ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ТРУДНОЕ НАЧАЛО
Третьи сутки дул южный ветер. Заметно потемнели и обмякли снеговые завалины на солнечной стороне домов, непривычно заголубела, отражая чистое небо, целина завьюженных полей, и перелесок – вдоволь натерпелся он за долгую зиму от хлестких стужевеев и ядреных морозов – робко засветился чуть наметившимся разноцветьем ветвей и стволов. Вон как осина примолоднлась: кора, будто капустный лист. Березняк выбелило, как домотканое льняное полотенце на мартовском насте, а ивушка... Что ни ветка на ней, то стрелка позолоченная.
Ехали мимо мужики, засмотрелись. Помалкивают.
Скуп на слово русский человек. Все приметит: и ольховую сережку в канун цветения, и предвесеннее теньканье синицы, и первую – вчера еще не было – проталину на взгорке. Все эти приметы сопоставит и прикинет, скоро ли придет настоящее тепло. Но и виду не покажет, что отлегло от сердца беспокойство, что до зеленой травы можно начинать считать денечки, а там уж за корову не опасайся. Отмякла, будто черствый хлебушек в молоке, крестьянская душа. А и всего-то он скажет: «Нонче рано елка хвою отряхает – к ранней весне...»
В перелеске возница остановил лошадь. Сдвинул со лба выгоревшую солдатскую ушанку, нашарил в кармане полушубка двугорлую ружейную масленку с махрой.
– Перекур, мужики.
– А и верно, торопиться непошто, – отозвался с запятка дровней седоусый дед. – Без нас, поди-ко, не осмелятся собранье-то начинать.
– Без нас-то, пожалуй, и осмелятся, – подхватил шутку третий мужик, – а без тебя, Михалыч, ни в какую.
– Это отчего ж? – всерьез насторожился дед.
– А ты припомни, как нонешнего председателя выбирали.
Дедовы брови сдвинулись к переносице. Он долго клеил языком цигарку, закашлялся от первой затяжки, сплюнул прилипшие к губам табачины и решительно замотал головой:
– Чего-то ты, парень, путаешь. Я тогда голосовал без возраженьев.
– «Без возраженьев» ...Да тебя ведь и не было. Надо руки подымать, а Абросимов – он и на собранье с чикухой приперся – вскочил: «Без Михалыча голосовать не жалаю! Как дедко скажет, так и порешим!» Вот тут-то ты и объявился.
– Мелешь, Пашка, ой мелешь! Да я все собранье в первом ряде просидел.
– Дак ты и объявился в первом ряде.
– Ну?
– Вот и «ну». Как сказал: «А по мне все одно, что мякина, что это самое... зерно», так все сразу руки и подняли.
– Мели, Емеля, твоя неделя, – недовольно отвернулся дед.
– Память у тебя, Михалыч, как вой крыша на скотном дворе. Сплошные дырья. А моя покамест не прохудилась.
Молчаливый возница швырнул окурок в ивовый куст, глухо пробасил:
– С твоим, Пашка, языком вокурат в председатели надо. Врал бы да врал, когда толком-то сказать народу нечего.
– Не-е, – возразил Пашка, – я на эту должность не гожусь. Больно добрый я. Уговорам быстро поддаюсь. Колхозное добро вам раздам, а чего не раздам – сами разворуете. Не-е, тут нужен мужик с крепким характером, прижимистый. Грамотный, головастый.
Дед, позабыв обиду, повеселел, повернулся к Пашке:
– А по мне, дак будь он того головастей, а не потянет. Тяжел возок-то, колхоз наш. Коровы едва на ногах стоят, сено-солому подскребли до остатку. А сеять чем? А работать кому? Старики да старухи...
– Новый, может, чего и придумает, – сказал возница.
– Которого сватать-то везут? – встрепенулся дед. – Знаем мы городских грамотеев. Может, документы он и кучеряво подписывает, да этого мало для председателя. По мне, дак чтобы колхоз поднять, надо сперва людей поднять.
– Чего их поднимать-то? – хмуро отозвался возница. – Не на боку валяемся.
– Не на боку, – не унимался дед, – да надо посмотреть, каким боком люди к колхозной-то работе повернулись.
– Не боком, дед, а вроде бы задом, – захохотал Пашка.
– Во-во. Только зря ты ржешь. Колхоз колхозника не кормит, вот и задом. Городских кормит, да. Потому у твоей матки на свою-то коровушку больше надежи, чем на колхозный трудодень. Поди-ко, и сегодня на рынок ездила?
Пашка промолчал, и дед, почуяв уступку, пошел в решительное наступление:
– Нету у народа веры в колхозный трудодень. Вот и побежали в города. Ноне моя соседка ездила к девке своей в Мурманск. «Батюшки светы, – говорит, – куда ни плюнь – в вологодского попадешь». А комбинат в Череповце кто строит? В Вологде на льнострое – чьи девки? И-и, парень, то-то и оно! Да хоть себя возьми: твои девки оперятся, небось, в город благословишь?
– А чего? – сверху глянул на деда Пашка. – Мои хуже других будут, что ли? Коровьи хвосты крутить да в навозе копаться? Нет уж.
– Будет вам! – одернул говорунов возница. – Воду-то в ступе толочь. От ваших слов пользы как от козла молока. Н-но, Серко!
Мерин так резво рванул с места, что дед чуть не вывалился из дровней.
Полями ехали молча. Скоро показались крайние избы Трусова. Возница правил прямиком к клубу. Пашка на ходу спрыгнул у своякова дома. Пока возница привязал вожжи к угловому столбу огородки да накидал мерину сена из дровней, дедок уже пристроился к толпе мужиков, сгрудившихся возле клубного крылечка. Навострил уши: о чем речь ведут? Речь вели о новом председателе.
Говорил бригадир Виталий Сивов.
– Приезжий – он ведь и есть приезжий. И мы его не знаем, и он нас. А не знаешь человека совсем – какой тут подход? Вот и получается, что первые полгодика клади ему на то, чтобы людей узнать да смекнуть, с кем какую политику вести.
_ – Он как узнает, что тут за народ, – сказал кто-то за спиной Сивова, – так через год обратно в город и сиганет.
– А ты наш народ не хай, – не оборачиваясь, ответил Сивов. – Он худого слова не заслужил. И не народ виноват, что колхоз набок опрокинулся. Кто от колхозной работы нос воротил, тот уж и дом свой давно заколотил. Тому и пашня, и кочегарка одинаково пахнут. Остались, кому без земли – не жизнь. Вот ты, Сергей, скажи, мог бы в городе жить, чтобы за наши поля душа не болела? Поля-то ведь вон, под боком у города.
Вопрос застал Сергея Теребкова врасплох, он промямлил, что куда, мол, ему с его-то семейством с родного гнезда сниматься, да и квартиру в городе ему никто не даст, и Сивов – бригадир ответил за него:
– Нет, Серега, не прижиться тебе в городе. Ты у нас и жнец, и кузнец, и вообще – молодец. Здесь твоя доля.
До собрания оставались считанные минуты, а начальство не появлялось.
– Кажись, передумали, – высказал сомнение старик Лохов. – Ежли чередом рассудить, дак на кой ему наш колхоз? Должность у него и так большая, квартера в городе.
Мужики заговорили все разом:
– Ясно дело, не по своей воле едет.
– Прикажут – поедешь.
– А я слыхал, много теперь и добровольцев. Один, в газете было написано, из самой Москвы аж. Куда-то под Шуйск направили.
Под Шуйск? Да туда и дороги-то нет путевой.
– Дак зато пароходы по Сухоне ходят.
– А вон, мужики, вроде и начальство вышагивает.
Троих – колхозницу Виноградову, агронома Белова и зоотехника Соколова – узнали сразу. Заприглядывались к двум другим, которые шли с ними.
* * *
Мария Алексеевна Виноградова всю войну заведовала молочнотоварной фермой в «Красной Армии». Ферма – единственная в колхозе, а потому пришлось быть во всех лицах одной: она и зоотехник, и заведующая, и учетчик, и доярка. Да и полевод – тоже. После утренней дойки отправит стадо с пастухом-подростком в поле, поможет возчику, опять же подростку, погрузить фляги на телегу да накажет, чтобы ехал осторожнее, не гнал лошадей сломя голову, да еще сто раз подумает, не поехать ли самой сдавать молоко на сепараторный пункт, махнет рукой – парню довериться можно, грабли на плечо, узелок с горбушкой в руку – и вместе с бабами на сенокосы. Вечером, натрудившись до ломоты в суставах, опять на дойку, опять считает фляги да возчика провожает. И так изо дня в день, из года в год.
В сорок шестом доконали председателя Лукичева стариковские недуги, и бабы – а на них все хозяйство держалось – не сговариваясь выбрали Марью председателем «Красной Армии». Надежд на демобилизованное мужское пополнение у Виноградовой не осталось: сорок похоронок принесла война в четыре колхозные деревни. А не всякое мужицкое ремесло бабьим рукам послушно. Хомут, сбрую починить, в коровнике новые ворота навесить, зубья к бороне отковать – особая сноровка нужна. Хорошо еще, Валентин Сивов, хоть и инвалид, без ноги с фронта воротился, а к любой работе приладился, да Сергей Теребков золотые руки имел. А ведь тоже был тяжело контужен на войне.
Пришел как-то Теребков в колхозную контору, шапку в руках мнет, слезы на глазах у бывшего солдата.
– Беда какая? – всполошилась Мария Алексеевна.
– Беда, девка, беда! Второй день крохи во рту не бывало. Я-то ладно: хозяйку, детишек жалко. Выпиши хоть мякины какой, я отработаю, ты знаешь.
– Знаю и не сомневаюсь, Сергей Иванович, – опустила глаза Виноградова, – да выписывать-то нечего.
– Да ты пойми, – просяще убеждал Теребков, – другим-то легче держаться, у кого корова, а мою хозяйка второй год пошел, как нарушила. Без меня-то. Голодные все у меня сейчас, хоть помирай, понимаешь?
Как было не понять председателю Виноградовой его беды.
– Вот тебе ключи от амбаров, – сказала сдавленно, – чего найдешь – бери.
Теребков обошел складское хозяйство, в углу одного сарая увидел груду прелых колосьев тимофеевки...
– Переноси, – согласилась Виноградова, подумав горестно: «Что они из этой тимофеевки приготовят? Колобок – и тот развалится...»
* * *
Вот так и жили-мыкались.
В сорок восьмом году из семи колхозов сделали два, а в пятидесятом и их объединили, вручив бразды правления новому председателю. Владимир Степанович Иванов стал первым председателем со стороны: до него выбирали из местных. Он понимал, что люди внимательней, чем к прежним, приглядываются к каждому его шагу, прислушиваются к каждому его слову, и решил, что ему следует сразу заявить о себе, как о человеке энергичном, волевом, знающем толк в крестьянском деле – а как иначе завоюешь доверие людей, как обретешь уважение и авторитет? Не раз на дню повторял он любимую поговорку «под лежач камень и вода не течет» и мотался из бригады в бригаду, подбадривая себя тем, что председателю небольшого колхоза – всего на две-три деревни – раньше было несравнимо легче управлять хозяйством, а ему сейчас досталась ноша за семерых, и если он сам не станет вникать в каждую мелочь и не сумеет по каждой мелочи распорядиться, никто из специалистов и бригадиров и пальцем не пошевельнет, поскольку сильно въелась в них привычка ждать председательских указаний.
Но времени везде и во всем успеть не хватало. Даже раз в неделю побывать в одной из семи колхозных бригад удавалось не всегда. Иванов стал планировать свое рабочее время, в записной книжке помечал, что и в какой день нужно сделать в первую очередь. Но планы срывались: то райземотдел потребует срочный отчет – и председатель вместе с бухгалтером от светла и дотемна составляют справку, прикидывая, как бы ту или иную цифру сделать поувесистей; то неожиданно вызовут в райком на совещание – значит, будь готов получать очередную публичную нахлобучку; то приедет из района или области уполномоченный – а у них манера дальше колхозной конторы не ходить, – вот и сиди с ним целый день, отвечай на вопросы, порой настолько наивные, что оставалось только руками развести: это кого ж присылают?
Пожалуй, не было такого месяца в году, который снял бы тяжелый камень забот с председательской души. Вот убрали урожай, отчитались перед государством, перед МТС по натуроплате. А что от урожая осталось на трудодни? С гулькин нос. Или начали делить сено «на проценты». Сперва бы бригадиру подумать о колхозном стаде, а он вроде и глаза закрыл на то, что колхозник для себя, для своей коровы отбирает сено получше, позеленее, лежавшее в середине стога, а наружное, из которого не только травяной запах, но и всю питательность ветром выдуло да дождями вымыло, откидывает, оставляет для артельных нужд. Своего сена он потом каждый клок сбережет, а колхозному счета никакого.
Весна на подступах – горше нет времени. Корма на фермах кончились, тут уж не до надоев, лишь бы коров не под нож. Сохранить, дотянуть до выгона на пастбища. Пахоту начали, сев – опять передряга за передрягой. Есть с МТС договор, согласованы сроки, когда технику пригонят на поля колхоза имени Ворошилова, а в телефонных разговорах с директором у того одни увертки. «Ты не забывай, на моей шее не твой один колхоз висит. Вчера сразу три трактора встали, а где запчасти? Ты мне их не дашь, верно?» Подоспел сенокос, надо бы кошенину шевелить, копнить да стоговать, а бабы с тарками бегут поутру к железной дороге, на полустанок Чахлово: успеть бы на городской рынок. Колос потяжелел – опять вместо дела телефонные перебранки с эмтээсовской конторой.
Опускались руки. Текучка заслоняла перспективу. Надеяться было не на что и не на кого.
В сентябре пятьдесят третьего года повеяло переменами: состоялся Пленум Центрального Комитета партии. Колхозам была обещана подмога. Иванов внимательно прочитал напечатанные в газетах материалы Пленума, съездил в Вологду – райком по этому поводу созвал собрание районного актива – воспрянул духом. Но не надолго. Поддержка сельскому хозяйству будет, рассудил он, но... Кубань, Украина, русские черноземные области – вот куда в первую очередь пойдут капитальные вложения. А на Север опять пороху не хватит. Мало его пока в государственных пороховницах.
Иванов стал всерьез подумывать, как бы объяснить в райкоме, что колхозу имени Ворошилова нужен другой председатель...
2
Обычно колхозное собрание начиналось с того, что председательствующий звучно стучал тыльным концом карандаша по столу и призывал балагуров попридержать языки. А сейчас в клубе стояла тишина. Перешептывались только в заднем ряду: «Дак которого выбирать-то будем? Который постарше?» – «По-ди-ко, наоборот. Которого помоложе». – «Это в белых-то катанках?»
Председательствующий, колхозный агроном Белов, довольный такой дисциплиной в зале, отложил непонадобившийся карандаш и сказал неровным от понятного всем волнения голосом:
– Товарищи колхозники! Сегодня к нам на собрание прибыли первый секретарь райкома партии Константин Николаевич Александров и председатель райисполкома Михаил Григорьевич Лобытов.
Произнося фамилии, Белов делал паузу, и каждый из названных поднимался с места и кивком головы отвечал на внимательные взгляды люден.
По залу прошел говорок. Еще бы! Когда такое бывало, чтобы на колхозном собрании присутствовали главные районные начальники?
– Предлагается повестка: выборы нового председателя колхоза, ну и, конечно, правления. Слово имеет товарищ Александров.
Первый секретарь райкома неторопливо, как бы давая понять, насколько серьезный вопрос предстоит решить сегодня, пробежал глазами по рядам, взял из раскрытой папки лист с набросками выступления, но передумал и положил обратно.
– Товарищи колхозники! Как вы знаете, в сентябре прошлого, 1953 года состоялся Пленум Центрального Комитета нашей партии. Пленум отметил, что за прошедшие послевоенные годы в сельском хозяйстве нашей страны произошли определенные положительные изменения. В первую очередь это касается тех областей, которые находились непосредственно в зоне боевых действий. Я могу привести ряд убедительных примеров, но думаю, что все вы читали об этом в газетах, слышали по радио.
«Все вы читали» Александров сказал по трибунной привычке, и это утверждение никак не соответствовало действительности. Газеты приходили далеко не в каждую избу, да и времени на газету в светлое время суток не оставалось, а ради чтения жечь вечером керосин было жалко. Но женщины в первых рядах согласно закивали.
– Однако, – продолжал Александров, – Пленум отметил и крупные недостатки в развитии сельского хозяйства. Вот я сейчас назову их, а вы прикиньте: ведь они характерны и для вашего колхоза имени Ворошилова. Я цитирую постановление...
Александров взял лист из папки и внятно, неторопливо прочитал:
– «...поголовье коров в стране до настоящего времени не достигло довоенного уровня. Низка продуктивность скота, велики потери скота от падежа; велика яловость маточного поголовья. Кормовая база для животноводства в колхозах развита слабо, мало производится хорошего сена, силоса, корнеплодов и картофеля. Неудовлетворительно обеспечено поголовье скота животноводческими постройками, слабо механизированы трудоемкие процессы на фермах». Как, товарищи, относится все это к вашему колхозу?
Женщины опять закивали, а мужики, до сей поры прикидывавшие, какой характер примет выборное собрание – приказной, начальственный, пли попроще, наперебой загудели:
– Как с нас списано!
– Да лучше-то и не живали!
– За войну сенокосы олешняком заглушило!
– И вся-то база – осока с приболотья!
Председательствующий Белов не знал, что и делать: то ли пресечь выкрики с места, то ли дать мужикам выговориться – ведь сам же первый секретарь вызвал их на такое обсуждение. Александров взмахом руки остановил шум.
– Пленум открыто назвал причины отставания. Главная – все силы и средства были направлены на развитие тяжелой индустрии. Среди других причин – недостатки в руководстве сельским хозяйством. Во-первых, нарушался принцип материальной заинтересованности колхозников в развитии общественного производства, в увеличении его доходности. Как следствие, колхозники – я тут не всех и каждого имею в виду, но и у вас таких, я уверен, немало – живут больше интересами личного хозяйства, чем колхозного. Тем самым нарушается основное условие, записанное в Уставе сельхозартели: главным и решающим является общественное хозяйство...
В задних рядах начал заниматься разноголосый шумок, и Александров тотчас же сообразил, что наступил на больное место и что на собрании, где предстоит выбирать нового председателя, надо быть недипломатичней. Шумок разрастался. Александров напряг голос:
– Мы подходим к главному вопросу, ради чего и собрались здесь. Пленум ЦК определил, что сегодня появилась насущная потребность иметь во главе колхозов, МТС, совхозов квалифицированные кадры руководящих работников. Райком партии рекомендует на должность председателя вашего колхоза Лобытова Михаила Григорьевича.
До того самого момента, когда Александров назвал его фамилию, Лобытов был внутренне спокоен. Вопрос, изберут его на собрании пли «провалят», его вообще не занимал. Многолетний опыт работы в советских органах убеждал в том, что выборы председателей колхозов проходили, за редким исключением, так, как решало районное руководство. Объяснялось все просто: народ в массе своей верил слову работников райкомов и райисполкомов. Не всех, конечно. Но табель о рангах учитывалась. Второе обстоятельство, почти безотказно влиявшее на безболезненный, заранее намеченный исход собраний, – натура русского человека, часто поступающего по поговорке: «Что ни делается, все к лучшему». Поскольку дела в колхозах, где заменялись председатели, были, как правило, плохи, то перемена власти сулила людям хоть и неясные, но все-таки кое-какие надежды на лучшее. Да и привык деревенский народ к частой смене председателей. В войну ставили крепеньких старичков или женщин подюжее на год-два – на сколько здоровья хватит. После войны начались укрупнения колхозов – и непременно с выборами председателей. Так что люди шли на колхозное собрание, зная заранее: на кого начальство укажет или кого привезет из других мест, за того и проголосуем.
Сейчас Лобытова волновало другое. Он вглядывался в лица, скрытые полумраком, и отмечал, что молодых здесь нет. Правда вон один есть, да и, кажется, знакомый. Похоже, это Володя Петров налоговый агент райфо. Как он сюда попал? В колхозе не состоит. Наверно, живет в здешней деревеньке, пришел из любопытства.
С этими людьми ему предстоит работать. Сколько лет? Десять? Двадцать? Или тоже – пока здоровья хватит? А что за народ? Приблизительно можно понять это уже здесь, на собрании. Если людям совсем наплевать на колхоз, на его будущее, если они равнодушны к общественному производству и проголосуют с ходу, без вопросов и вообще без нервов – положиться на этих людей будет трудно.
Лобытову вдруг остро захотелось, чтобы хоть кто-нибудь из этих мужиков взъерепенился, когда Александров назовет его фамилию. Пусть бы этот мужик всколыхнул остальных, а люди бы показали, что им не все равно, кто встанет у колхозного руля.
– ...Райком партии рекомендует на должность председателя вашего колхоза Лобытова Михаила Григорьевича.
Александров, твердо усвоивший правило, что в официальной обстановке официальные лица должны соблюдать нормы строго регламентированного поведения, сейчас отступил от этих норм и по-свойски опустил ладонь на плечо Лобытова.
Собрание молчало. В дальнем, самом темном углу кто-то из мужиков чиркнул спичкой, пустил к потолку густой клуб махорочного дыма. Председательствующий Белов не стал одергивать курильщика. Задымили цигарками и в других рядах.
– Михаил Григорьевич, – продолжал секретарь райкома, сняв ладонь с плеча Лобытова, – имеет большой опыт руководящей работы. В тридцатых и сороковых годах он работал в Шольском районе заведующим организационным отделом, секретарем, затем председателем райисполкома. С 1947 года по 1949 год учился в Ленинградской партийной школе. После окончания школы направлен обкомом партии в наш район и до сего дня работает председателем райисполкома. Михаил Григорьевич – коммунист с 1932 года. По призыву партии он добровольно решил оставить должность председателя райисполкома и попросил направить его в отстающий колхоз.
Александров сделал паузу. Собрание молчало. Похоже, подумал Лобытов, людям трудно осмыслить тот факт, что человек, имеющий такую биографию, добровольно пошел на понижение в должности. В добровольность такого шага никто здесь, пожалуй, не верит.
Он и сам решился на этот шаг окончательно лишь несколько дней назад. А до этого долго мучил себя вопросом: стоит ли в сорок семь лет делать в жизни крутой поворот? Ведь служебная дорога отлично накатана. Стаж работы в Советах, считай, чуть ли не в четверть века. Дело знакомо до тонкостей. В обкоме репутация... ну не то чтобы безупречная (у кого такая бывает?), но без крупных изъянов. До официального пенсионного срока не так уж и далеко. Так зачем же менять стезю?
Но были доводы и «за». Работа в райисполкоме нельзя сказать, чтобы совсем наскучила, но шла уже по инерции. Он понимал: чем дальше, тем сильнее будет сказываться эта инерция. Перемена мест должна встряхнуть и душу, и тело. Это словно начать жизнь сначала. Будет, конечно, трудно. Но ведь трудности, если перед ними не пасовать, – это тонус жизни. А почему многие председатели колхозов пасуют перед трудностями? Во-первых, работа не каждому по характеру. Хватит ли характера у него, Лобытова, на неизбежные председательские мытарства? Хватит. Во-вторых, не умеют или не хотят считать и рассчитывать. Умеет ли он, Лобытов? Слава богу, покорпел в финорганах. В-третьих, не могут определить и разглядеть перспективу, живут одним днем, погрязли в текучке. Сможет ли он, Лобытов, увидеть эту перспективу и, исходя из реальных, до предела ограниченных возможностей хозяйства, в которое он придет, выстроить, распрограммировать свои действия с расчетом на много лет вперед? Ведь это самый надежный путь. Но и самый трудный. Сможет ли?
Он не раз и не два обдумал все эти «за» и «против» и только после этого сказал Александрову о своем решении.
– Ты же понимаешь, я не полномочен взять да и отпустить тебя.
– Понимаю. Позвони в обком. Мне самому и неловко как-то: получится, будто красуюсь своим решением. Да и вообще нельзя в обход первого секретаря райкома. Ведь тебя же и спросят: каково мнение бюро?
– Что верно, то верно. – Александров помедлил, раздумывая, задавать или нет Лобытову вопрос, который его очень интересовал, но мог показаться собеседнику обидным. – Ты это... от души решил?
– А как еще?! – удивился Лобытов. – А-а, понял тебя. Да, не только от души. Еще и из расчета.
– То есть? – насторожился Александров.
– То есть, я прикинул, где буду полезней.
– Ты считаешь должность предрика...
– Константин Николаевич, – прервал Лобытов, что с ним случалось крайне редко в разговоре с любым человеком, – я считаю, что колхоз – это сегодня передний край. По-моему, так и Центральный Комитет считает.
– Позвоню в обком, не замедлю, – скороговоркой ответил Александров.
В приемной секретаря обкома Власенко ждали своей очереди несколько человек, прибывших, видимо, без предварительной договоренности, потому что секретарша сразу же пригласила Лобытова пройти в кабинет.
Леонид Андреевич вышел из-за стола, крепко пожал Лобытову руку. Жестом указал на стул в ряду вдоль стены, сам сел возле.
– Признаться, я не ожидал от тебя, Михаил Григорьевич,
такого. И звонок из райкома был для меня неожиданностью. Вначале подумал: может, у них с Александровым наметились нелады? И ты сгоряча решил рубануть? А прикинул – нет, Лобытов сгоряча ничего не делает. Семь раз отмерит... Ну как, правильный ход рассуждений?
Лобытов подготовил себя к тому, что и здесь, в обкоме, будут вопросы: твердо ли решил, не пойдет ли на попятную, если предложат захудалый колхоз в глубинной глухомани? И теперь обрадовался, поняв, что Власенко вовсе не собирается испытывать его на искренность и, похоже, не станет поучать и наставлять его, а поведет речь конкретно о деле. Вот сейчас скажет: рекомендую поехать в такой-то колхоз, на том и разговор закончится. Но секретарь обкома, не дожидаясь ответа, спросил:
– Ты, наверно, что-то уже присмотрел для себя?
Лобытов не торопился с ответом. Конечно, в дальнюю глубинку, куда-то на край области, ему не хотелось забираться. С практической точки зрения лучшим вариантом было бы любое хозяйство Вологодского района: он знал район за годы работы предриком. Назови он сейчас колхоз, куда бы хотел поехать председателем, и секретарь обкома лишний раз убедится, что у Лобытова действительно все продумано. Но он знал, что последнее слово не за ним.
– Нет, Леонид Андреевич, с местом я не определился. Если дадите время подумать, найду. А вообще – поеду, куда пошлете.
– Ты дипломат, Михаил Григорьевич, – заулыбался Власенко. – Знаю-знаю, выбрал уже. А сказать остерегся. Дескать, вдруг у обкома готово предложение? Так подумал? Если так – угадал. Есть у меня для тебя такой колхоз на примете. В твоем же районе. Под самой Вологдой. Колхоз имени Ворошилова.
– Знаю, бывал там. Слабенький колхоз.
– Ну так нечего тебе и объяснять. А почему именно этот предлагаю? Понимаешь, как-то не совсем хорошо, когда под самым-то городом, на въезде, по Московскому тракту – и такие бедные картины. Непредставительно для областного центра. Стыдно становится: у себя под боком не можем деревню поднять. Это раз. Второе: городу все в больших количествах потребуются молоко, мясо, картофель, овощи. Не за сто же верст возить их. Тут главная надежда – на пригородные хозяйства. Вот и возьмись.
Власенко встал.
– Я Александрову позвоню, чтоб не тянули с выборным собранием в колхозе. Сам лично пусть и проведет. Не кого-нибудь председателем выбирать будут – предрика. Ну, счастливо тебе.
В дверях остановил.
– Вот еще что, Михаил Григорьевич. Ты ходы-выходы в районных организациях знаешь. И в областных не хуже. Да и авторитет у тебя. В этом смысле тебе легче начинать, чем другим. Используй на всю катушку этот плюс. Не стесняйся.
«О чем это он? – подумал Лобытов, выходя из кабинета. – «Ходы-выходы знаешь...» Знаю, как председатели бьются, чтобы что-то для хозяйства достать. А насчет авторитета в районных организациях – это пока на должности предрика сидел. Вот стану в ином качестве, и весь «авторитет» как корова слизнет. Никаких ходов и выходов никто не раскроет».
– ...По призыву партии он добровольно решил оставить должность председателя райисполкома и попросил направить его в отстающий колхоз.
Александров повернулся в сторону председательствующего' Белова и едва заметно кивнул.
– Какое будет ваше мнение, товарищи? – обратился к собранию Белов. – Или, может, у кого есть вопросы к товарищам Александрову и Лобытову?
Половину тесного помещения уже заволокло табачным дымом. Он висел в застойном воздухе слоями и уже подступал к передним рядам, и женщины, отмахиваясь ладошками, заоборачивались, шепотом поругивая мужиков, которые здесь, в казенном месте и в присутствии большого начальства, не могут удержаться от проклятой привычки.
– И перестаньте курить, а то дышать скоро будет нечем, – предупредил Белов. – Ну так будут вопросы, или сразу ставить на голосование?
У стены, напротив окна, медлительно поднялась одинокая рука. Белов не сразу распознал, кто там хочет высказаться.
– Слово имеет... Сивов, кажется? Да, бригадир Сивов. Выходи сюда, Виталий Павлович.
Крупнолиций, широкий в плечах Сивов загородил собой пол-окна.
– Выходить незачем, – басовито произнес он. – У меня только вопрос. Такой вопрос, значит: почему к нам председателя из района привезли? Что, мы до того дожили, что из своих, доморослых выбрать стало некого?
Александров предвидел, что этот вопрос может возникнуть одним из первых, был готов к нему и ответил как по-писаному:
– Возможно, и есть кого. Хорошие люди есть везде. Но на нынешнем этапе партия ставит задачу, чтобы во главе колхозов стояли люди, грамотные и политически, и экономически. Прошедшие школу руководящей работы.
– Дак ведь привозного и меняем! – выкрикнули из задних рядов. – Три года назад то же самое и про Иванова говорили: грамотный, политический...
Белов резко вскочил:
– Ты, Абросимов, если хочешь высказаться, встань, а не так, из-за чужой спины.
Абросимов, изображая первого смельчака в округе, который ни перед кем шапки не ломит, пьяно подбоченился:
– Могу для глухих и повторить! В зале засмеялись, потом завыкрикивали перебивая друг друга:
– Абросимов после чекушки все-о может!
– А чего? Верно говорит: шило на мыло...
– Своего подберем!
– Свои-то на дороге не валяются! Кого?
– А хоть бы и Сивова!
– Сивов, как, совладаешь? Сивов, раздосадованный тем, что поднял
махнул рукой и сел.
Председательствующий громко постучал столу, но народ не унимался. Тогда Александров предупреждающе поднял руку, требуя порядка и внимания. Люди притихли.
– Товарищи колхозники! – подавшись вперед, нервно выдавил Александров. – Я повторяю, чтобы дошло до вашего сознания: Михаил Григорьевич Лобытов переходит к вам с поста председателя райисполкома.
Люди, остывая после встряски, глядели теперь на Лобытова, и он, переводя свой взгляд с одного лица на другое, отметил, как неожиданно изменилось выражение этих лиц – от устало-равнодушного до изучающего, даже какого-то жалостливого, совестливого. Люди молчали, но на их лицах словно написано было: да что это мы так, при человеке-то, который перед нами ничем не провинился! Что ж мы его заживо-то хороним?
Встал у окна Сивов.
– Я ведь не про то спрашивал, – пробасил он конфузливо, – а узнать хотел, как товарищи из района о наших людях думают. Вот. Теперь по кандидатуре. – Он помялся, подыскивая подходящие слова. – Чего судить да рядить. И козе понятно: если уж нам самого председателя райисполкома присылают, дак...
Больше слов у него не нашлось, он обиженно поджал губы и сел.
– Товарищи! – ловко уловил момент Белов. – Кто поддерживает предложение Сивова?
Опять колхозники заговорили все разом, потом из общего гула вырвался громкий голос:
– Пусть Лобытов сам скажет, чего думает!
Михаил Григорьевич вприщур оглядел притихшие ряды.
– Что я думаю? Думаю – надо работать. На совесть. А обещать ничего не могу.
3
Бескормица на фермах в буквальном смысле слова подступала с ножом к горлу. Еще во время массовых отелов, как сообщил Лобытову зоотехник Соколов, большинство телят родились мертвыми. Многих не удалось сохранить по той причине, что специальных теплых помещений для нарождающегося молодняка на фермах не было. Те из доярок, что посердобольней, уносили выживших малышат домой, ставили в теплый хлев к теленку от собственной коровы. К апрелю подобрали возле скотных дворов последние клочки соломы, мужики, посланные еще раз на приозерные сенокосные поймы, нашли несколько забытых при стоговании из опревших копешек осоки.
Каждое утро Михаил Григорьевич просыпался с тревожным чувством. Бывало, и среди глубокой ночи ощущение неотвратимой беды поднимало его с постели, и старушка-хозяйка, у которой он временно квартировал, слыша, как скрипят половицы от тяжелых шагов нового председателя, слезала с печи, зажигала керосиновую лампу и начинала щепать лучину. Она уж знала, что Григорьичу все равно не уснуть и он будет маяться до утра, мерить избу от переднего угла до порога, потому самое лучшее лекарство для человека в таком состоянии – послушать шумок закипающего самовара, посидеть за чайком да поговорить ладком о чем угодно, только бы отвлечься от тяжелых мыслей.
Сегодня опять чуть свет Лобытов отправился на Погореловскую ферму. Доярки уже привыкли к тому, что председатель начинает свой рабочий день спозаранку и обязательно заходит к ним. Встретили у ворот.
– Беда, Михаил Григорьич. Моя Звездка не встает.
– И у меня две...
– Остальные-то едва на ногах держатся.
– Кабы падеж не напал. Ой, горе-то какое!
Лобытов принял керосиновый фонарь, нагнулся, чтобы не удариться о притолоку, ступил во двор и, осторожно ступая по натоптышам затверделого навоза, пошел по проходу меж стойлами. Тягостно было видеть грязные впалые коровьи бока, нечищенные, наросшие за зиму от навоза на полметра полы, слушать голодное, просящее мычание животных.
– Вот она, Звездка-то, – забегая вперед, показала доярка.
Корова через силу подняла голову на свет фонаря. Женщины сгрудились позади председателя, охали и вздыхали, какая-то не сдержалась, завсхлипывала и побежала к выходу.
Лобытов, еще не зная, что предпринять, от бессилия и растерянности хотел попенять дояркам на то, что они так и не выполнили его распоряжение: и коров не почистили, и стойла, не говоря уж о проходе, но сдержался, понимая, что это будет не ко времени и не к месту. Он поднял фонарь над головой, посмотрел вверх. Тусклый отблеск высветил пыльные, увитые провисью паутины и сенной трухи балки.
– Поднимать надо коровушек, верно, – уловила взгляд председателя одна из доярок. – На веревках держать.
– На веревках, девки, худо, – отозвалась другая. – Изотрем коров до крови, чего они – кожа да кости.
Лобытов опустил фонарь, спросил:
– Бригадир еще не заходил?
– Да, кажись, приболел он. Вчера сказывал – всего ломает. А не то был бы уж тут как тут.
– Ну-ка кто-нибудь сбегайте за ним. Если на йогах, пусть придет.
Лобытов отдал дояркам фонарь, пошел на улицу. В воротах, забитых мерзлым навозом, забыл пригнуться, больно ударился о притолоку. «Вконец захламили двор, – ругнулся про себя, потирая ушибленный лоб. – Утонули в навозе, а на поля ни груды не вывезено. Ручьи потекут – поздно будет. Надо не тянуть, за вывозку браться».
Бригадир Ворухин не заставил себя долго ждать.
– Как самочувствие, Иван Дмитриевич? – участливо спросил Лобытов.
– Да вроде маленько отлежался. Болеть-то, вишь, некогда, раз такое дело. Я уж, как Анна прибежала, сразу смекнул: коровы не встают. Надо поднимать.
– Надо, Иван Дмитриевич. Созови мужиков. На веревки поднимать нельзя: испортим коров. Я сегодня же постараюсь найти пожарные шланги. Штука крепкая, и бока коровам не изотрет. Думаю, такое же положение и на других фермах. В общем, скажу в конторе, пусть бригадиров созовут сюда, в Погорелово, шланги привезу – всем нарежем.
– Ясно дело, – бодрым голосом ответил Ворухин. – Только подпять-то поднимем, это нехитрое дело, а кормить будем чем?
– Крышами кормить будем, – негромко отозвался Лобытов.
– Чем-чем?
– Придется, Иван Дмитриевич, снимать солому с крыш. Пока дворы и так простоят, а потом покроем наново.
– Дак ить там солома, поди-ко, истлела, – засомневался ничуть не обрадованный Ворухин. – Коровы се и нюхать не захотят.
– Ладно, обсудим этот вопрос на правлении. Ты давай рока обойди мужиков. Пусть будут наготове.
На колхозной полуторке Лобытов отправился в город. Побывал у пожарников, в воинской части. И там и тут нашлись списанные шланги. Попутно поинтересовался у военных, не помогут ли чем-либо еще, полезным для сельхозработ. Предложили посмотреть повозку копной тяги. Оказалось, этакая арба о четырех колесах, с высокими бортами. «А что? – прикинул Лобытов. Зерно отвозить от комбайнов в самый раз. Только лошадку покрепче». Договорились, что колхоз заберет повозки позднее.
За полдня дорогу от города до Огаркова развезло изрядно.
Полуторка пыжилась что было сил, выкарабкиваясь из колдобин. Михаил Григорьевич рассеянно смотрел в затуманенное оттепельной моросью окно, прикидывал, как поведут себя колхозники на сегодняшнем заседании правления. Что ни говори, а оголять крыши скотных дворов – значит, показать всему народу, что колхоз докатился до последней крайности. Как воспримут люди это распоряжение? Скорее всего, подумают, что новый председатель расписывается в собственной беспомощности. Ведь для них он еще председатель райисполкома, который может и должен использовать прежнюю власть и связи, найти «ходы-выходы» в районных организациях, достать солому или даже и сено где-то на стороне. Но этот вариант, он уже окончательно решил, отпадает. Конечно, попытка не пытка, но для него сейчас искать подмогу на стороне – все равно что идти просить милостыню.
В Огаркове полуторку уже ждали. Он заметил еще издали: возле скотного двора стояло пять или шесть лошадей, запряженных в дровни, толпились мужики.
Выскочив из кабины, он первым делом спросил бригадиров, как на фермах. Мужики заговорили в один голос, и Лобытов, поняв, что беда всех коснулась одинаково, рукой показал на кузов полуторки: «разбирайте примерно поровну», напомнил, что в семнадцать ноль-ноль собирается правление и всем бригадирам прибыть обязательно, глянул на часы – полчетвертого, и только сейчас вспомнил, что кроме утреннего чая у него сегодня во рту и крошки не было.
* * *
За годы работы в советских органах Михаил Григорьевич приучил себя четко соблюдать намеченный на день распорядок. Того же всегда требовал и от подчиненных. К колхозным порядкам он на первых порах только приглядывался, отмечая, кто из руководителей среднего звена – специалистов, бригадиров, заведующих фермами – исполнителен и слов на ветер не бросает, а кто позволяет себе, как говорится, и дела не делать, и от дела не бегать. В то же время он понимал, что сейчас люди, веря пословице «новая метла по новому метет», работают с оглядкой на него, осторожничают, лишнего на себя не берут, и будет так до тех пор, пока эта натянутость отношений, неизбежная при смене руководства, не ослабнет, не перейдет в иное качество, где каждый, определив меру личной ответственности за порученный участок, осознает свое право быть самостоятельным в пределах той черты, которая отделяет самостоятельность от самоуправства. И сам себе он раз и навсегда запретил переступать эту опасную черту. Вот и сегодня, учитывая остроту момента, он мог бы дать команду бригадирам – и попробуй кто ослушаться, не выполнить распоряжение! Но характер и опыт подсказывали ему другой путь. Посоветоваться, обсудить вместе, получить поддержку членов правления, бригадиров – это много значило. «Может, я подстраховываюсь?» – промелькнула неожиданная мыслишка, но он тут же прогнал ее. Это не перестраховка. Людям надо дать понять, что наиболее важные решения принимаются и впредь будут приниматься только коллегиально.
К пяти вечера собрались все, кому надлежало быть здесь.
– Сегодня, товарищи, – начал Лобытов, – нам надо обсудить положение с кормами, посоветоваться и решить, как жить дальше. Прошу бригадиров доложить правлению обстановку по каждой ферме.
Бригадиры, переглядываясь, молчали, никто не брался говорить первым.
– Понятно, – догадавшись, что начал не с того, сказал Лобытов. – Докладывать не о чем. Может, кто хранит какой-то резервный запасец? На крайний случай. Может, где что на лесных полянах осталось невывезенным?
Люди виновато молчали, и Михаилу Григорьевичу снова стало не по себе оттого, что он опять допустил оплошность. Не надо было затевать это дознание. Получалось так, будто он подозревает кого-то в сокрытии кормов. В самом деле, зачем допытываться о заначках, если на каждую ферму нагрянуло бедствие? Ведь это как раз тот самый крайний случай, когда без чьего-либо указа бригадир достанет резервный запасец, если есть таковой.
– Запасов никаких, – ответил за всех зоотехник Соколов. Ему было легче, чем другим, признаться в этом: он пришел в колхоз незадолго до Лобытова, из районного сельхозуправления.
– Что предлагаешь, Дмитрий Александрович?
– Может, в районе чего поискать?
– Сейчас везде корма на исходе, – глухо сказал Лобытов. – Доброго дядю нам не найти. – Он обежал глазами сидящих, снова спросил: – Еще какие предложения?
– Да ить... – встрепенулся бригадир Ворухин, – вы даве, Михаил Григорьич...
– Погоди, Иван Дмитриевич, – остановил его Лобытов. – Нет ни у кого предложений? Ну что ж, тогда я не вижу иного выхода, как снимать солому с крыш на скотных дворах.
Люди, до сих пор отрешенно глядевшие кто в пол, кто в окна, разом подняли глаза на председателя. Похоже, они до последнего момента надеялись, что Лобытов знает, где на стороне достать сено или солому, может, уже и договорился, а здесь, на правлении, спрашивает про запасец так, из каких-то своих тайных соображений.
– Солому с крыш? – повторил недоуменно Стрельцов. – А как же дворы? До осени так и будут... красоваться?
– А чего? – сказал Турков. – И постоят. – Турков всегда соглашался сразу и без оговорок, но и потом, когда дело меняло оборот, тоже не возражал. – И постоят, – еще увереннее заявил он. Никуда не денутся. Осенью свеженькой закроем.
– До осени ждать не будем, – поправил его Лобытов. – В деревнях найдутся люди, кто умеет драть дранку?
– Ну как не найдутся. Домы-то кроют, не покупают.
– Только на все дворы сразу – ой, много надо. Вручную хлопотно.
– Вот ежли бы станок...
– Найдем и станок, – заверил Лобытов. – Со временем. Л пока надо подумать, кого, из каких бригад можно отрядить в лес. Дранка, если не ошибаюсь, из сосны делается? И из осины пойдет? Ладно, я в этом деле не ахти какой знаток, ты, Иван Дмитриевич, возьми на себя, подбери мужиков покрепче.
– Можно мне? – спросил зоотехник Соколов. – Не знаю, на сколько нам хватит соломы с крыш, по предложение поддерживаю. Солома, сами понимаете, старущая, коровы от нее могут и отвернуться, поэтому, бригадиры, накажите дояркам, чтобы замачивали в горячей воде. Может, мне по старым адресам удастся добыть жмыху или чего еще, будем добавлять, сдабривать.
Предложение было принято, оставалось решить еще кое-какие вопросы, в частности выделить людей в помощь шефам-строителям на новую ферму в Огаркове.
– Я уж с ихним мастером говорил, – ответил огарковский бригадир. – С завтрашнего утра посылаю двоих мужиков.
– Добро, – похвалил Лобытов. – Теперь вот что. Дворы у нас забиты навозом. А сколько саней на поля вывезено? А, Лев Михайлович?
Агроном Белов встал, но Лобытов показал рукой: «сиди».
– Вывозить-то, Михаил Григорьевич, можно, да как его у дворов взять? Смерзся, что тебе камень.
– Ломиками, Лев Михайлович, ломиками. Экскаватора у нас пока нет. Вывозку надо организовать от каждой фермы. Пора начинать работать на урожай.
Слова об урожае задели людей за живое. Заговорили о наболевшем: не все плуги и бороны отремонтированы, износилась конская упряжь, телеги раззыбаны донельзя, и до всего этого руки еще не дошли, да и мастеров, кому бы поручить можно, в деревнях не осталось. Лобытов не вмешивался в разговор, выждал, пока все прорехи в подготовке к весне будут выставлены наружу, и, когда прения пошли на убыль, заключил:
– По вопросу проведения весенне-полевых работ мы соберемся позднее. А на сегодня – всё. Свободны.
Оставшись одни, Михаил Григорьевич стал продумывать свой рабочий день на завтра. С утра – обойти фермы, проверить, насколько растороппы бригадиры после сегодняшнего правления. Обязательно заглянуть в кузницу: о плугах да боронах вспомнили сегодня к месту. Определиться с помещениями, где можно будет драть дранку. Съездить в Вологду на льнокомбинат, прозондировать у директора, нельзя ли колхозу подключиться к их электростанции и, если можно, конкретно решить, что для этого требуется от колхоза: сколько столбов для электролинии, сколько людей в помощь и т. д.
Записав наметки на завтра в блокнот, он оделся и вышел. Все члены правления были еще здесь, в конторе, а бригадиры разошлись.
– Вас ждем, Михаил Григорьич, – сказал бухгалтер.
– А в чем дело?
– Так ведь традиция, – бухгалтер слегка сконфузился. – Не нами заведено: хорошее решение полагается отметить.
– Та-ак, – протянул Лобытов, изучающе оглядев членов правления. – По рублю скидывались или по сколько?
– Да ничего не надо, – опять за всех ответил бухгалтер. – Тут принято так: паша колхозная полуторка, когда товар в сельпо завозит, так расчет за работу – этим самым... – оттопырил он большой палец и мизинец, полагая, что жест понятен председателю.
– Значит, так принято, – холодно сказал Лобытов. – Заседание правления как праздник. Не много ли праздников получается, товарищи? А что люди, простые колхозники, об этом говорят? Вот ты, Евгений Вениаминович, не был бы членом правления, как бы ты, рядовой колхозник, на это дело посмотрел?
– Да ведь не больно-то люди и знают, – стушевался Стрельцов.
– Если не больно и знают, – смягчил тон Лобытов, – значит, дело легко поправить. Больше никаких коллективных застолий после правления не будет.
Он прошел мимо застывших в нерешительности людей, открыл дверь в сени.
– Так ведь стол уж накрыт, Михаил Григорьич, – крикнул вдогонку бухгалтер. – Картошка остывает, грибки киснут... Куда это все спишешь?
Лобытову показалось, что он обошелся чересчур круто и люди всерьез обиделись. Традиция, подумал он, дурная, но ломать одним махом... Не чурки березовые – люди. Все равно, пожалуй, засядут и без него, а там, за веселым стаканом, уж почешут языки.
– Ладно, – махнул рукой. – Где там у вас грибки киснут? Но – чтобы в последний раз.
4
За первые полмесяца Лобытов объехал все бригады, побывал в каждой деревне. Беседовал с людьми на фермах и в избах, осмотрел конюшни, амбары, другие хозяйственные постройки. Подолгу говорил с бригадирами, пытаясь понять их характеры, настроения, отношения с колхозниками и даже то, как каждый из них видит будущее деревни. Возвратившись из очередной объездки в контору, между бумажных дел, а чаще в специально заведенных, настроенных на откровенность разговорах уточнял вместе с агрономом, зоотехником и бухгалтером – других помощников у него не было – структуру посевных площадей, прошлогоднюю урожайность зерновых по видам и отдачу конкретно каждого поля, выяснял, как обычно в колхозе готовились к пахоте и севу и проводили все эти работы, в каких бригадах весенне-полевые дела спорятся быстрее и почему, словом, вникал во все колхозные тонкости и мелочи. Личные впечатления, беседы с колхозниками и специалистами, цифры из отчетов за прошлые годы складывались в единую объективную картину, объективную, разумеется, до некоторой степени, поскольку и первые впечатления от бесед с людьми и их мнения могли оказаться обманчивыми, а неряшливо составленным отчетам-ведомостям, где некоторые цифры, похоже, были взяты с потолка, тоже приходилось верить не на все сто процентов.
Обобщенно вырисовывалась такая картина.
Колхоз имени Ворошилова состоял из семи бригад. Все теперешние бригады до последнего объединения были колхозами. Утратив хозяйственную самостоятельность, эти артельки за недолгие годы подчинения уже не Вологодскому райисполкому, а правлению укрупненного колхоза, ничего не потеряли, кроме председательских печатей, но ничего и не приобрели. В каждой бригаде имелась молочнотоварная ферма на 50 – 60 коров, телятник, конюшня, амбары и сараи-сеновалы, разные мелкие строеньица, где хранились плуги, бороны и другой металлический и деревянный скарб. Кое-какие из старых построек так обветшали, что, казалось, постоят они эту весну, ну от силы еще лето, а перед слякотными осенними сквозняками не выдюжат. На весь колхоз – одна кузница в Погорелове, одна молотилка с приводом от движка, одна автомашина-полуторка.
Двадцать четыре деревеньки, иные дома пустуют. Трудоспособных, если раскинуть по среднеарифметическому, приходится по три человека на деревеньку. Да и те на склоне лет своих. Здоровых, крепких и мастеровитых мужиков забрала и похоронила война. Не пощадила женщин и детей, заставила работать на износ. Четыре года отняли столько сил и здоровья, что хватило бы их на три мирные пятилетки.
Запомнился, рубанув по сердцу, разговор в семье Епечуриных. Хозяин избы, отец двенадцати детей, оглаживая пятерней подбородок, размышлял вслух:
– В городах ноне полдивья жить. Работают по гудку. Отгудело – и до утра никакой заботушки. Про хлебные карточки давно забыли. Который уж раз цены Сталин снизил. Дак вот как поставишь городское житье с нашим рядом... Эх!
Епечурин нервно ковырял алюминиевой ложкой щербинку в столешнице. Михаил Григорьевич хотел сделать вид, будто не понял, к чему мужик клонит, по притворства не получилось и он сказал уклончиво:
– Везде хорошо, где нас нет.
– Оно, конечно, так, – согласился было Епечурин, но тут же и поправился: – Да не совсем. Хуже, чем у нас, поди-ко, нигде нет.
По таким вот настроениям нетрудно было понять, что люди устали от тягот и нужды и детям своим не желают крестьянского лиха.
– Уезжать собрался? – напрямик спросил Лобытов. И опять Епечурин ответил с уклонкой:
– Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше.
– Верно, там лучше, – подхватил Михаил Григорьевич; его начинала взвинчивать досада, потому что к кому пи зайди, где ни заведи разговор пооткровеннее, везде он сведется к одному концу. Но показывать на людях свое взвинченное состояние, даже если распален до крайности, он никогда себе не позволял. И сейчас постарался удержать ровный доверительный голос и продолжал: – Если все убегут в города, кто же эти города кормить будет?
– Михаила Григорьич! – с заметной укоризной и вроде даже как с обидой сказал Епечурин. – Я ведь чую, какую политграмоту вы мне сейчас читать зачнете. Нехитрая политграмота. Отчего колхозник худо живет? Оттого, что больше хребтом дело правит. А хребет-от не железный! У рабочего в городе – станок да башка на плечах, больше ему ничего и не надо. У меня тоже башка не безмозглая. Да станка нету. Хребет вместо его! А кто ж должен станок этот крестьянский, ну там разную технику – машину, сделать да прислать, чтобы она мой хребет подзамелила, чтобы он помене трещал? Рабочий. Вот я его вдоволь накормить и должен. Хлебом, мясом, молоком, а для картошки, если он не лодырь, под городом соток пять земли найдет. Смычка. Да вот какая в этой смычке незадача: чтобы его, рабочего, накормить досыта, я наперед себя должен вдоволь накормить. А то какой я работник к хренам собачьим? Ан не получается! Живем – зубы на полке. Трудодень-то, Михаила Григорьич, до того отощал, что дальше некуда. И толстеть ему, трудодню, не с чего.
– И ты думаешь, – тяжело выдавил Лобытов, – так без конца продолжаться будет?
– А мне уж и думать опротивело, – отрезал Епечурин. – Думай не думай, а жить сегодня надо. Есть-то каждый день хочется.
* * *
Спустя несколько дней Лобытов вспомнил этот разговор и опять, как тогда, на выборном собрании, поймал себя на мысли, которая возникала в тревожные минуты: как долго ему здесь суждено председательствовать? Сейчас ему сорок семь. Положим, минимальный срок: пятнадцать лет. Почему пятнадцать? Потому что можно рассчитывать на ясную голову и хорошее физическое здоровье. Итак, какие возможны перемены в сельском хозяйстве за ближайшие пятнадцать лет? Займемся-ка прогнозами, чтобы определить свою внутриколхозную тактику и стратегию применительно к вероятным тенденциям развития отрасли в общегосударственном масштабе.
Во-первых, начнет поступать новая техника. Епечурин прав: на одном хребте, будь он хоть того крепче, далеко не уедешь. У государства теперь стало больше возможностей, чтобы ускорить создание новых тракторов, комбайнов, сельхозмашин и прицепных орудий. Правда, основная масса этой техники в первую очередь будет направляться в житные районы страны, но и северян совсем обделять не станут.
Допустим, через столько-то лет каждая МТС будет иметь полный парк техники и не в пример теперешним временам начнет справляться с сезонными работами по каждому хозяйству в лучшие агротехнические сроки и в полном объеме. То есть, абсолютно не нарушая договорные обязательства перед колхозами. Пока же договор – простая бумага, и нарушается сплошь да рядом в основном по вине эмтээсовцев. Если же посмотреть на вечные распри между директором МТС и председателем артели, между механизатором и колхозным агрономом с нейтральной позиции, придется признать, что и им, эмтээсовцам, тоже далеко до хорошей жизни. Довелось ему прошлой осенью основательно проверять Пудегскую МТС, что базируется в двадцати километрах от Вологды и обслуживает хозяйства, прилегающие к Ленинградскому тракту. Шесть комбайнов на полтора десятка колхозов! Запасных частей в обрез, а некоторых, что в мастерской и токарь-ас не выточит, годами не поступает. «Полетела» деталь – машина на приколе. В колхозе ждут, когда МТС у соседей управится и перешлет комбайн. А поле не ждет, зерно осыпается. Одна надежда на колхозных лошадок да лобогрейки. А уж если совсем ждать нечего, достают женщины с поветей старенькие, потемневшие от безработья серпы. Где-то приходилось слышать: не только лен любит поклон, любит поклон и хлебный суслон.
Итак, допустим, МТС имеет полный парк техники. Вовремя пашут и сеют, без потерь убирают урожай. Итогами года партнеры довольны: земля-кормилица щедро отплатила за заботу обоим. Стоп! Почему обоим? Земля – одна, хозяев – двое. В одной берлоге, гласит пословица... Положим, если бы вся техника была собственностью колхозов. Свои мастерские, свои механизаторские кадры. Свой инженер-механик. Свой маневр техникой. Земля в одних руках.
...Э-э, брат, далеко ты зашел в прожектах, не в министерском кресле сидишь, а на шатком председательском стуле. Опустись с небес на грешную землю. Белов на днях сказал:
– Земля запущена. Исхудала, истощилась. Навозу получала мизер. Много пашни заросло кустарником, не успевали в войну, да и после, обрабатывать. Ну, эту без специальной техники не вернуть, не поднять. Я в МТСе интересовался – пет пи одного корчевателя, пи одного специального плуга. На остальную надо навалиться изо всех сил. Навоз – вот земле спасение. Вчера иду мимо Погореловской фермы...
_ Сколько в прошлом году на круг вышло? – перебил он агронома.
– Шесть центнеров с малым гаком. Ячмень «випер» – около десяти.
– А эмтээсовский агроном сколько по всходам наопределял?
– Двенадцать. Да разве в их интересах определять будущую урожайность, не завышая? – понял усмешку председателя Белов.
– А разве ихний агроном не знает, что с такой истощенной земли больше шести не взять? – раздраженно спросил Лобытов.
– Знает, по попробуй докажи ему. Я ведь, Михаил Григорьевич, сам до недавнего времени работал участковым агрономом МТС, так что всю подноготную знаю.
– Значит, и сам был грешен?
– Грешен, куда денешься. Участковый агроном тоже ведь прав никаких не имеет, он так – наблюдатель, регистратор. На шее висит несколько хозяйств. Своей-то земли вроде и пет. Урожайность по всходам везде приписывают. А как же: чем больше припишут, тем больше получат зерна от колхоза по натуроплате. Надоело мне все это. Не по душе.
– Понимаю тебя вполне, – Лобытов обрадовался откровенности Белова. – Хозяином быть захотелось. Своя земля... Как в пароде насчет своей-то говорят?
– И в горсти мила, – вздохнул Белов. – Мила даже такая, как здесь, у пас: возьмешь ее с краешка поля, а этот краешек не каждый год и распахивается-то, возьмешь в горсть, а она, мученица, в комок сожмется, ну глина глиной, хоть кирпичи из нее лепи, и такая жалость накатит... Да, я вот что хотел сказать: иду, значит, давече мимо Погореловской фермы. Вижу, мужики возле торца, где навозу кучи, толпятся. Подхожу. «Лев Михайлович, мы его и так и сяк, и ломами пробовали, промерз больно крепко, ничем не взять. Как железный, дьявол». Я смехом: «Так вот с вами – железных дел мастер» – указываю на Теребкова, кузнеца. Того как муха укусила – сорвался и бежать. «Я мигом!» – кричит. Смотрим, приносит обыкновенную пилу-двуручку «Берись, Ваня, за другой конец». И пошло у них дело. Подпилят кучу с краю вершка на два вглубь, ломом ковырнут – большущая глыба отваливается. Наверно, уж порядочно наломали.
– Ты с бригадиром прикинул, куда в первую очередь вывозить?
– Прикинули, да вот пришел посоветоваться.
– Посоветоваться, конечно, дело хорошее. Но имей в виду:
ты технолог колхозного поля, специалист опытный, и я тебе в твоем деле полностью доверяю. Ты обязан знать каждое колхозное поле лучше, чем я. Поэтому я не вправе вмешиваться в твои решения. По своей агрономической части распоряжайся сам. А уж ответственность за твои решения перед народом будем делить пополам.
* * *
«...своей-то земли вроде и нет». Так, кажется, Белов сказал про участкового агронома? Сказал мимоходом, а ведь как просто и точно определил причину всех издержек, связанных с колхозно-эмтээсовским двоевластием над землей! Надо притом учесть, что Лев Михайлович – человек совестливый, надежный, с истинно хлеборобской жилкой. А сколько в МТС разных спецов, случайно, волей обстоятельств попавших на эту нелегкую службу, душевно глухих людей: они не слышат зова земли, для них одинаково пахнут первая весенняя борозда к ком земли на сентябрьском зяблевом поле, их не хватит озноб' от сиротского вида уходящего под снег льна. Отсюда и отношение к земле. Да что агроном – и механизаторы этой же болезнью заражены. Им платят за гектар. Вспахал, посеял, а там хоть трава не расти. Убирать урожай придется не ему – другому.
Нет, с какой стороны на нее не посмотри, а эта система двоевластия над землей имеет огромный сквозной изъян. Она изжила себя, требует ломки, и рано или поздно реформу сделают, технику передадут колхозам. Лучше, если это произойдет раньше.
Иное дело – строительство на селе. Местная или кочующая плотницкая бригада может поставить крестьянский дом, небольшой коровник или телятник, сарай. А взять объект покрупнее? Скажем, ферму на двести голов со всеми подсобными помещениями. И с водопроводом от артезианской скважины – не век же будем бочки из ручья наполнять. И не век животноводы будут доить коров по старинке: ученая мысль изобрела электрическую дойку с молокопроводом, не скоро, но все-таки и она, такая доильная установка, на северные фермы придет. Надо быть готовым к механизации, строить фермы большие, просторные. Такой двор с расчетом на будущую механизацию традиционной плотницкой артели не под силу поставить быстро и по всем инженерно-зоотехническим правилам. Нужна мощная специализированная организация с развитой индустриальной базой. Такая организация в районе существует, но пока она в зачаточном состоянии, держится на колхозных паях, производство примитивное: пилорама, небольшой столярный цех, кадров не хватает, да и репутация изрядно подмочена. «Пьяная контора» – иначе не называют.
А без новостроек колхозу погибель. Старые дворы пришли в ветхость. Спасибо шефам с льнокомбината: хоть и не так быстро, как бы хотелось, но ставят в Огаркове ферму на 130 голов. Хорошая подмога, да не век же надеяться на доброго дядю. Нужна твердая строительная основа на законном подряде со всеми вытекающими отсюда взаимными обязательствами и гарантиями. Колхозу, положим, добротно и в установленные сроки сооружают коровник, колхоз вовремя и согласно смете оплачивает работу. А в какие условия нынче колхоз поставлен? Ссуду долгосрочную бери и строй, что тебе нужно, но только хозспособом. То есть все должно быть свое: и материалы, и рабочие руки. Лес на деревянные постройки можно заготовить в своих же угодьях. А свободных рук нет. Вот и хитри, выкручивайся, как можешь.
Прикинул: в этом году шефы закончат ферму в Огаркове. Потребуются доярки, телятницы, скотники. Где их взять, если и на действующих фермах людей не хватает? Только рассчитывать на оргнабор, на переселенцев из дальних районов. Много народу сдвинулось с обжитых мест. Вон в Вологде, на окраинах растут-ширятся «городские деревни». Должно быть, рисковые, хваткие мужики поселились там. И денег как-то скопить сумели, и бревен ухитрились купить, и тесу, и кровельного железа, а кто и вагонкой дома обшивает. Этаких бы мужиков да завлечь в колхоз, да направить их проворство и хватку на привычную крестьянскую работу! Ан нет, они уж, похоже, навсегда распрощались с деревней. Все рассчитали: иметь в пригороде свой дом с коровой, теленком, поросенком, с овцами и курами, с большим огородом да получать в какой-нибудь шарашкиной конторе тыщу-полторы в месяц куда надежней, чем ждать, когда в колхозах, в родных местах, наладится жизнь. Не зря горожане уже прозвали новые окраинные поселки кулацкими. Пожалуй, сейчас эти хваты-мужики не прижились бы ни в Огаркове, пи в Погорелове. Такая психология.
И все же не надо начисто отметать эту психологию. Светлым будущим сыт не будешь, если к тому же в доме семеро по лавкам. Хоть и не хлебом единым жив человек, да хлеб, как повелось от веку, – всему голова. Есть в крестьянской семье хлеб – и тогда есть ощущенье достатка, есть уверенность в завтрашнем дне, есть интерес трудиться на земле лучше и лучше. Это же просто в конце концов все сводится к тому, чтобы пробудить в колхознике интерес к полносильному труду в общественном производстве, закрепить этот интерес постоянным материальным достатком и превратить его в насущную потребность на каждый день.
С чего начать? Вот вопрос, который неизбежно встает перед всеми, кто задумывал большое дело. И встал сейчас перед ним, Лобытовым.
Солома, снятая с крыш, спасла скот от голодной смерти. Теперь дворы, зарешеченные сверху серой опалубкой, выглядели так, будто по здешним местам пронесся небывалый ураган. Кололо под сердцем у колхозников от сиротского вида этих крыш, от воспоминаний о недавней бескормице.
Но глаза страшатся, а руки делают. Вот и станок уж вовсю работает. Уж сколько телег, груженных дранкой, отвезли к дворам, и крыши начали закрывать: вон как они заблестели, заотсвечивали на солнце свежим сосновым срезом, радуют глаз и врачуют душу.
И люди воспрянули духом. Вчера Лобытов сам слышал: огарковские доярки расходились после вечерней дойки с песнями. А ведь там у них молоденьких-то, почитай, и нет, все женщины в возрасте. У молоденькой настроение переменчиво, ей шутку подкинь, похвали русу косу да ясны очи – тут же расцветет, тут же в работе прибавит. Женщины постарше на похвалу и шутку тоже отзывчивы, но им для хорошего стойкого настроения нужен повод посерьезнее. Вот с чего бы они вчера пели? А с того, пожалуй, что за коров спокойны, хоть надои и не ахти («не до жиру, быть бы живу»), и что над головами, на крышной опалубке, стучат по дранке молотками мужики, укрывая двор от ненастного апрельского неба.