Образование, или воспитание
(как говорится на языке материнском),
разделяется на две части:
на нравы и учение.
К. Н. Батюшков. Письмо Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей
Константин Николаевич Батюшков родился в городе Вологде 18 мая 1787 года* [*Все даты приводятся по старому стилю. В ряде случаев (письма из-за границы) через дробь дается дата нового стиля.] в семье среднепоместного дворянина Николая Львовича Батюшкова и жены его Александры Григорьевны, урожденной Бердяевой. Крестным отцом его был тогдашний правитель Вологодского наместничества Петр Федорович Мезенцев1.
В «Российской родословной книге» П. А. Долгорукова род Батюшковых указан в числе старинных дворянских фамилий, «существовавших в России прежде 1600 года»2. По семейному преданию, родоначальником Батюшковых был татарский хан по имени Батыш. Он влюбился в русскую княжну, женился на ней и перешел на службу к московским князьям, приняв православную веру...
Романтическая эта легенда не нашла подтверждения в истории: однако уже с начала XVI века Батюшковы числятся в дворянах, выполнявших ответственные поручения московских князей и владевших поместьями возле Устюжны Железопольской. В 1543 году Семен Дмитриевич Батюшков ездил посланником от Московского государства в землю Молдавскую. В Устюжне, в первой половине XVI века, некий Ляпун Батюшков ведал рыболовецкою слободой, «население которой обязано было ловить красную рыбу в Мологе, на Липенском и других ездовищах и поставлять ее в Москву к царскому столу»3.
В 1799 году в Герольдию П. Л. Батюшков (дядя поэта) представил поколенную роспись рода и три грамоты, на основании которых род Батюшковых был внесен в первое отделение «Общего гербовника дворянских родов». Начинается эта поколенная роспись Иваном Михайловичем Батюшковым, имя которого упоминается в числе участников первого казанского похода Ивана Грозного (1544— 1545 годы), где он был есаулом. У Ивана Михайловича было два сына (родоначальники двух «отраслей» рода — старшей и младшей): Тимофей и Федор. Поэт Константин Батюшков был прямым потомком Федора, следовательно, принадлежал к «младшей отрасли»4.
Правнук этого самого Федора, Иван Никитич Батюшков, чем-то отличился в период Смутного времени и в 1612 году был жалован владениями «в Есеницком стане», в том числе сельцом Даниловским с деревнями Попихой, Трестенкой и несколькими пустошами. В сельце был двор помещика, три «бобыль-ских двора» и десять десятин пахотной земли. Сын его Матвей Иванович «за службу свою и храбрость во время войны с поляками с 1654 и с турками с 1673 года получил в 1683 году две похвальные грамоты, которые пожалованы ему из поместья его в вотчину Бежецкого уезда в Ясеневском стану деревнею Попихою, жеребьем сельца Голузина и половиною сельца Даниловского, полпустошами Заполком, Круглашем, Богданихою, Дубками, Дубровою, Таболовою, Высокою на речке Холменке, Шалалыкою и Никитиною, жеребьями деревни Крестенки и пустошами Алжеловой, Соповой, Лугинцовой, Волошининой, Хлопотовой, Подольской, Блиновой, Стрелковой и Ножкиной; да в Полянском стану жеребьями пустошей Раскотиной, Борисихи, Белуньи, Голохвастовой, Пупца и Аверкиевой, да в Верховском стану пол-пустошью Кортуньею, да Углицкого уезда в Новосередском стану деревнею Понизовьем, Озерском, Карашнем и жеребьем в приселке Туханихе и пустошью Вязовик»5. Так Батюшковы обрели некоторое «имущество».
Внук Матвея Ивановича Андрей Ильич служил во времена Петра I «по статской части» и дослужился до чина прокурора. В одном из писем Батюшкова-поэта есть упоминание о нем: «...прадед мой был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом» (III, 567)6.
Эта «твердость духа», строгость нрава и успехи в военных предприятиях старших Батюшковых отразились и на родовом гербе, который находился на личной печати поэта и которым тот очень дорожил. Вот его описание: щит — основа любого дворянского герба — «разделен на четыре части, из коих в первой в голубом поле изображен золотой крест, поставленный на подкове, шипами вниз обращенной. Во второй в серебряном поле находится дерево ель. В третьей части в серебряном же поле виден до половины лев с мечом, выходящий из городовой стены красного цвета. В четвертой части в золотом поле красный крест и внизу оного две луны, рогами обернутые к бокам щита. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с дворянскою на нем короною, на поверхности которой распростерто черное крыло, пронзенное серебряною стрелою, летящею в
правую сторону. Намет на щите голубой и золотой, подложенный серебром и красным цветом. Щит держат с правой стороны лев, а с левой гриф»7...
У прадеда поэта Андрея Ильича Батюшкова было шесть сыновей: Лев, Михаил, Семен, Илья, Федор и Петр. Двое из них оставили несомненный след в истории.
Лев Андреевич Батюшков, дед поэта, служил сначала в военной, а потом в статской службе. После смерти отца в руках его оказалась основная часть старинных владений Батюшковых. Судя по всему, Лев Андреевич был по-своему человек замечательный. Даже по тем отрывочным сведениям, которые удалось отыскать, можно уверенно сделать этот вывод.
Вот первая деталь. В 1767 году Л. А. Батюшков был избран депутатом от дворянства Устюжны Железопольской в Екатерининскую комиссию по составлению проекта нового Уложения (свода законов). Там он представительствовал недолго, но весьма активно, выступив на заседаниях пятнадцать раз, активно защищая интересы своего, среднепоместного сословия. Его очень уважали в родном крае: в течение пятнадцати лет (до 1883 года) он был предводителем дворянства Устюжно-Железопольского уезда,— а должность эта тогда была выборная и весьма почетная, и выборы проводились раз в два года.
Еще деталь — стихотворная. Выдающийся поэт XVIII века М. Н. Муравьев — его племянник — посвятил Льву Андреевичу несколько строк в своем стихотворении «Путешествие»:
Преходим, от валов теченье удали,
Железом устюжским усеяны поля.
Ты принял нас в твоей сени благословенной,
Муж, важный твердостью, родством соединенный.
Ты, от волнения себя уединив,
Находишь счастие среди спокойных нив.
«Муж, важный твердостью...» Именно таковым, человеком властным, независимым и очень уважаемым, Лев Андреевич рисуется в письмах М. Н. Муравьева к отцу, Никите Артамоно-вичу. В 1777 году он на короткое время приезжал в Петербург и встречался с племянником. «Лев Андреевич...— пишет М. Н. Муравьев,— к нам так добр был и с нами играл в шашки...» И ниже: «На другой день поутру дядюшка поехал, затем что стала наконец зима. После обеда... он вышел, и я письмо ему подал, спросил, от кого, распечатал и, обратившись к свечам, посмотрел. Сказал, что ответствовать будет. Потом, ко
всякому подходя, обошел кружок наш и откланялся. Надобно знать, что с ним говорить улучают вечер»8.
В музее Пушкинского дома сохранился портрет Льва Андреевича. Еще молодой, статный, энергичный мужчина в паричке: с горбинкой нос, красивые, но пронзительные и колючие глаза, иронический взгляд и желчная складка у губ...
В имении своем Лев Андреевич навел порядок. Он, например, активно занимался приращиванием земель. Сорок шесть лет длилась его тяжба с крупным помещиком А. Ю. Нелединским-Мелецким (отцом известного поэта) за право владения деревней Тучковом и пустошью Кутилихой Бежецкого уезда. Тяжебщик был человек влиятельный и богатый,— но Батюшков-дед выиграл-таки у него дело в 1788 году (огромное это двухтомное дело сохранилось в Центральном государственном историческом архиве)5.
Но особенно прославился во времена Екатерины II брат Льва Андреевича — Илья. Когда-то очень недолго служил он в гвардии, но дослужился лишь до первого чина, корнета, и по какой-то причине был от службы отставлен. Жил Илья Андреевич Батюшков в селе Тухани, как указано в документах, «ведя жизнь более распутную, нежели порядочную»10, и, может быть, дожил бы таким образом до седых волос,— не случись одно, на первый взгляд, незначительное происшествие. Летом 1769 года к нему на недельку заехал его сосед по имениям и бывший сослуживец Ипполит Опочинин. Гостил он как обычно: пили, говорили, снова пили... Потом уехал.
В ноябре 1769 года на высочайшее имя поступил донос некоего Алексея Лебедева, лекаря Нарвского баталиона. Донос был о том, что адъютант Опочинин выдает себя за незаконнорожденного сына английского короля и покойной русской императрицы Елизаветы Петровны. В доносе указывалось, что существует заговор против Екатерины II, что около Нового года предполагается схватить ее величество, перестрелять и переколоть ее ближних, а Опочинина, как «законного» наследника, посадить на российский престол. Арестованный Опочинин на допросе в Тайной экспедиции показал, что руководителем предполагаемого заговора, открывшим ему, Опочинину, «тайну» его рождения, является отставной корнет гвардии, а ныне помещик села Тухани Устюжно-Железопольского уезда Илья Батюшков.
Так возникло секретное дело «о говорении важных злодейственных слов». Екатерина II (бывшая немецкая принцесса София Августа Ангальт-Цербтская), пришедшая к власти в результате заговора 1762 года и не имевшая решительно никаких прав на русский престол, чувствовала себя на троне не совсем уверенно и потому относилась к подобным «злоумышлениям» исключительно серьезно. Следователем по делу был назначен обер-прокурор сената В. А. Всеволожский, один из деятельных пособников воцарения Екатерины, а впоследствии — один из судей над Емельяном Пугачевым.
Всеволожский немедля выехал в Устюжну и 22 декабря 1769 года арестовал Илью Батюшкова (которому в то время было двадцать пять лет). Обыск в усадьбе Тухани ничего не дал, а на допросах Илья Батюшков, «стараясь казаться безумным... иногда заговаривался и отвечал непорядочно», на письменные ответы давал показания «с великим притворством». Привлеченный по делу майор Патрикеев показал, что считал Батюшкова «в уме поврежденным» и одержимым «ипохондрическою болезнию».
Несмотря на это, в ход пошли «увещевания», то есть пытки,— и после «продолжительных увещеваний», на рождество, Батюшков «сознался», но так туманно и сбивчиво, что из этих признаний трудно было что-либо понять. Всплывали имена наследника Павла Петровича, его (умершего уже) воспитателя С. А. Порошина, Григория Орлова, князя Барятинского,— и бог знает кого еще, кого обезумевший от пыток отставной корнет и в глаза-то никогда не видел. «Больно мне досадно на графов Орловых,— заявил он,— что они не помнят милости отца моего и сестру мою Кропотову выгнали из дворца, а меня против воли моей отставили от службы...» Вызвали сестру, Марию Андреевну Кропотову: оказалось, что она не только не была «выгнана из дворца», но и в столицу-то никогда не езживала... Когда же Илья Батюшков вспомнил князя Чернышева и заявил: «...он нашей партии будет, потому что он не Григория Петровича сын, а сын Петра Великого», Всеволожский понял, что пора «увещевания» прекратить и ничего из этого дела уже не
выудишь...
Тогда Илью Батюшкова перевезли в Петербург и снова «увещевали». После этого сложилось совсем уж твердое убеждение, что расследуемый «заговор» есть плод его слишком горячей фантазии...
Однако «злодейственные слова» были сказаны; надобно было что-то предпринимать. В январе 1770 года был утвержден высочайший приговор. По поводу Ильи Батюшкова («виновней-шего») указывалось: «...чтобы он таковых вредных плевел между благонамеренными и желающими общего спокойствия и тишины людьми рассевать не мог, то послать его, Батюшкова, в Мангазею. А как из дела видно, что он некогда имел в уме помешательство, а посему, когда на него там придет безумство, тогда и в работы употреблять будет неудобно, то производить ему кормовые деньги по две копейки в день... Оттуда же его ни для чего без именного ее императорского величества указа отнюдь во всю жизнь не отпускать». Опочинин же, как менее виновный, был отправлен на новое место службы: в Сибирь, на Иртышскую
линию,— служил там десять лет, а в 1781 году, отпущенный, умер в родовом поместье.
Следы Ильи Батюшкова после 1770 года затерялись, и дальнейшая судьба его неизвестна. Когда двадцать шесть лет спустя Павел I подписал приказ о помиловании «злоумышленника», того искали в его заброшенной енисейской стороне, — но не нашли: сгинул...
Поэт Константин Батюшков приходился ему внучатым племянником.
Между прочим, в 1773 году хозяйственный Лев Андреевич написал просьбу на имя императрицы, прося о разрешении владеть имением «отставного корнета»,— и получил высочайшее соизволение. Потом эти владения были оформлены на Николая Львовича Батюшкова (отца поэта): в Устюжно-Железопольском уезде — село Тухани и деревня Попиха; в Бежецком уезде — сельцо Сандырево и деревни Тучково, Шевелево, Дехтярка, Ольховец, Гвестярка и Малое Никитино; в других губерниях — сельцо Потулино, сельцо Денисово и деревня Кочурово. Наследство не маленькое: двести девяносто душ мужеска пола11.
Как свидетельствуют материалы дела Ильи Батюшкова, Николай Львович тоже оказался причастен к «умыслу» его дяди. Великой вины за ним не было. Просто летом 1769 года, когда Опочинин приезжал в Тухани, он тоже жил у дяди — и волей-неволей слышал «злодейственные слова». А был он тогда пятнадцатилетний мальчик, записанный в «солдаты лейб-гвардии Измайловского полку». На допросах в Устюжне он дал «чистосердечное показание о всем, что слышал», и Екатерина II утвердила следующее определение: «Николая Батюшкова... отпустить в дом по-прежнему, а чтоб однако же, когда он будет в полку, то б по молодости лет своих не мог иногда о сем деле разгласить, то велеть его от полка, как он не в совершенных летах, отпустить, ибо по прошествии некоторого времени, особливо живучи в деревне, могут те слышанные им слова из мысли его истребиться...»
Дальше начинается самое интересное для биографии Батюшкова. Л. Н. Майков, приведя этот приговор, заметил, что-де отец Батюшкова «был обречен провести свою молодость, так сказать, под опалой» и поэтому нигде не служил, а жил дома, в родовом имении12. Это утверждение было безусловно принято позднейшими биографами поэта и попало почти во все вступительные статьи к собраниям его сочинений. «Николай Львович прожил опальным дворянином в своем поместье»,— писал Б. В. Томашевский13. "...Служебная карьера его была разбита навсегда"— заметил Д. Д. Благой,— и большую часть жизни он прожил в опале, в своем крайне запущенном в хозяйственном отношении родовом имении, которое неудачными промышленными предприятиями довел почти до полного разорения»14.
Как показывает анализ источников, эта романтическая история не соответствует действительности. В одном из списков дворян Устюженского уезда, хранящемся в Государственном архиве Вологодской области, рядом с именем Н. Л. Батюшкова значится: «коллежский советник и кавалер»15. Коллежский советник, по табели о рангах,— это довольно высокий чин, приравнивавшийся к армейскому чину полковника. А «кавалер» означает, что Николай Львович был награжден орденами. До полковника не дослужишься, живя в родовом имении...
Приходится искать документы и упоминания,— и в поисках этих сразу же натыкаешься на неожиданные факты. В Центральном государственном историческом архиве сохранилось несколько документов, которые свидетельствуют о том, что отец Батюшкова (благодаря, конечно же, энергии Льва Андреевича) оказался вновь устроен на службу буквально через несколько месяцев после приведенного выше «приговора» императрицы. Вот фрагменты из обширного определения военной коллегии:
«1774 году, генваря, 30 дня... Государственная военная коллегия по челобитной отставного от службы подпоручика Николая Батюшкова, о котором по справке в военной коллегии оказалось, находился он в Кексгольмском пехотном полку в службе с 1764 году, из дворян, за ним 200 душ. В штабе господина генерал-фельдмаршала и кавалера графа Кирилы Григорьевича Разумовского регистратором,
с 1770 году майя 26 дня. Переименован прапорщиком
в 1771 году апреля 25. В походах и штрафах не бывал. К повышению аттестовался достойным. В прошлом 1771 году октября 5 дня оной прапорщик Батюшков, по определению военной коллегии, а по представлению от команды его челобитной, за имеющимися у него болезньми от воинской службы отставлен, указом отпущен в дом на его пропитание»16.
В январе 1774 года отец поэта вновь подал прошение в службу, «объявляя, что от бывших у него болезней пришел в лутшее здоровья его состояние».
15 августа 1774 года приказом генерал-фельдмаршала П. А. Румянцева Н. Л. Батюшков был «произведен в квартирмейстеры». Квартирмейстером в тогдашней армии именовался особый офицер, который заведовал приемом, хранением и отчетностью провианта, дров и освещения, хозяйством лазарета, огородом, приемом подвод и множеством всяких хозяйственных мелочей. Как проявил себя на этой должности отец Батюшкова,
судить трудно. Во всяком случае, он неплохо продвигался по службе: в 1776 году был уже штабс-капитаном.
Сохранился черновик его челобитной, в которой «архангелогородского пехотного полку квартирмейстер Николай Львов сын Батюшков», находящийся в отпуске до 1 января 1777 года и живущий в своем имении, просит о продлении отпуска «для излечения болезни»: «Я нахожусь в чахотке и водяной болезни, о чем об ней и аттестаты мне даны при осмотре в Устюжне Железопольской воеводской канцелярии присутствующими...»17
Военная служба Н. Л. Батюшкова продолжалась до 1781 года: начиная с 1782 года он упоминается в «Месяцесловах с росписью чиновных особ в государстве...» состоящим в гражданской службе по Вологодскому наместничеству. В 1782—1785 годах Николай Львович служил в Великом Устюге в должности прокурора 2-го департамента Устюжского губернского магистрата, в чине коллежского асессора. Вероятно будучи в Великом Устюге, он и женился: 22 декабря 1784 года родилась его вторая дочь — Елизавета18; старшая же дочь, Анна, была годом старше ее.
С 1786 года Н. Л. Батюшков (уже надворный советник) служит в Вологде, сначала в должности прокурора 2-го департамента верхнего Земского суда, а с 1790 года — в должности губернского прокурора. В 1791 — 1792 годах Николай Львович был переведен на должность губернского прокурора в Вятском наместничестве. В «Месяцеслове...» на 1795 год он значится как «надворный советник и ордена святого Владимира кавалер». В том же, 1795 году отец поэта, в возрасте сорока двух лет, вышел в отставку...
Вряд ли стоило бы так подробно разыскивать обстоятельства службы Н. Л. Батюшкова, если бы они не были связаны с ранними годами жизни его сына...
Об Александре Григорьевне Бердяевой, матери поэта, сведений почти не сохранилось. Происходила она «из вологодских Бердяевых»19 и родилась около 1760 года. От брака с нею у Н. Л. Батюшкова родилось пятеро детей: Анна (1783 — 1808), Елизавета (1784— 1853), Александра (1785— 1841), Константин и Варвара (1791 — 1880-е).20 Умерла она, когда будущему поэту было семь лет — 21 марта 1795 года в Петербурге,— и похоронена на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, где поставлен ей памятник с надписью: «Добродетельной супруге в знак любви, истинного почитания воздвиг сей памятник оплакивающий невозвратно ее Николай Батюшков купно с детьми своими, 1795»21.
«Вологодские Бердяевы» были богаты, и приданое за Александрой Григорьевной весьма значительно. После 1807 года именно оно стало основой материального существования Константина и его сестер. Пятьсот шестьдесят душ крепостных в Вологодской и Ярославской губерниях и около двухсот душ в Череповском уезде Новгородской губернии. А старая усадьба Бердяевых — Хантоно-во — стала для поэта «единственным верным приютом». В одном из писем к сестре Александре он замечал, что имеет, «благодаря матушке, кусок хлеба и независимое состояние» (III, 579). А «матушки» он почти не помнил...
Первые четыре года жизни поэта прошли в Вологде. Сохранившееся в семейных преданиях упоминание о том, что крестным отцом Константина был П. Ф. Мезенцев, правитель Вологодского наместничества, генерал-поручик, кавалер Большого Владимирского креста, второе лицо после генерал-губернатора,— говорит о многом. В чиновной среде провинциальной Вологды Николай Львович Батюшков пользовался большим уважением и чувствовал себя уверенно. Через два года после рождения сына он был назначен на высокую должность губернского прокурора. Но почему же тогда в 1791 или в 1792 году он уехал из Вологды? Как получилось, что он оказался в Вятке, с тем же чином и на такой же должности?
Переезд этот был связан с семейными обстоятельствами. В Вологде 21 ноября 1791 года родилась младшая сестра поэта Варенька. С ее рождением семейное предание связывало начавшееся душевное заболевание матери... В этой ситуации необходимо было, говоря современным языком, «сменить обстановку». Николай Львович переводится в другой город, три старшие сестры отдаются в петербургский пансион, маленькие сын и дочь отвозятся в родительское имение...
Так Константин Батюшков лишился матери. В Вятке ей, вероятно, лучше не стало, и отец, вышедший в отставку, повез больную жену в Петербург, на лечение, где она и скончалась «вследствие расстройства умственных способностей». Предрасположенность к душевному заболеванию, к умопомешательству была каиновой печатью вырождавшихся дворянских родов, доставшейся в наследство и Константину, и Александре, и Анне... Болезнь как черный символ распростерлась над всем родом. В семидесятые годы девятнадцатого века та же болезнь постигла правнука Александры Григорьевны Петра Гревенца.
Константин Батюшков знал о тяжелом наследстве и часто мучился мыслью о неизбежном грядущем безумии. Вот характерный отрывок из его письма к В. А. Жуковскому от 27 сентября 1816 года: «С рождения я имел на душе черное пятно, которое росло, росло с летами и чуть было не зачернило всю душу. Бог и рассудок спасли. Надолго ли — не знаю!..» (III, 403).
И тут же, рядом — мечты о семейной идиллии, которые для
Батюшкова ребенка символизировали нечто далекое от него. К этой идиллии он тянулся всегда, а в 1817 году подготовил даже специальный вольный перевод «Письма Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей». Здесь выступает не столько тема поэта (Бернардо — отец знаменитого Торквато Тассо и сам известный поэт), — сколько тема семьи и матери: «И отец, и мать должны быть нрава кроткого, степенного и беспрестанно заботиться о благе детей; они должны облечь добродетелию детей своих, напитать ею их зрение и слух, ум и сердце» (II, 285). Не помня матери, поэт страстно любил ее: не как детское воспоминание о чем-то светлом и радостном, а именно как отсутствие воспоминания, как несвершившуюся возможность радости. Высказав в письме к сестре свое желание о том, чтобы младшая и любимая Варенька удачно вышла замуж, Батюшков добавляет: «Вот моя молитва перед господом! Да будет на ней Его святое провидение и молитвы покойной незабвенной нашей матери. Тебя же, мой друг, прошу поберечь ее для нас и для себя для самой» (III, 92). Мудрое желание: беречь молитву матери и материнскую надежду, беречь младшую сестру — живое напоминание о матери...
Элегия Батюшкова «Умирающий Тасс» — автобиографична. Одно из горьких мест ее — ранняя разлука с матерью, слезы младенца, оставшегося без матери. Батюшков вкладывает в это рассуждение и свои человеческие чувства:
Соренто! колыбель моих несчастных дней,
Где я в ночи, как трепетный Асканий,
Отторжен был судьбой от матери моей,
От сладостных объятий и лобзаний,—
Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!
Увы! с тех пор добыча злой судьбины
Все горести узнал, всю бедность бытия...
Это смутное чувство с годами становилось все более жгучим. А бытие без матери казалось все беднее...
Друг и сослуживец Батюшкова, брат знаменитого партизана-поэта Д. В. Давыдова Лев («Левушка»), попал в 1814 году, во время заграничного похода русской армии, в плен к французам. В Париже он «говорил одной женщине: «Rendez moi mes frimas» («Верните мне мои морозы». Эта фраза подсказала Батюшкову мысль стихотворения «Пленный»:
Какие радости в чужбине?
Они в родных краях;
Они цветут в моей пустыне
И в дебрях, и в снегах.
Отдайте ж мне мою свободу!
Отдайте край отцов,
Отчизны вьюги, непогоду,
На родине мой кров,
Покрытый в зиму ярким снегом!..
Вообще говоря, край, где рожден писатель, в сильной степени определяет характер и общий запас понятий, образов и слов в его творчестве с самых важных периодов жизни — детства и отрочества — когда первые случайные мотивы будущих произведений уже возникают в его творческом воображении. Детские впечатления становятся основой позднейших поэтических шедевров. Кроме того, писателю, вообще художнику, свойственно соединять и воплощать в своих даже самых абстрактных образах те черты, которые раздельно и в разное время составляли облик его родины.
Этим обликом родины для Батюшкова стал русский Север. «Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма, где солнце греет постоянно только в течение двух месяцев, но где, так же как в странах, благословенных природою, люди могут находить счастие». Так начинается первое прозаическое произведение Батюшкова — «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии» (1809). Здесь, собственно, не о Финляндии речь. Здесь возникает тема Севера вообще — того Севера, который Тютчев позже обозначит как «Север-чародей». Уже в первом очерке встает образ глухих, страшных, непроходимых лесов: «Вечное безмолвие, вечный мрак в них обитает». Но эти же «пространные вертепы» становятся обителью народной мудрости и высокой фольклорной и мифологической культуры. «Сии страшные явления напоминают мне мрачную мифологию скандинавов, которым божество являлось почти всегда в гневе, карающим слабое человечество».
«Север-чародей» в трактовке Батюшкова романтичен, а люди, живущие посреди этой чудесной природы — неброской, но воистину прекрасной, — непременно гипербореи, живые выходцы из греческих мифов.
Гипербореи — это страна мудрецов, особенно любимых покровителем искусств Аполлоном. Блаженная жизнь, песни, танцы, музыка и пиры — вот суть их творческого бытия, и даже смерть приходит к ним как избавление от жизненного пресыщения, и они, испытав все наслаждения, бросаются в море... Эти люди владеют древними божественными символами: стрелой, вороном и лавром Аполлона; они, обладая чудодейственной силой, призваны обучать людей и создавать новые культурные ценности.
Рожденным среди таких вот Гипербореев видел себя романтический поэт Батюшков.
К этим же представлениям восходит и эпикурейская, гедонистическая тема в творчестве раннего Батюшкова:
Отгоните призрак славы!
Для веселья и забавы
Сейте розы на пути;
Скажем юности: лети!
Жизнью дай лишь насладиться;
Полной чашей радость пить...—
(«Веселый час», 1806)
и тема смерти как избавления, ставшая основой его поздних стихов:
Без смерти жизнь не жизнь: и что она? Сосуд,
Где капля меду средь полыни...—
(«Подражания древним», 1821)
и тема единственной ценности бытия поэта и его стихов, тема «внутреннего человека»:
Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит...
(1821)
Поэтому не случайно герой Батюшкова Филалет (из сказки «Странствователь и Домосед», 1815) в конце своих странствований
За розами побрел — в снега Гипербореев...
Он сам частенько рисовал себя этаким «гиперборейцем», грубым, мудрым и праведным. Посылая в 1817 году А. Н. Оленину поздравление (Оленин был назначен президентом Академии художеств) и указывая, что его поздравительные стихи — это не лесть, он замечает: «Я так загрубел на берегах Шексны и железной Уломы, где некогда володел варвар Синеус, что не в состоянии ничего сказать лестного, не в силах ничего написать, кроме простой, самой голой истины». Живя в деревне, на Севере, он постоянно подчеркивает, что он «среди медведей, но духом посреди избранных» (III, 445).
«Зима убивает меня... — пишет он в другом письме, — посуди сам, каково здесь, в России, в трескучие морозы!.. Здесь, право, холодно во всех отношениях» (III, 449). А в теплых краях он будет скучать по этим самым «морозам».
В своем последнем прозаическом «опыте» — философском диалоге «Вечер у Кантемира» (1816) Батюшков еще раз ставит тему «мороза» и «Севера» — и их роли в развитии наук и художеств. В основе очерка — спор двух просветителей XVIII века, французского философа Монтескье и русского писателя Антиоха Кантемира. Монтескье заявляет о России, «что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений... — все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей». Кантемир энергично возражает: «Самый Север не столь ужасен взорам путешественника; ибо он дает все потребное возделывателю полей... С успехами людского просвещения Север беспрестанно изменяется и, если смею сказать, прирастает к просвещенной Европе».
И далее: «...Поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, там, где он существует, — там же он наслаждается и чувствует добро и зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии...»
И еще далее: «Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы... Что скажете, г. президент, что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких, родился великий гений?»
Этого «великого гения» — Ломоносова — Батюшков считал «солнцем» русской мысли и русской поэзии: в записной книжке он однажды нарисовал возле его фамилии рисунок солнца с лучами22, а его «северному» характеру посвятил специальную статью «О характере Ломоносова» (1815). Интересно, что в этом сложном характере он ищет прежде всего черты, близкие ему самому, его житейскому и поэтическому облику: «возвышенную душу, ясный и проницательный ум», чрезмерно увлекающееся «воображение и сердце», «некоторое тайное беспокойство души», «тусклое желание чего-то нового и лучшего», «дерзость в предприятиях»... Все это возникало и формировало Ломоносова «на волнах Ледовитого моря», Батюшкова же — в маленьком дедовском имении Даниловском (что в пятнадцати верстах от Устюжны Железопольской), где он прожил с четырехлетнего до десятилетнего возраста.