«Князь Всеволод подошел к средней двери в бальную залу. Бросив на нее взгляд, слушая музыку, окруженный этою атмосферою, разом охватившею все его существо, он стал неподвижно, ничего не видел и испытывал какое-то странное состояние...
Но вдруг что-то случилось, раздался какой-то шум; все засуетились. Князь Всеволод очнулся, он взглянул – и видит, кто-то лежит на полу; быстрым движением он бросился в залу; кучка разошлась; упавшее лицо оказалось девицею; девица эта была его сестра. Князь увидел ее выражение: Боже, сколько страдания он прочел в ее лице и именно в той улыбке, которою она так неумело, так невинно, так неловко хотела показать себя молодцом. Князь Всеволод был когда-то знаток и улыбок, и физиономий; он знал, как много сожаления и смешного возбуждает падение девушки вообще; но он знал и то, как убийственно падение на бале девушки такой, которая не умеет падать; не умеет оправляться от падения, не умеет, как говорят в свете, braver le ridicule* [* Не бояться быть смешной (фр.)] и не умеет скрывать своего смущения. Вот почему в его душу вошло не простое, а горячее сожаление к сестре. Он бросился к ней, взял ее за руку, поправил ей платье, подал ей руку, взглянул как-то убийственно-презрительно на молоденького, раскрасневшегося кавалерика сестры и, держа ее за руку, довел ее до места.
Это была чудная минута. Все поняли ее красоту. Разом впечатление смешного исчезло и внимание всех занялось появлением и поступком князя Всеволода; а это-то и нужно было, чтобы спасти княжну в эту минуту, ибо не будь этого нового впечатления, первое смешное осталось бы живым.
Свет странен, говорили мы не раз. Да, он странен! Что в сущности могло быть естественнее того, что сделал князь?
Но нет, это не было естественно; это было чудесно, хорошо, необыкновенно прекрасно; ибо всякий, восхитившийся тем, что он увидел, сознавал внутри себя, что он бы этого не сделал; увидев сестру свою падающею, он бы спрятался, чтобы не видеть ее в смешном положении и самому не показаться смешным!..» 38.
А. А Стахович, уже после революции обучавший актеров аристократическим манерам, на одном из занятий объяснял актрисам, «как себя вести, когда, например, на улице падает чулок или что-нибудь развяжется:
– С кем бы вы ни шли – спокойно отойти и, не торопясь, без всякой суеты, поправить, исправить непорядок... Ничего не рвать, ничего не торопить, даже не особенно прятаться: спокойно, спокойно...» 38.
По словам современника, «наши пуританские правила приличия*, «напускная искусственная скромность» способствовали тому, что русские барышни, в отличие от полек, например, менее достойно выходили из неловких ситуаций; «Я не забуду, как Эмилия меня сильно сконфузила одной своей выходкой, на которую никто не обратил внимания, как на поступок весьма обыкновенный, но который меня, как новичка, привыкшего к нашим пуританским правилам приличия, поразил. На одном балу я танцевал с Эмилией мазурку. У нее развязалась лента на башмаке. Наша барышня, смешавшись и сконфузившись, тотчас побежала бы в уборную исправить свой туалет; Эмилия же в зале, в присутствии всех, поставила свою маленькую ножку на стул и, приподняв свое бальное платье, так что видна была часть икры, смеясь и смотря мне прямо в глаза, просила завязать ей ленту.
У меня потемнело в глазах, руки тряслись, я не только не мог завязать ленту, но даже держать ее. Заметив впечатление, на меня произведенное, Эмилия, лукаво улыбаясь, проговорила: "Какой вы неловкий!" – и сама завязала ленту» 39.
Нравы француженок, по мнению другого современника, также выгодно отличались от нравов русских дам, которые слишком полны «ложного благонравия, они большей частию бывают... что французы называют prudes* [*Напускная скромность (фр.)]. . Зачем наши молодые люди несравненно любезнее с француженками, чем в обществе своих соотечественниц, которые, между тем, по большей части перенимают у сих последних... моды и все вообще отпечатки ветрености, а тип этой общественной любезности, который так трудно схватить, а это сочетание чистоты нравов с ловкостью и бойкостью, это отсутствие грубого кокетства, замененное кротким желанием быть для всех приятною, едва ли всем нашим дамам понятны» 40.
Следует заметить, что мужчины были весьма язвительны в оценке дам, не умеющих скрывать свои эмоции и достойно выходить из неловких ситуаций. Так, 3 июня 1832 года П. А Вяземский писал И. И. Дмитриеву из Петербурга: «Желая воскресить для вас А. Е. Измайлова, сообщу вам один анекдот о графе Хвостове. Он публично упал и растянулся на земле, на Елагинском гулянье, садясь в коляску свою. Жена завизжала, и весь народ бросился смотреть его и слушать ее; но все обошлось без беды, и графа подняли, как ни в чем не бывало»41. Поведение жены графа Д. И. Хвостова противоречило правилам хорошего тона.
Следующие примеры позволяют судить о том, какова была реакция окружающих, оказавшихся невольными свидетелями весьма комичных сцен.
Приведем выдержку из дневника Ф. И, Кабанова «О происшествиях, случившихся во время [пребывания] у Кавказских Минеральных вод 1832 года»: «В сем году, как все говорят, было здесь необыкновенное множество посетителей. Одна дама по предписанию врача пила воду из двух источников, Елисаветинского и Сабанеевского. Выпивши назначенное количество воды в первом, отправилась большим бульваром на гору, ко второму, и, едва успела сделать шагов несколько от источника, где еще оставалось около 30 человек, как внезапно порывистый ветер, дунувший с-под горы, подхватил платье упомянутой дамы и, закинув оное на голову, обнажил все тело до самого пояса. Она не нашлась, бедная, что в таком случае делать, как пустилась изо всей мочи бежать в гору, что продолжала в виду всех зрителей саженей сто. Некоторые из присутствующих смотрели на эту сцену с сожалением, а другие с удовольствием, ибо сей нечаянный случай доставил удовольствие, мущинам особливо, старанием видеть женщину в обнажении ее тайных прелестей, коих еще никакая благодетельная мода открывать не позволяла до сих пор» 42.
«Когда были еще в моде высокие талии, то на одном балу в Московском Благородном Собрании у хорошенькой 18-летней княжны N, нагнувшейся, чтобы оторвать от своего башмака ленточку, вдруг выскочили груди. Как ни старалась растерявшаяся княжна их спрятать, никак не могла; наконец, одна дама догадалась накинуть на княжну шаль» 43.
В аналогичной ситуации оказалась графиня А. Ф. Закревская, жена московского генерал-губернатора: однажды за обедом у нее «вывалилась одна грудь в тарелку с ботвиньей». И хотя мемуарист обходит молчанием ее реакцию, можно догадаться, с каким достоинством сумела выйти из ситуации блистательная дама, имя которой А. С. Пушкин включил в так называемый «Дон-Жуанский список».
Д И. Писарев в критической статье «Сердитое бессилие», посвященной роману В. П. Клюшникова «Марево», обращает внимание читателей на «щекотливую* сцену на балу у местного предводителя дворянства: пятнадцатилетний гимназист наступил «одной барыне* на шлейф платья, «весь зад платья, оторванный от лифа, спустился и открыл белые юбки», «После такого события, – пишет критик, – даме, по-видимому, следовало бы бежать в уборную и поправлять расстроенный туалет. В действительности так и бывает, но в романе г. Клюшникова так случиться не может, потому что тогда трудно было бы понять, зачем рассказан эпизод о разорванном платье. Дама остается в зале, и начинается поучительная сцена...» 44. Сцена эта, по словам Писарева, понадобилась автору для того, чтобы устами дамы обличить «всю гнусность» и дерзость «заблуждающейся молодежи». «Да уведите же вы ее, ради бога, в уборную и вразумите ее там, что в порядочном обществе дамы не ругаются за случайную неосторожность», – восклицает критик 45. Знатоки «устава светских гостиных» возразили бы Д. И. Писареву лишь в одном: «даме не следовало бы бежать в уборную»: она должна «спокойно отойти и, не торопясь, без всякой суеты, поправить, исправить непорядок».
Оказаться в «большом замешательстве» дама могла по самому пустяковому (с точки зрения современных нравов) поводу. «Раз, заметив привычку одной дамы сбрасывать с ног башмаки за столом», А. С. Пушкин «осторожно похитил их и привел в большое замешательство красивую владелицу их, которая выпуталась из дела однако ж с великим присутствием духа» 46.
«То, что французы называют contenance, т. е. всегдашнее хранение присутствия духа и согласие во внешних поступках; всегда одинаковое расположение, избежание стремительности и всех порывов страстей и опрометчивых поступков...» 47. Так можно охарактеризовать аристократический тон «гостиных лучшего общества», где, по словам современника, «царствовала величайшая пристойность... Такие вечера не могли быть чрезвычайно веселы, и на них иному не раз приходилось украдкой зевнуть; но в них искали не столько удовольствия, сколько чести быть принятым» 48.
Выразительную характеристику салона Ю. П. Маковской дает в своих воспоминаниях О. И. Пыжова: «Юлия Павловна – женщина истинно светская. И те нормы, те законы, которые она считала для себя обязательными и единственными, были нормами и законами, установленными светом, то есть тем обществом достаточно богатых и сановитых людей, чьим мнением она дорожила...
В гостиной тети Юли я усвоила следующие правила: не делать ничего такого, что нарушало бы общую гармонию тона, то есть не быть ни в слишком хорошем, ни в слишком дурном настроении. Настроение приехавшего в гости человека должно быть ровным и легким. Всем своим видом он показывает, что лучшего общества он себе не представляет, что доволен своим собеседником вполне, что он почти счастлив от этой встречи, от этих разговоров, от возможности видеть всех тех, кто сидит рядом с ним. Человек гостиной не может сидеть на кончике стула, непозволительно взглянуть на часы – время, проведенное в доме, идет незаметно» 49.
Сравнив это описание со свидетельством Ф. Булгарина в начале главы, можно убедиться что за сто лет «тон высшего круга» совсем не изменился и в нем по-прежнему царствовала «золотая середина»: «ни слова более, ни слова менее»; настроение ни «слишком дурное», ни «слишком хорошее».
Что есть хороший тон? 50.
«Хороший тон описать всего труднее. Глупец приобретает его навыком. Человек с гением часто бывает не в состоянии достигнуть хорошего тона: это есть тонкое ощущение приличий, искусство удерживать за собою место свое и никогда не переходить его, легкая способность распознать оттенки и отношения между людьми; это самая малозначащая из страстей, но часто заключающая в себе тайну счастия.
Светский человек кажется вверяющимся другому беспрестанно; сие отступление от самого себя есть роль, которую он изучает. Человек под законами природы сосредоточивается в своих душевных движениях; и не обнаруживаются ли они по внутренней силе своей или открываются по непреодолимой пылкости, но весьма редко бывает, чтобы в том или другом случае они нравились,
В свете, где нет вовсе времени ни любить, ни мыслить, в свете и не думают о том, чтобы сообщать глубокие мысли, разделять живые душевные движения. Утонченный вкус, внезапно составляющий острую мысль и бросающий ее с небрежением под неожиданною формою, есть наилучшая ходячая монета в обществе хорошего тона.
Хороший тон предписывает не добродетели, нет; но такие качества, которые нравятся: они состоят из приятности в формах и из живости в идеях. Хороший тон изгоняет всякую странность (ridicule), даже странность добродетелей. Человек хорошего тона должен казаться, прежде всего, естественным, непритворным и пленительным без принужденности; непринужденность есть великая наука его; этого ищет он во всю жизнь свою».
О хорошем обществе 51.
«Пример есть добродетель или порок в действии; он поражает нас впечатлением гораздо сильнейшим, нежели холодное поучение, и потому-то оставляет в памяти следы глубокие и часто неизгладимые.
Обращение с хорошими людьми внушает нам почтение к их характеру и наводит нас на собственные недостатки с желанием исправиться от них. Итак, можно почерпнуть большую пользу в обществе людей, обладающих качествами общежительными и восторжествовавших над недостатками противоположными. Сии люди составляют то, что называется в свете хорошим обществом. Вот некоторые черты, по которым можно узнать сих людей.
Они имеют нравственность и познания; но их добродетель не строга, сведения без педантства. Они учтивы, не докучая вам, вежливы без приторности, веселы без шума. Их привлекательность рождается от натуральной любезности, а не от искусного притворства. Они говорят с равною охотою о вещах занимательных или ничего не значащих, о важных или забавных, смотря по тону общества, в котором находятся; будучи внимательны ко всем благоприличиям, они опровергают мнения и не касаются лиц, останавливаются, когда спор делается слишком жарок, и с искусством обращают разговор на другой предмет. Не желая блистать исключительно, они помогают каждому оказать свой ум, и чрезвычайная гибкость их собственного применяется ко всякому обстоятельству, предписываемому временем и местом.
Надобно познакомиться с людьми хорошего света, чтобы подражать их общежительным добродетелям и любезности. Страх, что могут открыться недостатки ваши и незнание света, не должен вас останавливать: люди, о которых говорим, весьма снисходительны и тотчас забывают о том, что не стоило их внимания.
Ваше самолюбие долго напоминает вам проступок относительно какого-нибудь приличия; люди, хорошо образованные, бывшие тому свидетелями, не памятуют о том ни получаса. Заметьте, впрочем, что первый круг, в котором вы явились, мало-помалу исчезает; вы вступаете в другой уже с уроком опыта и оказываете там уменье жить на свете, заступившее место неловкости и неискусства.
Избегайте короткости с людьми дурного общества; но не удаляйтесь вовсе от тех, с которыми причины фамильные или скучная праздность заставляют вас иметь знакомство. Мы подвергаемся в течение жизни необходимости встречать людей всякого рода: надобно заранее привыкнуть видеть равнодушно и переносить снисходительно все то, что нам противно в других. Всякий раз, когда кто-нибудь поселяет в нас чувство, благоприятное для него или неблагоприятное, мы находим в этом человеке или качество, которое нам нравится, или недостаток, для нас отвратительный. Надобно пользоваться сим открытием для того, чтобы избежать одного и приобрести другое. Это есть верное средство оправдать правило, что искусство нравиться приобретается гораздо скорее обращением в свете, нежели наставлениями».
Неестественность в поступках и обращении 52.
«Недавно в одном обществе я имел случай заметить, как большая красота одной весьма пригожей женщины и большой ум одного весьма остроумного мужчины обращались у одной в безобразие, а у другого в нечто нелепое, единственно от принужденности или неестественности в поступках и обращении. В красавице было что-то такое, на что были устремлены мысли ее и что она старалась выгодным образом обнаруживать в каждом взгляде, каждом слове и каждом телодвижении. Молодой человек столь же усердно старался выказать свои дарования, сколько эта дама свою прекрасную наружность: можно было видеть, что воображение его беспрестанно напрягалось, дабы выискать что-нибудь необыкновенное и, так называемое, блистательное, чем бы занять ее, между тем как она столько же трудилась принимать различные принужденные положения, чтобы привлечь внимание. Когда она смеялась, то рот ее должен был раздвигаться шире обыкновенного, чтобы выказать ее зубы; веер ее должен был указывать на что-нибудь отдаленное, дабы при этом случае ей можно было дать приметить, какая у нее прекрасная, круглая рука; тут она сделает вид, что ей показалось нечто совсем другое, вдруг отодвинется назад, засмеется своей ошибке и вся придет в такое замешательство, что ей надобно поправить на себе платок, причем грудь ее откроется и вся она найдет случай к новым жеманным движениям и минам. Между тем, как она всем этим занималась, молодой человек имел время придумать сказать ей тотчас потом что-нибудь чрезвычайно приятное и сделать какое-нибудь выгодное замечание о какой-либо другой женщине, чтобы доставить пищу ее суетности. Сии несчастные действия неестественности в обращении заставили меня вникнуть в сие странное состояние души, которое мы так часто замечаем в людях, встречающихся с нами, и которым обезображиваются их поступки.
Поелику в сердцах наших насаждена любовь к похвале, как сильное побуждение к достойным поступкам, то весьма трудно бывает удержаться, чтоб не желать похвалы за то, в отношении к чему мы долженствовали б быть совершенно равнодушны. Женщины, коих сердце находит удовольствие в той мысли, что они предмет любви и удивления, беспрестанно изменяют вид своего лица и положение своего тела, чтобы обновить в сердцах тех, которые на них смотрят, впечатление, производимое их красотою. Щеголеватые из нашего пола, у которых души одинаковы с душами слабоумнейших женщин, точно так же беспокоятся желанием привлечь к себе уважение хорошо повязанным галстухом, шляпою, отменно франтовски надетою, отлично хорошо сшитым кафтаном и другими подобными достоинствами, которых, если никто не замечает, то они выходят из терпения.
Однако ж эта явная принужденность, происходящая от сознания худо направленного, не весьма удивительна в таких пустых и обыкновенных душах; но когда
видишь, что она господствует в людях достойных и отличных, то не можешь не скорбеть о том и удержаться от некоторого негодования. Она вкрадывается в сердце мудрого мужа равно, как и пустого франта. Когда видишь, что человек здравомыслящий ищет себе рукоплесканий и показывает непреодолимое желание, чтобы его хвалили; употребляет разные хитрости для того, чтобы воскурили ему хотя малое количество фимиама даже те, коих мнение не уважается им ни в чем прочем; то кто может почитать себя безопасным от сей слабости или кто знает, виновен ли он в ней или нет? Наилучший способ избавиться от такой легкомысленной страсти к похвалам состоит в том, чтобы отвергать любовь к оным во всех тех случаях, которые относятся к тому, что само по себе не заслуживает похвалы, а бывает похвально токмо по мере того, как другие замечают, что мы не ожидаем за то никаких похвал. К сему роду достоинств принадлежит всякая приятность в наружности человека, в его наряде и телодвижениях, что все естественное будет казаться привлекательным, если мы не станем о том думать; но будет терять силу свою по мере нашего старания сделать оное привлекательным.
Когда наше сознание обращено на главную цель жизни, и мысли наши заняты главным предметом как в делах, так и в удовольствии, то мы никогда не окажем в себе принужденности или неестественности, ибо тогда мы не можем учиниться виновными в оной: но когда мы даем страсти к похвалам необузданную свободу, то удовольствие, находимое нами в мелких совершенствах, похищает у нас то, что по справедливости следует нам за великие добродетели и почтенные качества. Как много пропадает превосходных речей и честных поступков от того, что мы не умеем быть равнодушными там, где должно! Люди удручаются напряжением внимания к способу, каким говорить или действовать, вместо того, чтобы направлять свои мысли к тому, что должно им сделать или сказать и таким образом уничтожают способность к великим делам посредством своей боязни проступиться в вещах маловажных. Может быть, этого и нельзя назвать принужденностию, но тут есть некоторая примесь оной; по крайней мере она столько примешивается к сему, сколько боязнь их ошибиться в том, что не заключает в себе никакой важности, доказывает, что они ощутили бы слишком много удовольствия, исполнив то надлежащим образом.
Только посредством совершенного невнимания на самого себя в таких мелких подробностях человек может действовать с похвальною самоуверенностию; тогда сердце его устремлено к одной точке, которая у него в виду, и он не делает ошибок, потому что почитает ошибкою одно то, в чем он уклоняется от сего намерения...
Я окончу сей листок коротеньким письмом, написанным от меня на этих днях к одному весьма остроумному человеку, который в сильной степени подвержен изображенному здесь недостатку.
М.Г.!
На днях я провел несколько времени с вами и должен, как друг, сказать вам о нестерпимой неестественности, которая сопровождает все, что вы ни делаете и ни говорите. Когда я намекнул вам на это, то вы спросили у меня- неужели должно быть равнодушным к тому, что друзья наши об нас думают? Нет; но похвала не должна быть нашим ежеминутным увеселением: надеющийся ее должен уметь отлагать наслаждение оною до некоторых пристойных периодов жизни или и до самой смерти. Если вы хотите лучше заслуживать похвалу, нежели только быть хвалимы, то презирайте мелкие достоинства и не допускайте никого до дерзости хвалить вас в глаза. Сим средством ваша суетность лишится своей пищи. В то же время страсть ваша приобретать уважение будет полнее удовлетворяться; люди будут хвалить вас своими поступками; на одно приветствие, слышимое вами теперь, вы увидите тогда двадцать учтивостей, а до тех пор вы никогда не получите ни того, ни другого, кроме следующего:
М.Г.
ваш покорный слуга, и пр.».
Глава XIII
«Молодая девица, вступая в свет, имеет открытый путь к счастию» 1.
С шестнадцати лет девушка начинала «выезжать» в свет и могла быть допущена на «взрослые» балы.
До этого возраста молодые дворянки получали или домашнее образование, или обучались в частных пансионах. Смольный институт благородных девиц и Екатерининский институт, привилегированные закрытые учебные заведения были доступны немногим.
«Мужчина имеет многие и различные назначения, женщина имеет одно только: вступать в замужество» 2. Чтобы стать привлекательной невестой, девушка должна была разговаривать на одном-двух иностранных языках, уметь танцевать, держать себя в обществе. Обязательными для хорошего воспитания девушки считались уроки рисования, музыки, пения. Желательно было получить какие-нибудь знания по истории, географии, словесности. Однако считалось неудобным для девицы подчеркивать свой серьезный интерес к науке.
Примечательны письма Жозефа де Местра к дочерям:
«Ты хорошо знаешь, милая моя Адель, что я не враг просвещения, но во всех вещах надобно держаться середины: вкус и образование – вот то, что должно принадлежать женщинам. Им не надобно стремиться возвысить себя до науки, и не дай Бог, чтобы заподозрили их в таковой претензии» 3.
«Когда девица хорошо воспитана, послушна, скромна и набожна, она вырастит детей, которые будут похожи на нее, а это и есть величайшее в свете творение. Ежели не выйдет она замуж, то, обладая всеми сими внутренними достоинствами, она так или иначе принесет пользу окружающим. Что касается науки, то для женщин дело сие чрезвычайно опасное... Суди сама, что станется с той юной девой, которая захочет взобраться на треножник и вещать с него! Кокетку выдать замуж легче, нежели девицу ученую…» 4.
Не приветствовалось также чтение газет и журналов. «Мне чрезвычайно хотелось подойти к столу, на котором лежат газеты и журналы, но дамы к нему не подходят, хотя комнату, в которой он поставлен, проходят беспрестанно. Таково тиранство обыкновения!» 5.
Пройдет немного времени – и «тиранство» сменится снисходительным отношением ревнителей хорошего тона к «дамским разговорам» о политике. «Я доволен, что ты говоришь со мной о политике и следишь за газетами, – пишет А. Я. Булгаков дочери в 1835 году. – Смешно, если у женщины только это в голове, и она постоянно говорит об этом; но и стыдно не вставить своего словечка, когда говорят о событиях в Европе, и тебе это будет очень полезно в случае, если будешь когда в Петербурге» 6.
Не поощрялся интерес девиц и к чтению романов.
«Жалею, что ты потеряла время над Кларисою...* [* Клариса Гарлоу– героиня романа «Клариса» Ричардсона]. Укажите мне женщину, которая любит романы; я докажу вам, из всей связи ее мыслей и поведения, что у нее пустая голова и еще пустее сердце», – писал М. Сперанский дочери 7.
«Начитавшись романов, женщины стремятся к воображаемому счастью, судят обо всем ложно, вместо чувств питают фантазии и делаются жительницами вымышленного мира» 8.
«К несчастию, романы бывают любимым чтением многих молодых женщин, однако же ничто столько не портит их сердца, разума и даже счастия... Сколько я сама знаю таких женщин, которые, будучи обворожены сими баснями, недовольны были ни людьми, ни судьбою; вздыхали о вымышленном счастии, принимали ложные мнения, подвергались излишней чувствительности и делались обитательницами мечтательного мира, были навсегда для нас уже потеряны 9.
«Многие матери семейств говорят, что чтение не только не нужно девицам, но еще и вредно. Давно сказанное я повторю здесь: книги могут быть друзьями и наставниками, равно как развратителями и злодеями нашими. Благоразумные родители должны наблюдать над чтением детей своих, а не проклинать книг... Добрая мать обязана подавать благочестивые примеры дочерям своим; должна поселять в них охоту к чтению здравомыслящих писателей; учить извлекать из книг пользу; например, чтобы они, прочтя книгу, написали содержание оной; прибавили бы к тому свое о ней рассуждение; сделали бы замечание на красоты и погрешности слога. Такое чтение было бы весьма полезно и приятно для молодых девиц, а матери могли бы тогда судить о склонностях, понятиях и способностях дочерей своих. Не многое, но прилежное хороших книг чтение, освещенное благоразумием родителей может принести пользу» 9.
О пользе «серьезного чтения» пишет в 1839 году своей дочери из Сибири декабрист А. Ф. Бриген: «Не думайте, моя дорогая и любимая Мария, что ваше образование окончено, что вам делать более нечего. Напротив, только теперь для вас начинается воспитание в свете, следующее за воспитанием в школе. Теперь вы должны работать сами над совершенствованием своего ума и духа, читайте хорошие книги, упражняйтесь в искусстве, ведите свой дневник, пишите сочинения и литературные упражнения, и ваше время будет употреблено с пользой» 10.
«Есть еще два дарования, которых обыкновенно не ставят наряду с прочими, ибо и в самом деле они заслуживают лучшее название: дар приятно говорить и хорошо писать письма... Остроумие и чувствительность наилучшие украшения писем, почасту бывают уделом женщин; а к сему должно еще присовокупить ту непринужденность, без которой нет ничего прекрасного. Старайся также, сколько возможно, украшать письма твои разнообразием предметов; сколь много знаю я таких женщин, которые старательным и мелким почерком исписывают целые четыре страницы, а приятельница их с великим трудом, прочитав письмо сие, узнает из оного то, что уже давно знала: что она горячо любима, и что ее отсутствие всякую минуту делается несноснее. Лучше совсем не писать, или в нескольких словах известить О своем здоровье, и о постоянной дружбе, нежели напрасно терять время и бумагу» 11.
Особенно ценилось умение дам и «молодых девиц» писать записки. Примечательно письмо П. А. Вяземского жене: «Машенька очень неверно владеет французским языком, так что никогда нельзя быть уверенным за нее, что она в коротком разговоре или в записке не сделает непростительного промаха. Не понимаю, как ты не видишь того, а видя, не принимаешь горячо к сердцу и не чувствуешь, что, оставляя это так, ты губишь ее, ибо предаешь на многие неприятности в обществе. Нельзя судить о характере и душе по записке, но можно судить неошибочно по ней о воспитании, и каждая записка Машеньки будет доказательством d’une education negligee* [*Небрежного воспитания (фр.)]» 12.
Для многих дам того времени писать записки было любимым занятием. А. В. Мещерский в своих воспоминаниях отмечает; «Столь распространенная тогда в нашем обществе (не только между дамами, но и мужчинами) страсть писать записочки особенно тщательно обработанным слогом, с чисто французским остроумием и изяществом, существовала еще у нас, как остаток подражания французскому двору Людовика XVIII и Карла X. Особенность подобных переписок на французском языке, можно сказать, неподражаема; они составляют во Франции целую литературу, которая была еще в большой моде во Франции в высшем обществе во время министерства Гизо** [** Гизо Франсуа (1787–1874) – французский историк, публицист и политический деятель. В 1830 году Гизо стоял во главе первого министерства новой монархии] и позже. У нас существовало даже некоторого рода соревнование в этом искусстве между нашими дамами и нечего говорить о том, что моя тетушка и г-жа Синявина не уступали изящностью своего стиля знаменитой писательнице m-me Sevigne *** [*** Севинье (1626–1696) – французская писательница.]»13.
Многие «добрые матери» остерегали дочерей безоглядно следовать моде в чем бы то ни было. «Не подражай также сей общей ныне моде, чтобы в одном разговоре мешать два языка. Когда уже, по несчастию, французский вошел у нас в такое употребление, что во многих обществах лучше понимают его, нежели свой отечественный, то говори по-французски только с теми особами, которые удивляются, когда русская говорит по-русски, а там, где ты смело можешь говорить на природном своем языке, не вмешивай иностранных слов: таким образом все будут понимать тебя, и ты не сделаешься рабою сего смешного обычая..» 13.
«Один из отличнейших поэтов и литераторов Франции» Ф. Ансело, прибывший вместе с французским чрезвычайным посольством в Петербург в мае 1826 года на коронацию Николая I, в написанной позже книге «Шесть месяцев в России» отмечает: «В Петербурге можно встретить девушек, с равной легкостью изъясняющихся по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски, и я мог бы назвать и таких, которые пишут на этих четырех языках слогом редкой верности и изящества» 14.
Существовало в ту пору мнение, что театральные зрелища «могут только погубить нравственность девушки» 15. «Не всегда показывайся в театре; это противно женской чести; знай, что таковое непрестанное рассеяние мало согласуется с добродетелями женскими и частое посещение театра не может дать хорошего понятия о нашем вкусе. Если женщина, прелестная или дурная, всегда показывает себя публике, то она становится обыкновенною и даже презрительною» 16.
Большое значение придавалось умению «ревниво смотреть за своею внешностью». Как за этим следили в пансионе госпожи Ларенс, рассказывает В. Н. Карпов:
«Малейшее упущение в костюме или легкое отношение к своей физиономии подвергало девицу строгим замечаниям со стороны заботливой maman.
Все объяснения и разговоры шли на французском языке, и потому, спешу сказать, воспитанницы пансиона Ларенс, после институток, считались хорошо умевшими говорить по-французски.
– Ах, милая, – говорила maman , осматривая лицо и костюм девушки. – Как ты забываешь мои приказания? Я уже не раз говорила тебе, что это очень неприлично иметь девице усы. А у тебя – посмотри – опять начинают пробиваться усы. Надо их выкатывать мякишем из хлеба.
– Простите, maman – робко отвечала сконфуженная девица. – Очень больно вырывать волоски, хотя бы и хлебом,
– А что же делать, моя милая? Для того, чтобы быть хорошенькой, можно претерпеть и не такие муки.
И ученица уходила сконфуженною.
– А ты, моя дорогая! – обращалась начальница к другой воспитаннице. – Что это у тебя брови точно щетина торчат? Надо их приглаживать как можно чаще и даже фиксатуарить!
И девица делала низкий реверанс и преклоняла свою голову в знак покорности.
– А с тобой, моя милая, я уж не знаю, что и делать, – обращалась начальница к девице, приехавшей из дома родителей. – Ну, посмотри, какой у тебя шевелюр. Он тебе совсем не идет. У тебя круглое лицо, и потому тебе надо убирать свою голову высокою прической, а ты – напротив – украшаешь ее круглой кренировкой. И выходит, что ты из своей головы делаешь какую-то тыкву. C'est a mauvais ton* [* Это дурной тон (фр.)]» 17.
«С приближением эпохи романтизма мода на здоровье кончается. Теперь кажется красивой и начинает нравиться бледность – знак глубины сердечных чувств» 18. Дурным тоном считался загар. Первое, что сказала княгиня Ливен приехавшей в Россию в 1817 году принцессе Шарлотте, невесте великого князя Николая Павловича: «Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером» 19.
«Марья Степановна, впрочем, была очень недовольна наружностью дочери, называла ее "дурняшкой" и приказывала всякое утро и всякий вечер мыться огуречною водой, в которую прибавляла какой-то порошок, чтоб прошел загар, как она называла ее смуглость» 20.
Для умывания использовали также «перловую воду», сыворотку, миндальные отруби, которыми натирали шею и плечи. Княжна Мими в повести В. Ф. Одоевского «на ночь привязывала к багровым щекам своим – ужас! – сырые котлеты!».
«Молодая девица» должна была заботиться о белизне и «атласности» своих рук. Для этого кисти рук обкладывали свежей телятиной или опускали в огуречный рассол.
«Руки подвижные, изящные, в совершенстве – годами светской учебы – вымуштрованные: уж о такой даме никак не скажешь, что она «не знает, куда девать руки»! Напротив, руки ей служат к украшению и на пользу, как один из совершеннейших инструментов светского обхождения и очарования» 21.
Красота жестов всегда отмечалась мужчинами. Рассказывая о знакомстве в Париже с известной писательницей баронессой де Сталь, С. Г. Волконский отмечает: «Редко сидящая, она эффектно обходила своих гостей, и свой звучный, преисполненный особого взгляда разговор всегда был сопровождаем эффектными жестами ее рук (bras}, которые, весьма красивые, давали еще более весу ее суждениям» 22.
Изящество движении, прямая осанка являлись признаками хорошего воспитания. «Стой, сиди всегда прямо, ходи легко, умей прилично поклониться; весьма часто при входе молодой особы в комнату, по одному ее приветствию, судят уже присутствующие о ее воспитании...» 23.
«Она до глубокой старости была стройна и держалась прямо, – вспоминает свою мать Е. И. Раевская. – Сиживала она всегда на простом, жестком стуле, а мягкой мебели не терпела. В молодости ее мягкой мебели не было в употреблении. Она завела ее для нас, молодых, но часто нам выговаривала в этой дурной, по ее мнению, привычке. "Портите вы себя этими мягкими креслами, – говорила она. – От этой мягкой мебели и завелось теперь страдание спинной кости. В мое время о нем и слуха не было"» 24.
«С боязнью приближалась я к дверям гостиной. Тетушка Татьяна Петровна сидела на диване рядом с моею тетушкой и разговаривала с ней. Это была полная, с важною физиономией женщина. Дома, одна, она была всегда как при гостях разодета, надушена, немного чопорна, держалась всегда прямо, никогда не опиралась на подушку или на спинку кресел... Она жила в свете и была строга ко всякому нарушению этикета. Она всегда стыдила меня тем, что она, старуха, лучше меня держится», – говорит героиня романа Ю. Жадовской «В стороне от большого света» 25.
С. Волконский, внук декабриста, передает рассказ своей бабушки, М. Н. Волконской: раз она в гостиной, сидя в кресле, откинула назад голову, ее отец сказал ей: «Мари, если ты устала, поднимись в свою комнату и ложись в постель».
Изящество движений, естественная непринужденность в общении вырабатывались в результате длительного обучения танцам.
«Вкус твой к ликам (ибо так на древнем нашем языке назывались танцы или пляска) меня совсем не удивляет, он совершенно в твоих летах... – писал М. Сперанский дочери. – Пляска есть первая черта к образованию обществ, и в настоящем их составе она не только умножает приятности беседы, но и необходима для здоровья» 26.
«Милая Ольга, – пишет к дочери А. И. Герцен. – Благодарю тебя за твои строки – и очень рад, что ты отпразднуешь мой день рождения пением; но его следовало бы отпраздновать и танцуя. Я узнал, к несказанному своему удивлению, от Александра, что ты совсем не танцуешь. Это плохо. Цивилизованная жизнь не терпит этих эксцентричностей и безжалостно карает их, делая смешным. Танец же, как и праздник, как наряды, никогда не может занимать главенствующего места в жизни, но в молодости у них свое место – и своя поэзия»* [* Перевод с французского языка] 27.
«Жеманство, выдержка в движениях – результат муштры танцмейстера; а он добивался условной грации не только в постановке ног и спины, но и в каждом движении головы, руки, каждого пальца, в том, как барышня должна встать, сесть, поклониться, положить в танце руку на плечо мужчине, откинуть голову, как управлять веером, и проч., и проч. И все это считалось прекрасным лишь в том случае, если следы танцевальной муштры были совершенно наглядны. Она уже нужна была не как средство для развития грации, а сама по себе» 28.
«Надобно стараться нравиться» – это правило для девушки было самым главным. «Женщинам и мужчинам, старым и молодым, всем вообще старайся нравиться; употребляя все усилия твои к тому, чтобы каждый мог о тебе сказать: "Как она любезна!"» 29.
«Будь уверена, любезная Лизанька, что я, с своей стороны, сделаю все, что могу, – говорит матушка дочери в рассказе П. А. Муханова «Сборы на бал», – но нельзя выйти замуж без собственных забот, без желания нравиться, без заманчивых достоинств... Лизанька! Если бы ты хотела, ты могла бы нравиться; ты бы давно вышла замуж...» 30.
«...Старайся понравиться, будь весела, любезна; во время прогулок не молчи, как давеча, не отнекивайся, а разговаривай, шуги; быть судьбе и будет; девка ты в поре, засиживаться нечего; захочешь – понравишься», – наставляет дочь другая маменька 31.
«Я удивляюсь, что никто за Вареньку не сватается, – выражает в письме беспокойство о сестре К. Н, Батюшков. – ...Надобно ласкать людей, надобно со всеми жить в мире. Il faut faire des avances* [* Надо идти навстречу (фр.)]. . Так свет создан; мое замечание основано на опытности. Надобно внушить и сестре, что ей надобно стараться нравиться. Il faut avoir des formes agreables** [** Надо иметь приятные манеры (фр.)], стараться угождать в обществе каждому: гордость и хладнокровие ни к чему не ведут. Надобно более: казаться веселою, снисходительною» 32.
Признак невоспитанности – показывать окружающим свое плохое настроение. О. И. Пыжова на всю жизнь запомнила совет, который дала ей Юлия Павловна Маковская, «тетя Юля», «женщина истинно светская»: «Однажды, после очередного дня, когда тетя Юля "принимала", она пришла в мою комнату и сказала, что ей надо поговорить со мной серьезно. "Позволь дать тебе один совет. Ты сегодня не в духе и, явившись к гостям, разрешила себе показывать присутствующим свое настроение. Вернее, не потрудилась его скрыть. Если у тебя дурное настроение и ты не можешь его побороть, мой совет – лучше вообще не выходить на люди. Во-первых, это тебе не идет, во-вторых, умение добиться ощущения, что ты в хорошей форме, понадобится тебе не только в гостиных. Выходишь к людям – будь им приятна и интересна. Если не можешь, лучше сиди одна"» 33.
Холодность, неприступность, высокомерие считались признаками дурного тона. Подтверждение находим в следующем рассказе В. И. Сафоновича: «Из трех девиц мне в особенности нравилась Меллер… Однажды я обратился к ней с каким-то вопросом; она отвечала мне с обыкновенною сухостью... Как бы то ни было, но такое презрение ко мне этой девушки было очень оскорбительно для моего самолюбия. Я объяснил это недостатком воспитания, незнанием приличий света, наконец, необыкновенною холодностью ее натуры» 34.
Как не следует девушке быть суровой, так и неприлично «всегда показываться весьма довольною». «Женщины должны еще больше остерегаться от громкого смеху, потому что сие почти им несродно... Веселие чрезмерное сколько противно здравому рассудку и доброму воспитанию, столько скромности и добродетели» 35.
«..Для молодой особы привычка смеяться над другими может быть весьма опасною. Тебе известно, Юлия, что чрез два года после моего замужества поехала я в Москву. Муж мой желал меня познакомить и со столицею и с живущими в ней его родными. Мы много нашли знакомых, между прочим, и г-жу С... Сия госпожа имела дочь, по имени Любовь, девицу уже лет двадцати, прославившуюся даже и в наших сторонах своею красотою, прекрасным, блистательным ее воспитанием и значительным приданым. Мне казалось удивительным, что сия молодая особа, имеющая в себе все то, что мужчину привлечь может, не могла до сих пор найти себе жениха; но когда спросила я, что было тому причиною, то мне отвечали, что она с малолетства имела привычку выискивать все недостатки других, остроумно и ловко над каждым насмехаться и каждого передразнивать» 36.
Насмешливость, легкая ирония считались обязательными элементами «светской болтовни». Однако вести игру на полутонах, не впадая в «ехидничанье», удавалось не каждой светской барышне. Выразительную характеристику И. С. Аксаков дает дочерям калужского знакомого С. Я. Унковского: «Эти обе девушки очень добры и милы, веселого характера, любят танцевать и прыгать, совершенно просты в обращении, а главное (качество редкое в провинции) безо всяких претензий. Но в них много есть и провинциального. Это видно в той страсти ко всем городским анекдотам и сплетням. Они передали мне чуть ли не про всякого тысячу мелких сведений, которые удивительно было мне найти в девушках. Также провинциальность заметна в расположении к насмешке. Надо отличать насмешливость провинциальной барышни ото всякой другой насмешливости. Это совершенно особого рода» 37.
«Будь внимательна к речам своим, Юлия: они должны отличаться приятностию, любезностию, занимательностию и приличием. Остерегайся говорить слишком громко; привычка сия несовместна с нежностию и любезностию нрава, которые должны быть сопутниками нашего пола» 38. Это правило наглядно иллюстрирует рассказ М. И. Глинки: «У Ивана Саввича Горголи (одного из генералов – членов совета путей сообщения) была жена и три дочери... Надобно сказать правду, что генеральша и ее дочки не могли внушить искреннего желания часто бывать у них. Они жили долгое время в Киеве и к суматошным провинциальным приемам присоединяли страсть говорить чрезвычайно громко, и все четыре вдруг, так что не только гостей, но и генерала самого заставляли молчать всякий раз, когда обращались к нему» 39.
Но самым страшным пороком для девушки считалось кокетство. М. А. Паткуль вспоминает, как оскорбительны для нее были слова тетушки, обвинившей ее в кокетстве: «К дедушке часто приезжал его крестник, молодой офицер, с румянцем на щеках, довольно смазливый... Поехали мы однажды кататься в линейке: он был с нами и сидел на противоположном конце от меня. Когда мы вернулись домой, тетушка меня позвала и с очень недовольным видом сказала, что Д.. во время прогулки глаз е меня не спускал, и что если этот молокосос и мальчишка позволит себе корчить влюбленного, то его принимать больше не будут, а мне она не позволит кокетничать с ним. Я чувствовала себя настолько оскорбленной этим незаслуженным выговором, что вся вспыхнула и ответила, что никому не могу запретить смотреть на меня, я же ни разу не взглянула на него, кокеткой не была и не буду. Признаться, я даже не понимала значения этого слова» 40.
Жена М. Дмитриева на смертном одре дает мужу последние наставления: «..люби детей, люби их все равно; старайся о их воспитании. Прошу тебя, не отдавай их тетушкам. Воспитывай их, как свое сердце тебе скажет. Это всего лучше. Катю я очень любила. Ради Бога, чтобы не было никакого кокетства!» 41.
Примечательна история, рассказанная А. И. Соколовой:
«Цензура в то время была необыкновенно строга, и гг, цензорам работа была тяжелая.
Как теперь помню я, как в одно из заседаний Ржевскому объявлен был из Петербурга выговор за то, что в одной из повестей, помещенной в "Москвитянине", встретилось следующее сопоставление.
Описывался приезд в уездный город дочери городничего, и в виде характеристики сказано было: "Она была большая кокетка" и в скобках добавлено: "воспитывалась в институте".
В настоящее время почти невероятным может показаться, чтобы подобная безобидная фраза могла послужить мотивом к служебному взысканию, а между тем Ржевскому, как я уже сказала, был объявлен официальный выговор, с разъяснением, что подобная фраза "бросает тень на учреждения, находящиеся под непосредственным покровительством государыни императрицы"»41.
Матушки очень заботились о нравственности дочерей. Порой доходило до смешного.
«Теща моя, – вспоминает В. А. Соллогуб, – всегда эксцентрическая, выкинула штуку... о которой я до сих пор не могу вспомнить без смеха. Для жены моей и меня в доме моего тестя была приготовлена квартира, которая, разумеется, сообщалась внутренним ходом с апартаментами родителей моей жены. Теща моя была до болезни строптива насчет нравственности и, предвидя, что ее двум дочерям девушкам – младшей из них, Анне, едва минул тринадцатый год – придется, может быть, меня видеть иногда не совершенно одетым, вот что придумала: приданое жены моей было верхом роскоши и моды, и так как в те времена еще строго придерживались патриархальных обычаев, для меня были заказаны две дюжины тончайших батистовых рубашек и великолепный атласный халат; халат этот в день нашей свадьбы был, по обычаю, выставлен в брачной комнате, и, когда гости стали разъезжаться, моя теща туда отправилась, надела на себя этот халат и стала прогуливаться по комнатам, чтобы глаза ее дочерей привыкли к этому убийственному, по ее мнению, зрелищу» 43.
Многие маменьки опасались оставлять своих дочерей во время занятий наедине с молодым учителем. Н. А. Татаринова-Островская, вспоминая уроки словесности с Н. А Добролюбовым, пишет: «Мамаша вышла из комнаты. Через несколько минут она воротилась, приглаженная и прибранная. Степан нес за ней столик, свечу и рабочий ящик. Она уселась оберегать меня от молодого учителя» 44.
Когда дочери оказывались «в поре», маменьки вынуждены были затронуть тему «полового воспитания», выражаясь современным языком. Делали они это весьма деликатно, если не сказать наивно и смешно. «Я помню, например, мама сказала, – пишет в дневнике Т. Л. Толстая, – когда мне было уже 15 лет, что иногда, когда мужчина с девушкой или женщиной живут в одном доме, то у них могут родиться дети. И я помню, как я мучилась и сколько ночей не спала, боясь, что вдруг у меня будет ребенок, потому что у нас в доме жил учитель» 45.
«Я должна была объяснить тебе, – сокрушается матушка в повести Н. Г. Чернышевского «История одной девушки». – Но как же говорить об этом? Это очень затруднительно. Думаешь, бывало: как я стану давать мыслям дочери такое направление? Казалось, нехорошо. То-то, наша глупость, наши предрассудки!..» 46.
«Вопросы полового воспитания» осторожно обходили и в учебных заведениях. Наставницы призваны были давать мыслям девиц «целомудренное направление». Так, например, инспектриса Смольного монастыря Шипова «задумала изменить церковный устав: во время рождественской обедни вместо праздничных стихов приказала петь "Достойную"... Она запретила петь именно место, где говорится: "Всякий младенец мужеска пола, разверзающий ложесна", найдя это неприличным для девиц. Владыко на это прибавил, что если ей позволить, то она запретит и "Дева днесь рождает" и проч.» 47.
«Тяжелой науке света» обучали дочерей заботливые отцы. Подтверждение тому – письма Ж. де Местра, А Я. Булгакова, Д. Н. Блудова, А. Ф. Бригена, адресованные дочерям. С особой ответственностью и заботой подходили к этой обязанности отцы, когда дочери «имели несчастие» лишиться матери. Убедиться в этом можно, прочитав письма М. Сперанского, А И. Герцена, А Г. Венецианова, выдержки из которых приводятся в данной книге.
«Худо, очень худо оставаться при дочерях одному отцу в эту эпоху развития органической жизни, в которую отец ценностью жизни нравственной должен отдаляться дочерей... Дочь должна быть откровенной с отцом, точно так же, как и с матерью, но отец не должен колебать приличий полупредрассудками, из источников нравственности составленных», – писал в начале 30-х годов А. Г. Венецианов своим соседям по имению, отцу и сыну Милюковым 48.
Помимо родителей, светским воспитанием «молодых девиц» занимались тетушки или другие почтенные родственницы. «В период моего образования я много перечитала серьезных книг по выбору тетушки, – вспоминает М, А Паткуль, – которою строго цензуровалось мое чтение. Те места, которые, по мнению ее, читать мне не следовало, скалывались булавкой; никогда мне и в голову не приходило заглядывать в запрещенные страницы» 49.
«В прежние годы... – свидетельствует В. Н. Карпов, – семейная жизнь была более сосредоточенною, чем теперь. Что же касается девушки, то она, подчиняясь вполне традициям времени, проводила дни своей молодости при строгом режиме жизни почти монастырского устава. Счастливая молодежь, в лице двух-трех избранников, посещавших семью, и в большинстве случаев состоящих из родственников, как бы осуждена была видеть всякий раз одних и тех же девиц. И только бал, и только танцы предоставляли молодежи, не принадлежавшей к родне дома, в семье которого был бал, быть среди роскошного цветника девиц, незнакомых, но принадлежавших к лучшему обществу дворян, чиновников и купечества. Весьма понятно, что танцы были почти единственным путем, дававшим возможность познакомиться с девушкой, поговорить с нею и открыть свои чувства...
Девушка в те годы для молодежи действительно была "дивом", которым только изредка и при известных условиях можно было любоваться...» 50.
С нетерпением ждали молодые люди святочных маскарадов.
«Говорили: ехать на огонек, потому что в тех домах хорошего общества, в которых хотели принимать незнакомых масок, ставили свечи в окнах (как теперь делается взамен иллюминации), и это служило сигналом или приглашением для молодежи, разъезжавшей целыми обществами под маской. Разумеется, не проходило без сердечных приключений: иногда молодой человек, не имевший возможности быть представленным в дом, т. е. в семейство девушки, которую он любил, мог приехать под маской, видеть ее обстановку, семейную жизнь, комнаты, где она жила, пяльцы, в которых она вышивала, клетку ее канарейки; все это казалось так мило, так близко к сердцу, так много давало счастия влюбленному того времени, а разговор мог быть гораздо свободнее, и многое высказывалось и угадывалось среди хохота и шуток маскированных гостей, под обаянием тайной тревоги, недоумения, таинственности и любопытства» 51.
Самым значительным событием в жизни девушки был ее первый бал – «роковая минута вступления в свет», потому так волнительны были сборы на этот бал.
Вот как описывает их М. Каменская:
«Тетушка Екатерина Васильевна первая выпросила у папеньки себе право вывезти меня и Вареньку в первый раз в дворянское собрание...
За завтраком подали чудную кулебяку; я положила себе изрядный кусочек, Варенька только что хотела сделать то же, как тетушка закричала:
– Нет, нет! Этого тебе нельзя, это тяжело! Ca vous gatera le teint!* [* Это испортит тебе цвет лица! (фр)]. Тебе дадут яичко и бульону.
Я любила покушать вплотную и за Вареньку очень огорчилась. Чудный домашний квас шипел в хрустальных кувшинах, я запила им кулебяку; бедной Вареньке и его не дали, потому что он к балу мог распучить ей талию...
После раннего обеда тетушка придумала для дочери новую пытку: подложила ей под спину груды подушек, чтоб кровь оттекла вниз от лица, дала ей в руки французскую книгу и приказала "для прононсу" читать вслух. Отроду меня так не мучили, и я тут же дала себе слово, что в первый и последний раз выезжаю с тетушкой Екатериной Васильевной» 52.
Каким только мучениям не подвергались девушки перед балом! «Большинство девиц, бивших на грациозность талии, в этот день ничего не ели, кроме хлеба с чаем. Корсеты передвигались на самые крайние планшетки. Не желая, чтобы на бале ланиты пылали румянцем, барышни ели мел и пили по глоткам слабый уксус» 53.
«В публичных собраниях» девушку «сопровождает мать или какая-нибудь почтенная дама, родственница или короткая знакомая, которой поручается полный за ней надзор (chaperon)» 54.
«Ты не можешь нигде даже носу показывать без Марьи Карловны, – предупреждает в письме свою дочь М. Сперанский. – Даже Сонюшка тебе тут не зашита: ибо нигде не написано, что она тебе сестра; а за вами стоит ее дядя. Вот тиранство! По счастью оно не может быть продолжительно. Со мною придет к тебе свобода» 55.
Правила поведения для «молодых девиц», как свидетельствуют современники, были гораздо суровее правил приличия, которым следовали замужние женщины. М. Сперанский писал из Тобольска дочери: «В Англии девица может гулять одна с молодым мужчиною, сидеть с ним одна в карете и проч., но молодая женщина совсем не должна и не может. У нас совсем напротив: одни только замужние женщины пользуются сею свободою» 56.
«В обычаях английской аристократии принято, чтобы девушки прогуливались одни, в сопровождении посторонних, конечно, коротко знакомых мужчин, и благородство этих спутников служит верною порукою за безопасность нашего пола», – говорит героиня повести «Ночь на 28-е сентября» 57.
«Воспитание полек очень разнится от воспитания русских,– свидетельствует современник. – ...У полек допущено вполне свободное обращение, но при всей видимой свободе обращение это никогда не перейдет за пределы приличия и достоинства чести девушки. Малейшее посягательство на доброе имя бывает наказываемо насмешками и унижением. Свобода обращения доходит до того, что, например, гулянье не только в саду, но и за городом, в роще, вдвоем, в глубокие сумерки нисколько не считается предосудительным, гуляя сам, встречаешь другие пары, также уединенно прохаживающиеся, и не обращаешь на это по-нашему криминальное явление никакого внимания, точно так же, как и сам охранен от всяких нескромных взглядов. Отцы и матери смело оставляют своих дочерей на попечение молодых людей в полной уверенности, что дочери их при самой сильной привязанности самое большее, что дозволят себе, это поцеловать избранника своего сердца и никак не более. Такие нравы присущи всем полькам, на какой бы ступени они ни стояли в обществе, начиная с чистых аристократок и оканчивая дворянками "средней руки"» 58.
В отличие от англичанок и полек, русские барышни не осмеливались остаться наедине с молодым человеком. В глазах общества это, действительно, выглядело как «криминальное явление». Вот почему Екатерина Николаевна Раевская решительно отвергала «напечатанное сведение», будто под ее руководством Пушкин учился английскому языку «Ей было в то время 23 года, а Пушкину 21, и один этот возраст, по тогдашним строгим понятиям о приличии, мог служить достаточным препятствием к такому сближению. По ее замечанию, все дело могло состоять разве только в том, что Пушкин с помощью Н. Н. Раевского в Юрзуфе читал Байрона, и что когда они не понимали какого-нибудь слова, то, не имея лексикона, посылали наверх к Катерине Николаевне за справкой» 59.
Та же Екатерина Николаевна Раевская (в замужестве Орлова) была возмущена, как изображена сцена прогулки на берегу Черного моря в поэме Некрасова, посвященной женам декабристов. «По поводу прогулки по берегу моря, под восторженными взглядами Пушкина, Екатерина Николаевна Орлова сказала: "Вовсе мы не так были воспитаны, чтобы с молодыми людьми бегать по берегу моря и себе ботинки мочить"» 60.
Встречи, подобные свиданию Татьяны и Онегина в пушкинском романе, могли происходить в деревне, однако были небезопасны для репутации девушки, которая вращается в светском обществе Москвы или Петербурга. Е. А. Хвостова вспоминает, какая тревога охватила ее, когда во время пикника она и ухаживающий за ней молодой человек «заговорились, отстали и очутились в темной, неосвещенной аллее»: «Я... вздрогнула при мысли о насмешках... о ворчании теток и силой повлекла назад Л-хина, говоря ему: "вернемтесь скорее, где же наши"» 61.
Даже в начале XX века наши соотечественники не переставали удивляться «заграничным порядкам», позволявшим барышням свободно общаться с молодыми людьми. С. Ю, Витте писал о своем пребывании в Америке в 1905 году: «...Меня удивило, что барышни весьма хороших семейств, которые жили в гостинице, нисколько не считали предосудительным вечером во время темноты уходить с молодыми людьми. Барышня с молодым человеком tete a tete уходила в лес, в парк, они вдвоем гуляли там по целым часам, катались в лодках, и никому в голову не приходило считать это в какой бы то ни было степени предосудительным. Напротив, всякие гадкие мысли, которые могли прийти в голову посторонним зрителям по отношению этих молодых людей, считались бы предосудительными» 62. В России за ночное свидание с молодым человеком девушке грозил «полный остракизм из общества» 63.
Замужние женщины располагали большей свободой. Для дамы не считалось неприличным принимать визиты «посторонних» мужчин в отсутствие мужа, в то время как «молодая девица не должна принимать посещения от молодого кавалера, особенно когда одна дома». Как писала дочь Н. Н. Пушкиной от второго брака А. Арапова, «беспричинная ревность уже в ту пору свила гнездо в сердце мужа (Пушкина. – Е.Л.) и выразилась в строгом запрете принимать кого-либо из мужчин в его отсутствие, или когда он удалялся в свой кабинет. Дня самых степенных друзей не допускалось исключения, и жене, воспитанной в беспрекословном подчинении, и в ум не могло придти нарушить заведенный порядок» 64. По свидетельству С. Н. Гончарова, его сестра, Наталья Николаевна, еще не став невестой Пушкина, успевшего, однако, к ней посвататься, не решилась выйти к нему, когда он явился с визитом в их дом утром 20 сентября 1829 года сразу после возвращения из путешествия по Кавказу. На это требовалось позволение матери Натальи Ивановны, в тот час еще спавшей 65.
Девушка-невеста также не могла в отсутствие старших принять визит своего жениха. «Утром заехал Паткуль, а так как он не был принят, потому что, кроме меня, никого не было дома, то велел передать мне записку..» – вспоминала М. Паткуль о событиях, которые предшествовали ее замужеству 66.
«Обычаи того времени не позволяли жениху и невесте ни минуты находиться наедине…» – отмечает в «Мемуарах» великая княгиня Мария Павловна, рассказывая о своей помолвке с шведским принцем Вильгельмом в 1907 году 67.
«Тогда не только ночью, да и днем дамы и девицы одни не бегивали, если и шла дама или девица пешком, ее сопровождал всегда служитель…» 68.
Как свидетельствует А. М. Достоевский, «когда маменька выходила одна пешком в город», лакей Федор «облекался в ливрею и трехугольную шляпу, сопровождал ее, шествуя гордо несколько шагов сзади» 69.
Однако в отличие от «молодых девиц», дамам позволялось ходить одним.
«Аврора Карловна Демидова рассказала мне однажды очень смешной случай из ее жизни, – пишет в своих воспоминаниях В. А Соллогуб, – возвращаясь домой, она озябла, и ей захотелось пройтись несколько пешком; она отправила карету и лакея домой, а сама направилась по тротуару Невского к своему дому; дело было зимой, в декабре месяце, наступили уже те убийственные петербургские сумерки, которые в течение четырех месяцев отравляют жизнь обитателям столицы; но Демидова шла не спеша, с удовольствием вдыхая морозный воздух; вдруг к ней подлетел какой-то франт и, предварительно расшаркавшись, просил у нее позволения проводить ее домой; он не заметил ни царственной представительности молодой женщины, ни ее богатого наряда, и только как истый нахал воспользовался тем, что она одна и упускать такого случая не следует. Демидова с улыбкой наклонила голову, как бы соглашаясь на это предложение, франт пошел с нею рядом и заегозил, засыпая ее вопросами. Аврора Карловна изредка отвечала на его расспросы, ускоряя шаги, благо дом ее был невдалеке. Приблизившись к дому, она остановилась у подъезда и позвонила.
– Вы здесь живете?! – изумленно вскрикнул провожавший ее господин.
Швейцар и целая толпа официантов в роскошных ливреях кинулись навстречу хозяйке.
– Да, здесь, – улыбаясь, ответила Демидова.
– Ах, извините! – забормотал нахал, – я ошибся... я не знал вовсе...
– Куда же вы? – спросила его насмешливо Аврора Карловна, видя, что он собирается улизнуть, – я хочу представить вас моему мужу.
– Нет-с, извините, благодарствуйте, извините... – залепетал франт, опрометью спускаясь со ступенек крыльца» 70.
«Удивительно, как воспитание и обычаи переменяют образ мыслей не только о приличности в жизни, но даже и о благопристойности! Например, в Англии часто увидите женщин и девушек почтенных фамилий, путешествующих в почтовой карете, а в Америке встретите дам из первых фамилий, скачущих таким образом денно и ночно без проводника и даже знакомого» 71.
В России царили другие нравы и правила приличия. Марина Ненская, героиня романа Е. П. Ростопчиной «Счастливая женщина», оставив карету и лакея, позволила себе вечером пройти пешком от одного магазина до другого. «Что стоило ей это обстоятельство, по-видимому столь маловажное! Женщины ее круга не ходят пешком по вечерам одни, и она менее всякой другой переступала обыкновенно за черту всего принятого и установленного приличиями ее света. В первый раз еще в своей жизни находилась она на улице в эту пору; она боялась, дрожала, и к душевному ее волнению присоединялся трепет женщины, выходящей из всех своих привычек. Когда она отдавала приказание своим людям, голос и язык изменяли ей, едва достало ей силы выразить свою волю. Людей удивила такая неожиданность! Лакей с изумлением посмотрел на нее!..» 72.
Дамам, однако, позволялось одним, без сопровождения мужа, делать визиты и «в публике» общаться с «посторонними мужчинами» и молодыми людьми. Но так или иначе рамки приличия регламентировали это общение. Поведение Зинаиды Вольской, ее трехчасовое уединение на балконе с молодым человеком на глазах всей гостиной дало повод к следующему замечанию «важной княгини Г.»: «Она ведет себя непростительно. Она может не уважать себя сколько ей угодно, но свет еще не заслуживает от нее такого пренебрежения... Не воображаете ли вы, что у ней пылкое сердце, романтическая голова? Просто она дурно воспитана...» 73.
«В городе много говорят о связи молодой княгини Суворовой с графом Витгенштейном. Заметили на ней новые бриллианты, – рассказывали, что она приняла их в подарок от Витгенштейна (будто бы по завещанию покойной его жены), что Суворов имел за то жестокое объяснение с женою etc. etc. Все это пустые сплетни: бриллианты принадлежали К-вой, золовке Суворовой, и были присланы из Одессы для продажи. Однако неосторожное поведение Суворовой привлекает общее внимание. Царица ее призывала к себе и побранила ее, царь еще пуще» 74.
«Я вчера был у Кожина (В. Ф.), – записывает в 1837 году сенатор К. Н. Лебедев, – и встретился с семейством баронессы Розен; мать лет за сорок и три молодые дочери, две как бы вчерась из монастыря, изволят проводить вечера у молодого (да еще провинциального) человека. Это странно. Надобно узнать дело» 75.
Гостеприимная Прасковья Юрьевна Кологривова также была известна своим «несоблюдением господствующих предрассудков». «В этом семействе были... княжны Вера, Надежда, Софья и Любовь, первые две – красавицы, две последние также довольно хорошенькие и все четыре весьма милые, – читаем в записках С. Г. Волконского. – ... Дом Кологривовых был средоточием всей молодежи, как жительствующей в Москве, так и прибывающей из Питера. Привлечением всем был радушный образ жизни нараспашку, должен даже сказать, и слишком таков, в соображении с предрассудками того и даже нынешнего времени. Я выразил "предрассудки", потому что, несмотря на несоблюдение господствующих предрассудков при последующем замужестве всех четырех княжен, они, все четыре, были примерные жены» 76.
«Молодая девица не ведет никакой переписки без ведома родителей или родственников...» Влюбленные тайком от посторонних глаз были вынуждены передавать друг другу записки. Об этом вспоминает М. Дмитриев:
«Тогда был обычай, здороваясь и прощаясь, целовать руку. Я, целуя руку у Наташи, иногда передавал ей записку. И каких только не употребляли мы хитростей. Случалось, я намекну Наташе попросить у меня сургучу, что и прежде случалось: я умел мастерски подделывать сургуч, с записочкой внутри. Все эти записочки были самые невинные и пустые: они содержали жалобы и уверения в любви; но они были нам необходимы как единственное излияние сердца» 77. Однажды одна из таких записочек попала в руки матери девушки.
«По несчастию, записка была писана на французском языке, а она по-французски не знала. Если бы она могла прочитать ее, она разом увидела бы ее невинность; но нашему переводу она натурально не доверяла, а показать было и некому, и казалось опасным, чтобы не выставить дочери. Она воображала в этой записке Бог знает какую важность! …Конечно, писать тайно к молодой девушке нехорошо, но что же нам было делать при таком стеснении после такой свободы?.. После этого я видался с Наташей у моих теток и у них, но редко, и помня слово, данное ее матери, обращался с нею церемонно и почти не смел говорить с нею» 78.
Девочкам «в коротеньких платьицах и кружевных панталонцах», еще не вступившим в «пору своего расцвета», разрешалось писать письма молодым людям (друзьям семьи или родственникам). Т. А. Кузминская вспоминает: «Я сочувствовала Сониным слезам, мне было жаль ее, и я сказала ей, что буду переписываться с Поливановым, и она будет все знать о нем. Старшим же сестрам переписка с "молодым человеком" была запрещена» 79.
«К новому, 1835 году правительство вознамерилось учредить городскую почту, – свидетельствует Е. А. Ладыженская. – У нас старшими гостями и хозяевами подчас выражались порицания этой мере: чего доброго! с такими нововведениями к молодым девушкам и женщинам полетят любовные признания, посыплются безыменные пасквили на целые семейства!.. То ли дело заведенный порядок! Войдет в переднюю огромный ливрейный лакей с маленькою записочкой в руках, возгласит четырем-пяти своим собратиям; "От Ольги Николаевны, ответа не нужно", или: "От Глафиры Сергеевны, просят ответа" – и один из заслуженных домочадцев несет писульку к барыне, докладывает ей от кого, часто – и об чем, как будто сам умеет читать, даже по-французски. Не лучше ли так? Не нравственнее ли? Вся жизнь барыни и барышень на ладони всякого лакея; каждый из них может присягнуть, что ни за одной из них ни малейшей шероховатой переписки не водится, а почтальон что? Какое ему дело? Отдал, получил плату – и был таков!
Тревожное раздумье более всего озабочивало тетеньку: это нововведение казалось ей первым насильственным вторжением внешнего мира в свято охраняемый быт семейный» 80.
«Почтовое сообщение было в то время один или два раза в неделю, – рассказывает М. Паткуль, – но с первою же почтою, после моего отъезда, я получила от жениха, на французском языке, церемонное письмо с заглавием Mademoiselle, но иначе и быть не могло.