«Неслыханная дерзость» со стороны подчиненного – «первым протягивать руку начальнику». Если чиновник приглашал начальника к себе в гости, он непременно должен был заранее оповестить его о других приглашенных лицах Об этом читаем в записках А. Кочубея:
«Генерал-губернатор был со мною в хороших отношениях, несмотря на то что он имел весьма неприятный вспыльчивый характер, многим без всякой причины наделал неприятностей, после чего перестал приглашать их к себе и не желал с ними видеться.
Я со своей стороны находил, что многие из этих лиц соединяли в себе все качества порядочных людей, а потому продолжал с ними знакомство и постоянно приглашал их к себе в дом. Будучи обязан приглашать к себе и генерал-губернатора, я должен был каждый раз предупреждать его, что такие-то лица будут у меня, не будет ли это ему неприятно. На это он постоянно отвечал: "Пожалуйста, не беспокойтесь, мне так приятно бывать у вас, что я никогда не позволю себе выразить какую-нибудь неприязнь или нерасположение к тем лицам, которые у вас будут приняты". И он, действительно, сдержал свое обещание» 12.
Англичанка Кэтрин Вильмот, гостившая у княгини Дашковой, сообщала в письме: «Только что я поднялась к себе, оставив нескольких обычных визитеров. Чувства уже несколько притупились, потому меня в настоящее время не так поражают здешние манеры, во многом отличающиеся от тех, к которым я привыкла. Например, ни один человек не осмеливается сесть без приглашения в присутствии высокопоставленной особы. Княгиня в эту минуту, сидя на диване, ведет беседу, а полдюжины князей стоят перед ней со шляпами в руках. Визитеры в небольших чинах редко проходят в комнаты, а чаще стоят за дверями, переминаясь с ноги на ногу» 13.
Нельзя было сидеть, если присутствующий в том же помещении старший по чину или положению стоял.
«Однажды Блудов, говоря о той эпохе и вспоминая разные анекдоты, говорил: "После обеда пили мы кофий, граф Каменский сидел в креслах, а мы все вокруг него стояли..." "Как, – прервал я, – неужели перед Каменским не садились?" "Нет, – отвечал Блудов со своей добродушно-иронической улыбкой, – теперь это понять трудно, а в то время перед начальством не принято было садиться! Сановники александровского времени считались еще людьми прогресса – употребляя новомодное выражение – потому что принимали подчиненных своих в сюртуке и сидя, а не в халате и лежа, как делали Потемкин и сановники его эпохи"» 14.
Современникам была известна, например, привычка Ф. Ф. Вигеля, не терпевшего, чтобы его подчиненные сидели в его присутствии даже в светской гости ной. Характеристику, которую он дал М. С. Воронцову, можно вполне отнести и к самому Ф. Ф. Вигелю: от «подчиненных своих он требует знаков нижайшей покорности».
В театре, например, до начала спектакля офицеры не садились, чтобы не вскакивать со своих мест при появлении в ложах того или иного старшего офицера или генерала.
Офицер лейб-гвардии Преображенского полка вспоминает о существовавшем тогда воинском постановлении «по отношению поступков нижних чинов в смысле строжайшей тогда субординации и чинопочитания, как например, что младший никогда не мог обсуждать действий старшего. Младший пред старшим в чине стоял, погруженный в молчание, а старший, опираясь на свою власть, иной раз, быть может, этим и пользовался и в гневе своем не стеснялся ни перед чем и ни перед кем...» 15.
Военные должны были строго соблюдать этикет и в неофициальной сфере общения. Г. А. Римский-Корсаков был исключен из гвардии за то, что позволил себе за ужином после бала расстегнуть мундир. «Этого было достаточно: Василъчиков послал сказать ему, что он показывает дурной пример офицерам, осмеливаясь забыться до такой степени, что расстегивается в присутствии своих начальников, и что поэтому он просит его оставить корпус! Корсаков тотчас подал в отставку совсем» 16.
Рассказ Н. А. Тучковой-Огаревой несколько отличается от версии, изложенной выше: «Корсаков был однажды приглашен, вместе с прочими гвардейскими офицерами, в Зимний дворец на обед, данный государем Николаем Павловичем гвардейским офицерам. В то время военные ужасно затягивались; после обеда Корсаков имел привычку расстегивать одну пуговицу у мундира. Кн. Волконский, бывший тогда министром двора, заметив это, подошел к Корсакову и очень вежливо сказал ему по-французски:
– Colonel, boutonnez vous, je vous prie * [* Полковник, застегнитесь, пожалуйста (фр.)], – и прошел далее, но Григорий Александрович оставил это замечание без всякого внимания. Обходя еще раз сидевших за столом офицеров, кн. Волконский вторично напомнил Корсакову, что нельзя расстегиваться во дворце. Он говорил по-французски, и Григорий Александрович отвечал ему с раздражением на том же языке:
– Voulez-vous, prince, que j'etouffe ** [Верно, вы хотите, князь, чтобы я задохнулся?]. С этими словами он встал из-за стола и удалился тотчас из дворца. На другой день он подал в отставку и оставил службу навсегда» 17.
За «расстегнутый ворот» могло последовать и более суровое наказание: «Кауфман, сын генерала, командующего Кильской крепостью, офицер, ученик Высшего инженерного училища, переходил улицу, направляясь к товарищу, чтобы вместе с ним заниматься. Воротник у него был расстегнут. К своему несчастью, он встретил великого князя Михаила, и тот на пять лет разжаловал его в солдаты саперных войск» 18.
Многие начальники были убеждены, что «самое ничтожное отступление от дисциплины, как червь, подтачивает все устои и основы русского государства и внедряет в умы подчиненных опасное шатание мысли» 19.
Для того чтобы вызвать на дуэль начальника, подчиненный должен был уйти в отставку: «Равинин вышел в отставку, чтоб иметь право вызвать на дуэль своего бывшего начальника; этого, однако же, он не сделал...»20
Ни один чиновник, ни один офицер не имели права жениться без разрешения начальства. Павел I в 1800 году предписал всем генералам, штаб- и обер-офицерам «испрашивать разрешение на брак» лично у него. После 1808 года военнослужащие, желающие вступить в брак, подавали рапорт на имя командующих армиями и корпусами, после 1849 года – командиров полков 21.
В апреле 1822 года П. А. Вяземский писал из Москвы А. И. Тургеневу: «Целая Москва исполнена Павлом Бобринским, который живет здесь за ремонтом. На днях, тайком от матери и всех, женился он на вдове старого Собакина, польке, урожденной Белинской. Он проказил здесь на все руки, а теперь довершил бурную молодость свою последнею проказою... Сейчас иду к нему на гауб-вахту * [* Правильнее – гауптвахта.], куда его посадили за то ли, что женился без позволения начальства, или за другое, не знаю» 22.
Сохранилось письмо от 1 марта 18 39 года, написанное по-французски и адресованное Ф. И. Тютчевым, находившимся в должности первого секретаря русской миссии в Турине, министру иностранных дел К. В. Нессельроде:
«Граф,
не могу выразить, как тяжела мне необходимость столь часто докучать вашему сиятельству своими личными делами; но никогда еще, быть может, подобная необходимость не была мне столь тягостна, как ныне.
Не входя в объяснения, которые были бы здесь не уместны и, вероятно, имели бы тот недостаток, что не заключали бы в себе ничего для вас нового, я обращаюсь, граф, к вашей снисходительной доброте, или, лучше сказать, к вашему великодушию в надежде, что вы доброжелательно отнесетесь к той просьбе, в отношении которой я решаюсь испрашивать ваше благосклонное представительство.
Предмет этой просьбы – разрешение вступить в брак» 23. Далее следуют сведения об особе, с которой Тютчев пожелал «сочетаться браком». Ровно через пол тора месяца, 15 апреля, Нессельроде пишет ответное письмо, где дает Ф. И. Тютчеву разрешение на брак с баронессой Дёрнберг.
На прогулке «лицо, занимающее низшую должность, должно находиться по левую руку своего спутника».
Однако существовала и «другая модель взаимоотношений» начальника и подчиненных: «в служебном отношении строгая субординация, но вне оной все равны» 24.
«Помню, что, по какому случаю, я не упомню, был полный обед в Новой деревне. На оном присутствовал и полковой наш командир Николай Иванович Депрерадович. Шампанское лилось рекой... Обед продолжался долго, и зело все нагрузились и зачали все ловкостью в прыганье отличаться, и в том числе и Депрерадович» 25.
«Начальник мой, Александр Григорьевич, – вспоминает В. А. Соллогуб, – отличался, как и брат его, известный всему Петербургу граф Сергей Григорьевич Строганов, сухим и даже резким видом, в душе же он был человек и добрый, и благонамеренный, хотя не отличался тою благотворительностью, какою славился в Петербурге его брат Сергей Григорьевич; между мной и графом Строгановым существовали странные отношения; утром, когда я являлся к нему по службе, он сидел у своего письменного стола и принимал меня чисто по-начальнически, он никогда не подавал мне руки, и я стоя докладывал ему о возложенных на меня им поручениях или выслушивал его приказания; затем я откланивался и уходил; но по возвращении домой человек докладывал мне, что от генерал-губернатора приходил курьер с приглашением на обед. Когда я являлся на приглашение, я точно встречал совершенно другого человека; с ласковой улыбкой на совершенно изменившемся лице, с протянутой рукой. Строганов шел мне навстречу, не только любезно, но, можно сказать, товарищески разговаривая со мною обо всем: после обеда, куря, мы вдвоем играли на биллиарде часов до одиннадцати вечера; затем я уходил, но на следующий день утром опять заставал своего начальника таким же ледянисто-сухим, как всегда» 26.
В следующем анекдоте речь идет о графе А. И. Остермане-Толстом. «Однажды явился к нему по службе молодой офицер. Граф спросил его о чем-то по-русски. Тот отвечал на французском языке. Граф вспылил и начал выговаривать ему довольно жестко, как смеет забываться он пред старшим и отвечать ему по-французски, когда начальник обращается к нему с русскою речью. Запуганный юноша смущается, извиняется, оправдывается, но не преклоняет графа на милость. На конец, отпускает он его; но офицер едва вышел за двери, граф отворяет их и говорит ему очень вежливо по-французски: "У меня танцуют по пятницам; надеюсь, что вы сделаете мне честь посещать мои вечеринки"» 27.
Тем не менее, даже «вне службы», «не должно никогда забываться пред высшими и следует строго держаться этого правила вовсе не из порабощения и низкопоклонства, а, напротив, из уважения к себе и из личного достоинства». В подтверждение сказанного П. А. Вяземский приводит следующий анекдот: «Великий Князь Константин Павлович до переселения своего в Варшаву живал обыкновенно по летам в Стрельне своей. Там квартировали и некоторые гвардейские полки. Одним из них, кажется, конногвардейским, начальствовал Раевский (не из фамилии, известной по 1812 году). Он был краснобай и балагур... Великий князь забавлялся шутками его. Часто, во время пребывания в Стрельне, заходил он к нему в прогулках своих. Однажды застал он его в халате. Разумеется, Раевский бросился бежать, чтобы одеться. Великий Князь остановил его, усадил и разговаривал с ним с полчаса. В продолжение лета несколько раз заставал он его в халате, и мало-помалу попытки облечь себя в мундирную форму и извинения, что он застигнут врасплох, выражались все слабее и слабее. Наконец, стал он в халате принимать Великого Князя, уже запросто, без всяких оговорок и околичностей. Однажды, когда он сидел с Великим Князем в своем утреннем наряде, Константин Павлович сказал: "Давно не видал я лошадей. Отправимся в конюшни!" – "Сейчас, – отвечал Раевский, – позвольте мне одеться!" – "Какой вздор! Лошади не взыщут, можешь и так явиться к ним. Поедем! Коляска моя у подъезда".
Раевский просил еще позволения одеться, но Великий Князь так твердо стоял на своем, что делать было нечего. Только что уселись они в коляске, как Великий Князь закричал кучеру: "В Петербург!" Коляска помчалась. Доехав до Невского проспекта, Константин Павлович приказал кучеру остановиться, а Раевскому сказал; "Теперь милости просим, изволь выходить!" Можно представить себе картину: Раевский в халате, пробирающийся пешком сквозь толпу многолюдного Невского проспекта» 28.
При этом сам великий князь Константин Павлович позволял себе принимать подданных в «белом холстинном халате». «Оттенки его благосклонности или гнева к тому или другому лицу выражались прежде всего в той одежде, в которой он выходил к явившимся или вытребованным к нему лицам. Если цесаревич был в своем обычном белом холстинном халате, то не было никакого сомнения в его отменной благосклонности к тем, кого он принимал в таком наряде. Если он был в сюртуке без эполет, то это, относительно его расположения, означало ни то ни се; при эполетах на плечах цесаревича – дело становилось плохо; но когда он выходил в мундире, а тем более в парадной форме, то в первом случае надобно было ожидать бурю, а в последнем – страшного урагана» 29.
Не случайно 23-летний Пушкин дает в письме младшему брату Льву следующее наставление: «Будь холоден со всеми, фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой» 30.
Как сказано в книге «Благовоспитанный, или Правила учтивости», фрагменты из которой печатались в «Сыне Отечества», начальнику следует оказывать «все знаки уважения», не выходя из «известных границ». «Крайности, в кои народы впадают с сей стороны, суть:
1-е Дух унижения;
2-е Презрение или дерзость» 31.
По словам В. И. Танеева, его отец был «чрезвычайно любезен» с начальством и почтителен «с теми, кого он считал выше себя. Но при всей этой почтительности он держал себя так, что никогда не нарушал своего достоинства» 32.
В воспоминаниях В. Е. Якушкина о М. И. Муравьеве-Апостоле приводится характерный эпизод: «...Матвей Иванович служил адъютантом у князя Репнина. Кстати будет передать случай, который припомнился мне из рассказов Матвея Ивановича и который характерен и Для начальника, и для подчиненного, вообще для своего времени. Вскоре по назначении Матвея Ивановича адъютантом кн. Репнин как-то обратился к нему с распоряжением подавать лошадей; Матвей Иванович позвонил и сказал вошедшему слуге, что князь хочет ему что-то приказать; Репнин повторил слуге свое приказание. Несмотря на это маленькое столкновение, кн. Репнин всегда оставался очень расположенным к Муравьеву, хотя, конечно, никогда уже не давал ему лакейских поручений» 33.
Злопамятный Николай I не прощал подобных «столкновений». «Василий Сергеевич Норов, брат Норова (А6рама), бывшего впоследствии министром просвещения, был известен как храбрейший офицер. У него была неприятная история с великим князем Николаем Павловичем, когда он был еще в полку, а великий князь командовал бригадою. Раз великий князь, разгорячась, забылся до того, что взял Норова за пуговицу. Норов оттолкнул руку, сказав: "Не трогайте, Ваше высочество, я очень щекотлив". Поэтому, когда Норова после 14 декабря арестовали и привезли во дворец, то Николай Павлович до того разгорячился, что сказал: "Я знал наперед, что ты разбойник тут будешь", – и начал осыпать его бранью. Норов сложил руки и слушал хладнокровно» 34.
В эпоху царствования Александра I, по словам Ф. Булгарина, «наступил перелом в нравах административных и частных, и мало-помалу начала исчезать грубость, неприступность и самоуправство» 35.
Начальники были вынуждены говорить своим подчиненным вместо привычного «ты» – «вы».
Примечателен рассказ А. И. Дельвига, двоюродного брата известного поэта Антона Дельвига: «В III отделении бывший шеф жандармов граф Бенкендорф дал строгий выговор Дельвигу за означенные заметки и предупреждал, что он вперед за все, что ему не понравится в "Литературной газете" *[* С 1830 года Антон Дельвиг издавал «Литературную газету».] в цензурном отношении, будет строго взыскивать... В ноябре Бенкендорф снова потребовал к себе Дельвига, который введен был к нему в кабинет в присутствии жандармов. Бенкендорф самым грубым образом обратился к Дельвигу с вопросом: "Что ты опять печатаешь недозволенное?" Выражение ты вместо общеупотребительного вы не могло с самого начала этой сцены не подействовать весьма неприятно на Дельвига» 36.
Тем не менее обращение на «ты» к подчиненному было широко распространено, несмотря на «перелом в нравах административных»: «...в то время всякий чиновный старик всем без исключения молодым людям говорил ты-, главнокомандующий обращался на ты к заслуженным генералам; даже департаментский экзекутор говорил ты молодому чиновнику университетского образования, так как он был выше его несколькими чинами; да и четверть века позднее многоопытный Чичиков действительно никак не мог понять, отчего Тентетников обиделся на генеральское ты» 37.
В отличие от Александра I Николай I обращался к своим подданным на «ты». «Говоря всем, не только приближенным, но и вообще известным ему "ты", император Николай на бумаге никогда не называл никого иначе, как "вы"» 38.
«Все императоры, до Александра II включительно, обращались всегда ко всем своим подданным, без различия возраста и положения, на "ты". Александр II переходил на "вы" только тогда, когда начинал сердиться. Из великих же князей последними, говорившими "ты", были сыновья Николая I, сыновья же Александра II обращались уже на "вы". Император Александр III не изменил этому и по вступлении своем на престол 39.
«Эта манера говорить "ты" всем старым и молодым, обычная как для государя, так и для великих князей при дворе Александра II и раньше, окончательно вывелась уже при Александре III, который ко всем обращался на "вы".
Старую привычку сохранили лишь великие князья старшего поколения, братья Александра II, да и это лишь по отношению к тем, кого они знавали в молодости» 40.
Вежливые начальники, говоря «ты» подчиненному, все же старались «смягчить» обращение, добавляя к местоимению какие-нибудь ласковые слова. Подобных примеров в мемуарной литературе можно отыскать немало.
«В том же году марта 11-го назначен был командиром нашего полка генерал-майор Николай Фадеевич Воропанов, впоследствии генерал-адъютант... Офицерам почти всем говорил "ты", прибавляя: "любезный-с"» 41.
«Андрей Николаевич (Соковнин. – Е, Л.) был членом московского Человеколюбивого Общества и впоследствии был избран в вице-президенты этого общества. Имел на шее Владимира и в петлице Анну, держал себя с достоинством, как подобает истинному президенту. С чиновниками обращался гордо, говорил им: "ты, братец, сударь" – и все это так величественно» 42.
«Никитин сохранил привычку русского восемнадцатого века говорить ты всем своим подчиненным без исключения и никогда не позволял им садиться перед собой (исключая, разумеется, времени обедов и ужинов)..
Василий Андреевич выносил все причуды Никитина; в семь часов утра являлся к нему в кабинет в мундире и, стоя на ногах часа по два и по три, выслушивал постоянно слова: “Ты, братец”» 43.
Как пишет А. Дюма в «Путевых впечатлениях», слово «голубчик» – «распространенное русское обращение, которое обычно употребляется высшим лицом по отношению к нижестоящему» 44. «Это действительно особенно ласковое слово любят очень многие русские люди...» 45.
Подчиненные обращались к своим начальникам в соответствии с установленными формами обращения к особам разных чинов. Введенная в конце царствования Петра I «табель о рангах» устанавливала 14 ступеней, или классов чинов как в военной, так и в гражданской службе. К лицам I и II классов обращались «ваше превосходительство», к особам III и IV классов – «превосходительство». «Вашим высокородием» именовались представители V класса. Обращение «ваше высокоблагородие» относилось к особам VI–VIII классов. К лицам IX–XIV классов обращались «ваше благородие». Правда, последнее обращение было применимо в быту к любому дворянину независимо от его чина. Известен рассказ современника о том, как Ф. М. Достоевский, будучи ординарцем, представлялся великому князю Михаилу Павловичу: «...он оробел и вместо следующей фразы: "К вашему императорскому высочеству" громко сказал: "К вашему превосходительству". Этого было довольно, чтобы за это досталось и начальству, и самому ординарцу» 46. В. С. Межевич, редактор «Ведомостей Санкт-Петербургского градоначальника и столичной городской полиции», был посажен под арест на две недели за то, что он «в официальном известии напечатал вместо "его высочество великий князь Михаил Павлович" просто "князь Михаил Павлович"» 47.
На аудиенции не положено было «заговаривать первому» с начальником, «но терпеливо ждать предложенного вопроса и тогда лишь ответить». К вышестоящему следовало обращаться «в третьем лице, всегда добавляя должный титул».
С особой точностью должен был соблюдаться этикет в письмах к старшему по чину. «В письмах к равным себе число ставится вверху листа, к старшим же внизу. Замечание сие гораздо важнее, нежели думают: не одному отказано от места, которое бы его обогатило, за то только, что он ошибся в такой безделице.
Белое место между словом "Милостивый Государь" и первою строкою письма должно быть соразмерно достоинству того человека, к которому пишешь» 48.
«Когда старший пишет к младшему, то обыкновенно при означении звания, чина и фамилии он подписывает собственноручно только свою фамилию; когда младший пишет к старшему, то сам подписывает звание, чин и фамилию» 49.
«Должно предуведомить читателей, что прибавочное местоимение: мой, моему, приставляемое к Милостивому Государю, есть всегда знак, что вы получаете письмо от высшего себя, от барина, вас превосходящего, хотя бы и не превосходительного» 50.
Заслуживает внимания рассуждение П. А. Вяземского: «В обществе нужна некоторая подчиненность чему-нибудь и кому-нибудь. Многие толкуют о равенстве, которого нет ни в природе, ни в человеческой натуре. Ничего нет скучней томительней плоских равнин: глаз непременно требует, чтобы что-нибудь, пригорок, дерево, отделялось от видимого однообразия и несколько возвышалось над ним. Равенство перед законом дело другое. Но равенство на общественных ступенях – нелепость» 51.
А слова князя Ф. Н. Голицына о пользе чинопочитания и о вреде корысти звучат как никогда актуально: «Некоторая строгость с русскими подчиненными от начальствующего весьма нужна: кто заслуживает штраф или наказание, без упущения да наказан будет. Сие непременно нужно к сохранению порядка. Строгость же вознаграждается одобрением к повышениям, знаками за усердие и т. п. Но отчего же столь трудно и мудрено все сие целое, составляющее все части государственного правления, содержать в некотором постоянном порядке? От начальствующих вельмож. У них изглаживается в сердцах истинная любовь к Отечеству, возрождается же на место оной корысть и собственные выгоды. Нравы портятся, и хотя бы за ними было особое наблюдение невозможно, кажется, им в продолжительности одинаковыми быть» 52.
Что молодой человек должен наблюдать, касательно особ высшаго состояния 53 * [* Здесь и далее в документах, прилагаемых к главам, орфография и синтаксические особенности, как правило, сохранены].
«Естьли должно быть у человека почтеннаго в его доме, или где он находиться будет, то осведомясь в передних комнатах, где он присутствует, итти туда тихо, и, войдя в комнату, сделать ему учтивый поклон; не спрашивать его: "все ли вы в добром здоровье", но свидетельствовать свое глубочайшее почтение. Естьли же он занимается чтением, письмом, или каким упражнением, так что не приметит вошедшаго, то должно ожидать, пока он кончит то, или пока он сам приметит вошедшаго и обратится к нему для разговора.
Когда он пригласит сесть, то должно тому повиноваться; но избирая последнее место, которое всегда у дверей почитается, в кои мы вошли. Но естьли той особе угодно будет указать нам другое место; то, по некоторой учтивой отговорке, сему повиноваться должно, и не утруждать ее, чтоб она о том раза три напоминала.
Когда же, входя в комнату, увидим, что в ней много других особ, и когда они сделают честь, при входе нашем встанут с своих мест; то, по приглашении нас сесть, стараться, чтоб не занять чье чужое место.
Естьли знатная особа просит нас оставить учтивости и в ея присутствии более смелости взять; то мы, поблагодаря за то учтивым поклоном, не должны дерзнуть исполнить того в самом деле; ибо с знатными вольное с лишком обращение легко их оскорбить может.
Надобно в поступках своих благородную иметь непринужденность; но чрезмерно свободное обхождение с знатными покажет нашу наглость, или глупое тщеславие, показать другим, что мы обходимся с знатными, как с ровными себе.
Разговор начать всегда особе почтенной предоставить должно, и когда она говорит, то должно внимательно ее слушать; чтоб того, что она уже сказала, себе повторить ее не заставить; но не должно ея словам и удивляться, розиня рот, как говорится. Глупее еще делают те, кои видя знатную особу смеющуюся, сами – часто не зная чему – во все горло хохочут.
Особа естьли говоря медлит что произнести, не надобно ей подсказывать, разве она нас о том попросит. Естьли особа всех вообще о чем спрашивает, не пристойно соваться первому отвечать.
Разговор особы знаменитой прерывать и приплетать свои к тому речи есть дерзость; но когда спросят нашего о чем-нибудь мнения, то кратко и ясно должны мы оное сказать, не давая однакож в речах своих знать, что мы умнее той особы, или лучше ее о том знаем; ибо не приятно самолюбию человеческому, когда люди, будучи ниже нас, хотят казаться умнее нас. Когда же непременно должно сказать нечто такое, о чем мы имеем большее сведение, нежели та особа; то стараться так то ей пересказать, чтоб не показалось, что мы хотим ту особу учить.
Когда должно будет сказать некоторое похвальное приветствие знатной особе, то очень осторожно то делать надобно, чтоб не показалось оно лестью, но казалось бы совершенно от сердца происходящим; при похвалах знатной особе не должно и себя унижать, дабы не явить в себе подлаго духа.
Знатные особы привыкши уже быть во всем похваляемы, не терпят себе противоречия; а по тому, естьли иногда что нужно отрицать знатной особе, то весьма искусно в том поступать надобно, чтобы их не раздражить. "Нет, это не правда", сказать таким образом было бы грубо; надобно умягчить отрицание свое так, чтоб оно даже и не казалось отрицанием; но будьте мы из их же слов о том так заключаем.
Грубо будет так же, естьли мы особу какую о чем либо прямо спрашиваем; но надобно искусным образом в словах сделать оборот, чтоб то не казалось прямым вопросом, а нам бы сказали, о чем мы знать хотим.
Весьма непристойно, разговаривая с знатною особою, сравнивать что-нибудь с нею, говоря, что он с вас будет ростом, у него такия же ноги, как у вас и проч.
Естьли почтенная особа, говоря про отсутствующаго кого, спрашивает о нем нас, какого он поведения, или о чем другом, сему подобном; то, естьли мы знаем его с хорошей стороны, отозваться об нем столько хорошо, сколько мы знаем; а естьли мы ведаем его с худой стороны, с учтивостью отказаться о том незнанием; естьли же мы уверены, что особа, нас спрашивающая, знает все, и нам уже нельзя о том молчать, то должно весьма не много о нем говорить; и, естьли можно, извинить его постараться, дабы не показать в себе клеветливаго духа.
Во время разговора, как в речах, так и в движении телесном, должно показывать глубокое почтение к особе, с которою разговариваем: не забывать также употреблять в разговоре и титул той особы. Голос в разговоре должен быть тихой, и возвышаться, или унижаться, по мере разстояния от нас той особы, с которою говорим.
Естьли почтенная особа со стула встанет, тогда и мы встать должны; естьли бы случилось, что такая особа уронила что-нибудь не нарочно, учтивость требует, чтоб немедленно то ей поднять; но отнюдь не допустить ее до того, чтоб она, естьли мы что уроним, подняла.
По приглашении нас к столу, должны мы дать время всем сесть, стараясь занять последнее место; естьли же сам хозяин, или другой кто, по его приказанию, управляющий местами в столе, пригласит нас сесть на какое либо место; то мы должны тому повиноваться.
Когда мы бываем на вольном воздухе с особою, которую мы почитаем, то не должны накрывать голову шляпою, а естьли она и прикажет это сделать, то учтиво от того отказаться; естьли же в другой раз о том напомянет, то должно уже тому повиноваться. Но есть особы, кои сколько бы нас не просили о том, почтение наше должно быть столь велико, что мы никогда осмелиться не должны в их присутствии быть с покрытою головою. Естьли же погода сурова, и состояние нашего здоровья требует, чтоб голова была накрыта, то искусным образом, говоря, что "на дворе холодно", или "ветрено", или иначе как, довести до того, чтоб пригласили нас накрыться. Нет ничего глупее и смешнее, ежели бы кто из обыкновенных людей сказал знатной особе: "пожалуйте накройтесь".
Посылать поклоны, кому бы то ни было, чрез особу почтенную, не пристойно.
При выходе от человека почтеннаго и особливо, естьли еще он занят чем, стараться тихо выйти, чтоб его не заставить для нас вставать; не обезпокоитъ так же и прочих, кои с ним находятся.
Естьли почтенная особа не здорова, а нужда требует быть у ней; то самому не обезпокоивать ее своим приходом; но велеть ей доложить, и ожидать, когда она позволит к себе войти; в таком случае весьма кратко и тихо должно с нею разговаривать, стараясь не утомить ее длинным разговором; и, как можно скорее, окончить посещение.
И как много случаев быть может, где молодому человеку с особами знатными обращение иметь будет нужно, которыя все описать не возможно, а тем менее их в правила приводить; то замечать надобно, как в таких случаях умные люди поступают» *[* Орфография и синтаксические особенности источника сохранены].
Наставление, как сочинять и писать письма 54.
Общие же части суть: заглавие, подпись, надпись, год, месяц, число, место.
Когда пишем к великим людям, то надобно наблюдать следующее в рассуждении заглавия:
1. Когда письмо к Императору или к Королю, то надлежит оставить, по должности нашей и по их чести, между заглавием Всемилостивейший Государь и починным словом письма почти половину белого места на странице. То же наблюдается по мере, когда пишем к Принцам, к знатным Боярам, смотря по их чину, и к прочим особам, коим мы обязаны изъявлять наше почтение.
2. От краю бумаги надобно отступить на два или три перста шириною или по мере чести и чина особы, к которой пишем. То ж наблюдать должно и снизу листа.
3. Есгьли письмо не очень велико, то лучше повторять Ваше Величество, Ваше Высочество, Ваша Светлость, Ваше Сиятельство, Ваше Превосходительство, кому что прилично, и начинать сии слова большими буквами, нежели употреблять, Вы или Вам, потому что в малых строках будет казаться сие непочтительство.
4. Ежели ж, напротиву того, письмо длинно, то можно иногда поставить Вы для избежания частого повторения, выключая Императора, Королей и Принцев.
5. Надлежит примечать, что когда пишут к знатнейшим особам, то никогда не вносят в первую строку или в первый отдел письма заглавия или имени той особы, так, как поступают в письмах к приятелям или не к знатным людям; но только повторяют его посредине или в конце, когда личное местоимение кончит часть периода или отдела, с сим изъятием, что когда пишем к знатным особам, то употребляется красивее местоимение Ваше с именем достоинства, ему принадлежащего.
Пример
Сие зависит:
от Вас, Всемилостивейший Государь,
от Вашего Величества
Оное принадлежит:
Вам, Всемилостивейший Государь,
Вашему Высочеству
Уже давно,
Милостивый Государь,
Милостивая Государыня,
что я честь имею быть.
6. Должно остерегаться, чтоб не поставить вышепомянутых чинов и тому подобных после действительного глагола и перед каким другим существительным именем, чтоб не сделать двусмысленной речи, которую сии чины, сообщенные с существительным именем в одной строке, приключить могут.
Пример
Я сего дня купил, Милостивый Государь, лошадь.
Ко мне сего дня на двор взбежала изрядная, Государыня, лошадь.
У меня есть изрядный, Милостивый Государь, борзой кобель.
Безделица, Ваше Сиятельство: не извольте трудиться.
7. Ни к кому не должно подписываться Ваш раб, кроме самого Государя.
8. Когда пишем к ближним приятелям, или к своим подчиненным, и кои ниже нас состоянием, то не должно почти совсем оставлять места между заглавием и началом письма; а можно, естьли кто хочет, поставить заглавие в начале первой строки, или ввести в первый период, смотря по месту, где лучше будет.
9. Никогда не можно ставить прозвания того, к кому пишем, в заглавии или одного имени без отечества, разве когда к какому-нибудь подлому человеку, или к мастеровому, яко то:
Господин Рыбников, Илья Орехов, Яков Репин! Я было хотел, что и проч. Госпожа Жмурина, Анна Расказова! Я уведомился, что и прочая.
Подпись
Подпись имеет самое нижнее место в письмах. Должно наблюдать, когда пишем к знатным особам, чтоб было весьма довольное расстояние между подписью и самим письмом, которое должно оканчивать титулами Милостивый Государь, или Государь мой; Милостивая Государыня, или Государыня моя, в одной особливой строке, поодаль немного окончания письма.
Письма оканчиваются таким образом к Королям, в Принцам и к прочим знатным особам: потому что с глубочайшим почтением семь.
Всемилостивейший Государь,
Милостивейший Государь,
Милостивый Государь,
Вашего Величества,
Вашего Высочества,
Вашей Светлости,
Вашего Сиятельства,
Вашего Высокопревосходительства,
Вашего Превосходительства.
Когда к своему Государю, должно писать:
Всеподданнейший раб.
А к прочим:
Всенижайший и всепокорнейший слуга,
Покорнейший слуга» * [* Орфография сохранена].
Приличия в письмах 55.
«При составлении этой главы мы вовсе не имели ни намерения, ни надобности предложить читателям письмовник, бесполезность которого несколько раз не без основания была доказана. Мы сделаем только общий взгляд как на наружную форму, так и на самое содержание писем.
Многие, очень порядочные люди, предпочитают для писем бумагу обыкновенную, тонкую и гладкую, но без украшений; бумага с виньеткой, раздушенная и с ажурными или позолоченными бордюрами и пр. употребляется больше дамами или молодыми людьми, имеющими претензию на роскошь. Вообще выбор бумаги должен соответствовать содержанию письма и отношению между людьми, находящимися в переписке.
Писать письмо на серой бумаге и карандашом чрезвычайно невежливо; не менее того неучтиво писать на одном перегнутом листочке.
Людям высшего звания обыкновенно пишут на почтовой бумаге; таким образом, что на первой четверти страницы помещается титул, а ниже половины ее начинают уже самое письмо, оставляя поле в четверть пространства ширины страницы. Письма же к равным начинают на первой четверти листа и без полей.
Число, в которое отправляется письмо, пишется сверху, к начальнику же – ниже подписи с левой стороны письма.
Начиная письмо, должно предварительно хорошо обдумать предмет и излагать мысли свои одну за другою, не смешивая разных предметов; для этого принято начинать каждый предмет отдельною строкою.
Если мы требуем от других живости разговора и осуждаем их за излишние подробности в нем, утомляющие слушателя, то гораздо более того должны стараться, чтобы в письмах, для которых жертвуют нам, может быть, сосчитанным временем, не было ничего такого, что бы могло обременить чтение их или оскорбить деликатность.
Итак, приличия в письмах должно наблюдать более, чем где-нибудь; письмо должно быть сообразно с отношениями между людьми, ведущими переписку, возрастом, веком и полом: что хорошо в письме к равному, то непристойно и оскорбительно к старшему; что нас прельщает в письме старика, то смешит в письме молодого человека; что занимало в XVIII веке, то не занимает более в XIX. Что можно сказать мужчине, того часто нельзя сказать женщине и наоборот.
Слог также должен соответствовать содержанию письма и отношениям между пишущими. Пожилым и уважаемым людям пишут слогом, исполненным почтения, дамам слог должен быть вежлив и любезен, друзьям – весел и непринужден.
Две особы могут писать в одном и том же письме только к коротким знакомым.
Письмо к старшим должно быть согнуто вчетверо и вложено в конверт. Послать без конверта значит не иметь почтения, так же как и печатать облаткой, а не сургучом; впрочем, это дозволяется между людьми, находящимися в коротких отношениях.
Когда письмо не в конверте и может быть прочитано сбоку, то допускается немного запечатать ту сторону, которая может быть приподнята, в таком только случае, если записка посылается с человеком или по городской почте; но когда знакомый берет на себя труд доставить письмо, то подобная предосторожность неуместна.
На полученное письмо должно немедленно отвечать; оставить без ответа или медлить им невежливо.
Есть люди, для которых отвечать на письмо есть дело величайшей трудности. Пропустив полгода времени, они наконец решаются отвечать, начиная с извинения. Надобно много искусства, чтобы эти извинения не были смешными. То же замечание относится к людям, делающим упреки за молчание. В ответе на письмо должно быть означено время получения его, а многие этим и начинают.
Письма поздравительные с праздником Пасхи, с Новым годом, с Днем ангела или рождения родных и знакомых должны быть так отправляемы, чтобы их получили накануне или в тот день, с которым поздравляют.
Рекомендательныя письма или не должны быть запечатаны, или заранее прочтены подателю.
Вот титулы для писем:
Сиятельнейший Граф или Князь
Милостивейший Государь,
Василий Петрович.
В коротких отношениях:
Милостивый Государь
Князь Василий Петрович.
Адрес:
Его Сиятельству
Князю Василию Петровичу
NN.
К Генералам от Кавалерии или от Инфантерии и к Действительным Тайным Советникам:
Ваше Высокопревосходительство
Милостивый Государь
Василий Петрович.
К прочим Генералам:
Ваше Превосходительство
Милостивый Государь
Василий Петрович,
Адрес:
Его Высокопревосходительству
или Превосходительству
Василию Петровичу
NN.
К Статским Советникам, равно как и ко всем прочим Штаб и Обер-Офицерам, пишется просто:
Милостивый Государь
Василий Петрович.
Адресы:
К Статским Советникам:
Его Высокородию и пр.
К Штаб-Офицерам:
Его Высокоблагородию и пр.
К Обер-Офицерам:
Его Благородию и пр.
К Духовным особам: Митрополиту и Архиепископу:
Его Высокопреосвященству.
К Епископу и Викарию:
Его Преосвященству.
К Архимандриту и Игумену:
Его Высокопреподобию.
К Протоиерею и Благочинному:
Его Высокоблагословению.
К Священнику:
Его Благословению.
Диакону:
Почтеннейшему отцу Диакону.
Письма к разночинцам, крепостным людям, вообще к низшему классу, принимают форму извещения, наказа, уведомления, приказания».
Об обращении с низшими 56
«Надобно поступать вежливо и ласково с такими людьми, коих судьба не столь щедро одарила счастием, как нас. Надобно уважать действительные заслуги и истинное достоинство человека и в самом низком состоянии. Не должно, подобно большей части знатных и богатых, оказывать снисхождение свое к низшему состоянию только тогда, когда имеем в них нужду, а напротив того, вовсе их оставлять или обходиться высокомерно, когда можем и без них обойтись. Не надобно в присутствии какого-нибудь знатнейшего чуждаться того человека, с которым наедине обращаемся ласково и искренно; не должно стыдиться оказывать почтение человеку, действительно оное заслуживающему, явно в большом свете, несмотря на то, что он без чинов и денег. Впрочем, не надобно из одного только корыстолюбия и тщеславия отдавать предпочтение низшим классам, чтобы тем самым склонить мнение публики на свою сторону, и чрез то прослыть любезным и ласковым господином и выиграть предпочтение пред другими. Не должно преимущественно избирать для себя обращение с людьми без воспитания, в намерении найти в кругу их больше к себе почтения и ласкательства. Равным образом, не надобно думать, что мы поступаем естественно, подражая обыкновениям простого народа. Не должно также потому только обращаться ласково с низшими единственно, чтобы чрез сие самое унизить кого-нибудь из высших; или оказывать снисхождение из одной только гордости, чтобы тем заслужить большее почтение; но исключая все случайные отношения, по одному только благонамерению, истинным понятиям о благородстве и по прямому чувству справедливости, ценить в человеке токмо то достоинство, которое он имеет, яко человек.
Но и сию вежливость надобно располагать по правилам благоразумия; она не должна выходить из определенных границ. Коль скоро низший чувствует, что честь, которую мы ему оказываем, для него не может приличествовать; в таком случае он сочтет сие или безрассудностью, или насмешкою, или даже обманом, опасаясь притом, не скрывается ли под сими оказываемыми ему знаками чести чего-нибудь для него опасного и вредного. Есть также некоторый род снисхождения, который действительно оскорбителен, и тот, кому оказывают оное, явно чувствует, что сии вежливости ничто другое суть, как один только милостивый вид, который в глазах самых низших, впрочем, чувствующих внутреннее свое достоинство, может сделать нас смешными. Наконец, есть еще самый отвратительный род вежливости, а именно, когда с людьми низшего состояния говорят языком, вовсе для них непонятным; когда в разговорах своих употребляют слова: покорность, милость, честь, восторг, и проч., к которым вовсе не привыкло ухо. Сия погрешность весьма обыкновенна между придворными. Они собственное свое наречие считают единственным, всеобщим языком, и чрез то самое, при всем своем благонамерении, делаются презрительными, или навлекают на себя подозрение. Величайшее искусство обращения, как я при самом начале сей книги уже заметил, состоит в том, чтобы уметь применяться к тону всякого общества, и быть в состоянии, смотря по обстоятельствам, сообразоваться с оным.
Остерегайся иметь излишнюю доверенность к людям без воспитания. Они легко могут ко вреду нашему воспользоваться нашим добросердечием; всегда требуют от нас слишком много и бывают нескромны. На всякого возлагать должно столько, сколько сообразно с его силами.
Не надобно мстить низшему в счастливую эпоху жизни за то, что он оставил нас в неблагоприятных нам обстоятельствах, раболепствовал врагам нашим, и когда он, подобно солнечнику, обращается по солнцу Не должно забывать, что такие люди часто бывают в необходимости угождать другим, чтобы только иметь пропитание. К тому ж немногие из них воспитаны так, чтобы могли ценить некоторые утонченные ощущения и пожертвования! Не забывай, говорю, что все люди поступают более или менее по видам корыстолюбия, которое образованные умеют только скрывать.
Не проводи низшего, просящего у тебя покровительства, защиты или помощи, ложными обнадеживаниями, пустыми обещаниями и тщетными утешениями, как обыкновенно поступает большая часть знатных, которые, чтобы избавиться от докучливых бедняков или прослыть великодушными, либо по одной слабости, непостоянству, осыпают всякого просителя лестными словами и обещаниями; но коль скоро он от них уходит, то вовсе об нем забывают. Между тем, бедный идет домой в полной уверенности, что поручил судьбу свою надежному человеку; оставляет все другие способы, которыми бы он мог воспользоваться к достижению своих намерений; и впоследствии сугубое чувствует несчастие, увидя сколь он обманулся.
Оказывай помощь тому кто имеет в ней нужду! Благодетельствуй и покровительствуй, сколько позволяет справедливость, тем, кто просят у тебя пособия, благодеяния и защиты! От сего происходят два вредные последствия; во-первых: низкомыслящие люди могут к собственному твоему вреду воспользоваться твоею слабостию, и возложить на тебя бремя обязанностей, трудов и забот; бремя, весьма несносное для твоего сердца, сил или кошелька; чрез что принужден будешь оказать какую-нибудь несправедливость противу других, не столь навязчивых людей; во-вторых: кто слишком много обещает, тот нередко принужден бывает противу собственной воли нарушать свое обещание. Основательный человек должен также уметь и отказывать; и если он сие делает благородно, без всякого оскорбления, по каким-либо важным причинам, и между тем известно, что он поступает справедливо, и помогает охотно, то чрез сие не может не снискать себе врагов. Всем людям, конечно, угодить невозможно, но если поступки наши всегда будут основательны и благоразумны, то по крайней мере добрейшие люди не откажут нам в своей признательности. Слабость не есть добродушие, и отказывать в том, что противно правилам благоразумия, не значит быть жестокосердым.
Не требуй излишней образованности и просвещения от людей низкого состояния! Не способствуй также к непомерному напряжению умственных их способностей и к обогащению оных такими познаниями, которые могут сделать неприятным для них настоящее их состояние, и поселить в них презрение к тем занятиям, к которым определила их судьба. В наши времена слово «просвещение» весьма часто употребляется во зло, и не столько значит облагородствование ума, сколько стремление его к пустым и фантастическим мечтам. Истинное просвещение ума есть то, которое научает нас довольствоваться своим состоянием; быть способным ко всем отношениям, и по всем оным быть полезным, и действовать сообразно благонамеренной цели. Все прочее одна только безрассудность и всегда ведет к разврату».
Глава III
«Старики держали себя степенно и наблюдательно, молодые учтиво группировались вокруг них» 1
«Субординация имеет неограниченную силу в Москве: слово дворянин не уравнивает людей в правах, так как благосклонность властей и награды имеют решающее значение для положения в обществе любого человека. Поэтому сморщенные старики и дряхлые старухи всемогущи, так как у них больше наград и знаков отличия, чем у молодежи» 2.
В этом замечании англичанки Кэтрин Вильмот содержится немалая доля предвзятости, и все же точно подмечена одна важная сторона дворянского быта – почтительное отношение к старикам, «живым памятникам екатерининской эпохи», о которых писал современник: «Старики эти как-то особенно выдавались вперед; в них была отменная сановитость, умение держать себя, и сановитость эту они невыразимо приятно соединяли с утонченною учтивостью и крайнею благосклонностью к молодому поколению» 3.
Об их любезности слагали легенды и рассказывали анекдоты. «Князь П. П. Одоевский, тогда уже восьмидесятилетний, был тип самых любезных вельмож прежних времен, – читаем в воспоминаниях К Павловой, – тех людей, которые ставили себе в обязанность до совершенства доведенное savoir vivre * [*Знание света (фр.)]. В князе оно было основано не на одних изученных условных формах: чувствовалось, что у него эти формы были выражением сердечного доброжелательства ко всем и каждому.
Есть натуры, которые бессознательно отталкивают и тогда, когда они этого вовсе не имеют в виду: все их приемы и поступки отзываются чем-то оскорбляющим, их вежливость неприятна, как сахар, в который попал, песок. Есть другие особы (их очень немного), которые каждому, с кем находятся в общественных сношениях, внушают постоянно какую-то душевную признательность, не имеющую никакой определенной причины. Князь П. П. Одоевский был из небольшого числа этих последних людей...
Я не встречала аристократа более симпатического. Он был grand seigneur * [*Вельможа, барин (фр.)] в лучшем значении этого слова. Как он всегда и во всяком случае оказывался таким, мне домашние его часто рассказывали. Помещаю здесь один анекдот.
Многочисленное общество было в один вечер созвано у князя на бал. Праздник шел своим порядком и был очень оживлен. Когда наступило время ужина, князь повел своих гостей, в столовую, выражая им свое сожаление, что принужден усадить их довольно тесно потому, что большая зала, где стол был накрыт, случайно загорелась часа два тому назад, и что от нее остались одни голые стены. Тут только гости узнали, что они беззаботно танцевали и забавлялись в дому, в котором, в немногих шагах от них, распространялся пожар» 4.
О любезности Н. Б. Юсупова писали многие мемуаристы, в том числе и М. Дмитриев. «Так, никогда не забуду я одну приятную поездку в Архангельское. Князь Николай Борисович Юсупов, его владелец, был последний вельможа Екатерининского века, последний образец вежливости, сопровождаемой осанкою знатности, но вместе и обязательною улыбкою, и тою предупредительностью прекрасного тона, которые ныне исчезли совершенно! Повторяю, князь Юсупов был последний образец этой породы. Пушкин в стихах своих "К Вельможе" описал его прекрасно и верно. Пушкин, человек хорошей фамилии и прекрасного воспитания, умел вполне чувствовать все достоинства аристократических обычаев и привычек...
Он (Н. Б. Юсупов. – Е.Л.) видел в жизнь свою много; путешествовал и один, и с великим князем Павлом Петровичем, был и во Франции, и в Италии, и в Испании; бывал при многих дворах; был знаком с лучшими и первыми людьми своего времени, приятель с философами своего века, был гостем у Вольтера, знал Альфьери и курносого Касти: можно себе вообразить, как занимательны были его рассказы и замечания! Наконец, его вежливость прошедшего века сказалась даже и при прощании. Сажая наших дам в их экипажи, он указал им на полную луну и промолвил с улыбкою: "Vous voyez, mesdames, j’ai pourvu a toit!” * [*Вот видите, сударыни, я позаботился обо всем! (фр.)] 5.
Последние вельможи, как их называли современники, «благоговели» перед прекрасным полом.
«Князь Юсупов был... с дамами отменно и изысканно вежлив, – вспоминает Е. П. Янькова. – Когда, бывало, в знакомом ему доме встретится ему на лестнице какая-нибудь дама, знает ли он ее или нет, всегда низко поклонится и посторонится, чтобы дать ей пройти. Когда летом он живал у себя в Архангельском и гулял в саду, куда допускались все желающие гулять, он при встрече непременно раскланяется с дамами, а ежели увидит по имени ему известных, подойдет и скажет приветливое слово» 6.
«Вообще, князь Николай Борисович Юсупов был самый страстный, самый постоянный любитель женской красоты в разнообразнейших ее воплощениях и типах» 7.
Любил «приволачиватъся» за дамами и старик Я И. Булгаков, отец легендарных почтдиректоров. В одном из писем Александр Яковлевич сообщает брату об отце «Вчера все утро пробыл я с ним в кабинете; он мне свои шашни рассказывал. Дай Бог тебе, прибавил он, не только дожить до моих лет, но пережить оные; а пуще всего желаю тебе в 64 года приволачиваться, как я; а это от того, что я себя в молодости не изнурял etc» 8.
Оставаться до глубокой старости поклонником прекрасного пола, по словам В. А Соллогуба, «чуть ли не относилось к обязательствам аристократизма». «Во всем он соблюдал обычаи прошлого и даже волочился за женщинами, вероятно, впрочем, безобидно, так как в ту пору (в 1837 г.) ему уже минуло за семьдесят, – вспоминает В. А Соллогуб графа Головкина. – Во время моего пребывания в Харькове предметом его старческой страсти была жена губернского архитектора, хорошенькая г-жа Меновская. Ежедневно она перед обедом держалась с прочими гостями в приемной в ожидании выхода хозяина; когда в дверях показывалась высокая фигура Головкина, Меновская первая подходила к нему и, грациозно перед ним приседая, подавала ему табакерку, наполненную тончайшим испанским табаком; старик нежно принимал из прекрасных рук свою табакерку. Щеголевато, как истый маркиз двора Людовика XV, концами пальцев подносил к своему благородному носу щепотку табака, с наслаждением ее втягивал, ногтями стряхивал пылинки табаку, упавшие на кружева жабо, потом обращался к красивой польке и, влюбленно на нее глядя, ежедневно произносил одну и ту же фразу: "Trop gracieuse, chere Madame, et de plus en plus jolie!” * [* Бесконечно изящны, моя дорогая, и все хорошеете и хорошеете (фр.)]» 9.
«Последние наши вельможи; Строгановы, Юсуповы и еще немногие – были все из века Екатерины и сохраняли остатки этого типа в царствование Александра». Удивительно, как похожи портреты этих вельмож, написанные разными мемуаристами!
«В разговорах и рассказах он (И. И. Шувалов. – Е.Л.) имел речь, светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его, с красивою отделкою в тонкостях и тонах. Французский он употреблял, где его вводили, и когда по предмету хотел что-то сильное выразить. Лице его всегда было спокойно поднятое, обращение со всеми упредительное, веселовидное, добродушное» 10.
«Старый граф отнесся ко мне со всею вежливостью русского вельможи... Старый граф Строганов большой весельчак; он умеет украшать свой разговор разными забавными мелочами» 11.
«Князю Юрию Владимировичу (Долгорукову. – Е. Л.) в 1809 году было лет под семьдесят; он был ростом не очень велик, но, впрочем, и не мал; довольно полный, лицо имел приятное, хотя черты не были правильны и были не особенно красивы. Что-то спокойное было в выражении и много добродушия и вместе с тем и величавости; с первого взгляда можно было угадать, что это настоящий вельможа, ласковый и внимательный» 12.
«Особенно, говорят, был примечателен Лев Александрович (Нарышкин, – Е. Л) …у того, говорят, все подавай на стол и всех давай за стол, и сколько бедных дворян, возвращаясь в свою провинцию, хвалились тем, что у него обедали: они могли думать, что были при дворе» 13.
«Хорошо образованный для своего времени... бесконечно щедрый, Юсупов любил покровительствовать художникам, людям, которых он находил даровитыми, как русским, так и иностранцам. В натуре его была жилка любви ко всему хорошему, ко всему изящному, ко всему умному» 14.
«Граф Лев Кириллович (Разумовский. – Е. Л.) был истинный барин в полном и настоящем значении этого слова: добродушно и утонченно вежливый, любил он давать блестящие праздники, чтобы угощать и веселить других» 15.
«Знатные старики» были похожи друг на друга не только «аристократическими привычками», но и манерой одеваться. По словам Е. П. Яньковой, «многие знатные старики гнушались новою модой и до тридцатых еще годов продолжали пудриться и носили французские кафтаны. Так, я помню, некоторые до смерти оставались верны своим привычкам: князь Куракин, князь Николай Борисович Юсупов, князь Лобанов, Лунин и еще другие, умершие в тридцатых годах, являлись на балы и ко двору одетые по моде екатерининских времен: в пудре, в чулках и башмаках, а которые с красными каблуками» 16.
О стариках-вельможах в обществе ходило немало анекдотов, однако это не мешало относиться к ним с должным почтением. Общество снисходительно смотрело на их слабости.
«В 1816 году в Москве жил на Большой Никитской улице, в собственном доме, генерал от инфантерии, андреевский кавалер Ю. В. Долгорукий. Ему было с лишком девяносто лет, но и в эти годы его умственные способности и энергия нисколько еще не ослабли; он сам управлял всеми делами своего огромного имения; у всех он был в большом уважении за свое добродушие и преклонные лета. В большие праздники он по старости ни к кому не ездил с визитами, но, несмотря на это, московские власти всегда к нему приезжали в высокоторжественные дни с поздравлением. В своих действиях он не отдавал никому отчета. Когда он делал какие-нибудь незаконные пристройки к своему дому, то Комиссия строений смотрела на это сквозь пальцы, а полиция избегала всякого случая, могшего обеспокоить его чем-нибудь» 17.
Слабость стариков к прекрасному полу вызывала улыбку, но не подвергалась злым насмешкам. Интересное свидетельство находим в воспоминаниях В. В. Селиванова:
«Не помню, по какому случаю, чуть ли не в Николин день, Гояринов в зале казарм... давал бал, на который было приглашено все лучшее общество Могилева, весь генералитет, состоящий при штабе 1-й армии, и сам главнокомандующий барон Остен-Сакен... Фельдмаршал Сакен шел в 1-й паре, за ним генерал от артиллерии князь Яшвель, и эти оба едва волочившие ноги старикашки наперерыв любезничали с красавицами. Обращение их с девицами было бесцеремонно: когда какая девица им нравилась, они позволяли себе взять ее за подбородок и приласкать словом: "какая миленькая!", или что-нибудь в этом роде, на что, конечно, в глазах всех давали им право их мафусаиловские лета и положение общественное, упроченное заслугами. Своими глазами я этого не видал, но помню, что когда Сакен в продолжение польского хотел отбить у Яшвеля его даму, молоденькую хорошенькую девицу, беззубый Яшвель взял ее за руку обеими своими руками, заспорил, говоря: "Не уступлю, Ваше сиятельство! Ни за что не уступлю!.."» 18.
Любимым увлечением и времяпровождением старых вельмож были карты. Отсюда и советы молодым людям в духе тех, которые дает один из героев романа Булгарина «Иван Выжигин»: «Потакай старшим, играй в бостон и вист со старухами, никогда не гневайся за картами и не спрашивай карточного долга...» 19.
Забавную историю по этому поводу рассказывает А. Кочубей: «Приехав 1 июля, я явился к генерал-губернатору, который, увидя меня, очень обрадовался и просил, чтоб я занял старика Депрерадовича (командовавшего гвардией). "Он такой любитель игры в бостон, – сказал мне генерал-губернатор, что может играть почти ночи напролет, а у меня уж сил больше нет".
Таким образом, чтобы утешить старика, я принужден был провести без сна еще четыре ночи кряду, играя с ним в бостон. В течение этого времени было несколько балов, я ни на одном из них не был, не успел даже познакомиться ни с кем, потому что, как только я входил в залу, меня сейчас ловили и сажали играть в карты с Депрерадовичем. Наконец, уже в последний день пребывания гвардии в Киеве, я сам дал маленький танцевальный вечер в саду и просил одну даму быть хозяйкою этого вечера, но и тут все-таки я принужден был продолжать игру с Депрерадовичем и не мог даже познакомиться с приглашенными мною дамами. Только 5 июля, при восходе солнца, когда Депрерадович сел в коляску, чтобы ехать дальше, я пошел домой с тем, чтобы отдохнуть немножко» 20.
«В обращении с стариками, следует оказывать им непременно самым приятным образом уважение, хотя часто они взыскательны, иногда несправедливы, но имеют во всяком случае священное право на почтение наше к ним; впрочем, мы щедро вознаграждаемся, когда по благосклонности их, забывают они в обращении с нами лета и немощи свои; старик любит памятования о молодости своей и, смотря на молодого человека с завистью, припоминает себе, как он сам вступал в свет» 21.
Глава IV
«Такое внимание к сим прародительницам необходимо» 1
«Кто не знал этих барынь минувшего столетия, тот не может иметь понятия об обольстительном владычестве, которое присвоивали они себе в обществе и на которое общество отвечало сознательным и благодарным покорством. Иных бар старого времени можно предать на суд демократической истории, которая с каждым днем все выше и выше подымает голос свой; но не трогайте старых барынь! Ваш демократизм не понимает их. Вам чужды их утонченные свойства; их язык, их добродетели, самые слабости их недоступны вашей грубой оценке» 2.
Читатели наверняка согласятся с П. А. Вяземским, автором приведенных выше строк, когда познакомятся с портретами старых барынь, написанными его современниками.
Екатерина Александровна Архарова
«Несколько раз в течение лета она приглашалась к высочайшему столу, что всегда составляло чрезвычайное происшествие. Я говорю про свою бабушку Архарову. Заблаговременно она в эти дни наряжалась. Зеленый зонтик снимался с ее глаз и заменялся паричком с седыми буклями под кружевным чепцом с бантиками. Старушка, греха таить нечего, немного подрумянивалась, особенно под глазами, голубыми и весьма приятными. Нос ее был прямой и совершенно правильный. Лицо ее не перекрещивалось, не бороздилось морщинами, как зауряд бывает у людей лет преклонных. Оно было гладкое и свежее, В нем выражалось спокойствие, непоколебимость воли, совести, ничем не возмущаемой, и убеждений, ничем не тревожимых. От нее, так сказать, сияло приветливостью и добросердечием, и лишь изредка промелькивали по ее ласковым чертам мгновенные вспышки, свидетельствовавшие, что кровь в ней еще далеко не застыла и что она принимала действительное участие во всем, что около нее творилось. Изукрасив свой головной убор, она облекалась в шелковый, особой доброты халат или капот, к которому на левом плече пришпиливалась кокарда Екатерининского ордена. Через правое плечо перекидывалась старая желтоватая турецкая шаль, чуть ли не наследственная. Затем ей подавали золотую табакерку, в виде моськи, и костыль. Снарядившись ко двору, она шествовала по открытому коридору к карете...
Бабушка садилась в карету. Но, Боже мой, что за карета! Ее знал весь Петербург. Если я не ошибаюсь, она спаслась от московского пожара. Четыре клячи, в упряжи простоты первобытной, тащили ее с трудом. Форейтором сидел Федотка... Но Федотка давно уже сделался Федотом. Из ловкого мальчика он обратился в исполина и к тому же любил выпить. Но должность его при нем осталась навсегда, так как старые люди вообще перемен не любят. Кучер Абрам был более приличен хотя весьма худ. Ливреи и армяки были сшиты на удачу из самого грубого сукна. На улицах, когда показывало бабушкин рыдван, прохожие останавливались с удивлением, или весело улыбались, или снимали шапки и набожно крестились, воображая, что едет прибывший из провинции архиерей. Впрочем, бабушка этим нисколько не смущалась. Как ее ни уговаривали, она не соглашалась увеличить ничтожного оброка, получаемого ею с крестьян. "Оброк назначен, – отговаривалась она, – по воле покойного Ивана Петровича. Я его не изменю. После меня делайте, как знаете. С меня довольно! А пустых затей я заводить не намерена!"
Вся жизнь незабвенной старушки заключалась в разумном согласовании ее доходов с природною щедростью. Долгов у нее не было, напротив того, у нее всегда в запасе хранились деньги. Бюджет соблюдался строго, согласно званию и чину, но в обрез, без всяких прихотей и непредвиденностей. Все оставшееся шло на подарки и добрые дела. Порядок в доме был изумительный благодаря уму, твердости и расчетливости хозяйки. Когда она говела, мы подслушивали ее исповедь. К ней приезжал престарелый отец Григорий, священник домовой церкви князя Александра Николаевича Голицына. Оба были глухи и говорили так громко, что из соседней комнаты все было слышно.
– Грешна я, батюшка, – каялась бабушка, – в том, что покушать люблю...
– И, матушка, ваше высокопревосходительство, – возражал духовник, – в наши-то годы оно и извинительно.
– Еще каюсь, батюшка, – продолжала грешница, – что я иногда сержусь на людей, да и выбраню их порядком.
– Да как же и не бранить-то их, – извинял снова отец Григорий, – они ведь неряхи, пьяницы, негодяи... Нельзя же потакать им в самом деле.
– В картишки люблю поиграть, батюшка.
– Лучше, чем злословить, – довершал отец Григорий. Этим исповедь и кончалась. Других грехов у бабушки не было.
Но великая ее добродетель была в ней та, что она никого не умела ненавидеть и всех умела любить.
Когда, как я рассказывал выше, она ездила в Павловск на придворный обед, весь дом ожидал нетерпеливо ее возвращения. Наконец грузный рыдван вкатывался на двор. Старушка, несколько колыхаясь от утомления, шла, упираясь на костыль. Впереди выступал Дмитрий Степанович, но уже не суетливо, а важно и благоговейно. В каждой руке держал он тарелку, наложенную фруктами, конфектами, пирожками – все с царского стола. Когда во время обеда обносили десерт, старушка не церемонилась и, при помощи соседей, наполняла две тарелки лакомою добычею. Гоффурьер знал, для чего это делалось, и препровождал тарелки в пресловутый рыдван. Возвратившись домой, бабушка разоблачалась, надевала на глаза свой привычный зонтик, нарядный капот заменялся другим, более поношенным, но всегда шелковым, и садилась в свое широкое кресло, перед которым ставился стол с бронзовым колокольчиком. На этот раз к колокольчику приставлялись и привезенные тарелки. Начиналась раздача в порядке родовом и иерархическом. Мы получали плоды отборные, персики, абрикосы и фиги, и ели почтительно и жадно. И никто в доме не был забыт, так что и Аннушка кривая получала конфекту, и Тулем удостоивался кисточкою винограда, и даже карлик Василий Тимофеич откладывал чулок и взыскивался сахарным сухариком...