- Значит, договорились? - сказал К. и обернулся к курьеру, который подавал ему шляпу.
      Сквозь открытую дверь кабинета видно было, что за окном гуще повалил снег. К. поднял воротник пальто и застегнул его у шеи.
      И в эту минуту из соседнего кабинета вышел заместитель директора, с усмешкой увидел, что К. стоит в пальто, договариваясь о чем-то с посетителями, и спросил:
      - Разве вы уже уходите, господин прокурист?
      - Да, - сказал К. и выпрямился, - мне необходимо уйти по делу.
      Но заместитель директора уже обернулся к посетителям.
      - А как же эти господа? - спросил он. - Кажется, они уже давно ожидают.
      - Мы договорились, - сказал К.
      Но тут посетители не выдержали; они окружили К. и заявили, что не стали бы ждать часами, если бы у них не было важных дел, которые надо обсудить немедленно, и притом с глазу на глаз. Заместитель директора послушал их, посмотрел на К. - тот, держа шляпу в руках, чистил на ней какое-то пятнышко - и потом сказал:
      - Господа, есть очень простой выход. Если я могу вас удовлетворить, я с удовольствием возьму на себя переговоры вместо господина прокуриста. Разумеется, ваши дела надо разрешить немедленно. Мы, такие же деловые люди, как и вы, понимаем, как драгоценно ваше время. Не угодно ли вам пройти сюда? - И он отворил дверь, которая вела в его приемную.
      Как этот заместитель директора умел присваивать себе все, от чего К. по необходимости вынужден был отказываться! Но, может быть, К. вообще слишком перегибает палку и это вовсе не обязательно? Пока он будет бегать к какому-то неизвестному художнику с весьма необоснованными и - нечего скрывать - ничтожными надеждами, тут, на службе, его престиж потерпит непоправимый урон. Вероятно, было бы лучше всего снять пальто и по крайней мере заполучить для себя хотя бы тех двух клиентов, которые остались ждать в приемной. Возможно, что К. и попытался бы так сделать, если бы не увидел, что к нему в кабинет вошел заместитель директора и роется на его книжной полке, словно у себя дома. Когда К. подошел к двери, тот воскликнул:
      - А-а, вы еще не ушли? - Он посмотрел на К. - от резких прямых морщин его лицо казалось не старым, а скорее властным - и потом снова стал шарить среди бумаг. - Ищу договор, - сказал он. - Представитель фирмы утверждает, что бумаги у вас. Не поможете ли вы мне найти их?
      К. подошел было к нему, но заместитель директора сказал:
      - Спасибо, уже нашел, - и, захватив толстую папку с документами, где явно лежал не только один этот договор, он прошел к себе в кабинет.
      Теперь мне с ним не под силу бороться, сказал себе К., но пусть только уладятся все мои личные неприятности, и я ему первому отплачу, да еще как! Эта мысль немного успокоила К., он велел курьеру, уже давно открывшему перед ним дверь в коридор, сообщить директору банка, что ушел по делам, и, уже радуясь, что может хоть какое-то время целиком посвятить своему делу, вышел из банка.
      Не задерживаясь, он поехал к художнику, который жил на окраине, в конце города, противоположном тому, где находились судебные канцелярии. Эта окраина была еще беднее той: мрачные дома, переулки, где в лужах талого снега медленно кружился всякий мусор. В доме, где жил художник, было открыто только одно крыло широких ворот; в другом крыле внизу был пробит люк, и навстречу К. оттуда хлынула дымящаяся струя какой-то отвратительной желтой жидкости, и несколько крыс метнулось в канаву, спасаясь от нее. Внизу у лестницы, на земле ничком лежал какой-то младенец и плакал, но его почти не было слышно из-за оглушительного шума слесарной мастерской, расположенной с другой стороны подворотни. Двери в мастерскую были открыты, трое подмастерьев стояли вокруг какого-то изделия и били по нему молотками. От широкого листа белой жести, висящего на стене, падал бледный отсвет и, пробиваясь меж двух подмастерьев, освещал лица и фартуки. Но К. только мельком взглянул туда, ему хотелось как можно скорее уйти, переговорить с художником как можно короче и сразу вернуться в банк. И если он хоть чего-нибудь тут добьется, то это хорошо повлияет на его сегодняшнюю работу в банке.
      На третьем этаже ему пришлось умерить шаг - он совсем задыхался, этажи были непомерно высокие, а художник, видимо, жил в мансарде. К тому же воздух был затхлый, узкая лестница шла круто, без площадок, зажатая с двух сторон стенами - в них кое-где, высоко над ступеньками, были пробиты узкие оконца. К. немного приостановился, и тут из соседней квартиры выбежала стайка маленьких девочек и со смехом помчалась вверх по лестнице. К. медленно поднимался за ними, и, когда одна из девочек споткнулась и отстала от других, он нагнал ее и спросил:
      - Здесь живет художник Титорелли?
      У девочки был небольшой горб, ей можно было дать лет тринадцать; в ответ она толкнула К. локотком в бок и взглянула на него искоса. Несмотря на молодость и физический недостаток, в ней чувствовалась безнадежная испорченность. Даже не улыбнувшись, она вперила в К. настойчивый, острый и вызывающий взгляд. К. притворился, что не заметил ее уловок, и спросил:
      - А ты знаешь художника Титорелли?
      Она кивнула и тоже спросила:
      - А что вам от него нужно?
      К. решил, что не мешает разузнать еще кое-что о Титорелли.
      - Хочу, чтобы он написал мой портрет, - сказал он.
      - Портрет? - переспросила она и, широко разинув рот, шлепнула К. ладонью, словно он сказал что-то чрезвычайно неожиданное или несообразное, подхватила обеими руками свою и без того короткую юбчонку и во всю прыть побежала догонять остальных девочек, чьи крики уже терялись где-то наверху.
      За следующим поворотом лестницы К. опять увидел их всех. Горбатенькая, очевидно, уже выдала им намерения К., и они дожидались его. Прижавшись к стенкам по обеим сторонам лестницы, чтобы дать К. свободный проход, они стояли, перебирая пальцами фартучки. В их лицах, в том, как они стояли рядком у стенок, была смесь какого-то ребячества и распутства. Горбатенькая пошла вперед, остальные со смехом сомкнулись за спиной К. Только благодаря ей К. сразу нашел дорогу. Он хотел было идти прямо наверх, но она сказала, что к Титорелли можно попасть только через боковую лестницу. Лестница, ведущая к нему, была еще уже, еще длиннее, шла круто вверх и кончалась у самой двери Титорелли. По сравнению со всей лестницей эта дверь хорошо освещалась небольшим, косо прорезанным в потолке окошечком, она была сколочена из некрашеных досок, и на ней широкими мазками кисти красной краской было выведено имя Титорелли. К. со своей свитой еще только поднялся до середины лестницы, как вдруг наверху, очевидно услышав шум на лестнице, приоткрыли двери, и в щель высунулся мужчина, на котором как будто ничего, кроме ночной рубахи, не было.
      - Ох! - воскликнул он, увидев толпу, и сразу исчез. Горбунья от радости захлопала в ладоши, другие девочки стали подталкивать К. сзади, торопя его наверх.
      Но не успели они подняться на самый верх, как дверь распахнулась и художник с низким поклоном попросил К. войти. Однако девочек он впустить не захотел и оттеснил их от дверей, сколько они ни просили и сколько ни пытались проникнуть к нему против его воли, не добившись разрешения. Только горбунье удалось проскользнуть у него под рукой, но художник погнался за ней, схватил за юбки, закружил ее вокруг себя и выставил за дверь, к другим девчонкам, которые не посмели переступить порог, даже когда художник отошел от двери. К. никак не мог взять в толк, как отнестись к тому, что происходит; тут как будто царили самые дружеские отношения. Вытянув шейки, девочки весело кричали художнику какие-то шутливые слова, которых К. не понимал, художник смеялся, и горбунья в его руках чуть ли не взлетала в воздух. Потом он закрыл дверь, еще раз поклонился К., пожал ему руку и представился:
      - Художник-живописец Титорелли.
      К. показал на дверь, за которой перешептывались девчонки, и проговорил:
      - Как видно, в этом доме вас очень любят!
      - Ах уж эти мне мартышки! - сказал художник, тщетно пытаясь застегнуть ночную рубашку у ворота.
      Он стоял босой, теперь кроме рубахи на нем были широкие штаны из желтоватого холста, они держались только на ремне, и длинный конец его свободно болтался.
      - Мне от этих мартышек житья нет, - сказал он и, бросив попытки застегнуть рубаху, так как и последняя пуговица отлетела, принес кресло и пригласил К. сесть.
      - Как-то я написал портрет одной из них - ее сейчас тут не было, - и с тех пор они меня преследуют. Когда я дома, они заходят только с моего позволения, но, стоит мне уйти, сюда непременно проберется хоть одна. Они подделали ключ к моей двери и передают друг дружке. Вы просто не представляете себе, как они мне надоели. Например, прихожу сюда с дамой, которую я собираюсь рисовать, открываю дверь своим ключом и вижу: за столом сидит горбунья и красит себе губы моей кисточкой, а ее братцы и сестрицы, за которыми ей велели присматривать, бегают по комнате, пачкают во всех углах. Или, например, вчера: вернулся я очень поздно - поэтому вы уж простите меня за костюм и за беспорядок в комнате, - значит, вернулся я домой поздно, хотел лечь в постель, и вдруг кто-то щиплет меня за ногу. Лезу под кровать и вытаскиваю одну из этих негодниц! И почему их так ко мне тянет - понять невозможно. Вы сами видели, что я их не очень-то поощряю. Они мне и работать мешают. Если бы это ателье не досталось мне бесплатно, я бы давно отсюда выехал.
      И тут же за дверью нежный голосок боязливо пропищал:
      - Титорелли, можно нам войти?
      - Нет! - ответил художник.
      - Даже мне одной нельзя? - спросил тот же голосок.
      - Тоже нельзя! - сказал художник и, подойдя к двери, запер ее на ключ.
      К. уже успел оглядеть комнату; никогда в жизни он не подумал бы, что эту жалкую каморку кто-нибудь называет "ателье". Двумя шагами можно было измерить ее и в длину, и в ширину. Все - полы, стены, потолок - было деревянное, между досками виднелись узкие щели. У дальней стены стояла кровать с грудой разноцветных одеял и подушек. Посреди комнаты на мольберте видна была картина, прикрытая рубахой с болтающимися до полу рукавами. За спиной К. было окошко, в нем сквозь туман виднелась только крыша соседнего дома, засыпанная снегом.
      При звуке ключа, повернутого в двери, К. вспомнил, что он, в сущности, намеревался уйти поскорее. Поэтому он вынул из кармана письмо фабриканта, подал его художнику и сказал:
      - Я узнал о вас от этого господина, вашего знакомого, и по его совету пришел к вам.
      Художник быстро просмотрел письмо и бросил его на кровать. Если б фабрикант не говорил так определенно о Титорелли как о своем приятеле, о бедном человеке, который зависит от его щедрот, то вполне можно было бы сейчас подумать, что Титорелли вовсе и не знаком с фабрикантом или, во всяком случае, совсем его не помнит. А тут художник еще спросил:
      - Вы желаете купить картины или хотите заказать свой портрет?
      К. с изумлением посмотрел на художника. Что же, собственно говоря, было написано в письме? К. считал, что фабрикант, само собой разумеется, сообщил в своем письме художнику, что К. хочет только одного: навести справки о своем процессе. И зачем он так необдуманно и торопливо бросился сюда! Но теперь надобно было хоть что-нибудь ответить художнику, и, взглянув на мольберт, К. сказал:
      - Вы сейчас работаете над картиной?
      - Да, - сказал художник и, сняв рубаху, прикрывавшую картину, швырнул ее на кровать, туда же, куда бросил письмо. - Пишу портрет. Неплохая работа, но еще не совсем готова.
      Все складывалось как нельзя удачнее для К.: ему просто преподнесли на блюдечке предлог заговорить о суде, потому что портрет перед ним явно изображал судью. Более того, он очень походил на портрет судьи в кабинете адвоката. Правда, тут был изображен совершенно другой судья - чернобородый толстяк с пышной, окладистой бородой, закрывавшей щеки; кроме того, у адвоката висел портрет, написанный маслом, тогда как этот был сделан пастелью в расплывчатых и мягких тонах. Но все остальное было очень похоже: судья и тут словно в угрозе приподымался на своем троне, сжимая боковые ручки.
      "Да ведь это судья", - хотел было сказать К., но удержался и, подойдя к картине, стал рассматривать ее во всех подробностях. Ему показалась непонятной длинная фигура, стоявшая за высокой спинкой кресла, похожего на трон, и он спросил художника, что это такое.
      - Ее надо еще немного подработать, объяснил ему художник и, взяв со столика пастельный карандаш, несколькими штрихами подчеркнул контуры фигуры, но для К. она от этого не стала яснее. - Это Правосудие, - объяснил наконец художник.
      - Да, теперь узнаю, - сказал К. - Вот повязка на глазах, а вот и чаши весов. Но, по-моему, у нее крылышки на пятках, и она как будто бежит!
      - Да, сказал художник, - я ее написал такой по заказу. Собственно говоря, это богиня правосудия и богиня победы в едином лице.
      - Не очень-то правильное сочетание, - сказал К. с улыбкой. - Ведь богиня правосудия должна стоять на месте, иначе весы придут в колебание, а тогда справедливый приговор невозможен.
      - Ну, тут я подчиняюсь своему заказчику, - сказал художник.
      - Да, конечно, - сказал К., не желая обидеть его своим замечанием. - Очевидно, вы нарисовали эту статую так, как ее обычно и изображают - за креслом.
      - Нет, - сказал художник, - ни кресла, ни статуи я никогда не видел, все это выдумки, но мне дали точное указание, что я должен написать.
      - Как? - переспросил К., нарочно сделав вид, что не понимает художника. - Но ведь в кресле сидит судья!
      - Верно, - сказал художник, - но это не верховный судья, а этот никогда и не сидел в таком кресле.
      - И однако заставил написать себя в столь торжественной позе! Он тут похож на председателя суда!
      - Да, честолюбие у этих господ большое! - сказал художник. - Но у них есть распоряжение свыше, чтобы их изображали именно в такой позе. Каждому точно предписано, в каком виде ему разрешается позировать. К сожалению, по этой картине трудно судить о подробностях одежды и форме кресел, пастель для таких портретов не подходит.
      - Да, - сказал К., - странно, что этот портрет писан пастелью.
      - Так пожелал судья, - сказал художник. - Портрет предназначен в подарок даме.
      При взгляде на портрет художнику, очевидно, пришла охота поработать; засучив рукава рубахи, он взял пастельные карандаши, и К. увидел, как под их мелькающими остриями вокруг головы судьи возник красноватый ореол, расходящийся лучами к краям картины. Постепенно игра теней образовала вокруг головы судьи что-то вроде украшения или даже короны. Но вокруг фигуры Правосудия ореол оставался светлым, чуть оттененным, и в этой игре света фигура выступила еще резче, теперь она уже не напоминала ни богиню правосудия, ни богиню победы; скорее всего, она походила на богиню охоты. Почти помимо воли К. увлекся работой художника; но наконец он мысленно стал упрекать себя, что задержался так долго, а для своего дела еще ничего не предпринял.
      - А как зовут судью? - внезапно спросил он.
      - Этого я вам сказать не имею права, - ответил художник. Он низко наклонился над картиной и явно не обращал никакого внимания на гостя, которого встретил так приветливо. К. счел это просто капризом и рассердился, что теряет столько времени.
      - А вы, должно быть, доверенное лицо в суде? - спросил он.
      И тут художник отложил карандаши, выпрямился и, потирая руки, с улыбкой посмотрел на К.
      - Ну, давайте начистоту! - сказал художник. - Вы хотите что-то узнать о суде? Кстати, так и написано в вашем рекомендательном письме, а о моих картинах вы заговорили, чтобы расположить меня к себе. Да я на вас не в обиде. Вы же не могли знать, что меня этим не проведешь. Нет, нет, не надо! - резко сказал он, когда К. хотел что-то возразить. И тут же добавил: - Впрочем, вы совершенно правильно заметили, я действительно доверенное лицо в суде.
      Он сделал паузу, словно хотел дать К. время привыкнуть к этому утверждению. За дверью снова послышались голоса девочек. Должно быть, они столпились у замочной скважины, а может быть, подсматривали и в щели между досками. К. не стал особенно оправдываться, ему не хотелось отвлекать художника от рассказа о суде, и вместе с тем он не хотел, чтобы художник слишком преувеличивал свое значение и тем самым старался стать недоступным, поэтому К. спросил:
      - А это официально признанная должность?
      - Нет, - коротко ответил художник, словно этот вопрос заставил его замолчать. Но для К. его молчание было не с руки, и он сказал:
      - Знаете, люди на таких неофициальных должностях часто бывают куда влиятельнее официальных служащих.
      - Именно так со мной и обстоит дело, - кивнул головой художник, хмуря лоб. - Вчера я говорил с фабрикантом о вашем процессе, и он меня спросил, не могу ли я вам помочь. Я сказал: "Пусть этот человек зайдет ко мне" и рад, что вы так быстро явились. Как видно, это дело затронуло вас всерьез, чему я, впрочем, не удивляюсь. Может быть, вы для начала снимете пальто?
      Хотя К. собирался уйти как можно скорее, он очень обрадовался предложению художника. Ему становилось все более душно в этой комнате, несколько раз он удивленно косился на явно нетопленую железную печурку в углу - было непонятно, отчего в комнате стояла такая духота. Пока он снимал пальто и расстегивал пиджак, художник извиняющимся тоном сказал:
      - Мне тепло необходимо. А тут очень тепло, правда? В этом отношении комната расположена необыкновенно удобно.
      К. ничего не сказал; собственно говоря, ему неприятна была не столько жара, сколько затхлый воздух, дышать было трудно, видно, комната давно не проветривалась. Неприятное ощущение еще больше усилилось, когда художник попросил К. сесть на кровать, а сам уселся на единственный стул, перед мольбертом. При этом художник, очевидно, не понял, почему К. сел только на краешек постели, - он стал настойчиво просить гостя сесть поудобнее, а увидев, что К. не решается, встал, подошел и втиснул его поглубже, в самый ворох подушек и одеял. Потом снова уселся на стул и впервые задал точный деловой вопрос, заставив К. позабыть обо всем вокруг.
      - Ведь вы невиновны? - спросил он.
      - Да. - сказал К. Он с радостью ответил на этот вопрос, особенно потому, что перед ним было частное лицо и никакой ответственности за свои слова он не нес. Никто еще не спрашивал его так откровенно. Чтобы продлить это радостное ощущение, К. добавил: - Я совершенно невиновен.
      - Вот как, - сказал художник и, словно в задумчивости, наклонил голову. Вдруг он поднял голову и сказал: - Но если вы невиновны, то дело обстоит очень просто.
      К. сразу помрачнел: выдает себя за доверенное лицо в суде, а рассуждает, как наивный ребенок!
      - Моя невиновность ничуть не упрощает дела, - сказал К. Он вдруг помимо воли улыбнулся и покачал головой: - Тут масса всяких тонкостей, в которых может запутаться и суд. И все же в конце концов где-то, буквально на пустом месте, судьи находят тягчайшую вину и вытаскивают ее на свет.
      - Да, да, конечно, - сказал художник, словно К. без надобности перебивал ход его мыслей. Но ведь вы-то невиновны?
      - Ну конечно, - сказал К.
      - Это самое главное, - сказал художник.
      Противоречить ему было бесполезно. Одно казалось неясным, несмотря на его решительный тон: говорит ли он это от убежденности или от равнодушия. К. решил тотчас же выяснить это, для чего и сказал:
      - Конечно, вы осведомлены о суде куда лучше меня, ведь я знаю о нем только понаслышке, да и то от самых разных людей. Но в одном они все согласны: легкомысленных обвинений не бывает, и если уж судьи выдвинули обвинение, значит, они твердо уверены в вине обвиняемого, и в этом их переубедить очень трудно.
      - Трудно? - переспросил художник, воздевая руки кверху. - Да их переубедить просто невозможно! Если бы я всех этих судей написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этими холстами, вы бы достигли больших успехов, чем защищаясь перед настоящим судом.
      - Он прав! - сказал К. про себя, забыв, что он только хотел выпытать у художника его мнение.
      За дверью снова запищала девчонка:
      - Титорелли, ну когда же он наконец уйдет?
      - Молчите! - крикнул художник. - Не понимаете, что ли, у меня с этим господином серьезный разговор!
      Но девочка не утихомирилась
      - Ты его хочешь нарисовать? - И так как художник промолчал, она добавила: - Пожалуйста, не рисуй его, он такой некрасивый! - Остальные одобрительно зашумели, выкрикивая какие-то непонятные слова.
      Художник подскочил к двери, приоткрыл ее - стали видны умоляюще протянутые руки девочек - и сказал:
      - Если вы не замолчите, я вас всех с лестницы спущу! Сядьте на ступеньки и ведите себя смирно.
      Видно, они не сразу послушались, и ему пришлось скомандовать
      - Ну, марш на ступеньки! - И только тогда стало тихо.
      - Простите, - сказал художник, возвращаясь к К. Но К. даже не повернулся к двери, он полностью предоставил художнику защищать его, как и когда тот захочет. Он и теперь не пошевельнулся, когда художник, нагнувшись к нему, прошептал ему на ухо так, чтобы на лестнице не было слышно: - Эти девчонки тоже имеют отношение к суду.
      - Как? - спросил К., отшатнувшись и глядя на художника.
      Но тот уже сел на свое место и то ли в шутку, то ли серьезно сказал:
      - Да ведь все на свете имеет отношение к суду.
      - Этого я пока не замечал, - коротко бросил К., но после такой общей фразы его уже больше не тревожили слова художника про девочек. И все же К. поглядывал на дверь, за которой притаились на ступеньках девочки. Одна из них, просунув соломинку в щель межу досками, медленно водила ею вниз и вверх.
      - Очевидно, вы никакого представления о суде не имеете, - сказал художник; он широко расставил ноги и постукивал по полу пальцами. - Но так как вы невиновны, вам это и не потребуется. Я и один могу вас вызволить.
      - Каким же образом? - спросил К. - Только что вы сами сказали, что никакие доказательства на суд совершенно не действуют.
      - Не действуют только те доказательства, которые излагаются непосредственно перед самим судом, - сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил очень тонкий оттенок. - Однако все оборачивается совершенно иначе, когда пробуешь действовать за пределами официального суда, скажем в совещательных комнатах, в коридорах или, к примеру, даже тут, в ателье.
      Теперь слова художника показались К. гораздо более убедительными, они в основном вполне совпадали с тем, что К. слышал и от других людей. Более того, в них таилась явная надежда. Если судей так легко было склонить на свою сторону через личные отношения, как утверждал адвокат, то связи художника с тщеславными судьями были особенно важны; во всяком случае, недооценивать эти связи было бы глупо. Тем самым художник тоже включался в компанию помощников, которых К. постепенно собирал вокруг себя. В банке не раз хвалили его организаторские таланты, и сейчас, когда он был всецело предоставлен самому себе, у него была полная возможность использовать этот свой талант как можно шире.
      Художник увидел, какое впечатление его слова произвели на К., и сказал с некоторой тревогой:
      - А вам не кажется, что я говорю почти как юрист? Видно, на меня влияет непрестанное общение с господами судейскими! Конечно, и это имеет свои выгоды, но как-то пропадает артистический размах мысли.
      - А как вы впервые столкнулись с этими судьями? - спросил К. Ему хотелось войти в доверие к художнику, прежде чем прямо воспользоваться его услугами.
      - Очень просто, - сказал художник. Эти связи я унаследовал. Мой отец тоже был судебным художником. А это место передается по наследству. Новых людей на него брать нельзя. Дело в том, что для изображения разных чиновников установлено множество разнообразных, сложных и прежде всего тайных правил, недоступных никому, кроме определенных семейств. Например, вон в том ящике стола лежат записки моего отца, я их никому не показывал. Только тот, кто их знает, способен писать портреты судей. Впрочем, даже если бы я потерял эти записки, у меня в голове останется множество правил, я один их знаю, заучил их наизусть, так что никто не посмеет оспаривать мое место. Ведь каждому судье хочется, чтобы его писали так, как писали когда-то прежних великих судей, а это умею лишь я один.
      - Вам можно только позавидовать, - сказал К, подумав о своем месте в банке. - Значит, ваше положение непоколебимо?
      - Вот именно непоколебимо, - сказал художник и гордо развернул плечи. - Потому-то я и могу изредка помочь несчастному, против которого ведется процесс.
      - Каким образом? - спросил К., словно не его художник только что назвал "несчастным".
      Но художник, не обращая внимания, продолжал:
      - Взять, к примеру, ваш случай: так как вы совершенно невиновны, я предприму следующее.
      К. уже раздражало постоянное упоминание о его полной невиновности. Выходило так, будто, напоминая об этом, художник ставит благополучный исход процесса непременным условием своей помощи, которая тем самым превращается в ничто. Но, несмотря на все сомнения, К. сдержался и не стал прерывать художника. Отказываться от его помощи он не желал, это он решил твердо, причем в этой помощи он сомневался меньше, чем в помощи адвоката. К. даже предпочитал помощь художника, из-за того что тот предлагал ее более бескорыстно, более искренне.
      Художник пододвинул стул поближе к кровати и, понизив голос, продолжал:
      - Совсем забыл спросить вас вот о чем: как вы предпочитаете освободиться от суда? Есть три возможности: полное оправдание, оправдание мнимое и волокита. Лучше всего, конечно, полное оправдание, но на такое решение я никоим образом повлиять не могу. По-моему, вообще нет такого человека на свете, который мог бы своим влиянием добиться полного оправдания. Тут, вероятно, решает только абсолютная невиновность обвиняемого. Так как вы невиновны, то вы, вполне возможно, могли бы все надежды возложить на свою невиновность. Но тогда вам не нужна ни моя помощь, ни чья-нибудь еще.
      Эта точная классификация сначала смутила К., но потом он сказал, тоже понизив голос, как и художник:
      - Мне кажется, вы сами себе противоречите.
      - В чем же? - снисходительно спросил художник и с улыбкой откинулся на спинку стула. От этой улыбки у К. появилось такое ощущение, что сейчас он сам начнет искать противоречия не в словах художника, а во всем судопроизводстве. Однако он не остановился и продолжал:
      - Вы только что заметили, что никакие доказательства на суд не действуют, потом вы сказали, что это касается только открытого суда, а теперь вы заявляете, что за невиновного человека вообще перед судом заступаться не нужно. Тут уже кроется противоречие. Кроме того, раньше вы говорили, что можно воздействовать лично на судей, а теперь вы отрицаете, что для полного оправдания, как вы это назвали, какое-либо личное влияние на судью вообще возможно. Это уже второе противоречие.
      - Все эти противоречия очень легко разъяснить, - сказал художник. - Речь идет о двух совершенно разных вещах: о том, что сказано в законе, и о том, что я лично узнал по опыту, и путать это вам не следует. В законе, которого я, правда, не читал, с одной стороны, сказано, что невиновного оправдывают, а с другой стороны, там ничего не сказано про то, что на судей можно влиять. Но я по опыту знаю, что все делается наоборот. Ни об одном полном оправдании я еще не слыхал, однако много раз слышал о влиянии на судей. Возможно, разумеется, что во всех известных мне случаях ни о какой невиновности не могло быть и речи. Но разве это правдоподобно? Сколько случаев - и ни одного невиновного? Уже ребенком я прислушивался к рассказам отца, когда он дома говорил о процессах, да и судьи, бывавшие у него в ателье, рассказывали о суде; в нашем кругу вообще ни о чем другом не говорят. А как только мне представилась возможность посещать суд, я всегда пользовался ею, слушал бесчисленные процессы на самых важных этапах и следил за ними, поскольку это было возможно; и должен сказать вам прямо - ни одного полного оправдания я ни разу не слышал.
      - Значит, ни одного оправдания, - повторил К., словно обращаясь к себе и к своим надеждам. - Но это только подтверждает мнение, которое я составил себе об этом суде. Значит, и с этой стороны суд бесполезен. Один палач вполне мог бы его заменить.
      - Нельзя же так обобщать, - недовольным голосом сказал художник. - Ведь я говорил только о своем личном опыте.
      - Этого достаточно, - сказал К. - Разве вы слыхали, что в прежнее время кого-то оправдывали?
      - Говорят, что такие случаи оправдания бывали. - сказал художник. - Но установить это сейчас очень трудно. Ведь окончательные решения суда не публикуются, даже судьям доступ к ним закрыт, поэтому о старых судебных процессах сохранились только легенды. Правда, в большинстве из них говорится о полных оправданиях, в них можно верить, но доказать ничего нельзя. Однако и пренебрегать ими не следует, какая-то крупица истины в них, безусловно, есть, и, потом, они так прекрасны! Я сам написал несколько картин на основании этих легенд.
      - Легендами мое мнение не изменишь, - сказал К., - да и перед судом ни на какие легенды, вероятно, сослаться нельзя.
      Художник рассмеялся.
      - Ну конечно, нельзя, - сказал он.
      - Значит, и говорить об этом бесполезно, сказал К., решив покамест выслушать все соображения художника, хотя они казались ему малоубедительными и противоречили другим сведениям. Да ему было и некогда проверять правдивость всех рассказов художника и тем более возражать ему; будет уже величайшим достижением, если он заставит художника помочь ему хоть в чем-то, пусть и не в самом важном. Поэтому он только сказал: - Давайте оставим разговор о полном оправдании. Вы как будто упомянули еще о двух других возможностях.
      - Да, о мнимом оправдании и о волоките. Только о них и может идти речь, - сказал художник. - Но прежде чем об этом говорить, вы, может быть, снимете пиджак? Вам, наверно, жарко?
      - Да, - сказал К. - До этой минуты он ни о чем другом, кроме объяснений художника, не думал, но при одном упоминании о жаре у него на лбу выступили крупные капли пота. - Жара тут невыносимая.
      Художник кивнул, словно сочувствуя неприятным ощущениям К.
      - Нельзя ли открыть окно? - спросил К.
      - Нельзя, - сказал художник, - стекло вставлено намертво, оно не открывается.
      Только тут К. понял, как он все время надеялся, что один из них - художник или он сам - вдруг подойдет к окну и распахнет его настежь. Он был даже готов вдыхать туман всей грудью. У него кружилась голова от ощущения полного отсутствия воздуха. Он шлепнул рукой по перине, лежавшей рядом, и слабым голосом сказал:
      - Но ведь это неудобно и вредно.
      - О нет! - сказал художник, словно защищая такое устройство окна. - Благодаря тому, что оно не открывается, это простое стекло лучше держит тепло, чем двойные рамы. А если мне захочется проветрить - правда, это не очень нужно, тут через все щели идет воздух, - то можно открыть дверь или даже обе двери.
      Это объяснение немного успокоило К., и он оглянулся, ища вторую дверь.
      Заметив это, художник сказал:
      - Она за вами, пришлось ее заставить кроватью.
      Только тут К. увидел в стене за кроватью маленькую дверцу.
      - Да, помещение для ателье маловато, - заметил художник, словно опережая упрек К. - Пришлось как-то устраиваться. Конечно, кровать стоит очень неудобно, у самой двери. Вот, например, тот судья, которого я сейчас пишу, всегда приходит через эту дверь у кровати, я ему и ключ от нее выдал, чтобы в мое отсутствие он мог подождать меня тут, в ателье. Но обычно он является ранним утром, когда я еще сплю. Ну и, конечно, как бы крепко я ни спал, он меня будит, открывая дверь около самой кровати. У вас пропало бы всякое уважение к судьям, если бы вы слышали, какими ругательствами я его осыпаю, когда он рано утром перелезает через мою кровать. Конечно, я мог бы отнять у него ключ, но тогда будет еще хуже. Тут любую дверь можно сорвать с петель без малейшего усилия.
      Пока он это говорил, К. обдумывал, не снять ли ему и вправду пиджак, и в конце концов решил, что, если он этого не сделает, он никак не сможет высидеть тут ни минутой дольше. Поэтому он снял пиджак и положил его к себе на колени, чтобы сразу его надеть, как только кончатся переговоры. Но не успел он снять пиджак, как одна из девочек закричала:
      - Он уже пиджак снял!
      Слышно было, как они, толкаясь, приникли ко всем щелям, чтобы поглазеть на это зрелище.
      - Девочки решили, что я вас сейчас буду писать, - сказал художник, - для того вы и раздеваетесь.
      - Вот как, - сказал К. Его это ничуть не забавляло, потому что он чувствовал себя ничуть не лучше, хоть уже и сидел в одной рубашке. Довольно ворчливо он спросил: - Кажется, вы говорили, что есть еще две возможности? - Он опять забыл, как они называются.
      - Мнимое оправдание и волокита, - сказал художник. От вас зависит, что выбрать. И того и другого можно добиться с моей помощью, хотя и не без усилий, разница только в том, что мнимое оправдание требует кратких, но очень напряженных усилий, а волокита - гораздо менее напряженных, зато длительных. Сначала поговорим о мнимом оправдании. Если пожелаете его добиться, я напишу на листе бумаги поручительство в вашей невиновности. Текст такого поручительства передал мне мой отец, и ничего в нем менять не полагается. С этим документом я обойду всех знакомых мне судей. Начну, скажем, с того, что подам бумагу судье, которого я сейчас пишу: сегодня вечером он придет мне позировать. Я положу перед ним документ, объясню, что вы невиновны, и поручусь за вас. И это не какое-нибудь пустяковое, формальное поручительство, нет, это поручительство настоящее, ко всему обязывающее. - Художник взглянул на К., словно упрекая его за то, что приходится брать на себя такую ответственность.
      - Это было бы очень любезно с вашей стороны, - сказал К. - Но, несмотря на то что судья вам поверит, он все же не оправдает меня полностью?
      - Да, как я вам уже говорил, - ответил художник. - А кроме того, я вовсе не уверен, что мне поверят все судьи; некоторые, например, потребуют, чтобы я вас привел к ним лично. Что ж, тогда вам придется со мной пойти. Разумеется, в таком случае можно считать, что дело почти наполовину выиграно, тем более что я, конечно, подробнейшим образом проинструктирую вас, как себя вести с данным судьей. Хуже будет с теми судьями, которые - так тоже случается - откажут мне заранее. Тогда придется - но, разумеется, лишь после того, как я испробую всяческие подходы, - от них отказаться, но мы можем пойти на это, потому что каждый судья в отдельности ничего не решает. А когда наконец я соберу под вашим документом достаточное количество подписей от судей, я отнесу его тому судье, который ведет ваш процесс. Возможно, что среди подписей будет и его подпись, тогда события развернутся еще быстрее, чем обычно. По существу, вообще никаких препятствий больше не будет, и в такой момент обвиняемый может чувствовать себя вполне уверенно. Удивительно, но факт: в такой момент люди бывают увереннее, чем после оправдательного приговора. Тут уже особенно стараться не приходится. У судьи есть поручительство в вашей невиновности за подписями множества судей, и он может без всяких колебаний оправдать вас, что он, после некоторых формальностей, несомненно, и сделает в виде одолжения и мне, и другим своим знакомым. А вы покинете суд и будете свободны.
      - Значит, я буду свободен? - сказал К. с некоторым недоверием.
      - Да, - сказал художник, - но, конечно, это только мнимая свобода, точнее говоря, свобода временная. Дело в том, что низшие судьи, к которым и принадлежат мои знакомые, не имеют права окончательно оправдывать человека, это право имеет только верховный суд, ни для вас, ни для меня и вообще ни для кого из нас совершенно недоступный. Как этот суд выглядит - мы не знаем, да, кстати сказать, и не хотим знать. Так что великое право окончательно освободить от обвинения нашим судьям не дано, однако им дано право отвода обвинения. Это значит, что если вас оправдали в этой инстанции, то на данный момент обвинение от вас отвели, но оно все же висит над вами, и, если только придет приказ, оно сразу опять будет пущено в ход. Так как я очень тесно связан с судом, то могу вам сказать, каким образом чисто внешне проявляется разница между истинным оправданием и мнимом. При истинном оправдании вся документация процесса полностью исчезает. Она совершенно изымается из дела, уничтожается не только обвинение, но и все протоколы процесса, даже оправдательный приговор, - все уничтожается. Другое дело при мнимом оправдании. Документация сама по себе не изменилась, она лишь обогатилась свидетельством о невиновности, временным оправданием и обоснованием этого оправдательного приговора. Но в общем процесс продолжается, и документы, как этого требует непрерывная канцелярская деятельность, пересылается в высшие инстанции, потом возвращаются обратно в низшие и ходят туда и обратно, из инстанции в инстанцию, как маятник, то с большим, то с меньшим размахом, то с большими, то с меньшими остановками. Эти пути неисповедимы. Со стороны может показаться, что все давным-давно забыто, обвинительный акт утерян, и оправдание было полным и настоящим. Но ни один посвященный этому не поверит. Ни один документ не может пропасть, суд ничего не забывает. И вот однажды - когда никто этого не ждет - какой-нибудь судья внимательнее, чем обычно, просмотрит все документы, увидит, что по этому делу еще существует обвинение, и даст распоряжение о немедленном аресте. Все это я рассказываю, предполагая, что между мнимым оправданием и новым арестом пройдет довольно много времени; это возможно, и я знаю множество таких случаев, но вполне возможно, что оправданный вернется из суда к себе домой, а там его уже ждет приказ об аресте. Тут уж свободной жизни конец.
      - И что же, процесс начинается снова? - спросил К. с недоверием.
      - А как же, - сказал художник. - Конечно, процесс начинается снова. Но и тут имеется возможность, как и раньше, добиться мнимого оправдания. Опять надо собрать все силы и ни в коем случае не сдаваться. - Последние слова художник явно сказал потому, что у него создалось впечатление, будто К. очень удручен этим разговором.
      - Но разве во второй раз, - сказал К., словно хотел предвосхитить все разъяснения художника, - разве во второй раз не труднее добиться оправдания, чем в первый?
      - В этом отношении, - сказал художник, - ничего определенного сказать нельзя. Вероятно, вам кажется, что второй арест настроит судей против обвиняемого? Но это не так. Ведь судьи уже предвидели этот арест при вынесении мнимого оправдательного приговора. Так что это обстоятельство вряд ли может на них повлиять. Но, конечно, есть бесчисленное количество других причин, которые могут изменить и настроение судей, и юридическую точку зрения на данное дело, поэтому второго оправдания приходится добиваться с учетом всех изменений, так что и тут надо приложить не меньше усилий, чем в первый раз.
      - Но ведь и это оправдание не окончательное? - спросил К. и с сомнением покачал головой.
      - Ну, конечно, - сказал художник, - за вторым оправданием следует второй арест, за третьим оправданием - третий арест и так далее. Это включается в самое понятие мнимого оправдания. - К. промолчал. - Видно, мнимое оправдание вам не кажется особо выгодным, - сказал художник. - Может быть, волокита вам больше подойдет? Объяснить вам сущность волокиты?
      К. только кивнул головой. Художник развалился на стуле, рубаха распахнулась у него на груди, он сунул руку в прореху и стал медленно поглаживать грудь и бока.
      - Волокита, - сказал художник и на минуту уставился перед собой, словно ища наиболее точного определения, - волокита состоит в том, что процесс надолго задерживается в самой начальной его стадии. Чтобы добиться этого, обвиняемый и его помощник - особенно его помощник - должны поддерживать непрерывную личную связь с судом. Повторяю, для этого не нужны такие усилия, как для того, чтобы добиться мнимого оправдания, но зато тут необходима особая сосредоточенность. Нужно ни на минуту не упускать процесс из виду, надо не только регулярно, в определенное время ходить к соответствующему судье, но и навещать его при каждом удобном случае и стараться установить с ним самые добрые отношения. Если же вы лично не знаете судью, надо влиять на него через знакомых судей, но при этом ни в коем случае не оставлять попыток вступить в личные переговоры. Если тут ничего не упустить, то можно с известной уверенностью сказать, что дальше своей первичной стадии процесс не пойдет. Правда, он не будет прекращен, но обвиняемый так же защищен от приговора, как если бы он был свободным человеком. По сравнению с мнимым оправданием волокита имеет еще то преимущество, что впереди у обвиняемого все более определенно, он не ждет в постоянном страхе ареста и ему не нужно бояться, что именно в тот момент, когда обстоятельства никак этому не благоприятствуют, ему вдруг придется снова пережить все заботы и треволнения, связанные с мнимым оправданием. Правда, и волокита несет обвиняемому некоторые невыгоды, которые нельзя недооценивать. Я не о том говорю, что обвиняемый при этом не свободен, ведь и при мнимом оправдании он тоже не может считать себя свободным в полном смысле этого слова. Тут невыгода другая. Процесс не может стоять на месте или, на худой конец, мнимых причин. Поэтому нужно, чтобы процесс все время в чем-то внешне проявлялся. Значит, время от времени надо давать какие-то распоряжения, обвиняемого надо хоть изредка допрашивать, следствие должно продолжаться и так далее. Ведь процесс все время должен кружиться по тому тесному кругу, которым его искусственно ограничили. Разумеется, это приносит обвиняемому некоторые неприятности, хотя вы никак не должны их преувеличивать. Все это чисто внешнее; например, допросы совсем коротенькие, а если идти на допрос нет ни времени, ни охоты, можно отпроситься, а с некоторыми судьями можно совместно составить расписание заранее, на много дней вперед, - словом, по существу речь идет только о том, что, будучи обвиняемым, надо время от времени являться к своему судье.
      Художник еще договаривал последнюю фразу, а К. уже встал, перекинув пиджак через руку.
      - Встает! - закричал за дверью.
      - Вы уже хотите уйти? - спросил художник. - По-видимому, вас гонит здешний воздух. Мне это очень неприятно. Нужно было бы еще многое вам сказать. Пришлось изложить только вкратце. Но я надеюсь, что вы меня поняли.
      - О, да! - сказал К., хотя от напряжения, с которым он заставлял себя все выслушивать, у него болела голова.
      Несмотря на это утверждение, художник еще раз сказал, как бы подводя итог, в напутствие и в утешение К.
      - Оба метода схожи в том, что препятствуют вынесению приговора обвиняемому.
      - Но они препятствуют и полному освобождению, - тихо сказал К., словно стыдясь того, что он это понял.
      - Вы схватили самую суть дела, - быстро сказал художник.
      - К. взялся было за свое пальто, хотя еще и пиджак надеть не решался. Охотнее всего он схватил бы все в охапку и выбежал на свежий воздух. Даже голоса девчонок не могли заставить его одеться, а они, не разглядев, уже кричали:
      - Он одевается!
      Художнику, очевидно, хотелось как-то объяснить состояние К., поэтому он сказал:
      - Очевидно, вы еще не решили, какое из моих предложений принять. Одобряю. Я бы даже не советовал вам сразу принимать решение. Надо очень тонко разобраться им в преимуществах, и в недостатках. Надо все точно взвесить. Но, разумеется, терять время тоже нельзя.
      - Я скоро вернусь, - сказал К. и вдруг решительно натянул пиджак, перекинул пальто через руку и поспешил к двери, за которой уже подняли крик девчонки. К. почудилось, что он видит их сквозь закрытую дверь.
      - Вы должны сдержать слово, - сказал художник, не делая попытки его проводить, - не то я сам приду в банк справиться, что с вами.
      - Откройте же дверь! - сказал К. и рванул ручку - как видно, девочки крепко вцепились в нее снаружи,
      - Ведь они вас там изведут! - сказал художник. - Лучше воспользуйтесь этим выходом, - и он показал на дверцу за кроватью. К. сразу согласился и бросился к кровати.
      Но, вместо того чтобы открыть эту дверь, художник полез под кровать и оттуда спросил:
      - Погодите минутку, не взглянете ли вы на картину, которую я вам мог бы продать?
      К. не хотел быть невежливым: все-таки художник принял в нем участие, обещал и дальше помогать ему, а кроме того, К. по забывчивости еще ничего не говорил о вознаграждении за эту помощь, поэтому он не мог отказать художнику и позволил ему достать картину, хотя сам весь дрожал от нетерпения - до того ему хотелось уйти из ателье. Художник вытащил из-под кровати груду холстов без подрамников, настолько запыленных, что, когда художник попытался сдуть пыль с верхнего холста, она долго носилась, и у К. помутилось в глазах и запершило в горле.
      - Степной пейзаж, - сказал художник и протянул К. холст. На нем были изображены два хилых деревца, стоящих поодаль друг от друга в темной траве. В глубине сиял многоцветный закат.
      - Хорошо, - сказал К., - я ее покупаю. - К. нечаянно высказался так кратко и поэтому обрадовался, когда художник, ничуть не обидевшись поднял с пола вторую картину.
      - А эта картина - полная противоположность той, - сказал художник.
      Может быть, он и хотел написать что-то другое, но ни малейшей разницы между картинами не было заметно: те же деревья, та же трава, в глубине - тот же закат. Но К. это было безразлично.
      - Прекрасные пейзажи, - сказал он. - Я покупаю оба и повешу их у себя в кабинете.
      - Видно, вам нравится тема, - сказал художник, доставая третий холст. - Как удачно, что у меня есть еще одна подобная картина.
      Но и это был не просто похожий, а совершенно тот же самый степной пейзаж. Видно, художник ловко воспользовался случаем, чтобы сбыть свои старые картины.
      - Я и эту возьму, - сказал К. - Сколько стоят все три картины?
      - Договоримся в другой раз, - сказал художник. - Вы сейчас торопитесь, а связь мы с вами будем поддерживать. Знаете, меня очень радует, что вам нравятся эти картины, я вам отдам все холсты, которые лежат под кроватью. Тут одни степные пейзажи, я писал много степных пейзажей. Некоторые люди не понимают таких картин, оттого что они слишком мрачные, зато другие, в том числе и вы, любят именно мрачное.
      Но К. вовсе не был расположен разбираться в творческих переживаниях этого нищего художника.

К титульной странице
Вперед
Назад