, когда ходил на работу в Пол-
таву. А как будет расписан! Хоть весь околоток вы'ходи своими беленькими
ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и си-
ние цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть
поговорить, хоть поглядеть на тебя!
- Кто же тебе запрещает, говори и гляди!
Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять
на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком,
и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах
и отсветилось в очах.
- Позволь и мне сесть возле тебя! - сказал кузнец.
- Садись, - проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах
то же самое чувство.
- Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! - произнес
ободренный кузнец и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но
Оксана отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии
от губ кузнеца, и оттолкнула его.
- Чего тебе еще хочется? Ему когда мед, так и ложка нужна! Поди
прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю,
меня всю обмарал сажею.
Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.
"Не любит она меня, - думал про себя, повеся голову, кузнец. - Ей вс°
игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы
стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я
не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и
нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я
за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете
не любил и не будет никогда любить".
- Правда ли, что твоя мать ведьма? - произнесла Оксана и засмеялась;
и кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как буд-
то разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем
досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно
засмеявшееся лицо.
- Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть доро-
гого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: "Кузнец Вакула, проси
у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прика-
жу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молота-
ми". - "Не хочу, - сказал бы я царю, - ни каменьев дорогих, ни золотой
кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!"
- Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он
не женится на твоей матери, - проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана.
- Однако ж дивчата не приходят... Что б это значило? Давно уже пора ко-
лядовать. Мне становится скучно.
- Бог с ними, моя красавица!
- Как бы не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы.
Воображаю, каких наговорят смешных историй!
- Так тебе весело с ними?
- Да уж веселее, чем с тобою. А! кто-то стукнул; верно, дивчата с па-
рубками.
"Чего мне больше ждать? - говорил сам с собою кузнец. - Она издевает-
ся надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если
ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною.
Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу..."
Стук в двери и резко зазвучавший на морозе голос: "Отвори!" - прервал
его размышления.
- Постой, я сам отворю, - сказал кузнец и вышел в сени, в намерении
отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыги-
вал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь
отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто
толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у
нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом
деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким
обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло
одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в
такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни од-
ним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и
прямо в трубу.
Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это живот-
ное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при
самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной
печке между горшками.
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал
ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выклю-
чая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скину-
ла теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту
назад ездила на метле.
Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она была ни
хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие года. Однако ж она
так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не меша-
ет, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хажи-
вал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было до-
ма), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз. И, к чести ее ска-
зать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и в ум не
приходило, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик, или дворя-
нин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с видлогою, в воскре-
сенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, - как не зайти к Соло-
хе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой избе с
говорливой и угодливой хозяйкой. И дворянин нарочно для этого давал
большой крюк, прежде чем достигал шинка, и называл это - заходить по до-
роге. А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую
плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади
нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк
уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза; голова
гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его сосе-
ду: "Эх, добрая баба! черт-баба!"