Богатство, по народному определению, прежде всего - благословение Божие; бедность - воплощение лихой беды-напасти. О этом явно свидетельствует и само словопроизводство, вполне согласующееся с бесхитростной мудростью народа-пахаря. Бог, - гласит «Лексикон славенорусский, составленный всечестным отцом Кир Памвою Берындою» (в XVII стол.), - «всебогатый, всех обагачующий (по любомудрцех внешних - ум, по богословцех же - дух)». Потому-то со словом богатство и связывается представление о богоданной силе, а со словом бедность - убожество и горе.
В зеркале простонародного слова и богатство, и бедность отразились во всей своей яркости и разносторонности, зачастую даже как бы противоречащих прямому их определению. Что слово - то картина, что присловье - то новый образ. «Не тот человек в богатстве, что в нищете!» - красной нитью проходит мысль через все эти картины-образы, созданные могучею русскою речью, окрыленной творческим воображением. Но и богатство не ко всякому человеку одинаково подходит: к одному так, к другому - этак. «Не с богатством жить - с человеком!» - вылетело из народной стихийной души крылатое слово, подсказанное чутким сердцем прозорливца-народа, сознающегося, что хотя в довольстве-сытости и пригляднее живется, но «не в деньгах счастье», а в добром согласии. «Богатство - вода, пришла и ушла!» - нашептывает народу-сказателю долголетний опыт старых, перешедших поле жизни людей. «Глупому сыну не в помощь богатство!», «Ни конь без узды, ни богатство - без ума!» - продолжает он свой умудренный веками наследственной передачи от поколений к поколениям сказ; но тут же, не смущаясь, готов повторить и такие поговорки совершенно противоречивого свойства, как, например, «Богатство - ума даст!», «Богатый - ума купит; убогий и свой подал бы, да ни ломаного гроша не дадут!» и т. д.
Бедность, по меткому слову свыкшегося с ней пахаря, не только плачет, но и «скачет, пляшет, песенки поет». Не иначе, как она же -и в горе не горюющая - сложила про богатства такие крылатые слова красные, как: «Богатым быть трудно, а сытым немудрено!», «В аду не быть - богатства не нажить!», «Мужик богатый - что бык рогатый!», «У богатого черт детей качает!», «Богачу черт деньги копит!», «Богатому не спится, все вора боится!», «Голенький (бедненький) ох, а за голеньким Бог!» и т. п. Множество поговорок-пословиц и прибауток обрисовывает бедность не в таком сумрачном-угрюмом виде, какою она кажется, а у богатства поубавляет ярких красок, какими оно ласкает-манит каждый случайно брошенный в его сторону взгляд. Так, хотя и говорит народ наш, что «Богатому житье, а бедному - вытье», но обок с этим приговаривает, самого-себя оговариваючи: «Кто тороват - тот не богат!», «На что мне богатого, подай тороватого (Не проси у богатого, проси у тороватого! - по иному разносказу)!», «Не богатый кормит - тороватый!», «Не силен - не берись, не богат - не сердись!», «У богатого богатины пива-меду много, да с камнем бы в воду!», «Богатичи, что голубые кони, - редко удаются!»
Не зарится русский мужик-простота, в поте лица - по завету Божию - вкушающий насущный хлеб свой, на чужой достаток. «Земля-матушка - богатительница наша!» - говорит он: «Глядючи на людей, богат не будешь!», «Не на богатство шлись, а на Бога!», «С богатства брюхо пучит, да душу плющит!», «Не от скудности скупость - от богачества!» Сторонится богач от бедняка убогого, а тот и сам не станет набиваться на свойство-кумовство с ним, если только не поддастся зависти - этому одному из семи смертных грехов. «Богатый бедному не брат!» - гласит его смиренно мудрыми устами красноречивая многовековая жизнь. «Бедному - везде бедно!» - изрекает она, но тотчас же не прочь и подсластить свое горькое, что полынь-трава, слово присловием - вроде: «Бедно живет, да по-Божьи!», «Что беднее - то щедрее!», «Бедность - не порок!» «Беден один бес, а у человека нет такой беды, которая была бы на век!», «Куда богатого конь везет, туда бедняка Бог несет!» и т. п. Тяжкою судьбою подсказана русскому народу поговорка - «Никто того не ведает, где нищий обедает!», но и века нужды настолько не сломили его богатырски выносливого духа, что он - с полным сознанием своей силы - повторяет старую молвь, сложившуюся в былые времена: «Не крушит беднота, крушит - лихота!», «Из нужды труд да пот вызволят!», «Нужда потом уходит!», «Что за нужда, коли в руках сила есть!», «Рабочий человек нужду с плеч стряхнет, как работать зачнет!», «Размахнись, рука, - берегись нужда!», «Был бы хлеб да вода - молодецкая еда, и нужды как не бывало!» и т. д.
Нищета - крайняя степень нужды-бедности; но и на нее не слишком угрюмыми глазами смотрит - великий в своем смирении - русский народ. Целый ряд пословиц, поговорок и всяких присловий красноречиво говорит об этом. «Скупой богач», по народному слову, «беднее нищего». Обнищалый люд вызывает в поселыцине-деревенщине не только страдание, но и нечто сродное с преклонением перед его убожеством. «Кого Господь полюбит - нищетою взыщет!» - говорится в народной Руси, завещавшей внукам-правнукам создававших-слагавших ходячие крылатые слова прадедов свой нерушимый-любовный завет: «Сироту пристрой, а нищету прикрой!» Бог, по мнению простых жизнью, чистых сердцем людей, невидимо сопутствует беднякам, впавшим в нищету. «Богатство гибнет, а нищета все живет!» - можно услышать от старых краснословов: «Силен смирением, богат нищетою!», «Нищета ум спасает!», «Нищета спорее богачества!» Бродящая под окнами, кормящаяся именем Христовым нищая братия невольно вызывает в представлении простого русского человека тех «нищих духом», которым - по евангельскому слову - уготовано «царство небесное». Из этого представления и вытекают такие народные речения, как: «Не родом нищие ведутся, а кому Бог даст!», «От сумы не отрекайся!» и т. п. За великий грех на Руси считается изобидеть нищего-убогого. Потому-то и делится с ним каждый, у кого есть каравай на столе да жито в закрому, хоть куском хлеба, чем Бог пошлет, чем хата богата. «У нищего отнять - сумою пахнет!» - говорит вещее народное слово, приговаривая: «Нищий болезни ищет, а к богатому они сами льнут!», «Нищему нет друга, кроме сумы!», «Умная жена - как нищему сума - все сбережет!». Скупые, дрожащие над каждою крохою люди добавляют к этим поговоркам и такие, не приходящиеся по вкусу нищей братии слова, как: «Нищий - везде сыщет!», «Отдай нищим, а сам - ни с чем!», «Суму нищего не наполнишь!» Подсмеивающийся над своими недохватками-недостачами люд сплошь да рядом гуторит: «Не хвались, старик, лохмотьями, - всех нищих не перещеголяешь!», «Хватит на мой век, живучи у нищего в управителях!», «Хоть за нищего, да выдам дочь замуж в Татищеве: то-то житье будет привольное!» Записаны собирателями живого великорусского народного слова и такие поговорки про бедноту-убожество, как могущие служить ярким заключением всем приведенным выше: «Бог не убог, а Микола милостлив!», «Убогий мужик и хлеба не ест, богатый - и мужика съест!» «Просит убогий, а подаешь - Господу Богу!»
В простонародных загадках не обойден молчанием главный рычаг богатства. «Маленько, кругленько, из тюрьмы в тюрьму (из кармана в карман) скачет, весь мир обскачет, ни к чему сама не годна, а всем нужна!», «Мала, кругла, покатна; как убежит - не догонишь!», «Кругла да поката - день и ночь бежит!», «Что без ног ходит?», «Кругло, мало, всякому мило!», «Молотком побьют и нам дадут!», «Что горит без пламени?» - загадывается в народной Руси о деньгах. Хотя скупость и не в природе русского простолюдина, но потовой-страдный труд научил его быть скопидомом и относиться с уважением ко всякому хозяйственному человеку. «Без деньги - не копейка, без копейки и рубля нет!», «Береги копеечку про черный день!», «Без денег -что без разума!», «И барину деньга -господин!», - обмолвился он про это в старь стародавнюю. Но и деньги -деньгам рознь: есть добытые трудом честным, есть и нажитые недобрыми делами. «Тот прав, за кого праведные денежки молятся!», «У того вековечный достаток, в чьем кармане святые денежки!» - гласит седая народная мудрость; но она же изрекает: «При беде за деньгу не стой!» Пригляделся-присмотрелся народ-краснослов к тому, как деньги копятся: «Деньга на деньгу набегает!» - говорит он: «Деньги на деньгах растут!», «Денежка рубль родит!» и т. д. О богачах, не заслуживших своей жизнью уважения, отзывается неумытное народное слово в таких поговорках, как: «Кабы не деньги, так весь бы - в полденьги!», «При деньгах Памфил - всему свету мил!», «У Фомушки денежки, Фомушка-Фома; у Фомушки ни денежки, Фомка-Фома!», «Много друзей - у кого деньгам вод!» Знает мужик-простота, что «спесь - деньгам сестра»; отсюда и пошло его подсказанное жизненным опытом прозорливое слово: «Изведай человека - при деньгах, тогда и хвались, что знаешь его!»
У торговых людей - свои живучие слова сложились про деньги, - до сих пор с давней поры по светлорусскому простору разгуливают. «Торг без глаз, а деньги слепы: за что отдашь - не видят!» - говорится в их обиходе: «На торгу деньга проказлива!», «Торг денежкой стоит!», «Деньга (цена) - торгу староста!», «Уговор дороже денег!», «Не по деньгам товар!», «По товару и деньги!», «Федюшке дали денежку, а он алтына просит!» Есть и такой неразборчивый люд, что - в своей алчности до наживы - готов всякую прибыль считать праведною. «На деньгах нет знака - какие они!», «Всяка денежка - не погана!» - говорит он. «Ставь себя в рубль, да не клади меня-то в деньгу («в полушку!» - по иному разносказу)!» - в обычае отговариваться обиженным чьим-либо самохвальством.
Деньги - не птица, а с крыльями: перенесут человека, куда тому вздумается, - и сами от него улетят того и гляди. Они, по словам заглядывающих в будущее людей, счет любят: «Хлебу - мера, деньгам - счет!», «Деньги - не щепки!», «Денежка рубль бережет, а рубль голову стережет!», «Без хозяина деньги - черепки!», «Держи деньги в темноте, а девку в тесноте!» - поучают они склонную к мотовству молодежь, падкую до нарядов да разносолов всяких, не по тощему карману мужику-хлеборобу приходящихся. «Дружба - дружбой, а денежкам - счет!» - зачастую можно услышать в деловой беседе: «Брат братом, сват сватом, а денежки - не сосватаны!» Как на чужой каравай не советует разевать рта деревенский хлебоед, так и о чужих деньгах отзывается он: «Не деньги, что у бабушки, а деньги - что в запазушке!» Не любит распускать в долги трудно достающуюся копейку русский скопидом. «В лесу - не дуги, в поле - не хлеб, в долгу - не деньги!» - обмолвился он об этом; но не в деньгах видит он главную силу жизни, как можно заключить из его же слов: «Не деньги нас, а мы деньги нажили!», «Были бы мы, а деньги Бог даст!» По образному народному выражению: «Денежки - что голуби: где обживутся, там ведутся!» Не особенно привык поливающий трудовым потом родимые нивы русский пахарь гоняться за этими «голубями». В противном случае - не сложилось бы у него столь красноречиво говорящих присловий-поговорок, как, например: «Лишние деньги -лишняя забота!», «Больше денег - больше хлопот!». «Деньги - дело наживное!» И эти поговорки - не пустое слово в его правдивых устах.
Русские народные былины создали два ярких воплощения богатства - в своих богатырях: Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче. Первый, впрочем, скорее является олицетворением щегольства-молодечества и более подходит к тем же «бабьим перелестникам», - к которым принадлежит неотразимый победитель разгарчивых сердец Алеша Попович, - хотя при этом и не обладает ни хитростью-изворотливостью, ни силой-мочью последнего. Заезжий богатырь, выходец из земли сурожской - сын богатого Пленка, гостя торгового, набившего сундуки златом-серебром и зажившего «на Почай на реки» - в своем крепко-накрепко огороженном дворе в теремах «до семи до десяти». Дал старый Пленко своему сыну дружину молодецкую, предоставил ему во всем волю вольную, не жалеючи добра, долгими годами накопленного. Поехал Чурило под Киев, стал рыскать-охотиться по княжьим островам непрошен-но, начал обижать мужиков киевских, ловить не только зверье-птаство, а и красных девушек, молодых молодушек. Дошли речи о нем ко двору княженецкому; захотел поймать-наказать Владимир-Красно Солнышко дерзкого похитчика, смелого охотника. Настиг князь своевольника, - настигши, полюбил его за нрав-обычай, за вид молодецкий, взял в свою дружину богатырскую. Зажил Чурило в Киеве, на диво люду киевскому принялся чудить по стольному городу. Щегольство Чурилино собирало за ним целые толпы любопытного народа всякого, где бы он ни шел, куда бы ни ехал; удальство Пленковича заставляло точить на него зубы многих мужей. Все сходило ему с рук, покуда не нашла коса на камень, - не встал он поперек дороги Бермяте, Володимерову дружиннику, старому мужу молодой жены. Тут ему и смерть пришла...
Но еще раньше висела на волоске тонешеньком удалая жизнь сурожского щеголя - из-за похвальбы его, Чурилиной. Коли бы не старый матерый казак, Илья-Муромец, да не светел-ласков князь Красно-Солнышко, - вступившиеся за Пленкова сына любимого, -принять бы смерть бабьему перелестнику от руки Дюка Степановича, другого (главного) воплотителя представления былинных сказателей о богачестве. Облик этого, тоже заезжего, богатыря на целую голову выше Чурилы. Дюк - боярский сын; родом Степанович «из славнаго из города из Галича, из Волынь-земли богатые да из той Карелы из упрямые да из той Сарачины из широкие, из той Индии богатые». Так, по крайней мере, определяется место его богатырской родины по онежской (кенозерской) былине, записанной А. Ф. Гильфердингом93)[ 93) Александр Федорович Гильфердинг - известный знаток славянских литератур и собиратель русских былин - родился в 1831-м году. Отец его был директором дипломатической канцелярии при наместнике Царства Польского. Образование А. Ф-ч получил в московском университете (на историко-филологическом факультете) в 1852-м году, после чего сошелся с кружком славянофилов и подпал под могучее влияние А. С. Хомякова. Первым печатным трудом А. Ф. Гильфердинга был очерк «О сродстве языка славянского с санскритским» (Извест. II отдел. Академии Наук» 1853 г.); за ним последовали: «Письма из истории сербов и болгар», «История балтийских славян» и т. д. В 1854-м году он защитил магистерскую диссертацию - «Об отношении языка славянского к другим родственным», в 1856-м поступил на государственную службу - по министерству иностранных дел - и был назначен боснийским консулом. Пребывание в Боснии дало русской литературе и науке книгу Гильфердинга «Босния, Герцоговина и Старая Сербия» (1859 г.). Служебная деятельность не мешала творческой работе молодого ученого. Так, в 1861-м году А. Ф-ча мы видим чиновником государственной канцелярии, в 1863-м году - одним из выдающихся помощников Н. А. Милютина и автором проекта о преобразовании ведомства народного просвещения; одновременно с этим появляется ряд его статей в «Славянском Обозрении», «Дне», «Русском Инвалиде» и других изданиях, а в «Вестнике Европы» выходят первые главы задуманной им «Истории славян», оставшейся, впрочем, незаконченною. В 1867-м году открылось в Петербурге отделение славянского благотворительного комитета, и А. Ф-ч был избран его председателем, совместив вскоре это с председательством же в этнографическом отделения Русского Географического Общества. Поездка в Олонецкую губернию - вслед за выходом сборника Рыбникова - сослужила русскому народоведению немалую службу. Более 300 былин, записанные Гильфердингом от певцов (составившие сборник «Онежские былины»), явились богатым вкладом в сокровищницу памятников народного песнотворчества. Одною из последних работ Гильфердинга был очерк «Олонецкая губерния и ее рапсоды» («Вестн. Евр.»). Скончался А. Ф-ч в Каргополе в 1872-м году, предприняв вторую поездку за былинами. Собрание сочинений его (4 т) вышло в 1868-1874 гг.]. «Не ясен сокол там пролетывал, да не белой кре-четко вон выпорхивал, да проехал удалой дородний добрый молодец, молодой боярский Дюк Степанович», - продолжается былинный сказ: «да на гуся ехал Дюк на лебедя, да на серу пернасту малу утицу, да из утра проехал день до вечера, да не наехал не гуся и не лебедя, да не серой пернастой малой утицы»... Как большинство младших богатырей Владимировых (киевских) - выехал он на поездочку охотничью. И было у него в колчане «триста стрел ровно три стрелы.» Всем стрелам знал он, по словам былины, цену, не знал только трем: были они оперены перьями того «орла сиза орловича», который летает под-над синим морем, - были они, эти три стрелы, украшены яхонтами.
Огорченный неудачею, вернулся охотник в родной Галич-град сходил ко «вечерне Христовские», а потом к поклонился родимой своей матушке («да желтыма ты кудрями до сырой земли») - просит у нее благословения ехать «во Киев-град, повидати солнышка князя Владимира, государыню княгиню свет-Апраксин)». Не советует сыну родимая ехать в задуманный путь, говорит, что-де «живут там люди все лукавые». Но не так-то легко отговорить Дюка Степановича, молодого сына боярского, - пришлось, волей-неволей, дать ему благословение; а вместе с благословеньицем-прощеньицем давала ему матушка «плетоньку шелковую». Поклонился ей сын на благословении, пошел в конюшню стоялую, выбрал себе жеребца неезженного. Этот выбранный конь хотя тоже звался «бурушкой косматым», что и конь Ивана - сына гостиного, да был- то он совсем на иную стать: «да у бурушка шерсточка трех пядей, да у бурушки грива была трех локот, да и фост-от у бурушки трех сажень». Сбруя Дюкова коня без слов уже говорит о богатстве хозяина. «Да уздал узду ему (коню) течм ткую, да оседлал он седелышко черкасское, да накинул пспону пестрядяную, да строчена была попона в три строки: да первая строка красны:.: золотом, да другая строка чистым серебром, да другая строка медью-казаркою», - гласит былинный сказ, облюбовывая-описывая каждую мелочь. Снаряжен конь, загляделся на него сам богатырь. Наложил Дюк цветного платьица в торока, понасыпал злата-серебра; сел Степанович на коня, перемахнул прямо через стену города Галича богатого, через «высоку башню наугольною». Едет полем богатырь, скачет конь, что ни скок - верста: «едет повыше дерева жаровчата, да пониже иде облака ходячего, да он реки-озера между ног пустил, да гладкие мхи перескакивал, да синее-то море кругом-да нес»... Ушел на добром коне Дюк Степанович и от «Горынь-змея», унес его косматый бурушко и от стада черна воронья.
Проехал молодой боярский сын три заставы крепкие, до четвертой доехал - видит: стоит бел-полотняный шатер, а в том шатре опочив держит матерой казак Илья-Муромец. Не знал про это Дюк, подъехал -вызывает спящего на бой; но - как вышел из шатра седой богатырь, - упал Степанович к ногам старого - со словами: «Да одно у нас на небеси-де солнце красное, да один на Руси-де могуч богатырь, да старой-де казак Илья-Муромец!» Полюбились очестливые Дюковы слова Илье, - отпустил он его в Киев-град, обещал свою помогу во всякой нужде-беде. Приехал в стольный град молодой боярский сын, оставил коня («неприкована его да непривязана») перед палатами княжескими, а сам пошел прямо «во высок терем». Вошел, перекрестился, отвесил поклон на все стороны, спрашивает сидящих перед ним бояр: «Да где у вас солнышко Владимир князь?» отвечают ему, что пошел-де он к заутрене. Отправляется и Дюк «во Божью церковь», вошел - встал подле князя Владимира. Заприметил заезжего добра-молодца княжий соколиный взор: «Да скажись-ко, удалый дородний добрый молодец! Ты коей орды да коей земли, тебя как молодца зовут по имени?» Ответ держит князю боярский сын - честь-честью. На новый вопрос Владимира - «Да давно ли ты из города из Галича?» - говорит Дюк по правде-истине, что стоял-де он вечерню в родном городе, а к заутрене поспел в Киев-град. Полюбопытствовал князь, - дороги ли кони в Галиче? - Разная цена: есть и по рублю, и по два, и по cry, и «по два, и по пяти-де сот», - отвечает Степанович: «да своему-де я добру коню цены не знай»... Опрашивает Владимир всех князей-бояр, далеко ли от Киева от Галича, и слышит, что - не ближний путь: «окольней дорогой на шесть месяцев, да и прямой-то дорогой - на три месяца». Кивают бояре головою на Дюка Степановича, говорят, что, должно быть, это - не боярский сын из Галича, а «мужичонко-засельщина», - жил-де он у купца-гостя да и украл у него платье цветное, да и коня-де угнал у какого ни на есть боярина, приехал-де Киев - «над тобой-то, князем, надсмехается, да над нами, боярами, пролыгается»...
Отошла заутреня, вышли все из храма Божия, видят: вокруг Дюкова добра коня толпа собралась толкучая, все дивуются на лошадь богатырскую да на снаряды молодецкие. Поехал князь с боярами на своих конях ко двору княженецкому; едет с ним и Дюк, а сам глядит обапол, головою покачивает: все-то в Киеве ему кажется и неприглядно, и бедным-бедно. «Да у Владимира все а не по-нашему!» - говорит он: «Как у нас во городе во Галиче, де у моей-то сударыни у матушки, да мощены-де были мосты все дубовы, сверху сланы-де да сукна багрецовыя. Наперед-де пойдут у нас лопатники, за лопатника- ми пойдут и метельщики, очищают дорогу сукна стланаго. А твои мосты, сударь, неровные, неровные мосты да все сосновые!..» И на широком дворе княжеском ничто не пришлось по нраву боярскому сыну из Галича: «Да (говорит он) хороша была слава на Владимира, да у Владимира все да не по-нашему!.. Как у нас-то во городе во Галиче, да у моей сударыни у матушки, на дворе стояли столбы все серебряны, да продернуты кольца позолочены, разставлена сыта медвяная, да насыпано пшены-то белоярые, да е что добрым коням пить, есть, кушать, а у тебя, Владимир, того-де не случилосе!» И в высоком тереме, за столами белодубовыми, не пришлась заезжему богатырю по вкусу чара зелена-вина, - показалась ему она («веселие Руси») горькою - после сладких-дорогих заморских вин, которые пивал он на пирах у родимой матушки. Калачи крупичатые Дюку тоже не показались сладкими. И вошел в задор, принялся бахвалиться своим дородством-богачеством молодой боярский сын. - «Да свет государь ты Владимир князь! Да когда правдой детина похваляется, так пусть ударит со мной о велик заклад!» - возговорил богатырь Чурило: «Щапить-басить по три года по стольному городу по Киеву, надевать платья на раз, на другой не перенашивать!» Принял Дюк «велик заклад», предложенный прославленным щеголем-своевольником. Поставили «порок» (условие): «который из их а не перещапит (не перещеголяет), взята с того пятьсот рублей». Разоделся щеголь Чурило всему Киеву на диво: «обул сапожки-ты зелен сафьян, носы - шило, а пята - востра, под пяту хоть соловей лети, а кругом пяты хоть яйца кати. Да надел он шубку-ту купеческую, да во пуговках литы добры молодцы, да во петельках шиты красны девицы, да наложил он шапку черну мурманку, да ушисту-пушисту и завесисту»... Идет вдоль по стольному городу Пленкович, - на него красны девушки не налюбуются, молодые молодушки не насмотрятся: куда-де супротив него Дюку Степановичу! А тот - «не снаряден» шел, не наряден, да одни каменья-«яфонты», вплетенные в его «лапотки семи шелков», стоят «города всего Киева, опришно Знаменья Богородицы да оп-ришно прочих святителей». Не щегольская, а простая расхожая шуба на плечах у галицкого сына боярского, да - «во пуговках литы люты звери, да во петельках шиты люты змеи». Вспомнил Дюк про матушкино благословеньице, - недаром-де оно, святое, со дна моря подымает! - вынул из-за пояса плетоньку шелковую, да и стегнул по своим пуговкам - заревели-зарычали они что звери лютые; провел плетонькой по петелькам - зашипели змеями подколодными. «Да от того-де реву ото зверинаго, и от того-де свисту от змеинаго, да в Киеви старой и малой на земле лежит». Перещапил киевского щеголя галицкий боярский сын; получив пятьсот рублей, купил он на все деньги зелена вина, перепоил допьяна всю киевскую голь кабацкую. Пошла слава про щедрость богатого богатыря по всему Киеву. А Чу-риле пуще прежнего стало «зазорно», не унимается Пленкович: подбивает князя Владимира послать «во Волынь-землю» соглядатаев -«переписчиков» - проверил на деле похвалу Дюкову. Согласился Красно Солнышко, отправляет Добрыню Никитича «во славной в Галич-град, житья его богачества описывать».
Приехал могучий киевский богатырь « во Волынь-землю», нашел перво-наперво три высоких терема красоты-высоты неописанной, зашел в один - видит: сидит в нем «жена стара матера, мало-де шелку, вся в золоте». Принял ее «переписчик» володимеров за Дюкову родимую матушку, поклонился ей очестливо, говорит - что привез ей от сына челобитие. «А я не Дюкова здесь а есть ведь матушка, а Дюкова здесь я есть портомойница!» - ответила она Добры-не. Стало зазорно Никитичу, поехал он дальше, приехал во Галич-град, увидал и здесь три высоких терема. И в этих теремах сидит «жена стара матера, мало-де шелку, вся в золоте». И ей -те же, что и перед тем, поклоны с челобитием; опять ошибся Добрыня, - это была «Дюкова божатушка» (крестная). Дала она совет добрый Никитичу, как и где найти степанычеву родимую матушку. Послушался могучий богатырь, «отъезжал во чисто поле, просыпал Добрыня ночку темную, на утро приехал во Галич-град, да стал на дорогу прешпехтивую, где-ка стланы сукна багрецовыя». Как и похвалялся-говорил Дюк Степанович, на киевскую простоту глядючи, - «наперед пошли тут лопатники, за лопатниками пошли метельщики, да очищают дорогу сукна стланаго». - Шла-прошла по дорожке родимая матушка удалого сына боярского. Поклонился ей Добрыня Никитич до сырой земли. Отозвалась ласково на привет добрая боярыня, позвала его с собою в церковь Божию, а оттуда в свой терем, - начала «поить кормить, много чествовать». Попил-поел Добрыня, встал из-за стола из-за дубового: «Да государыня ты, Дюкова матушка, да я ведь приехал на тебя смотреть, житья твоего богатства описывать!» Повела старуха гостя в погреба темные, отворила их, - диву дался посланец княжий, живучи на свете, никогда он такого богатства и во сне не видывал. «Да нам с города из Киева да везти бумаги на шести возах, да чернил-то везти на трех возах, да описывать Дюково богатство, да не описать будет!» - повез Никитич ярлык скорописчатый ласковому князю Владимиру.
Вернулся в Киев богатырь, положил свой ярлык перед Красным-Солнышком, а сам принялся речь вести про все виденное. Но и тут не взял угомон задорного Чурилу: вызывает он Дюка Степановича биться с ним о новый велик-заклад: «скакать на добрых коней за матушку Почай-реку и назад на добрых конях отскакивать». И вот - «ударились они о своих о буйных головах: который из их не перескочит, так у того молодца голова срубить». Осрамился перед Степановичем Пленкович. И уже выдернул Дюк саблю, хотел рубить щеголю-нахальщику голову, да вступились князь со княгинею: «Удалый, дородний добрый молодец! Не руби ты Чурилу буйной головы, да спусти ты Чурила на свою волю!» Внял просьбе заезжий богатырь, - «пинал» он своего соперника, «правой ногой», а сам - Дюк -приговаривает: «Ай де ты Чурило сухоногие, да поди щапи с девками да с бабами, а не с нами, с добрыми молодцами!» Князю с княгинею от Степановича низкий поклон; прощается боярский сын с ласковыми хозяевами Киева, ведет прощальное словцо и к киевлянам: «Да простите вы, бояра все киевски, все мужики огородники! Да вспоминайте вы Дюка веки на веки!» С тем словом и уехал он «во свой Галич-град, ко своей-то родимой сударыни, да стал жить-быть, век коротати», - кончается былинный сказ, посвященный прославлению богатства зарубежного. Диву давались киевляне - «мужики-огородники», - на Дюково богатство глядючи; но не перещапить бы и ему того, чем богатым слыл с незапамятной поры народ русский, не гонящийся за шелками-бархатами, каменьями-«яфонтами», а крепкий-сильный своею нерушимой связью с Матерью-Сырой-Землею. Счастлив Дюк, что пришлось ему вступить в состязание с Чурилой - бабьим перелестником. А что сталось бы, если б судьба поставила его грудь с грудью с Микулой Селяниновичем, до сих пор крестьянствующим на Святой Руси - в лице поздних потомков своих правнуков, все богатство которых составляют хлеб насущный, конь-пахарь да полоса-полосынька!.. Того и гляди, в сравнении с этим вековечным богатством народа-пахаря свелось бы на бедность хваленое богачество.
Калики перехожие, убогие певцы, сказатели духовных стихов, еще и в наши дни попадающиеся на Святой Руси, являются ярким воплощением взгляда русского народа на взысканную Богом бедность. С именем Христовым да умилительными песнями-сказаниями о Нем и святых Его проходят они из конца в конец весь неоглядный простор светлорусский - эти желанные гости сельских праздников и базаров, соперничающие в образе жизни с птицами, не сеющими, не жнущими и не собирающими в житницы, но питаемыми Отцом Небесным. В сказаниях стиховных о Вознесении Господнем, о которых своевременно велась уже речь на страницах настоящей книги, подробно повествуется о том - с каких пор появились на белом Божием свете калики перехожие. «Уж ты, Истинный Христос, Царь Небесный! Чем мы будем, бедные, питаться? Чем мы будем, бедные, одеваться, обуваться?» - расплакалась нищая братия - как вознесся Христос на небеса. Услышал Сын Божий плач убогаго люда. «Не плачьте вы, бедные-убогие! Дам я вам гору да золотую, дам я вам реку да медвяную: будете вы сыты и пьяны, будете обуты и одеты!» - был им глас с небеси. «Не давай ты им горы да золотыя, не давай ты им реки медвяныя: сильные-богатые отнимут; много тут будет убийства, тут много будет кровопролитья. Ты дай им свое святое имя: тебя будут поминати, тебя будут величати, - будут они сыты и пьяны, будут обуты и одеты!» - возразил Истинному Христу Иван Богослов, и даровал Царь Небесный нищей братии на прокормление вековечный дар - Свое святое имя.
Древнерусское былинное слово сохранило предание о сорока каликах со каликою, разгуливающих в стародавнюю пору по Земле Русской и не только питавшихся по завету Ивана Богослова, именем Распятого Учителя жизни, но и совершавших дела богатырские. Сказатели былин называют даже атамана этих калик-богатырей, величают его то Касьяном Михаиловичем, то молодым Михайлушкой Касьяновым. В Петрозаводском уезде Олонецкой губернии подслушана-записана Рыбниковым такая побывальщина о каликах богатырского склада: «Ходили калики перехожие из орды в орду, сорок калик со каликою. Лапотики на ножиках у них были шелковые, под-сумочки сшиты черна бархата, во руках были клюки кости рыбьея, на головушках были шляпки земли греческой. Приходили они во хоробру Литву, ко тому королю литовскому на широкий двор, становились под косявчето окошечко, и попросили они милостины: - Ай же ты, король литовский! Сотворит-ко нам милостину, каликам перехожиим. Не рублямы мы берем и не полтинамы, берем-то мы целыми тысячмы! - От их от покриков богатырскиих оконницы в теремах порассыпались, маковки во теремах покривились. Король вводил их во палаты белокаменны, кормил он их ествушкой сахарнею, и поил их питьицем медвяныим, и дарил им дары драгоценные. Говорил король таковы слова: Не калики есте перехожи, есть вы русские могучие богатыри!» Как эти калики, так и заходившие в Киев-град под предводительством приглянувшегося княгине Апраксин Касьяна Михайловича, - являются исключительным явлением в памятниках русской простонародной словесности. Но еще и теперь можно услышать, по пути на богомолье, тягучий напев их убогих собратий, бродящих целыми ватагами: «Отцы наши, наши батюшки, дай вам Господи доброе здоровье! Да несет вас Бог до Сергия-Троицы!», или «Господе Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Кормилицы наши батюшки, милосливыя матушки, сотворите святую милостыньку Христа-ради!» и т. д. В собрании народных песен Киреевского есть такой благодарственный стих нищих-убогих, калик перехожих: «Аи вы нутетка, ребята, за царей Богу молити, за весь мир православный, кто нас поит и кормит, обувает, одевает, темной ночи сохраняет! Сохрани его Господь Бог от лихого человека, от напраснаго от слова, сохрани Господь, помилуй! Что он молит и просит, то создай ему, Господи! Сохрани и помилуй при пути, при дороге, при темной при ночи, от бегучаго от зверя, от ползучаго от змея! Закрой его, Господь Бог, своею пеленою от летучаго от змея, при пути его, при дороге, сохрани его Господь Бог!»
Странническая-скитальческая жизнь бездомного убогого люда, питающегося и одевающегося одним именем Христовым, вызвала из сокровенных глубин стихийной народной души ряд живучих ярких образов, слившихся-объединившихся с понятием о нищенстве - как подвиге. Эти образы, увековеченные народной памятью в песенных сказаниях, являются для хранителей-носителей последних живым примером подвижничества во славу Божию. Великий в своем смирении Алексей - человек Божий, променявший престол на пустыню Иоасаф-царевич, проданный братьями на чужбину Иосиф Прекрасный и наособицу любезный нищенствующему люду Лазарь-убогий, все это - живые образы, говорящие убедительным языком возревновавшей о Боге, взыскующей града вышнего, да и всякой бедствующей-страждущей в этом мире душе. В них явственно слышится убогому люду отзвук небесных обетовании, запечатленных в Божественном Писании; они - эти сжившиеся с народным сердцем образы - являются в представлении народа тем узким местом, по которому можно пройти над туманной бездною греховного мира в светлые чертоги царства небесного. «Блажен, кто может вместить в свою жизнь подражание им!» - мыслит мятущийся дух темного люда, и вот до сих пор выискивают в народной Руси искренние подражатели прославленных подвижников, покидающие дом свой, раздающие имущество и возлагающие на рамена свои бремя убогой-нищенской жизни - во имя Того, Кто две тысячи лет назад сказал, что «легче верблюду пройти в игольныя уши, чем богатому наследовать царствие небесное!»
Не один десяток разнопевов стиха о Лазаре-убогом ходит по селам-деревням русским, - каждый калика перехожий поет-тянет своего «Лазаря»: до того пришлась по сердцу убогому люду эта евангельская притча, устами народа-сказателя повествующая том, как жили на свете два брата - два Лазаря («один братец - богатый Лазарь, а другой братец - убогий Лазарь»). Наиболее полный и в то же самое время наиболее близкий к своему первоисточнику разносказов этого трогательно-умилительного повествования записан в великорусском гнезде сказаний - новогородско-олонецкой округе. «Жил себе на земле славен-богат, пил-ел богатый - сахар воскушал, дороги одежды богато надевал...» - ведется в нем речь о земной жизни первого Лазаря. «По двору богатый похаживает, за ним выходила свышняя раба, в руцех выносила мед и вино. - Испей, мой богатый, зелена вина; закушай, богатый, сладкие меды!» Вот богатый брат однажды вышел за ворота своего дома, видит - лежит перед ними бедный брат его: «лежит убогий во Божьем труду, во Божьем труду, сам весь во гною». Отвернулся богач, чтобы пройти мимо, не видя убожества бедного; но подал бедный Лазарь голос, остановивший богача: «Ой ты, мой братец, славен-богат! Сошли, Христа ради хошь, милостыню, - хлеба-соли, чем душу питать; про имене Христово напой, накорми! Христос тебе заплатит, Сам Бог со небес на мою на проторь на нищенскую!» Но того, кто очерствел в довольстве своем, не разжалобить такими просьбами-мольбами, не заманить подобными обещаниями заманчивыми. «Лежишь ты, убогий, во Божьем труду, во Божьем труду, сам весь в гною», - отозвался богатый Лазарь: «Ой, осмердил ты меня, как лютый пес! Что ты мне за братец? Что ты мне за родной? Этих у меня братьев в роду не было! Есть у меня братья, каков я и сам, каков я и сам - князья-бояра; много у братьев именья-житья, хлеба и соли, золота и серебра! А твои-то братья два пса-кобеля: по подстолью они похаживают!» Ответ убогого Лазаря на эти злые, подсказанные лихой гордынею слова весь проникнут народным духом, отразившимся в зеркальной глубине сердца, свыкшегося с нуждой-бедностью сына земли-кормилицы, - духом, знакомым пытливым народоведам по старинным песням-былям. «Потому я тебе братец, потому - родной, что единая матушка нас породила, что един сударь-батюшка вспоил, вскормил, не единою долею он нас наделил: большому-то брату богатства тьма, меньшому-то брату - убожество и рай!» Не смутили эти слова богача, - плюнул он, повернулся и пошел в свои палаты. Вслед за этим перед слушателями сказания, - картина пира в богачевых палатах. Были на пиру, пили-ели друзья-братья; похаживали по подстолью богачевы псы, подбирали со стола падавшие со стола крохи; но не съедали они их, а приносили к убогому Лазарю. «Владыка со небес ему сам душу питал, а псы ему раны зализывали.» Горечью нестерпимою отозвалось в душе убогого милосердие псов; встал со своего гноища, вышел он в поле, воскликнул громким голосом: «О, Господи, Господи, Спас милостливый! Услыши, Господь Бог, молитву мою неправедную! Сошли ты мне, Господи, грозных ангелов, грозных и несмирных и немилостливых! Чтоб вынули душеньку сквозь ребер копье, положили б душеньку да на борону, понесли бы душеньку в огонь во смолу! И так моя душенька намаялася, по белому свету находилася! Как живучи здесь на вольном свету, мне нечем, убогому, в рай превзойти, нечем в убожестве душу спасти!» Дошла до престола Господня слезная молитва Лазаря убогого, - послал Он с небес по Лазареву душу ангелов, но только не таких, о каких просил убогий, а «тихих, все милостливых». Подступили посланцы Божий к брату богача: «вынимали душеньку честно и хвально, честно и хвально в сахарны уста; да приняли душу на пелену, да вознесли же душу на небеса, да отдали душу Богу в рай, к святому Аврамию праведному». Приводятся вслед за этим и слова ангельские, с которыми была отнесена душа убогого в лоно праведных:
«Вот тебе, душенька, тут век вековать –
В небесныем царствии, пресветлом раю!
С праведными жить тебе, лик ликовать!»
Смерть убогого прошла незамеченной. Летело время, катились дни для богача в прежнем довольстве, - прохлаждался он в пирах-беседах с утра до вечера... Но вот - напала на богатого Лазаря болесть лютая, пришла к нему в дом - к его пышному-мягкому ложу «злая хворыбонька, зла-уродливая смерть». Свет затмевается пред очами богача, не узнает он ни дома, ни жены, ни детей, ни друзей своих. «О, Боже, Владыко Спас милостливый!» - молится он на смертном ложе: «Услыши, Господь Бог, молитву мою, молитву мою всю праведную: приими мою душу на хвалы себе! Создай ты мне, Господи, тихих ангелей, тихих и смиренных и милостливых, по мою по душеньку по праведную! Чтоб вынули душеньку честно да хвально, положили б душеньку да на пелену, понесли бы душеньку к самому Христу, к Аврамию в рай! И так моя душенька поцарствовала! Живучи здесь на вольном свету, пила-ела душенька, все тешилася! Мне есть чем, богатому, в рай превзойти, мне есть чем, богатому, душу спасти: много у богатого именья-житья, хлеба и соли, злата и серебра». Дошла до слуха Божия и эта исполненная гордыни молитва умирающего богача неправедного; но не внял Он ей: послал к смертному одру тех самых ангелов грозных, о каких просил убогий; ввергнули оне богачеву душу в темную бездну - «в тое злую муку в геенский огонь». - «Вот тебе, душенька, вечное житье, вечное житье бесконечное! Смотри ж ты, богатый, кто предвыше тебя!» - услышал Лазарь богатый в своем новом жилище. Поднял он взор и увидел младшего брата Лазаря на лоне праведных; увидав, воззвал к нему из огня геенского: называет его братцем родненьким, просит-молит омочить палец-мизинец в воде потоков райских, поднести к запекшимся устам - утешить пламя мук его. «Ой ты, мой братец, славен богат!» - отвечает ему брат: «Нельзя, мой родимый, тебе пособить, - здесь нам, братец, воля не своя, здесь нам воля все Господова. Егда мы живали на вольном свету, тогда мы с тобой Богу не справивали, ты меня, братец, братом не нарекал, нарек ты меня, братец, лютым псом; про имене Христово ты не подавал, нищих-убогих ты в дом не принимал, вдов-сирот, братец, ты не призирал, ночным ночлегом ты не укрывал, нагого, босого ты не одевал, на пути сидящему ты не подавал, темную темницу ты не просвещал, во гробе умерших ты не про-вождал, до Божией до церкви всегда бы со свечой, от Божией церкви до сырой земли»... Раскаяние богатого Лазаря, держащего слезный ответ на эти слова брата, оказывается слишком запоздалым. - «Ой ты, мой братец, славен-богат!» - возражает ему возлежащий с праведными: «Вспокаялся, братец, да не вовремя! Где твое, братец, именье-житье? Где твое, родимый, злато-серебро? Да где же твое, братец, цветное платье? Где твои, братец, свышния рабы?» Ничего не остается недавнему богачу неправедному, как ответить на эти вопросы, что все это «прахом взято», все это «земля пожрала», «тлен восприял», все - минулося. Заключительное слово Лазаря убогого - спасительный якорь надежды каждого страждущего в нашем мире под ярмом нищеты. Вот оно: « Ой ты, братец, славен-богат! Едина нас матерь с тобой родила; не одни участки нам Господь написал: тебе Господь написал богатства тьма; а мне Господь написал в убожестве рай. Тебя в богатстве враг уловил; меня в убожестве Господь утвердил верою, правдою, всею любовию. Спасли мою душеньку святы ангели, где святы ангели лик ликуют; лик ликуют здесь ангели на земли, царствуют праведники на небесах. Живи ты, мой братец, где Бог повелел: а мне жить убогому, в пресветлом раю, с праведными жить и мне лик ликовать!» И не только «лик ликует» Лазарь убогий на лоне праведных, а разливается песенная слава о нем по народной Руси из уст других Лазарей, взысканных нищетою, уповающих на благость-милость Господню, живущих-питающихся-одевающихся именем Христовым.
Обок с этими «Лазарями-убогими» живут, как и в старую старь, горделивые богачи. Есть немало и бедняков, завистливыми глазами присматривающихся к чужому достатку. Найдутся и такие люди, что - подобно своим дедам-прадедам, детям темной старины - кладов, зарытых в земле, заклятых «словами» великими, ищут всю свою жизнь, последний достаток убогий на их поиски теряючи. «Клад в руки не всякому дается!» - утешаются неудачливые кладоискатели: «надо такое слово знать, на которое он положен!» Ищут они и «разрыв-травы», помогающей, по завету народного суеверия, в таком деле, и за «златоогненным цветом» в Иванову ночь по лесным трущобам бродят-скитаются, и ко всяким заговорам прислушиваются. Ходит по людям и сказание о «неразменном рубле», овладев которым, век свой с нуждою не встретишься, - как бы она, лиходейка, ни перебегала тебе путь-дороженьку. Говорят старые люди, что попались в руки иным счастливцам такие рубли, и даже совет дают, как добыть их у нечистой силы. По уверению знахарей, для этого надо идти на базар, ни с кем не говоря и не оглядываясь - купить гусака без торгу, дав сколько запросят; принеся его домой, задушить правой рукою, положить в печь и жарить до полуночи неощипанным, а в полночь вынуть из печи и выйти с ним на перекресток, где и обращаться к каждому встречному с предложением купить гуся за серебряный рубль. Кто согласится купить - тот из нежити-нечисти. Про-дав гуся, надо идти домой без оглядки, - хотя бы вслед и неслись голоса всякие. Оглянешься - вместо рубля черепок в руках очутится глиняный. Принесешь домой неразменный рубль, - с ним не расстанешься вовек, если не станешь просить-брать с него сдачи при покупках: всякий раз он в карман воротится к хозяину. Есть такие люди, что и верят этим россказням; но не в пример больше таких, кто живет на белом свете, неразменных рублей не ищет, а если и верит в какой клад, так только в помощь Божию да в свое трудовое засилье. С таким кладом в руках смотрит богатырем народная Русь; с ним и бедняк взглянет соколом прямо в глаза любой беде-невзгоде.