Тогда в воздухе послышался какой-то тихий звук, похожий на музыку,
такой тихий, что нельзя даже было разобрать, откуда он доносился. За ним
последовали другие звуки, все повышавшиеся, пока до слуха присутствующих
не донеслись сначала протяжные, часто повторяющиеся восклицания, а затем
и слова. По раскрытым губам Чингачгука можно было догадаться, что это
его песнь - песнь отца. Хотя ни один взгляд не устремился на него, но по
тому; как все присутствующие подняли головы, прислушиваясь, ясно было,
что они ловили эти звуки так же внимательно, как слушали самого Таменунда. Но напрасно они прислушивались. Звуки, только что усилившиеся настолько, что можно было разобрать слова, стали снова ослабевать и дрожать, словно уносимые дуновением ветра. Губы сагамора сомкнулись, и он
замолк. Делавары, поняв, что друг их не в состоянии победить силой воли
свои чувства, перестали прислушиваться и с врожденной деликатностью обратили свое внимание на погребение девушки-чужестранки.
Один из старейших вождей сделал знак женщинам, стоявшим вокруг Коры.
Девушки подняли носилки с телом Коры на плечи и пошли медленным, размеренным шагом с новой жалобной песней, восхвалявшей покойную. Гамут, все
время внимательно следивший за обрядом, теперь наклонился к отцу девушки, находившемуся почти в бессознательном состоянии, и шепнул ему:
- Они несут останки твоей дочери. Не пойти ли нам за ними и присмотреть, чтобы ее похоронили по-христиански?
Мунро вздрогнул. Бросив вокруг себя тревожный взгляд, он встал и пошел за скромной процессией. Друзья окружили его с выражением горя, которое было слишком сильно для того, чтобы назвать его просто сочувствием.
Даже молодой француз, глубоко взволнованный ранней, печальной кончиной
такой красивой девушки, принял участие в процессии. Но, когда последняя
женщина племени присоединилась к траурному шествию, мужчины-ленапы сомкнули снова свой круг перед Ункасом, как прежде безмолвные, торжественные
и неподвижные.
Место, выбранное для могилы Коры, оказалось небольшим холмом, на котором росла группа молодых сосен, бросавших унылую тень на землю. Дойдя
до этого места, девушки положили свою ношу на землю и стали скромно
ждать какогонибудь знака со стороны близких Коры, что они удовлетворены
совершенным обрядом. Тогда разведчик, один только знакомый с их обычаями, сказал на языке делаваров:
- Дочери мои хорошо поступили: белые люди благодарят их.
Девушки, обрадованные похвалой, положили тело в гроб, искусно сделанный из березовой коры, и затем опустили его в мрачное, последнее жилище.
Так же просто и безмолвно они засыпали могилу, прикрыв свежую землю
листьями и цветами. Но, когда добрые создания закончили свое печальное
дело, они остановились, показывая этим, что не знают, как им следует
поступить дальше. Разведчик снова обратился к ним.
- Вы, молодые женщины, достаточно сделали, - сказал он, - душа бледнолицего не требует ни пищи, ни одежды... Я вижу, - прибавил он, выглянув на Давида, который открывал свою книгу, видимо приготовляясь запеть
какую-нибудь священную песнь, - что тот, кто лучше меля знает христианские обычаи, собирается заговорить.
Женщины скромно отошли в сторону и из главных действующих лиц превратились в покорных, внимательных зрителей происходившей перед ними сцены.
Все время, пока Давид изливал свои набожные чувства, у них не вырвалось
ни одного жеста удивления, ни одного нетерпеливого взгляда. Они слушали,
как будто понимая значение чуждых им слов и чувство глубокой печали, которое должны были выражать эти слова.
Взволнованный только что происшедшей сценой и своими собственными
чувствами, учитель пения превзошел самого себя. Он закончил свой гимн,
как и начал, среди глубокого, торжественного безмолвия.
Когда последние звуки гимна достигли слуха присутствующих, боязливые
взгляды украдкой устремились на отца покойной, и тихий, сдержанный шепот
пробежал среди рядов собравшихся. Мунро обнажил свою седую кудрявую голову и окинул взглядом окружавшую его толпу робких, тихих женщин. Потом
дал знак рукой разведчику, чтобы тот слушал его, и проговорил:
- Скажите этим добрым женщинам, что убитый горем старик благодарит
их...
Голова Мунро снова упала на грудь, и он уже начал погружаться в то
состояние оцепенения, из которого его вывела предыдущая сцена, когда молодой француз, о котором упоминалось раньше, решился слегка дотронуться
до его локтя. Когда ему удалось обратить на себя внимание погруженного в
печаль старика, он указал ему на группу молодых индейцев, несших легкие,
плотно закрытые носилки, а затем поднял руку вверх, показывая на солнце.
- Я понимаю вас, сэр, - проговорил Мунро с напускной твердостью, - я
понимаю вас. Это воля неба, и я покоряюсь ей... Кора, дитя мое! Если бы
молитвы убитого горем отца могли иметь какое-либо значение для тебя, как
счастлива была бы ты теперь!.. Идемте, джентльмены, - прибавил он, оглядываясь вокруг с величественным видом, хотя страдания, искажавшие его
измученное лицо, были слишком велики, чтобы он мог скрыть их. - Наш долг
выполнен, идемте отсюда.
Хейворд повиновался приказанию, заставившему его удалиться от места,
где он чувствовал, что каждое мгновение может потерять самообладание.
Пока его спутники садились на лошадей, он успел пожать руку разведчику и
повторить уговор встретиться с ним в рядах британской армии. Потом он
вскочил в седло и, пришпорив коня, подъехал к носилкам, откуда доносились тихие, подавленные рыдания Алисы - единственный признак ее присутствия.
Таким образом, все белые люди, за исключением Соколиного Глаза, - Мунро с опущенной на грудь головой, Хейворд и Давид, ехавшие в грустном
молчании в сопровождении адъютанта Монкальма и его свиты, - проехали перед делаварами и вскоре исчезли в густом лесу.
Но делавары не забыли тех, с которыми их связало общее горе. Многие
годы спустя в их племени все еще ходила легенда о белой девушке и молодом воине-могиканине. Через разведчика они узнали впоследствии, что Седая Голова вскоре умер, а Щедрая Рука отвез его белокурую дочь далеко в
селение бледнолицых, где она наконец перестала лить слезы, и лицо ее
снова начало озаряться улыбкой. Но это события уже позднейших лет. А пока Соколиный Глаз вернулся к месту, куда его влекло с неотразимой силой.
Он поспел как раз вовремя, чтобы бросить прощальный взгляд на Ункаса,
которого делавары уже облекли в его последнюю одежду из звериных шкур.
Индейцы остановились, чтобы дать разведчику возможность бросить долгий
любящий взгляд на черты усопшего; потом тело Ункаса завернули, с тем
чтобы уже никогда не открывать. Выступила процессия, похожая на первую,
и все племя собралось вокруг временной могилы вождя - временной, так как
впоследствии его останки должны были покоиться среди останков его соплеменников.
Делавары шли к могиле Ункаса. Вокруг новой могилы были те же серьезные, опечаленные лица, царило то же гробовое молчание, наблюдалось то же
почтительное уважение, как и у могилы Коры. Тело покойного было помещено
в сидячем положении, в позе, выражавшей покой, лицом к восходящему солнцу; вблизи него были положены орудия войны и охоты. Могилу зарыли и приняли меры, чтобы защитить ее от нападения диких зверей.
Погребение было окончено, и все присутствующие обратились к следующей
части обряда.
Чингачгук снова стал предметом общего внимания. Он еще ничего не говорил, а между тем все ожидали услышать что-нибудь поучительное от такого мудрого воина. Сознавая желание народа, суровый, сдержанный воин поднял голову и открыл лицо, до тех пор скрытое в складках одежды, и твердым взглядом обвел всех присутствующих. Его крепко сжатые, выразительные
губы раскрылись, и в первый раз за всю долгую церемонию голос его прозвучал так, что был слышен всем.
- Зачем печалятся мои братья? - сказал он, смотря на скорбные, угрюмые лица окружавших его воинов. - О чем плачут мои дочери? О том, что
молодой человек пошел на счастливые поля охоты, что вождь с честью прожил время своей жизни? Он был добр, он был справедлив, он был храбр. Кто
может отрицать это? Маниту нуждается в таком воине, и он призвал его.
Что же касается меня, сына и отца Ункаса, то я - лишенная хвои сосна на
просеке бледнолицых. Род мой удалился и от берегов Соленого Озера и от
делаварских гор. Но кто может сказать, что змей племени позабыл свою
мудрость! Я одинок...
- Нет, нет! - крикнул Соколиный Глаз. Он все время пристальным взглядом смотрел на строгие, словно застывшие черты своего друга, сохраняя
самообладание, но тут не выдержал. - Нет, сагамор, ты не одинок! Мы, может быть, различны по цвету кожи, но нам суждено идти по одному пути. У
меня нет родных и - я могу сказать, как и ты, - нет своего народа. Ункас
был твой сын, краснокожий по природе, и, может быть, ближе тебе по крови, но, если я когда-нибудь забуду юношу, который так часто сражался в
битвах бок о бок со мной и спокойно спал рядом в часы отдыха, пусть тот,
кто создал всех нас, какого бы цвета мы ни были, забудет меня! Мальчик
покинул нас, но ты не одинок сагамор!
Чингачгук схватил руку разведчика, в горячем порыве протянутую над
свежей могилой Ункаса, и в этой дружеской позе два мужественных и неустрашимых воина склонили голову. Горячие слезы капали на землю, орошая могилу Ункаса, словно капли падающего дождя.
Среди тишины, вызванной таким взрывом чувств двух самых знаменитых
воинов этой страны, Таменунд возвысил свой голос.
- Довольно! - сказал он. - Ступайте, дети ленапов, гнев Маниту еще не
иссяк! Зачем оставаться Таменунду? Бледнолицые - хозяева земли, а день
краснокожих еще не настал. Мой день был слишком долог. В утро моей жизни
я видел сынов Унамис счастливыми и сильными, а теперь, на склоне моих
дней, дожил до того, что видел смерть последнего воина из мудрого племени могикан!