«Дмитриев – беспощадный подглядатай (почему не вывести этого слова из соглядатай?) и ловец всего смешного. Своими заметками делится он охотно с приятелями. Строгая физиономия его придает особое выражение и, так сказать, пряность малейшим чертам мастерского рассказа его. Однажды заехал он к больному и любезному нашему Василию Львовичу Пушкину. У него застал он провинциала. Разговор со мною, говорит он, обратился, разумеется, на литературу. Провинциал молчал. Пушкин, совестясь, что гость его остается как бы забытый, вдруг выпучил глаза на него и спрашивает: "А почем теперь овес?" Тут же обернулся он ко мне и, глядя на меня, хотел как будто сказать: не правда ли, что я находчив и, как хозяин, умею приноровить к каждому речь свою?» 25.
«Карамзин рассказывал, что кто-то из мало знакомых ему людей позвал его к себе обедать. Он явился на приглашение. Хозяин и хозяйка приняли его очень вежливо и почтительно и тотчас же сами вышли из комнаты, где оставили его одного. В комнате на столе лежало несколько книг. Спустя 10 минут или у часа, являются хозяева, приходят и просят его в столовую. Удивленный таким приемом Карамзин спрашивает их, зачем они оставили его? "Помилуйте, мы знаем, что вы любите заниматься и не хотели помешать вам в чтении, нарочно приготовили для вас несколько книг"» 26.
В мемуарной литературе встречается немало примеров крайне деликатного отношения хозяев к гостям.
«Чувство деликатности в отношениях с людьми развито было у Туркула в высшей степени, – рассказывает О. А. Пржецлавский о статс-секретаре царства Польского Игнатии Туркуле. – В тридцатых годах жил в Петербурге граф Фредро, бывший гвардейский офицер, имевший какое-то придворное звание, женатый на графине Головиной. Он часто заезжал по утрам к Туркулу в канцелярию в доме Мижуева, у Симеоновского моста. В одно утро, когда, побеседовав, граф простился и уходил, Туркул, как вежливый хозяин, провожал. Отворяя дверь в переднюю, начались церемонии; гость не пускал далее Туркула и, вошедшие переднюю, сильно захлопнул за собою дверь, но как провожавший держался за нее, то прищемил ему конец указательного пальца правой руки и буквально раздавил его. Несмотря на жестокую боль, Туркул имел настолько самообладания, что не испустил ни малейшего крика, и граф уехал, не знавши, что наделал своими церемониями. Тут же, еще весь дрожащий от боли, Туркул взял со всех нас обещание, что никто ничего Фредру не скажет. Палец страшно разболелся, вся рука распухла; послали за Арндтом, а государь, узнав о случившемся, прислал лейб-хирурга Тарасова. Больной с рукою, вздернутой кверху в компрессах, мучился невыразимо; он семеро суток пролежал без сна, не мог сделать ни малейшего движения. Наконец, Арндт, признав, что время пришло, не предупредив больного и делая вид, будто осматривает палец, взял его в руки и одним разом оторвал поврежденный конечный сустав. Туркул скоро выздоровел. С тех пор он носил искусственный конец пальца, привязанный к руке, мог свободно писать, но должен был отказаться от одного из любимых своих развлечений, игры на фортепьяно. Для Фредра он выдумал какую-то сказку, хотя рассказывал, что во время болезни вид графа был для него страшною пыткою; он потрясал всю нервную систему и усиливал страдания. А тот, как бы нарочно, считал своим долгом навещать больного каждый день, просиживать целые часы и развлекать его нескончаемыми разговорами. И Туркул ни разу не решился отказать ему, не показал ни малейшим знаком, как тяжелы для него эти визиты, и с приятною миною поддерживал беседу и благодарил за посещение. Он это делал, боясь, чтобы Фредро не догадался. Граф так и умер, не подозревая, что он причинил приятелю такую муку» 27.
О деликатном отношении хозяев к гостю, который нарушил все правила светского приличия, рассказывает А, М. Фадеев:
«В Екатеринославе он (А. С. Пушкин. – Е. Л.), конечно, познакомился с губернатором Шемиотом, который однажды пригласил его на обед. Приглашены были и другие лица, дамы, в числе их моя жена. Я сам находился в разъездах. Это происходило летом, в самую жаркую пору. Собрались гости, явился Пушкин, с первых же минут своего появления привел все общество в большое замешательство необыкновенной эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах!
В кисейных, легких, прозрачных панталонах, без всякого исподнего белья. Жена губернатора, г-жа Шемиот, рожденная княжна Гедрович, старая приятельница матери моей жены, чрезвычайно близорукая, одна не замечала этой странности. Здесь же присутствовали три дочери ее, молодые девушки. Жена моя потихоньку посоветовала ей удалить барышень из гостиной, объяснив необходимость этого удаления. Г-жа Шемиот, не доверяя ей, не допуская возможности такого неприличия, уверяла, что у Пушкина просто летние панталоны бланжевого, телесного цвета; наконец, вооружившись лорнетом, она удостоверилась в горькой истине и немедленно выпроводила дочерей из комнаты. Тем и ограничилась вся демонстрация, хотя все были возмущены и сконфужены, но старались сделать вид, будто ничего не замечают. Хозяева промолчали, и Пушкину его проделка сошла благополучно» 28.
Хозяева должны сохранять невозмутимость, если даже они сердиты на гостя. «Есть люди, которые не умеют скрыть своего неудовольствия и даже иногда делают выговор своему гостю, если он сломает ножку стула, разобьет стакан и т. п., доказывая этим свою скупость и неумение жить в свете, они поступают против правил общежития и приличия» 29.
«Про одного знатока людей рассказывают нижеследующий анекдот: он любил узнавать характер дома и в особенности выдержанность хозяйки и делал это следующим путем: он с намерением проливал красное вино, но если эффект был недостаточно силен, то он приступал к более сильным мерам, он обыкновенно прокалывал салфетку вилкой и при этом испытании большинство хозяек теряло присутствие духа и должное хладнокровие по отношению к виновнику» 30.
Подобным образом вел себя «порядочно устарелый, обрюзгший» С А, Соболевский, в молодости близкий друг А. С. Пушкина. R Берг рассказывает о посещении им салона Е. Ростопчиной. «Он резко отделялся от всего, что у ней собиралось из молодежи, манерою говорить обо всем небрежно, презрительно, с какою-то вечною ядовитою усмешкою; так же небрежно и презрительно разваливаться в креслах (как никто из гостей Ростопчиной не разваливался); однажды он даже так развалился, что сломал ручку кресла, которая упала на пол, и при этом сказал самодовольным тоном: "Какая еще сила! Не могу сесть на кресла, чтобы их не сломать!"» 31
Графиня Ростопчина, по всей видимости, была невозмутима, раз о ее реакции мемуарист не обмолвился ни словом.
Хозяева должны терпеть присутствие нежеланного или «засидевшегося» гостя, никоим образом не показывая своего недовольства.
«Бенкендорф (отец графа Александра Христофоровича) был очень рассеян, – рассказывает П. А. Вяземский. – ...Однажды он был у кого-то на бале. Бал довольно поздно окончился, гости разъехались. Остались друг перед другом только хозяин и Бенкендорф. Разговор шел плохо: тому и другому хотелось отдохнуть и спать. Хозяин, видя, что гость его не уезжает, предлагает, не пойти ли им в кабинет. Бенкендорф, поморщившись, отвечает: "Пожалуй, пойдем". В кабинете было им не легче. Бенкендорф, по своему положению в обществе, пользовался большим уважением. Хозяину нельзя же было объяснить напрямик, что пора бы ему ехать домой. Прошло еще несколько времени, наконец, хозяин решился сказать: "Может быть, экипаж ваш еще не приехал, не прикажете ли, я велю заложить вам свою карету". – "Как вашу карету? Да я хотел предложить вам свою". Дело объяснилось тем, что Бенкендорф вообразил, что он у себя дома и сердился на хозяина, который у него так долго засиделся» 32.
В одном из номеров журнала «Русский архив» опубликована заметка, в которой идет речь о «старинных способах выпроваживания гостей, когда они засиживались»:
«В Москве граф Орлов-Чесменский вставал во весь свой исполинский рост, ему подавали роговую трубу и он громко произносил "heraus"* [* Вон! (нем.)]. Любопытно, что гости не обижались этим...
В Москве же, у Старого Пимена, в одно просвещенное семейство съезжалось помногу гостей; когда беседа затягивалась, хозяйка вынимала свои искусственные зубы и клала их пред собою на стол, что служило знаком к разъезду.
В Петербурге слуга незаметно вносил в гостиную клетку с попугаем, который обучен был словам: "Спать пора, спать пора!"» 33.
«Обряд прощания» исполнялся не всегда. Из многолюдных собраний гость уходил незаметно, не ставя хозяев в известность об уходе, В обществе это называлось «уйти по-французски». Но не все хозяева приветствовали этот обычай, особенно в провинции:
Д. Н, Свербеев вспоминает свое пребывание в Симбирске: «Однажды, не то в Рождество, не то в Новый год, я, усталый от длинного обеда, пошел было, не исполнив обряда прощанья, потому что должен был воротиться туда же на вечер, но посланный за мною слуга воротил меня с дороги, и, получив от деда замечание: "Ты, любезный, уходишь от гостей по-французски, да еще от деда; это у нас не водится", я должен был опять совершить всецелование» 34.
Кто-то при расставании совершал по-русски «всецелование», кто-то пожимал руку «на английский манер», кто-то уходил по-французски.
«Если один из гостей встает и прощается, хозяин, равно как и другой гость, также должны встать и проститься с ним; хозяин провожает его до двери комнаты и возвращается занимать оставшихся; но когда нет других гостей и хозяин никого не должен занимать, то он провожает до передней и даже до сеней, смотря по уважению, которое он хочет оказать своему гостю» 35.
«В Англии есть обычай, что гости, уходя домой, дают известное число денег на водку служителям, которые с своей стороны приносят им шубы их, шляпы и пр.» 36.
«...Вообще, когда оставляешь помещение, обыкновенно дается прислуге на чай...» 37.
О взаимном соотношении гостя и хозяина 38.
«Предлагай гостю своему то, что можешь, с вежливостью, от искреннего сердца и с веселым лицом. Угощая чужого человека или друга, старайся менее показать блеска, нежели порядка и радушия; путешественников в особенности можно привязать к себе дружелюбным приемом. Они ищут не безнадежного, богатого стола, а входа в хорошие домы и случая получить сведения о предметах, к плану их путешествия принадлежащих. Посему гостеприимство против чужеземцев весьма одобрительно.
Не смущайся приходом нечаянных гостей. Ничто не может быть неприятнее и несноснее, как видеть, что угощающий нас делает то неохотно и только из вежливости, или что он тратится притом сверх своего состояния; также, если он беспрестанно шепчется с своею женой или со служителями; бранится, если что-нибудь не так сделано; если он сам должен о всем хлопотать и потому не может разделять удовольствия своих гостей; если он и угощает охотно, но хозяйка считает каждый кусок, взятый гостями; если кушанья будет недостаточно, так что невозможно всех удовольствовать; если хозяева неотступно нас потчуют, особливо так, будто хотят сказать: "Берите, все, что есть тут, для вас; пресыщайтесь на долгое время, чтобы не нужно вам было скоро опять прийти", наконец, если мы должны быть свидетелями семейственных раздоров и беспорядков.
Одним словом, есть образ гостеприимства, дающий простому угощению несравненное преимущество над великолепными пирами. Искусство обращаться много к тому способствует, и потому надобно знать искусство занимать гостя только приятными вещами, а в большом обществе заводить только такие разговоры, в которых все с удовольствием могут участвовать и показать себя с выгодной стороны. Робкого должно ободрять, печального развеселить. Всякому надобно дать случай поговорить о чем-либо приятном для него.
Общежительность и знание людей должны служить в том руководством. Надобно ко всему быть внимательным, все видеть, все слышать, не показывая ни малейшего принуждения или напряжения, ниже вида, будто угощаем из вежливости, чтоб показать, что умеем жить, а не от чистого сердца Не приглашай в одно время, не сажай за один стол людей, которые друг друга не знают, может быть, ненавидят, друг друга не понимают или взаимно наводят себе скуку. Но все подобные угождения должно оказывать таким образом, чтоб, доставляя гостю удовольствие, не налагали на него принуждения. Если слуга по ошибке пригласит не того человека или не в надлежащий день, то приглашенный не должен приметить, что пришел нечаянно, или по крайней мере, что посещение его приводит нас в замешательство или нам в тягость.
Иные бывают веселы и веселят других только в многочисленных обществах; другие, напротив, блистают и бывают на своем месте только тогда, когда приглашены одни или в малый семейный круг, все это надобно замечать. Всякий, долгое ли или короткое время находящийся в твоем доме, хотя бы он был твой величайший враг, должен быть охраняем тобою от всяких преследований и оскорблений со стороны других. Всякий должен иметь у тебя полную свободу, как бы в собственном своем доме; предоставь его самому себе; не ходи по пятам его, когда он желает быть один; не требуй от него, чтоб он занимал тебя за то, что ты его поишь и кормишь; наконец, не уменьшай ласковости и хлебосольства, если друг твой останется у тебя долее твоего чаяния, и с первого дня не делай ему лучшего угощения как такое, какое и впоследствии продолжать можешь.
Взаимно и гость обязан соображаться с хозяином. Старинная пословица говорит: "Рыбу и гостя не больше трех дней можно держать в доме без порчи". Правило сие имеет исключение; но то в нем очень справедливо, что никогда не должно навязываться, а иметь довольно рассудительности, чтоб видеть, как долго присутствие наше может быть приятно и никому не отяготительно.
Не всегда можно иметь расположение и хозяйством своим распорядиться так, чтоб охотно принимать или долго удерживать у себя гостей. И потому надобно избегать, чтоб не приходить нечаянно или не называться самому к людям, не на большой ноге живущим. Обязанность наша есть сколь можно менее отягощать человека, нас гостеприимствующего.
Если хозяину нужно говорить с кем-либо из своих домашних или он занят другим делом, то должно тихо удалиться, пока он все нужное окончит. Надобно также соображаться с принятыми в доме обыкновениями, с господствующим в семействе тоном, точно как бы мы сами к оному принадлежали; требовать мало прислуги, довольствоваться малым, не вмешиваться в хозяйство, не досаждать причудами, и если чего, по мнению нашему, в угощении недоставало или же что-либо в доме нам не понравилось, не насмехаться над тем стороною».
Глава IX
Женский пол не токмо пренебрегать не надобно, но стараться во всем угождать» 1.
«Я любил женщин до обожания и не смею о них умолчать, – писал Я. И. де Санглен. – Они слишком великую роль играют в жизни моей до самых поздних лет. Находясь с молоду на земле рыцарской, был я рыцарем и трубадуром, а женщины возвышали дух мой. В то время они поистине были нашими образовательницами; рекомендация их чтилась высоко. "Как принят он в обществе дам?" был столь важный вопрос, как ныне "богат ли он?" Дамы получали эти вежливости, возжигали в душе стремление перещеголять других людей не чинами, не скоплением неправедных богатств, а возвышенностью духа» 2.
Одним из таких рыцарей и трубадуров был А. Б. Куракин. Из-за «рыцарского чувства» к прекрасному полу он чуть было не поплатился жизнью. В 1808 году А. Б. Куракин был назначен русским послом в Париже. Во время пожара на балу по случаю бракосочетания Наполеона I с эрцгерцогиней Марией-Луизой «наш пышный посол, князь Куракин Александр Борисович, совоспитанник Павла, сохраняя, как святыню, всю строгость придворного этикета, заведенного его царственным другом, простирал свою вежливость и рыцарское
чувство к дамам до того, что оставался почти последним в огромной, объятой пламенем зале, выпроваживая особ прекрасного пола и отнюдь не дозволяя себе ни на один шаг их опереживать. Следствием такой утонченной учтивости даже под страхом смерти было то, что Куракина сбили с ног, повалили на пол, через него и по нем ходили и едва могли спасти. На нем еще во время проводов загорелся великолепный французский кафтан старинного покроя, и скоро раскалились и золотые эполеты, пуговицы и ордена, залитые бриллиантами. Всего более пострадали у него пальцы от разгоревшихся перстней и колец. Куракин долго страдал от ожогов по всему телу, и не прежде конца лета знаменитые врачи Парижа дозволили ему выехать из своих посольских палат, чтобы поселиться на даче...» 5
М. И. Пыляев так описал «несчастье» с Куракиным: «Он очень обгорел, у него совсем не осталось волос, голова повреждена была во многих местах, и особенно пострадали уши, ресницы сгорели, ноги и руки были раздуты и покрыты ранами, на одной руке кожа слезла, как перчатка. Спасением своим он отчасти был обязан своему мундиру, который весь был залит золотом; последнее до того нагрелось, что вытащившие его из огня долго не могли поднять его, обжигаясь от одного прикосновения к его одежде. Независимо от здоровья Куракин лишился еще во время суматохи бриллиантов на сумму более 70 000 франков...» 4.
В отряде рыцарей и трубадуров был и граф Остерман. «Воинское рыцарство имело в графе Остермане и нежный оттенок средневекового рыцарства, – читаем в «Старой записной книжке» П. А Вяземского. – Он всегда носил в сердце цвета возлюбленной госпожи своей (la dame de ses pensees). Правда, и цвета, и госпожи по временам сменялись другими, но чувство, но сердечное служение оставались неизменными посреди радужных переливов и изменений. Это рыцарство, это кумиропоклонение пред образом любимой женщины было одною из отличительных примет русского или, по крайней мере, петербургского общества в первые годы царствования императора Александра. Оно придало этому обществу особый колорит вежливости и светской утонченности. Были, разумеется, и тогда материалисты в любви, но много было и сердечных идеалогов. Это был золотой век для женщины и золотой век для образованного общества...
Нелединский был первосвященным жрецом этого платонического служения. Остерман, в свое время, был усердным причастником этого прихода. Говоря просто по-русски, он был сердечкин. Одним из предметов поклонения и обожания его была варшавская красавица, княгиня Тереза Яблоновска, милое, свежее создание. Натура вообще, и польская натура в особенности, богато оделила ее своими привлекательными дарами... У графа Остермана был прекрасный во весь рост портрет княгини Терезы. Он всегда и всюду развозил его с собой, и это делалось посреди бела дня общественного и не давало никакой поживы сплетням злословия. Во-первых, граф был уже не молод, и рыцарское служение его красоте было всем известно; во-вторых, княгиня принимала клятву его в нежном подданстве с признательностью, свойственною женщинам в этих случаях, но и с спокойствием привычки ко взиманию подобных даней. Нужна еще одна краска для полноты картины. Заметим, что в то время граф был женат; но не слышно было, чтобы романтические похождения его слишком возмущали мир домашнего его очага» 5.
Поэт-баснописец, издатель журнала «Благонамеренный», Александр Ефимович Измайлов был заботливым отцом .и нежным мужем, который писал своей жене трогательные стихи. И вместе с тем он вне дома поклонялся «незабвенной». Его рыцарская любовь выражалась в бесчисленных стихотворных посвящениях С. Д. Пономаревой.
«Один из многочисленных курьезов того времени» сообщает в письме к А М. Колосовой П. А. Катенин: «Известный цензор А. И. Красовский вычеркнул в одной пьесе фразу: "Рыцарю не достаточно быть храбрым, ему надо быть и любезным". "Знаете ли вы, – спрашивает Катенин, – в чем заключается зловредность этой фразы? Вот в чем: слово рыцарь {chevalier) применимо к каждому дворянину, который ездит верхом, и потому кавалерийские офицеры, прочтя эти слова, пожалуй, примут их себе за правило и предадутся любви, а любовь есть страсть гибельная"» 6.
Рыцарское отношение к дамам не прочь был продемонстрировать перед своими подданными Николай I. На суд императора была представлена переписка одного молодого человека «из высшего общества*, имевшего «любовную связь с одной замужней дамой, принадлежавшей также к высшему обществу». В письмах молодой любовник выражал недовольство правительством и был полон решимости убить царя. «Государь отвечал графу Бенкендорфу: "Возврати этому молодцу его письма и скажи ему, что я их читал, да вразуми его, моим именем, что когда имеешь любовную связь с порядочной женщиной, то надо тщательно оберегать ее честь и не давать валяться ее и своим письмам"» 7.
«В те времена волокитство не было удальством, модой и ухарством, как теперь, – вспоминает В. А. Соллогуб, – оно еще было наслаждением, которое скрывали, насколько это было возможно. Красоте служили, может быть, еще с большим жаром, и златокудрая богиня царствовала, но на все эти грехи точно натягивался вуаль из легкой дымки, так что видеть можно было, но различить было трудно. Компрометировать женщину считалось стыдом, рассказывать о своих похождениях с светскими дамами в клубах и в ресторанах, как это делается в Париже теперь, да и греха таить нечего, и у нас тоже случается, почиталось позором» 8.
И далее В. А. Соллогуб рассказывает примечательную историю: «Раз мне случилось быть секундантом при случае, закончившемся и плачевно, и смешно; дело было тотчас после выхода моего из университета. Клубная жизнь вовсе не была тогда распространена, и мы, светские юноши, большею частью собирались, чтобы покалякать и посмеяться на квартире одного из нас…, а так как почти все мы жили с родителями, то для большей свободы мы сходились в квартире у X... Итак, мы собрались однажды у этого X.; нас было человек шесть, все один другого моложе и впечатлительнее; заговорили о женщинах, как вдруг хозяин развалился на турецком диване, как-то особенно молодцевато стал раскуривать свою трубку и принялся нам рассказывать о своих любовных похождениях с княгиней Z., одной из самых красивых и модных женщин в Петербурге. Сначала мы слушали его с недоумением, потом один из моих товарищей вскочил и вне себя закричал:
– Это неслыханная подлость так отзываться о светской женщине!
– Послушай, однако... – выпрямляясь, перебил его хозяин.
– Да, да, – ближе еще подступая к нему, кричал Д. (мой товарищ), – и человек, так говорящий о женщине, не только наглец, но негодяй.
X. зарычал, вскочил со своего места, швырнул в сторону трубку и с приподнятыми кулаками кинулся на Д; мы бросились их разнимать и развели по разным комнатам.
– Стреляться сейчас, сию минуту, через платок, – с пеной у рта кричал X.
– Вы будете стреляться, разумеется, – заговорил я в свою очередь, – но не сейчас и не через платок, обида не настолько для этого важна.
...Так и вышло; они дрались, и X. был довольно опасно ранен в левую ляжку. Дня через три я пришел все-таки к X. навестить его; он лежал весь бледный с туго забинтованной ногой; увидав меня, он несколько сконфузился и протянул мне руку.
– Вот вам урок, – сказал я ему, указывая на его раненую ногу, – рассказывать о ваших победах.
– Ах, уж не говорите, – жалобно промолвил он, – тем более, что тут не было ни слова правды!
– Как! Что вы говорите? – закричал я.
– Да, разумеется, – все так же продолжал хозяин, – никогда у меня не было никаких таких похождений с светскими дамами, а княгиню Z. я даже в глаза никогда не видал!» 9.
«Кто осмеливается обидеть даму, тот возлагает на ее кавалера обязанность мстить за нее, хотя бы она вовсе не была ему знакома», – говорит полковник Мечин в «Вечере на бивуаке» А. А. Бестужева-Марлинского.
Гораздо реже возникали дуэли за честь незамужней женщины. Известны случаи, когда молодой человек, чтобы спасти репутацию невинной девушки, предлагал ей руку и сердце, «хотя бы она вовсе не была ему знакома». Об одном из таких случаев рассказывает М. С. Николева: «В оно время я знала лично Евгению Андреевну Глинку, мать многих дочерей и одного сына, знаменитого Михаила Ивановича. Евгения Андреевна праздновала день своего ангела накануне Рождества Христова, когда соблюдается старинный обычай, а именно накладывается среди самой просторной комнаты небольшая копна сена, накрывается скатертью, и на ней ставят блюдо кутьи с восковыми свечами, в память рождения Спасителя в яслях. Перед кутьей служат всенощную, освящают кутью и кушают, поздравляя друг друга с наступившим праздником. На этот раз, как гостей собралось много, то и после всенощной устроились танцы, и разошлись спать поздно. Дом Глинки каменный, большой, разделялся во всю длину коридором, в который выходили все двери комнат, расположенных по обе стороны, причем мужчин разместили по двое и по трое с одной стороны, женщин таким же порядком – с другой. Одна из приезжих девиц, мало знакомая с расположением дома, заболела ночью довольно серьезно и вышла в коридор, не желая стонами беспокоить соседей. Походив по слабо освещенному коридору, она ошиблась стороной и вместо левой, где были дамские комнаты, повернула на правую мужскую сторону; а как везде было темно, расположение же внутреннего убранства почти одинаково, то она ощупью, добравшись до места, где предполагала кровать, с которой встала полчаса назад, бросилась на нее, не раздеваясь, и мгновенно заснула. Офицер, спавший на той же кровати, прижавшись к стене, сразу проснулся, почувствовав, что кто-то упал с ним рядом, и нащупал женскую одежду. Он сперва растерялся, потом осторожно взглянул на соседку и, спустя несколько времени, разбудил ее, перепуганную и долго не могшую понять, что с нею. Наконец, все было разъяснено, и она растерянная прокралась снова в коридор разыскивать свою комнату, у порога которой ее и нашли наутро без чувств, в горячешном припадке. Дело однако кончилось благополучно: честный молодой человек, видя, что несмотря на все его старания, товарищи его по ночлегу заметили происшедшее, и зная, что репутация невинной девушки может пострадать, объяснился с ее родными и женился на ней» 10.
Генерал П. Н. Ивашев, отец будущего декабриста, заметив знаки внимания, которые проявлял его сын к «хорошенькой» 18-летней Камилле Ледантю, «позвал к себе сына и строго выговаривал ему, представляя, как неблаговидно, нечестно играть репутацией женщины, когда не имеешь намерения и возможности жениться на ней» 11.
«Честь невинной девушки», Верочки Р-вой, была «святыней» и для героя романа М. Ю. Лермонтова «Княгиня Лиговская*: «Накануне рокового дня (это было вечером) они стояли вдвоем на балконе, какой-то невидимый демон сблизил их уста и руки в безмолвное пожатие, в безмолвный поцелуй!.. Они испугались самих себя, и хотя Жорж рано с помощью товарищей вступил на соблазнительное поприще разврата... но честь невинной девушки была еще для него святыней» 12.
Молодые романтики презирали брак по расчету. «Бедность девушки считалась даже достоинством своего рода, потому что влюбленный мог выставить ее как верное свидетельство неподкупности, искренности своей любви, возбужденной единственно субъектом, без всякой мысли о каких-либо других, побочных предметах. Обоюдное чувство должно было отличаться платонизмом» 13. «Впрочем, любить поэтически допускалось только женщину равного или высшего сословия, а остальные не пользовались этим предпочтением, так что самый ярый платоник, страдавший по какой-нибудь княжне, довольствовавшийся одними вздохами, целовавший ее бантики и ленточки, выпрашиваемые на память, в то же время соблазнял мещанскую или крестьянскую девушку, прикидываясь влюбленным и расточая клятвы и уверения» 14.
Подобным образом вели себя и «почтенные особы», с одинаковым мастерством исполнявшие роли как «жрецов платонического служения», так и «материалистов в любви», которые, по словам А. И. Герцена, «сводили любовь к женщинам на какое-то обжорливое лакомство» 15.
Если светская дама обращалась к мужчине с какой-нибудь просьбой, он не вправе был ей отказать. «Надобно быть всегда веселу, всегда улыбаться и нет никогда не произносить; разве в самой крайней неизбежности; да и тогда с такою оттенкою signifiante* [* Здесь: (оттенкою) звука, то есть звуковым оттенком (фр.)], чтобы подумали, что ты только шутишь» 16.
«Нас предупреждали о том, чтобы мы не покупали в Гельсингфорсе контрабанды, потому что таможня в Ревеле очень строга, но это предупреждение только раздразнило наши аппетиты и желание испытать счастие...
Я помню, что графиня О. соблазнилась покупкой целого чудного сервиза и попросила каждого из нас, мужчин, взять в карманы хоть по одному предмету, в чем, разумеется, и невозможно было такой прелестной барыне отказать. Бедному и добрейшему графу Льву Соллогубу достался чайник, и граф, по своей обычной рассеянности и непрактичности, приказал своему человеку спрятать его в шинель. Человек, по глупости, или от излишнего усердия, не нашел лучшего места, как вшить чайник под подкладку в самую спину шинели своего барина, не известив об этом сего последнего. Когда же, возвратясь в Ревель, мы накинули на себя верхнее платье и с парохода все сошли на пристань, то пришлось нам проходить торжественно вереницей между двумя рядами таможенных стражников. Мы шли очень чинно, со средоточенным видом, как вдруг один из стражников схватил сзади графа за капюшон его шинели, под которым торчал острым горбом злополучный чайник. В это мгновение граф почувствовал такой страшный стыд от того, что он изобличен на месте преступления перед всей публикой, что, даже не обернувшись назад, бросился бежать, оставив в руках таможенного стражника свою шинель с чайником. Разумеется, графиня была в отчаянии от случившейся с графом Львом Соллогубом забавной, но вместе с тем трагической, катастрофы; но от этого сочувствия ему не полегчало, как говорится, и он долго ее не мог забыть» 17.
Непозволительно было мужчинам в обществе дам вести «вольные разговоры», говорить двусмысленности, а тем более рассказывать «малиновые» анекдоты. Так в то время называли анекдоты, которые «нельзя было рассказывать в женском обществе, но от которых мужчины помирали со смеху».
Н. В. Гоголь, по словам В. А. Соллогуба, «имел дар рассказывать самые соленые анекдоты, не вызывая гнева со стороны своих слушательниц», тогда как В. Ф. Одоевского, который «самым невинным образом и совершенно чистосердечно и без всякой задней мысли рассказывал дамам самые неприличные вещи», прерывали с негодованием. В. А. Жуковский «иногда выражался до того неприлично, что Е. А. Карамзина выгоняла его из обеденного стола» 18.
Князь А. Н. Голицын, «несмотря на то, что он славился своею суровою, почти монашескою жизнью, любил ездить к дамам с визитами. Он приезжал в сером фраке с орденами и в гусарских сапогах и охотно рассказывал о старом времени, особенно о дворе Екатерины II, – вспоминает В. А. Соллогуб. – Я часто его слушал и заметил, что, когда он находился в присутствии хозяек, крайне строгих относительно приличия, серые его глаза искрились шаловливостью и он припоминал анекдоты до того скоромные, что слушательницы уже не знали, сердиться им или смеяться» 19.
«Для беседы годилась любая тема, даже самая скабрезная; нужно было лишь соблюдать внешние приличия и придать своему рассказу остроумную форму» 20.
Подобные анекдоты в мемуарной литературе имеют целый ряд определений; помимо «малиновых», «скоромных», «соленых», можно встретить следующие названия: «соблазнительные», «рискованные», «скабрезные», «скандалезные», «нецеломудренные» и т. п. П. Д. Боборыкин определяет интерес к этому жанру как «старинную барскую наклонность», «барский эротизм». Разумеется, «услаждать себя такими вещами» могли только в мужской компании.
«Нет ни одного человека, кроме глупого и дурака, который бы старался женщину соблазнить разговорами. Разумный человек никогда не смеет и не хочет ни одного слова произнесть такого, которое бы могло хотя мало огорчить девицу» 21.
«Женщина утрачивает очарование не только если позволяет себе произнести слово, лишенное изящества, но даже если слышит его, если кто-то осмеливается произнести его в ее присутствии» 22.
Чуть было не поплатился своей карьерой, свидетельствует П. А. Вяземский, князь Белосельский за «поэтические вольности» в домашнем спектакле, на котором присутствовали дамы. «Князь Белосельский (отец милой и образованной княгини Зинаиды Волконской) был, как известно, любезный и просвещенный вельможа, но бедовый поэт. Его поэтические вольности... были безграничны до невозможности. Однажды в Москве написал он оперетку, кажется, под заглавием "Олинька". Ее давали на домашнем и крепостном театре Алексея Афанасьевича Столыпина… Оперетка князя Белосельского была приправлена пряностями самого соблазнительного свойства. Хозяин дома, в своем нелитературном простосердечии, а может быть, вследствие общего вкуса стариков к крупным шуткам, которые кажутся им тем более забавны, что они не очень целомудренны, созвал московскую публику к представлению оперы князя Белосельского. Сначала все было чинно и шло благополучно.
Благопристойности ничто не нарушало. Но Белосельский был не раз бедам начало.
Вдруг посыпались шутки даже и не двусмысленно-прозрачные, а прямо набело и наголо. В публике удивление и смущение. Дамы, многие, вероятно, по чутью, чувствуют что-то неловко и неладно. Действие переходит со сцены на публику: сперва слышен шепот, потом ропот. Одним словом, театральный скандал в полном разгаре. Некоторые мужья, не дождавшись конца спектакля, поспешно с женами и дочерьми выходят из залы. Дамы, присутствующие тут без мужей, молодые вдовы, чинные старухи следуют этому движению. Зала пустеет.
Слухи об этом представлении доходят до Петербурга и до правительства. Спустя недели две (тогда не было ни железных дорог, ни телеграфов), князь Белосельский тревожно вбегает к Карамзину и говорит ему: "Спаси меня: император (Павел Петрович) повелел, чтобы немедленно прислали ему рукопись моей оперы. Сделай милость, исправь в ней все подозрительные места; очисти ее, как можешь и как умеешь". Карамзин туг же исполнил желание его. Очищенная рукопись отсылается в Петербург. Немедленно в таком виде, исправленную и очищенную, предают ее, на всякий случай, печати. Все кончилось благополучно: ни автору, ни хозяину домашнего спектакля не пришлось быть в ответственности» 23.
«Никогда кавалер, кто бы он ни был, не смел сесть при даме, когда она его к тому не пригласила… Сохрани Бог, чтоб кавалер дерзнул развалиться в креслах при дамах... его бы нигде не приняли и провозгласили грубияном!..» 24.
Неприличным считалось предстать перед дамой в халате. «У меня была глупая привычка, от которой я с той поры только отстал,– пишет И. М. Долгоруков в "Капище моего сердца", – сидя в карете ночью раздеться совсем, дабы, приехавши домой, нимало медля, тотчас броситься в постель, продолжать, не перерывая, начатый в карете сон. Со мною, разумеется, отпускали всю мою ночную гардеробу, и так я, поехавши от Прозоровского, разделся, надел халат, туфли, прикорнул в угол кареты и начал дремать, как вдруг меня останавливает слуга той дамы, которая передо мной поехала уже из Коломенского в город, и просит, чтоб я позволил ей доехать с собой до заставы; ибо у нее ось сломалась, и карета лежит на боку. Что мне было делать? Я решился сохранить правила вежливости и отказать в услуге, велел скакать кучеру моему, обогнал ее на большой дороге, возле поверженной ее колымаги, взывающу ко мне с воплем: "Милостивый государь! Позвольте..." А я, закутавшись в плащ, чтоб скрыть мое одеяние ночное, притворясь, будто сплю, проскакал опрометью в город, оставя ее на произвол судьбы подвизающихся вокруг кареты ее служителей. Анекдота сего я во всю жизнь мою не забуду; он довольно оригинален и принадлежит точно мне» 25.
Другой, не менее смешной, анекдот о халате рассказывает в «Воспоминаниях» А. В. Эвальд: «Однажды во время больших красносельских маневров отряд, которым командовал сам государь, расположился бивуаками в Гатчине и около нее. Ставка государя была расположена в парке Приората и потому понятно, что все гатчинские жители устремились туда поглядеть на редкое и красивое зрелище, в особенности же на самого государя. С наступлением вечера, по пробитии зари, войска начали располагаться на отдых; но это нисколько не смущало любопытных, и они продолжали бродить между палатками и кострами. В особенности густая толпа, состоявшая преимущественно из барынь и барышень, собралась у палатки государя. Он несколько раз высылал сказать, чтобы расходились по домам и дали солдатам отдых, но любопытство было сильнее дисциплины, и барыни продолжали толпиться около царского шатра, причем, конечно, трещали, как сороки, мешая самому государю заниматься. Наконец, он потерял всякое терпение и вышел из шатра сам, но... о ужас! для скромных барынь – в халате и туфлях!
-Mesdames! – обратился он к женской толпе, – я прошу вас сейчас же удалиться по домам! Уже двенадцатый час, и я, и мои солдаты устали; нам надо отдохнуть за ночь. Прошу вас дать нам покой!
Не знаю, что именно: приказание ли государя, или халат, подействовали, но только барыни, наконец, разошлись. Халат государя долгое время потом служил темою для разговоров, сплетен и даже ссор, так как многие барыни и барышни, сконфуженные государем, старались отрицать свое присутствие при этой сцене, а другие их уличали» 26.
«В мужеском собрании можно показаться в сапогах, но в присутствии женщин, если б была и одна только, требуется строго быть в чулках и башмаках». О том, как строго следовали этому правилу, свидетельствует письмо А. Я. Булгакова к отцу: «Был я с Боголюбовым у Воронцова молодого ввечеру; первый начал меня подзывать ехать ужинать к Нарышкиной Марии Алексеевне, я отказал, ибо был в сапогах, он поехал один. Хозяйка спросила обо мне. Боголюбов отвечал, что меня подзывал, но что я не хотел ехать, будучи в сапогах» 27.
«В сапогах танцевать не позволялось, почиталось неуважением к дамам», – вспоминал Я. И. де Санглен, В неофициальной обстановке мужчине не полагалось появляться перед дамой в форменном сюртуке:
«Наконец, 27 апреля 1812 года император Александр приехал в Товиани около семи часов вечера, в открытой коляске, – вспоминает С. Шуазель-Гуффье о пребывании императора в Литве. – ...На крыльце его встретил граф Мориконе... Увидев хозяйку дома, ее двух племянниц и меня, его величество в самых вежливых выражениях извинился, что он в форменном сюртуке, так как не ожидал встретить здесь дам» 28.
Комендант Нерчинских рудников С. Р. Лепарский, о котором с симпатией вспоминают декабристы, не позволял себе появляться перед их женами в форменном сюртуке. «Дамы наши чрезвычайно полюбили старика нашего Лепарского, – свидетельствует Н. И. Лорер, – и уважали его глубоко, хотя часто тревожили его и мучили просьбами неисполнимыми. Уж ежели, бывало, пригласят они коменданта к себе, то, наверное, для того, чтоб просить что-нибудь для мужа, а Лепарский между тем ни разу не позволил себе преступить законов тонкой вежливости и постоянно являлся к ним в мундире, так что однажды Муравьева заметила ему это, а он простодушно отвечал: "Сударыня, разве я мог бы явиться к вам в сюртуке в вашу гостиную в Петербурге?"» 29.
Приличие также не допускало, чтобы мужчина, который вел под руку даму, в другой руке держал трость.
Курить в присутствии дам в начале XIX века осмеливались немногие мужчины. Вспоминая генерала Розенберга, Ф. Ф. Вигель отмечает: «…признав отца моего за земляка, он в доме у нас почти поселился и всякий день обедал. Он у себя не выпускал трубки изо рта, а как при дамах тогда вежливость делать сего не позволяла, то от нас, кажется, ездил он домой только покурить» 30.
«В доме же никто никогда не курил, – свидетельствует Е. И. Раевская. – Считали это чем-то несообразным, невозможным. Какое же было удивление, ужас, когда, после кампании 1812 года, мои братья вернулись с чубуками и трубками! Мать и слышать об этом не хотела, но в своих комнатах братья курили, а мы, сестры, понемногу привыкли к этому безобразию» 31.
«В наше время редкий не нюхал, – рассказывает Е. П. Янькова, – а курить считали весьма предосудительным, а чтобы женщины курили, этого и не слыхивали; и мужчины курили у себя в кабинетах или на воздухе, и ежели при дамах, то всегда не иначе, как спросят сперва: "Позвольте".
В гостиной и зале никогда никто не куривал даже и без гостей в своей семье, чтобы, сохрани Бог, как-нибудь не осталось этого запаху и чтобы мебель не провоняла.
Каждое время имеет свои особые привычки и понятия.
Курение стало распространяться заметным образом после 1812 года, а в особенности в 1820-х годах стали привозить сигарки, о которых мы не имели и понятия, и первые, которые привезли нам, показывали за диковинку» 32.
По словам М. Д Бутурлина, «на курившего молодого человека смотрели почти так же, как мы теперь смотрим на пьяницу... А так как табачный запах проникал в мундир, то курящая молодежь, предпочитая свой товарищеский круг, все более и более удалялась от салонного общества, и это-то самое удаление ставилось в упрек. Курение в обществе получило право гражданства не прежде как с 30-х годов, да и то не повсеместно» 33.
Со времен войны 1812 года, когда «курение стало распространяться заметным образом», пройдет целое столетие, но по-прежнему останется неизменным правило: «Курить в присутствии дам считается невежливым». Достойны внимания слова П. А. Вяземского: «Нередко слыхал я от светских дам за границею, что только у русских еще сохранилось поклонение женщине (te culte de la femme)» 34.
Глава Х
«В наше время редкий не нюхал,
а курить считали весьма предосудительным» 1.
Табаку приписывали множество спасительных свойств: «для глаз хорошо», «для возбуждения мозга», «оттягивает от головы дурные соки». «Почтенный чиновник» в повести Н. В. Гоголя- «Нос» говорит коллежскому асессору Ковалеву: «Не угодно ли вам понюхать табачку? Это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении к геморроидам это хорошо» 2.
В XVIII веке табак нюхали не только мужчины, но и женщины. Е, П. Янькова вспоминала о своей бабушке: «Она нюхала табак, как почти все в наше время, потому что любила пощеголять богатыми табакерками...» 3
«Тогда была мода для молодых девушек и женщин высшего круга нюхать табак, будто потому, что было здорово для глаз, а в сущности вероятно ради прекрасных и миниатюрных табакерок (которых несколько осталось и у нас после матушки)»4. Во времена Екатерины II табакерки называли «маленькими кибиточками любовной почты».
В начале XIX века табакерка считалась лучшим подарком для «почтенной дамы». «У бабушки была страсть к табакеркам, – читаем в воспоминаниях О. Корниловой, – когда, бывало, отец ехал в губернский город, он спрашивал: "А вам, маменька, чего привезти?" – "Да чего мне старухе нужно. Разве табакерочку привези"» 5.
Среди вельмож, собиравших табакерки, были А. Б. Куракин, Я. И. Булгаков и др. Однако «принцем табакерок» признан был князь А. Н, Голицын. В мемуарной литературе упоминаются также имена «больших охотников до нюхательного табаку». Об одном из них, А. П. Ададурове, рассказывает С. П. Жихарев: «Всякое дело мастера боится, – подумал я, – если шталмейстер такой же знаток в лошадях, как и в табаке, то конюшенная часть при дворе должна быть в порядке» 6.
«Тогда нюханье табаку дамами так же было распространено, как теперь куренье папирос», – свидетельствует А. Панаева, вспоминая актрису Е. Семенову, жену князя И. А. Гагарина. «Я видела у нее только маленькую золотую табакерку с каменьями на крышке; она постоянно вертела ее в руках и .часто из нее нюхала табак» 7.
Многие дамы рады были в подарок получить хороший дорогой табак. Н. П. Голицына писала дочери из Петербурга: «Как мы уговорились, я здесь купила коробку табака, такого же, какой я люблю, и я его сберегу – до твоего приезда. А вместо этого я прошу тебя тот, который у тебя в коробке, послать г-же Глебовой, которой я обещала такой табак прислать, но только устрой так, чтобы та не подумала, что присланный тобою табак куплен в Москве, но знала бы, что это я его ей прислала» 8.
«Нюхатель всегда подвержен маленьким бедствиям: нет в жизни удовольствия без горечи, нет розы без шипов.
Кроме чихания, внезапного треска, весьма неприятного для посторонних, нюхатель имеет множество других неудобств. Слизистая перепонка, раздраженная табаком, отделяет черноватую слизь, чтобы сохранить целость своего туалета, нюхатель необходимо должен бодрствовать постоянно и неутомимо.
Особенно люди пожилые подвержены этим неудобствам. Если вы видели шестидесятилетнего нюхателя, то без сомнения видели также и черноватую каплю на конце его шестидесятилетнего носа» 9.
«..Я на всю жизнь получил отвращение от нюхания табаку, ибо дядя мой до того нюхал, что носовые нервы у него расслабли, и он не чувствовал, когда под носом скоплялись у него табачные капли. Однажды случилось за обедом, что пар из тарелки с супом выгнал из носа его подобную каплю скорее обыкновенного и она канула в суп... Это сделало такое на меня впечатление, что я не мог есть без омерзения» 10.
Известно, что императоры (и Александр I, и его брат) не жаловали «табашников». Примечателен рассказ графа Аракчеева, переданный в воспоминаниях генерала С. И. Маевского: «В один день работал я с Государем в кабинете и не знаю как-то замарал нос. (Ты знаешь, что Государь не любит табашников.) Государь, увидя это, говорит мне:
– Граф! Нынче и ты нюхаешь табак?
Мне так было стыдно, что я поклялся быть впредь осторожнее» 11.
«В ожидании выхода государя (Николая I. – Е.Л.) несколько министров разговаривали между собою, и Бронченко нюхал табак. В эту минуту, как государь вошел, у него между пальцами была щепоть, и он, опустив руку, стал понемногу выпускать табак на пол. Меньшиков, заметив это, улыбнулся; но государь резко сказал, что подданному делает честь, если он боится своего государя» 12.
«Есть известные, характеристические признаки, по которым легко узнать нюхателя a la bon ton, нюхателя фешонебля и нюхателя аристократа.
Прежде всего нюхатель, который хотя сколько-нибудь уважает себя, никогда не станет открывать свою табакерку с шумом и предлагать табак посторонним лицам. Благовоспитанному человеку неприлично предоставлять пальцам первого встречного свой испанский, макубский, виргинский или тонненский табак Табакерка, открытая для всех, может быть сравнена с уединенным большим домом, не имеющим ни окон ни дверей, осужденным на развалины, оставленным своим господином на произвол ветров, дующих со всех четырех сторон. Нюхатель, который сколько-нибудь уважает себя, который желает избегать известных неудобств, сопряженных с нераздельностию имуществ, пользоваться своим табаком позволяет только искренним своим друзьям, и то еще с разборчивостию» 13.
Эти правила «проливают свет» на сцену из повести О. И. Сенковского «Вся женская жизнь в нескольких часах»: «Она нашла маменьку в зеленой комнате сидящею на диване рядом с каким-то господином, возле которого с другой стороны занимал место Иван Иванович, потчевавший его табаком из своей табакерки» 14. Таким образом, ни Ивана Ивановича, ни его «высокого покровителя», которого он потчует табаком из собственной табакерки, нельзя назвать нюхателями a la bon ton.
Аристократ «нюхает тайком, так чтобы никто не заметил; или если он нюхает открыто, то выказывает столько вкуса, столько небрежности, с такою грациозностию приближает большой и указательный пальцы к кончику своего носа, что этот маневр придает некоторое благородство всему его виду.
Он старается не чихать; или если щекотание слишком сильно, то он мужественно задушает в себе этот треск, выпуская его в индейский фуляр. Он неутомимо заботится, чтобы на его носу никогда не заметно было ни малейших признаков табаку, самого легонького пятнышка» 15.
В каждом богатом доме была курильная (или курительная) комната, примыкающая к кабинету хозяина. За неимением «оной» хозяин приглашал своих приятелей в кабинет. Трубки служили предметом угощения. Раскуривал их обычно казачок, прозванный «чубукши-паша» или чубукчи. Каждый курильщик имел собственный мундштук, который носил в кармане, подобно носовому платку. Известны случаи, когда в богатых домах предлагалось гостям «раскурить трубку бумажкою», то есть крупной ассигнацией. По свидетельству современников, князь А. Н. Голицын, расточительство которого не знало границ, «сторублевыми ассигнациями давал прикурить трубки гостям». Подобно князю Голицыну вел себя и герой повести Н. А. Дуровой, отчаянный игрок Лидии, спустивший в результате все состояние: «Игроки, видя, что он раскуривает трубку простою бумагою, а не бумажкою, как то делал прежде, перестали играть с ним на слово, но требовали, чтоб он положил на стол, как и другие, наличные деньги!» 16.
Выкурив трубку, гости пили из маленьких чашек крепкий и густой кофе, запивая его холодной водой («по-восточному»). А. Ф. Вельтман в «Воспоминаниях о Бесарабии» так описывает прием гостя в «великолепном доме»: «Вас сажают на диван; арнаут в какой-нибудь лиловой бархатной одежде, в кованной из серебра позолоченной броне, в чалме из богатой турецкой шали, перепоясанный также турецкою шалью, за поясом ятаган, на руку наброшен кисейный, шитый золотом платок, которым он, раскуривая трубку, обтирает драгоценный мундштук, – подает вам чубук и ставит на пол под трубку медное блюдечко. В то же время босая неопрятная цыганочка, с всклокоченными волосами, подает на подносе дульчец и воду в стакане. А потом опять пышный арнаут или нищая цыганка подносят каву в крошечной фарфоровой чашечке без ручки, подле которой на подносе стоит чашечка серебряная, в которую вставляется чашечка с кофе и подается вам. Турецкий кофе, смолотый и стертый в пыль, сваренный крепко, подается без отстоя» 17.
В Одессе пьет кофе по-турецки, с трубкой, однако, не запивая водой, автор в «Евгении Онегине»:
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью 18.
Этот обычай был распространен не только на юге России. А. Н. Вульф, находясь на военной службе в Петербурге, в 1830 году записывает в дневнике: «Как не иметь женщину, которая выходила со мной одна в кабинет мужа, оставляя гостей, чтобы сидеть со мной, пока я с кофеем курю трубку!» 19.
В «уездном городке Б.», в гостях у бригадного генерала «после обеда все встали с приятною тяжестью в желудках и, закурив трубки с длинными и короткими чубуками, вышли с чашками кофию в руках на крыльцо», – читаем в повести Н. В. Гоголя «Коляска» 20.
Долгие задушевные беседы друзей сопровождались курением. «Когда бы нам с тобой увидеться! много бы я тебе наговорил; много скопилось для меня в этот год такого, о чем не худо бы потолковать у тебя на диване, с трубкой в зубах...» – писал в январе 1835 года А, С. Пушкин П. В. Нащокину 21.
В среде декабристов трубка воспринимается как символ принадлежности к избранному сословию. Единственное, о чем они просят, находясь в заключении в Петропавловской крепости, – разрешения курить трубку. «Что за дворянин, согласитесь, без трубки в зубах, а ведь я еще дворянин!.. Если в дарованной дворянской грамоте не упомянуто о праве курения табаку, то это потому, что это право само собой подразумевается за дворянами», – убеждал А. В. Подокно плац-майора Петропавловской крепости Подушкина 22.
«На Страстной неделе разрешено было императором, что арестанты в крепости могут получать книги духовного содержания, трубки и табак. Это было уже действительна облегчение для нас и роскошь после продолжительного лишения» 23.
Сестра подозреваемого в заговоре А. В. Капниста С. В. Скалой вспоминала: «Вскоре после заключения он просил письменно тетку свою, Дарью Алексеевну Державину, прислать ему Библию, что она и исполнила; и он в продолжение трех месяцев прочел ее трижды от доски до доски. Потом он просил ее же прислать ему трубку и табаку, что она и исполнила, испросив на это позволения. Тогда и заточение казалось ему легче» 24.
Табак и «курительные принадлежности» («курительные препараты») присылались в Сибирь декабристам их родственниками и знакомыми.
М. А. Фонвизин писал И. Д. Якушкину из Енисейска 18 марта 1835 года: «Поблагодари от меня княгиню за подробности, которые она сообщает мне, за табачный мешок (уверен, что прекрасный), посланный ко мне, но не полученный. Этот подарок тем для меня драгоценнее, что он ее работы, и мне чрезвычайно будет жаль, если пропадет – надеюсь, однако, что этого не случится» 25.
«Любезная маминька.
Покорнейше вас благодаря за присланный прекрасный чубук, позвольте при том же и заметить, что вещь сия так драгоценна и по собственному своему достоинству, что мне жалко, что вы так много употребили на нее денег. Этот чубук не выходит теперь из моих рук и напоминает мне непрестанно, вместе со всем прочим, о вашем благорасположении», – благодарил мать за ценный подарок А. Муравьев 26.
«Есть люди, которые никогда не расстаются с трубкою; только смерть может расторгнуть их союз. Трубка делается частью лица, продолжением нижней губы» 27. В «отряде страстных курителей» состоял Д. В. Давыдов: «трубку не оставлял он ни на минуту, уверяя, что без нее он был бы совершенный дурак, оттого мало бывал в обществах, а навещал только самых близких друзей и приятелей» 28.
Среди «любителей трубки» были и дамы. Младший брат писателя А. М. Достоевский рассказывает о своей тетке Н. А. Маслович. «Это была пожилая уже дама, вечно страдающая зубными болями и флюсами и вечно подвязанная белым платком. Особенного про нее нечего сказать, разве только то, что она постоянно курила трубку, вероятно, как помощь от зубной боли, но впоследствии и привыкла к табаку. Курила она, конечно, табак американский (турецкий тогда не был в употреблении) или фабрики Фалера, или фабрики Жукова. Мне очень тогда казалось странным, что дама курит. Она курила всегда из папенькиного чубука, который, т. е. папенька, а не чубук, тоже временами, и то изредка, выкуривал по одной трубке после обеда» 29.
В середине века вид дамы с трубкой воспринимался современниками как «претензия на эмансипацию»: «Между тем городничий вовсе не старый человек, а жена его молодая женщина, с превеликими претензиями и с позывами на эмансипацию, выразившимися в том, что после обеда, уйдя в другую комнату, закурила трубку», – с иронией пишет родным в 1850 году из Мологи И. С. Аксаков 30.
Курить в присутствии старшего по званию строго запрещалось. А. И. Герцен в романе «Кто виноват?», описывая нравы города NN, отмечает: «Иногда заезжали в гостиницу и советники поиграть на бильярде, выпить пуншу, откупорить одну, другую бутылку, словом, погулять на холостую ногу, потихоньку от супруги (холостых советников так же не бывает, как женатых аббатов), – для достижения последнего они недели две рассказывали направо и налево о том, как кутнули. Мелкие чиновники, при появлении таких сановников, прятали трубки свои за спину (но так, чтоб было заметно, ибо дело состояло не в том, чтоб спрятать трубку, но чтоб показать достодолжное уважение), низко кланялись и, выражая мимикой большое смущение, уходили в другие комнаты...» 31.
«Так как сам государь (Николай I. – Е.Л.) не курил и терпеть не мог табачного дыма, то, конечно, и при дворе это удовольствие не имело места» 32. Разрешение курить в присутствии лиц царской фамилии – знак «высочайшей милости» и «исключительного расположения», которыми удостаивались только избранные. 25 октября 1815 года А. И. Михайловский-Данилевский, сопровождавший императора в заграничных поездках, запишет в своем журнале: «Меня утешает, кроме моей совести, уважение некоторых почтенных людей и, особенно, обращение великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича, которые в Берлине неоднократно приходят ко мне в комнату, долго у меня сидят и со мною беседуют, и даже приказывают, чтобы я в присутствии их не переставал курить трубку» 33.
«Вообще, он (М. Ю. Виельгорский. – Е.Л.) был ужасно рассеян (что, впрочем, не распространялось на его умственные и музыкальные занятия), но друзья прощали ему, а при дворе знали за ним такое свойство: случалось, он закуривал в присутствии императрицы, напрочь забыв, где находится» 34.
Было запрещено курить на улице и в общественных местах, но можно было курить в кафе и ресторанах, если эти заведения имели разрешение на торговлю табаком. Разрешалось курить и в Английском клубе, П. Ф. Соколов, автор «Записок клубного завсегдатая», свидетельствует: «Признаюсь, что хоть и грешно, но я очень люблю курить и меня очень волновало, когда и где в клубе можно заниматься сим весьма неполезным, но приятным делом. Оказалось, что курить можно прямо в столовой, но только после подачи последнего за обедом блюда – иначе тем, кто из членов не курит, будет слишком противно» 35.
Позволялось курить в театре. Рассказывая о пензенском театре, И. А. Салов отмечает: «Папиросы тогда еще не были в ходу, а курили трубки и табак Василия Жукова, а потому в буфете было устроено несколько горок для чубуков и трубок, которыми посетители и могли пользоваться за известную плату Люди небрезгливые курили прямо из чубуков, не рассуждая о том, у кого во рту был предварительно этот чубук, но брезгливые требовали непременно, чтобы в чубук было воткнуто гусиное перышко, каковых и заготовлялось великое множество. Нечего говорить, что когда публика закурит эти трубки, то в буфет не было возможности войти...» 36
На службе курить не разрешалось. «Между чиновниками не было никакой дисциплины; в канцелярии курили трубки – сигар еще не знали...» – рассказывает В. И. Штейнгейль о положении дел в московской Гражданской канцелярии в 1814 году 37.
Е. И. Расторгуев в книге «Прогулки по Невскому проспекту», изданной в 1846 году, отмечал: «Лет за тридцать в Петербурге было девяносто три табашных лавки и магазина* [* Крупнейшим производителем курительного и нюхательного табака был купец В. Г Жуков (1800–1882); о нем см. Бурьянов В. [Бурнашев В. П.] Прогулка с детьми по С-Петербургу и его окрестностям. СПб., 1838. Ч. 2. С 165-167], но большею частию была в них продажа табака нюхательного, русского и иностранного, весьма немного курительного голландского и турецкого.
Вдруг с величайшею прогрессиею посыпались у нас сигары и картузы** [** Картуз – бумажный мешочек; картуз табаку (В. Даль)] курительных табаков...
Трубки и табак выгнаны в губернии, а сигары овладели почти всем Петербургом решительно и без исключения» 38.
Интересное свидетельство находим в письме А. Я. Булгакова к дочери: «Как-то я был в Люблине на вечере, данном Потемкиным, кому не знаю. Было общество с того света, но полная непринужденность и свобода безграничная до того, что во время спектакля гостям предлагали сигары» 39. Письмо датировано 1833 годом.
В этом же году Н. О. Пушкина, мать поэта, писала из Петербурга дочери Ольге в Варшаву о сестрах Занден, прозванных Ми-би: «Они помешаны на моде, я хочу заставить их курить табак, убедив их, что в высшем свете все дамы курят, и правда, у Фикельмон они курят сигареты, а я Ми-би скажу, что толстые трубки» 40. Сигареты, или «трабукосы» представляли собой «толстые пахитосы в маисовой соломе, вроде нынешних папиросов, явившихся в Петербурге только в конце сороковых годов» 41.
Любопытно, что в своем доме Надежда Осиповна, как пишет Л. Павлищев, «неблагоприятно» относилась к курильщикам. «Дядя Лев, страстный курильщик, чувствовал себя не совсем ловко в присутствии матери, когда должен был, по ее желанию, засиживаться у нее в гостиной. Сергей же Львович, до кончины Надежды Осиповны, курил секретно» 42.
А. В. Мещерский, описывая светские гостиные начала 40-х годов, отмечает: «...в то время в обществе все курили пахитоски, даже и дамы». Как свидетельствует А. О. Смирнова-Россет, моду эту среди дам ввела в Петербурге жена австрийского посланника графиня Дарья Федоровна Фикельмон, внучка М. И. Кутузова.
М. Паткуль, вспоминая посещение дома князя Одоевского, писала: «Забыла упомянуть, что однажды, когда я обедала у них, сестры-княгини Пущины предложили мне выкурить пахитосу. Сначала я отказалась, но когда они сами закурили и подали мне зажженную пахитосу, я решилась испытать, вкусно или нет, В то время была мода курить. Хотя у меня закружилась слегка голова, но я нашла, что это очень приятно.
Тетушка до того баловала меня, что когда я вернулась с обеда и рассказала ей о пахитосе, то, не находя в этом ничего предосудительного, она тотчас же подарила мне несколько пачек, а дядюшка, баловник порядочный, прибавил к ним мундштучок.
Вот с этого-то времени, т. е. с восемнадцатилетнего возраста, я не отстала от этой дурной привычки. Отец не курил и не одобрял тех, которые предавались этому занятию, о дамах и говорить нечего. Не желая сделать ему неприятное, я не курила при нем, пока не вышла замуж» 43.
Не следует путать пахитосу с папиросой. Примечательно свидетельство той же мемуаристки: «К обеду Паткуль приехал к нам... Тетушка как-то проболталась, что я курю, но стесняюсь при нем, тогда он подал мне свой портсигар и просил закурить пахитосу. Папирос не существовало в то время» 44. Курила пахитосы и Наталья Николаевна Пушкина. По словам В. А. Соллогуба, дамы в России «курят без устали, хотя многих из них загубила первая папироска»,
В Петербурге «папиросы в бумажных гильзах появились в продаже в 1840-х гг.» 45. «Явились другого рода курения: папиросы, пахитосы и тому подобное. Их стали продавать втрое дороже сигар, а модный свет за модное название стал платить втрое дороже, не разбирая, что пахитосы и папиросы тот же курительный табак, набитый в соломинки и бумажки» 46.
«Модный тон» предписовал мужчине предложить даме папиросу, хотя не все мужчины одобряли это увлечение. Актриса П. И. Орлова-Савина, рассказывая о знакомстве со своим будущим мужем, городским головой г. Осташкове Ф. К. Савиным, свидетельствует: «И мне как светской даме сделал вопрос: "Не угодно ли вам папирос?" А я со своей обыкновенной откровенностью сделала гримасу и сказала: "Я не курю и не люблю, когда женщина курит". Это, должно быть, ему понравилось» 47.
Курить на улице сигары и папиросы строго воспрещалось. «Однажды император Николай встретил француза, который, по неведению или пренебрегая запретом, курил чистейшую гаванскую сигару, со вкусом пуская плотные колечки дыма.
Николай, по обыкновению, в одиночестве совершал свою прогулку на дрожках.
Он велел французу сесть рядом, привез его в Зимний дворец и ввел в курительную великих князей. «Курите здесь, сударь, – сказал он. – Это единственное место в Санкт-Петербурге, где дозволено курить».
Француз докурил сигару и, выходя, спросил, кто этот господин, так любезно доставивший его в единственное место в Санкт-Петербурге, где дозволено курить. Ему ответили: "Это император"» 48.
Одесса была единственным городом, «где дозволено курить». «Два обычая общественной жизни придавали Одессе оттенок иностранного города: в театре во время антрактов мужская партерная публика надевала на голову шляпу, и на улицах дозволялось куренье сигар, тогда как эта последняя вольность составляла до весьма недавнего времени почти уголовное преступление во всех прочих городах Российской империи» 49.
«Тогда было запрещено курить на улицах. Чиновники часто нарушали это запрещение... Иногда попадался с папиросой и офицер», – свидетельствует В. И. Танеев, рассказывая о нравах Владимира в 40-е годы 50.
Со временем в некоторых общественных местах к курильщикам стали относиться более снисходительно, но, как и в начале века, не позволялось курить в присутствии начальника или старшего по званию. В апреле 1859 года художник И. И. Шишкин писал родителям: «Недавно был случай, довольно смешной. Вы, может быть, знаете, что в Петерб[урге] есть новый зверинец Крейцберга, он слывет укротителем зверей. И вот один раз один молодой человек, рассматривающий зверей, и так как там воздух довольно тяжелый, он и закурил сигару или папироску (там позволено). Случилось же тут быть генералу, какому[-то] известному скотине, его знают, я забыл фамилию. Он страшно напал на молодого человека, зачем он курит в присутствии генерала, тот, конечно, отгрызся отлично; но так как они говорили довольно громко, то другие посетители пришли в негодование и закричали: "г. Крейцберг, укротите этого зверя", т. е. генерала! Отлично. Этот случай знает весь Петербург» 51.
«В 1860-м году... еще не позволяли курить на улицах» 52. К концу века нравы изменились. Стали курить даже в стенах императорских дворцов. Примечательна запись А. А. Половцова, сделанная им в дневнике 10 апреля 1890 года: «Вторник. Рождение вел. кн. Владимира Александровича. Весь город с их величествами и целым императорским семейством наполняет залы его некрасивого дворца.
После обедни поздравляют их высочеств, а затем завтракают в бальном зале и большой столовой. После завтрака стоят кучею в тех же комнатах, где завтракали, и даже некоторые курят; все это весьма неэлегантно и непридворно. Оно больше похоже на толпу путешественников в какой-нибудь железнодорожной станции» 53.
В отличие от Николая I, «который не курил и терпеть не мог табачного дыма», Николай II был «лакомым курителем». 22 декабря 1895 года он записал в своем дневнике: «В 2 1/2 ч. принял посланного от Султана Ариф-Пашу, он привез серебряный столик с предметами для курения и целый шкапчик с папиросами. Табак самый практичный и приятный подарок, по-моему!» 54.
В конце главы считаем полезным привести некоторые рассуждения современников на тему «Минздрав предупреждает»:
«...Сигарета имеет весьма важные неудобства. Она вреднее трубки для слюнных желез, а следовательно, и для груди; она сушит во рту и раздражает губы. Сигаретоманы, не довольствуясь вдыханием дыма, глотают его и задерживают некоторое время в груди, и все это только для того, чтобы показать свое искусство в курении. Весьма понятно, что пребывание дыма в воздушных путях, как бы оно ни было кратковременно, вредно для легких, получающих болезненное впечатление от его остроты. Итак, мы советуем курителям сигарет надевать перчатки всякий раз, когда они берут сигарету, и не глотать дыму, потому что эта мания может иметь вредные последствия» 55.
«Какая чудовищная и отвратительная привычка постоянно курить!.. Привычка эта отравляет разговоры, гостиные и сады, зачумляет платья и атмосферу... Но если привычка сильнее почтения к ближнему и должного уважения к прекрасному полу, если курильщики упорно превращают комнаты в камер-обскуры, затуманивают свет солнца и заставляют жить в облаках дыма, они должны были бы подумать, эти люди-саламандры, изрыгающие дым и пламя, эти электрические машины, зародыши пожаров, что в ту минуту, когда смерть погасит их жизнь и трубку, душа их явится на страшный суд не светлая и не чистая, но грязная, вонючая, не как часть божества, но как часть прокопченного мяса» 56.