Во второй половине прошлого века какой-то «военный чин» при поддержке московского Кредитного общества построил в Столешниковом переулке каменный дом. Строился дом обычным для того времени порядком. Сперва возводился первый этаж и закладывался в Кредитном обществе. На полученную ссуду воздвигался второй этаж. Такими же путями возникли, видимо, и последующие этажи.
Дом до настоящего времени капитально не перестраивался и в общих чертах сохранил свой прежний облик, планировку квартир.
Десятки и даже сотни людей, приходивших в Столешники по делам, связанным с работой В. А. Гиляровского, подчас не обращали внимания на предметы и вещи, стоявшие в передней и комнатах квартиры. А ныне эти вещи напоминают о многих замечательных людях, бывавших здесь. |
Интерьер квартиры В. А. Гиляровского |
Н. В. Гиляровская-Лобанова |
Через переднюю, оклеенную незамысловатыми цветистыми обоями, проходили видные русские писатели и деятели культуры. Среди них Л. Н. Толстой и А. П. Чехов, А. М. Горький, Леонид Андреев, А. И. Куприн, Иван Бунин, Владимир Маяковский и Сергей Есенин, многие ныне здравствующие писатели, музыканты, представители театрального мира.
|
— Надо, Марья Ивановна, — говорила Е. Я. Суркова жене Гиляровского, — чтобы чеховские вещи всегда у нас в порядке были.
— Коли бес завел порядок, так уж будет беспорядок, — шутя отзывался на эти слова Владимир Алексеевич.
— Чеховская ведь вещь, Владимир Алексеевич! А через вещи человек всегда живее вспоминается,— замечала Суркова, смахивая пыль с подставки. — Может, он больше не вещь, а порядок во всем любил... У тебя, Надюша, как и у отца, такой любви к порядку и вещам и в помине нет,— добавляла она, обращаясь к своей воспитаннице Надюше.— Придешь, все разбросаешь, и найти порой невозможно! Лучше бы тебе, как отцу, кочерги узлом завязывать.
— Видишь, завязанная отцом кочерга на видном месте в передней, — отвечала Надюша, указывая на кочергу, висевшую на крышке отдушины голландской печи.
— Кочергу эту по совету Антона Павловича повесили,— не унималась Екатерина Яковлевна. — Для того, чтобы всякий, кто в квартиру приходит, знал, какой силищей обладает наш хозяин.
Антон Павлович знал, что говорил,— помолчав, авторитетно добавляла Суркова.
— Порядок порядком, но главное — знать надо, где что лежит. Папа отлично знает, где и что у него на рабочем столе положено, поэтому он и не позволяет к своему столу прикасаться!
— Ты от отца талант его перейми, а не то, как он у себя на столе беспорядок устраивает! — Екатерина Яковлевна сокрушенно вздыхала.
— Талант, няня, от природы переходит, его, как вещь, брать от других нельзя,— говорила Надежда Владимировна.
Десятки вещей и предметов в Столешниках напоминают об Антоне Павловиче Чехове. Дядю Гиляя с Чеховым связывали давние дружеские отношения, начавшиеся еще в первые дни их литературной работы и продолжавшиеся до отъезда смертельно больного писателя в Германию, где он и скончался.
С 80-х годов Антон Павлович Чехов — для дяди Гиляя просто Антон — бывал в Столешниках запросто, лечил всю семью. С особой заботливостью и вниманием следил он за здоровьем дочери писателя Надюши. Часто, приходя в Столешники, Антон Павлович решал со своим юным другом задачи по арифметике, объяснял ей синтаксические ошибки и неправильности в диктанте, спрашивал по географии.
Чеховым был «пропитан» воздух в Столешниках. Мысли, выражения, крылатые словечки писателя неизменно вспоминались коренными столешниковцами, о чеховских привычках и привязанностях постоянно напоминали вещи, бережно сохраняемые у Гиляровских.
Среди тех, кто приходил в Столешники, не было, кажется, ни одного, кто при воспоминании о Чехове не становился бы более мягким, сосредоточенным. Разговоры о нем всегда были очень задушевны.
— Антон Павлович умел, как никто, замечательно все очеловечивать, приближать, делать родным, понятным. Он умел разъяснять человеческие поступки и движения души, независимо от того, кому они принадлежали — хорошему человеку или плохому, умному или глупому,— заметил как-то Владимир Алексеевич.
Кроме кочерги, завязанной Гиляровским узлом в припадке удали, в передней около толстовского дивана стояла вторая печная кочерга, но уже развязанная в пылу негодования хозяином, которого упрекали в том, что он напрасно портит хозяйственные вещи. Эта кочерга долго оставалась в передней, и редко кто знал об ее «истории».
Очень немногие из гостей дома знали и о том, что около печки когда-то стоял завернутый в холст этюд И. И. Левитана, принесенный художником в подарок Надюше.
— Ты с ума сошел,— сказал Левитану Гиляровский, услыхав, что он дарит дочери этюд. — За него тебе Павел Михайлович Третьяков пятьдесят рублей заплатить может. Заверни и вези в Замоскворечье к Третьякову!..
Левитан выслушал слова Гиляровского, покорно завернул этюд и поставил его у печки в передней, сказав, что отвезет его П. М. Третьякову. Этюд простоял довольно продолжительное время, поскольку у Левитана не оказалось тогда денег на извозчика.
Многое видали и многое слыхали стены этой скромной, ничем внешне не примечательной передней в квартире Гиляровского.
Здесь часто раздавался громкий голос хозяина Столешников, когда он встречал гостей. Здесь звучали раскатистый шаляпинский бас и лирический собиновский тенор, трагический голос М. Н. Ермоловой и улыбчивый разговор М. Г. Савиной, пленительный тембр В. И. Качалова и голоса других прославленных корифеев тогдашнего театрального мира.
В.
А. Гиляровский. |
Незабываемой сохранилась в моей памяти первая встреча с Владимиром Алексеевичем Гиляровским. Это произошло в начале века все в той же передней его квартиры, слабо освещенной лампочкой только что проведенного электричества.
|
Впечатления от первой встречи с Гиляровским и его квартирой, позднее ставшей для меня, как и для многих, «Столешниками дяди Гиляя», усиливались еще и контрастом между московской обстановкой начала XX века и тем, что виделось и запомнилось на берегах средней Волги, где промелькнули мои детские и ранние юношеские годы.
Разность обстановок не могла не поражать, не захватывать своей несхожестью, не привлекать новизной. Впечатления эти до сих пор приходят на память, наполняя сердце то радостным волнением, то печальной грустью.
Москва, этот древний, исконно русский город, в дни моих первых соприкосновений с ней, хотя и поражала еще устойчивым бытовым укладом, необыкновенно густым, величавым и в то же время мягким перезвоном и гудением колоколов, начинала уже ощущать новые веяния времени. По словам Александра Блока, они перешли затем в неслыханные перемены в жизни всей страны.
Центральные московские улицы, покрытые тогда в основном круглым, отшлифованным лошадиными копытами булыжником, были наполнены дребезжанием и лязганьем колес в железных ободьях извозчичьих пролеток и ломовиков. В не умолкавший уличный шум и гул города гармонично вливался колоритный, напевный говорок москвичей с подчеркнутым «аканьем».
Шумные, оживленные московские улицы поражали мое воображение после необыкновенной тишины и безлюдья бесконечного степного Заволжья, где пронеслись годы жизни до приезда в Москву и поступления в университет. В дымке уже промелькнувшей юности мне вспоминались заволжские просторы, щедрые урожаями земельные угодья, расстилавшиеся без конца и без края. Ласково золотясь в закатных солнечных лучах, розовато дымились под степным ветерком ковыльные дали.
Над безлюдными просторами, испепеленными солнечным жаром и приносившимися из азиатских пустынь суховеями, в выцветшей и поблекшей поднебесной синеве медленно и величаво парили одинокие ястребы, жадно высматривая добычу.
По вечерам в прозрачном и ароматном воздухе притихших полей, в порыжевшей от зноя траве перекликались коростели, звонко и пронзительно посвистывали проворные увальни-суслики.
По пыльным дорогам изредка проскакивали на низкорослых, но замечательно выносливых лошадках всадники в остроконечных шапках из кошмы, одетые в теплые стеганые кофты. Это были калмыки и киргизы — случайные гости этих мест, попадавшие сюда из оренбургских и уральских приволий.
Детские и юношеские впечатления от степного Заволжья в Москве заменились совершенно новыми наблюдениями, с иными людьми и событиями.
Мы были на пороге 1905 года. Закономерность и неотвратимость революции понимали многие, одни более осознанно, другие менее.
Одной из причин, нарушавших привычный распорядок и уклад московской жизни, была развернувшаяся за двенадцать тысяч верст от столицы война на Дальнем Востоке, непопулярная в народе, для большинства трудно объяснимая и осуждаемая. Эта война способствовала усилению роста революционных настроений, все явственней ощущаемых с каждым месяцем.
В обстановке надвигавшихся событий, развернувшихся через год грохотом артиллерийской канонады на Пресне, москвичи особенно ощущали потребность в дружеском общении, в теплом слове. Этого всегда было в избытке в Столешниках — и в рабочей, приемной комнате квартиры, и в кабинете хозяина, и в столовой, где приветливо светила старинная висячая керосиновая лампа с тремя колпачками, переделанная в электрическую.
Душа Столешников — дядя Гиляй по складу и склонностям своего характера не мог не жить в самой гуще событий. Живыми, волнующими новостями насыщались Столешники после возвращения Гиляровского из редакции «Русского слова», где он тогда усиленно работал. Гиляровский приносил ворох известий о военных и революционных событиях.
Большинство из приходивших в Столешники людей также делились впечатлениями о тех сдвигах, которые расшатывали и раскачивали устои жизни.
В. А.
Гиляровский и В. М. Лобанов.
Фотография 1900-х годов
Своеобразным, чутким барометром настроений Москвы и москвичей был дядя Гиляй, как ласково звали его многочисленные посетители Столешников. Так ласково и душевно назвал друга своей литературной молодости Антон Павлович Чехов. И это имя закрепилось за Гиляровским. Этим именем Гиляровский подписывал часть своих газетных статей. Оно крепко и органически вошло в обиход литературной Москвы, стало как бы ее неотъемлемой частью.
Все искренне и преданно любили, ценили и почитали неугомонного, вечно куда-то спешившего, занятого какими-то важными делами неукротимого дядю Гиляя. Энергичный, быстрый, собранный, дядя Гиляй стремился всюду побывать, все увидеть собственными глазами и пощупать собственными руками. Через три десятилетия после его ухода из жизни один из московских толстых журналов охарактеризовал его как человека чистого сердца, неустанного жизнелюба, великолепного знатока Москвы. Последнее качество, по всей вероятности, и давало возможность дяде Гиляю с чрезвычайной чуткостью откликаться на все, что волновало страстно любимый им город.
Радушие хозяина и его небольшой семьи, разносторонность увлечений и интересов Гиляровского, его осведомленность тянули к нему людей, и не только литераторов, журналистов и актеров, связанных с ним и общими профессиональными интересами, и работой.
1904-й и, в особенности, 1905 годы начали пополнять привычные и дружные ряды друзей Столешников новыми людьми, до этого здесь не бывавшими. Среди них было много военных, едущих на фронт или возвращавшихся с Дальнего Востока, а также москвичей, связанных с нараставшими революционными событиями. Наиболее заметными среди новых гостей Столешников были наборщики московских типографий, служащие и рабочие Казанской железной дороги. С последними у дяди Гиляя были давнишние крепкие связи. Новые посетители обычно заглядывали в квартиру днем и проходили прямо в кабинет хозяина.
М. И. Гиляровская |
Из военных наиболее частыми гостями были донцы, кубанцы и сибиряки. Среди них даже распространилось мнение, что того, кого «благословит» дядя Гиляй, пуля на войне не достанет.
|
Писатель с необычайной теплотой и вниманием относился к каждому человеку, отличался проницательностью и чуткостью. Все эти качества усиливались большой одаренностью Гиляровского, яркостью его ума, блестящим остроумием.
Скромная 10-я квартира в доме № 9 по Столешникову переулку и ее хозяин были хорошо известны жителям древней столицы, население которой перевалило в это время за миллион.
Каждый московский извозчик, если садившийся к нему седок говорил: «К Гиляровскому» или «К дяде Гиляю», ехал без всяких дополнительных вопросов в Столешников переулок.
Адресованные в Москву письма с краткой надписью «В. А. Гиляровскому» аккуратно и быстро доставлялись почтамтом адресату.
Такими были Столешники дяди Гиляя, когда мне посчастливилось войти в его семью.