Е. Львов. По студеному морю. Поездка на север(6)

      Брр... как жутко и скверно, и кругом, и на душе, и на этом холодном северо-восточном ветре, и на этом беспредельном, цвета растопленного олова океане! Мы быстро идем на северо-запад и, выйдя в 6 часов утра из Вардэ, в три часа уже огибали самую северную часть европейского материка – мыс Норд-Кап, имея с правой стороны Норд-Кап – эту крайнюю оконечность европейских земель, с которой я, с биноклем в руках, не свожу глаз. Норд-Кап лежит под 71° 10' северной широты. Это скала с совершенно отвесными берегами в 300 метров вышины, причем ее плоская вершина равняется ее основанию или, вернее, подножию над поверхностью моря. Вид роковой и величественный в то же время! Эти черные скалы с покрытыми предвечной ржавчиной и плесенью ребрами, вылезающие из черного, как чернила, моря, как горы после потопа или как черные кочки из бездонной трясины, этот снег на вершинах, сливающийся не то с туманом, не то с задержавшимся там облаком, и над всей этой грозной и грандиозной водной пустыней здесь неподвижное и незаходящее солнце, как Божье око над вселенной, вас пронизывающее и подсказывающее вам: «прочь все и все отсюда – здесь конец всякой жизни, здесь подножье Моего небесного трона, здесь один без свидетелей прихожу Я обозревать весь мир, с этой высоты вижу все и всех, и ничто земное не ускользает от Моего всевидящего, всюду, все и всех проникающего ока!»...

      Отсюда проведен подводный кабель в Европу, здесь туристы пристают на пароходах и по высеченным в скале зарубкам, держась за проволочный канат, употребляют полтора часа, чтобы взобраться на высшее плато черной скалы и в июне в шубах, дрожа от холода под постоянным леденящим ветром, посмотреть поближе на полуночное солнце и выпить стакан продающегося здесь шампанского. Да, «человеческий разум достигает всего, и побеждает все»! Но не преувеличиваем ли мы значение и смысл этих побед и не слишком ли громко трубим о них, и говоря частно о Норд-Капе: не так ли мизерны стоящие сейчас на нем победители вселенной, как ничтожны вон эти чайки, реющие над этими ледяными водами, а между тем чайки легко поднимаются значительно выше площадки Норд -Капа и таким образом самостоятельно при помощи одних только крыльев, дарованных им самой природой, во всякое время и безо всяких приспособлений, риска и неудач ближе к вечному солнцу и Творцу, его зажегшему...

      Миновав Норд-Кап и обогнув Норд-Кин, мы часа через два прошли в виду Гаммерфеста, самого северного города в мире, лежащего на 70° 40' 11" северной широты. Городу более ста лет. Он лежит на берегу моря, защищаемый полукругом голых и мрачных скал и окруженный китоловными заводами, которые вместе с ловом трески составляют смысл и силу его существования. Три года назад Гаммерфест почти весь выгорел, но теперь уже оправился; тем не менее, его вид безотраден. Невдалеке на острове возвышается величественная гора Ядхи в 1075 метров вышиной с вечными ледниками, до коих от сотворения мира не достигал ни один человек.

      Мы едем шхерами, т. е. среди массы выступающих из-под воды камней, скал, гор и островов. И тут все голо, хотя мы миновав Норд-Кап и переменили курс с севера на юго-запад и в каждый час, делая 12 миль, меняем время на несколько минут назад. Здесь берега, острова, скалы и горы выше, чем на Мурмане. Вообще вся местность имеет такой вид, как будто высокий, раскаленный берег в первые дни созданья, низвергнувшись из пространства прямо в льдяно-холодный океан, от стужи полопался и разлетался на тысячи кусков и осколков. Здесь плавание опасно, несмотря на глубину, особенно на таком большом судне как «Ломоносов», и капитан не сходит с мостика, постоянно переговариваясь по-шведски с лоцманом, взятым из Вардэ.

      В воздухе всего 9°, на соседних то и дело осыпающихся и расположенных по островам шиферных горах покоится вечный снег, и тут же, где-нибудь в лощинке или у самого берега на крошечных площадках, за горами, безо всякого прохода внутрь острова, лепятся норвежские домики, два, много три – не больше, и, тем не менее, в большинстве таких жилых пунктиков, как уверяют, имеется телеграф, проведен кабель и заходят летом почтовый пакетбот и пассажирские пароходы. Вот что значит, когда люди живут дома, когда север - центр их родины, а не задворки, в роли коих находится Мурман по отношению к нашему обширному отечеству.

      Впрочем, в большинстве эти домики – летняя резиденция рыбопромышленников и гостиницы для многочисленных туристов, в течение лета обильно пристающих на пакетботах к каждому хотя чем-либо отличающемуся островку и берегу.

      К ночи сделалось теплее и светлее, горы и берега стали как бы приветливее, их контуры мягче, и черно-бурый покрытый лишаями гранит стал одеваться в зелено-бурый мох, кое-где чередуясь с зеленоватыми лужайками; в полночь море покрылось тепловатой молочной мглой, что, по словам наших моряков, обещало на завтра хороший день. Благодаря густоте и влажности воздуха, мы увидали явление чрезвычайно оригинальное. Солнце как бы в зеркале отражалось в этой светлой дымке, образовавшей другое солнце и окружающую его радугу в виде яркого кольца.

      В восьмом часу утра 25 июня нас уведомили, что «Ломоносов» подходит к Тромсэ, и мы поспешили наверх. На палубе нас так и обдало теплом и светом. «Ломоносов» шел вдоль холмистых берегов, покрытых зеленым лесом, с раскинутыми там и здесь домиками, красные крыши коих ярко выступали на солнце. Еще четверть часа, и мы в прекрасной гавани, посреди которой и по бокам масса пароходов и кораблей всяких размеров, рангов и флагов.

      В Тромсэ нет и семи тысяч жителей, но этот городок, расположенный на покатом берегу и окруженный невысокими, но уже вполне зелеными лесами, играет роль главного северного торгового приморского центра Норвегии. Кроме обширной торговли с Россией, сюда приходят в изрядном количестве немецкие, английские и французские корабли, особенно последние, закупающие здесь сотни бочек тресковой икры, употребляемой (вероятно в виде приманки) для ловли сардин. Тут же снаряжаются суда на тюленьи и моржовые промыслы.

      Мы поднялись вверх по узенькой уличке, где при сходе со шлюпки министра ему представился наш местный вице-консул. Несмотря на ранний час, магазины и лавки уже были отворены, всюду продавались всякие принадлежности лова: веревки и бечева для рыбного лова среди моря по-русски 1) [Поморы ловят треску и другую рыбу в море ярусами. Ярус – длинная, версты на четыре, веревка толщиною в палец, а от нее на известных расстояниях навязываются толстые бечевки, спускающаяся как ветви от ствола, параллельно одна другой. На их концах крючки, а на крючках наживка: рыбка мойва, песчанка, морские черви или ракушки. Все это опускается на дно и затем, часов через шесть, вытаскивается в лодки вместе с рыбой. Такая ловля, как утверждают некоторые знатоки, практичнее норвежской удильной. По словам В. Гулевича, для Мурманской рыбной ловли ежегодно требуется до 1,250,000 крупных стальных крючков], оленьи шкуры, обувь, дохи, меховые одежды вообще, шкуры белых медведей и тюленей, китовые ушные раковины и прочее. Все это расхватывается туристами, кишащими здесь (особенно англичане) и расхаживающими в желтых ботинках, кисейных касках с вуалями, с бедекером в руках.

      Мы пошли по узким улицам сначала на почту и телеграф, потом из любопытства куда придется. Дома и здесь небольшие, деревянные, пред ними палисадники, где, как редкость, красуются и культивируются: низкорослая рябина и кусты широколистой многолетней зори, которую у нас тщательно уничтожают в садах. На улицах среди иностранцев, норвежце в и финнов немало лопарей в национальных костюмах, впрочем, имеющих здесь забитый вид: они всюду особняком и вообще ими остальные как бы пренебрегают. Случайно подошли мы к зданию выставки, где собраны все принадлежности рыбной ловли, чучела, образцы иол, лодок, рыболовных и охотничьих снарядов и проч. С. Ю. Витте заинтересовался выставкой, но она открывалась в 10 часов, а теперь был только девятый. Уведомленный о желании министра нашим вице-консулом, начальник города через полчаса прибыл с ключами, но мы садились уже в шлюпку, почему министр отклонил возвращение на другой конец города с вежливой благодарностью.

      От Тромсэ (или Тромсё) до Трондгейма – для нас последней пристани – около 470 миль морского безостановочного пути, другими словами двое суток ускоренного хода при подразумеваемых вполне благоприятных условиях. Но само небо взяло нас под свою охрану, и все время океан и погода вели себя выше всякой похвалы. По отбытии нашем из Тромсэ в два часа дня Реомюр поднялся до 19° тепла в тени, так что М. И. Кази и я, не обращая внимания, что мы еще в Ледовитом океане, внутри северного полярного круга, наперекор всему этому, облеклись в летние шелковые костюмы и, однако, не имели повода жаловаться на это до самого вечера.

      Страшен, холоден, дик и внушительно-серьезен Ледовитый океан, особенно на Мурмане или у Норд-Капа осенью, зимою при плавучих льдинах и даже летом, когда северо-восточный ветер раскачает его громадные, горам подобные валы. Его грозные, и в то же время словно приниженные прибрежные скалы как бы лезут из опалившей и закоптившей их преисподней, лезут, но не могут вылезть, воют и стонут, вторя ветру, леденя душу и наводя невольный безотчетный трепет на самых смелых, но бывают моменты и на этом грозном океане, моменты ни с чем не сравнимые по прелести невыразимой и ни в каком другом океане невозможные, моменты ночного солнечного освещения до того яркого, что мы ночью зажигательным стеклом закуривали папиросы и в полночь снимали фотографические портреты, или моменты, полные тепла и поэтично-мягкого света, возбуждающего воображение и вызывающего произвольные для каждого миражи на зеркальную поверхность моря, как вызывает и отражает желаемые образы зеркало в рождественские ночи. И тогда вы на все начинаете смотреть иными глазами. К вам возвращаются справедливость и беспристрастие, и вы должны сознаться, что ни в одном море, ни в одном океане, ни в каких широтах нет такой массы и такой продолжительности света, как здесь, где солнце толкает к жизни и нудит к росту без отдыха и срока все здесь прозябающее и существующее, и ни в одном океане нет такой жизни и такого обилия и разнообразия в рыбном и животном царстве вообще, как в океане Ледовитом, и такой массы из царства пернатых, как здесь на его голых берегах и водах, и опять нигде нет таких колоссальных представителей животного царства, как здешние киты и моржи, белухи и тюлени и таких полчищ трески и более мелкой рыбы, мешающей подчас грести веслами и колышущей лодки.

      У норвежских берегов мы видели, как без всяких видимых причин на пол квадратных версты вдруг закипало, кроме этого пункта везде спокойное море. Это шли легионы сельдей. В течение пути мы встретили несколько десятков китов, нырявших вокруг парохода и с нами как бы заигрывавших. Эти чудища чрезвычайно грациозны в воде, выставляя только часть головы или хребет совершенно так, как изобразил это наш талантливый художник К. А. Коровин в помещенном в книге снимке с его картины «Полуночное солнце», причем кит вовсе не выбрасывает фонтанов, как неверно привыкли рисовать это по давно принятому обычаю. Это выбрасывание воды скорее походит на извержение темного пара, или на работу огромного пульверизатора, испускающего тьму тем мелких черноватых брызг. А белухи, касатки, дельфины, нерпы, все они все время, когда море спокойно, показываются, гуляют и играют на его поверхности, чередуясь и сменяясь одно другим, а эти почтенные моржи, принимающее в воде вертикальное, почти перпендикулярное положение, высовывая свои человеческой формы головы десятками над водной поверхностью и походя, чрезвычайно, на усатых померанских гренадеров, купающихся повзводно в жаркий день где-нибудь в прибрежной части Померании!..

      Впрочем, здесь, если пока не гренадеры, то немецкие военные матросы не в редкость. Вон плывет вдали немецкий военный крейсер, да и сам Германский Император любит бывать здесь в скандинавских шхерах. Увлекает ли его здешняя природа, или понял он, что именно сюда скоро перенесутся и получат разрешение многие вопросы мирового значения и что правы те, которые доказывают, что рано или поздно сюда перейдет мировой центр тяжести, но если Император Вильгельм и помимо этого увлекается здешними фьордами и шхерами, приглашениями охотиться на здешних зайцев и здешней охотой вообще, то он, даже не гоняясь за двумя зайцами сразу, все-таки прав, обнаруживая настоящего ценителя природы и ее прелестей.

      Здесь местами пред нами океан представлялся сплошным зеленым островом, слегка изрезанным тонкими, синими протоками морской воды. Тут есть места и проходы между островов, буквально уже петербургской Морской и мало чем шире московского Газетного переулка и, однако, при глубине в 15 и 20 сажен. С великой осторожностью проходили мы эти места, где наравне с нами стоит мельница, подчас тянется и большая деревня, имея морской проход вместо улицы, при чем и слева и справа идет заодно жизнь двух островов. Нам кланялись с обеих сторон, на наших глазах курили трубки, пили пиво, пилили бревна или чинили снасти; тут же бегали по берегу куры, дети шумели и полоскались в море, свесившись с лодки, с криком отскакивали от носа парохода домашние утки...

      Здесь, вообще, тянется большая дорога Норвегии, здесь жизненный нерв, жизненная артерия королевства, здесь то и дело, день и ночь, циркулируют почтовые пароходы, палубы коих покрыты нарядными туристами обоего пола. И они правы: здешними видами можно залюбоваться, дивиться их разнообразию, необычайности и неожиданности. Особенно с внешней стороны полярного круга, который мы перешли 26 июня, в 11 ч. утра, при 21° тепла в тени! Вскоре затем мы уже проходили Брэнерзунд и любовались островом Торген с его по форме единственной в мире горой Torre Hatt или Torghatten, что, надо думать, означает шляпа Тора. Действительно, гора ужасно походила на шляпу, полями вниз, к самому морю, и если это шляпа, то кому же такая шляпа может принадлежать, как не герою и любимцу скандинавских саг, марсу скандинавского пантеона, воинственному богу Тору. Действительно, шведский пастор рассказывал мне потом, при осмотре собора в Трондгейме, что существует сага, в силу коей, когда однажды почившие герои собрались на пиршество в Валгалле, маленькие злые гномы гор вздумали им на этом острове устроить кошачью музыку. Взбешенный Тор, давно на них точивший зубы, но не могший с ними справиться, так как они при его появлении разбегались как мыши по норкам вглубь земли, бросил в них сверху своей шляпой, которая и накрыла их, окаменев с веками. Впоследствии Тор, как-то спустившись на остров, стал прислушиваться, причем ему показалось, что кобольды еще возятся под шляпой. В бешенстве он ударил по ней своим молотом, пробил ей бок насквозь, и тогда все навечно стихло. В самом деле, в средине этой остроконечной каменной шляпы, на высоте около 125 метров, на половине горы находится четырехугольный туннель, проникающий через всю гору с востока на запад, делая проход в 163 метра длины, и от 7 до 10 сажен вышины и ширины. Когда «Ломоносов» проходил мимо восточной стороны острова, было около семи часов вечера, и солнце, спрятавшись за гору, вдруг посмотрело на нас, появившись не то у западного входа, не то зайдя ошибкой в самый коридор туннеля; словом, мы увидали единственное, чудное, не поддающееся описанию зрелище!

      Слава Богу, начинает смеркаться, и нам, темным детям земли, после слишком трехсотчасового дня, это даже приятно. И, в самом деле, нервы, взбудораженные и натянутые от вызываемой вечным светом бессонницы, начинают падать и успокаиваться, невольно чувствуется истома и позыв ко сну. Однако наш, все предусматривающий и как хронометр, точный капитан, милейший Ф. М. Попов, продолжает стоять на потемневшем мостике. – Нельзя, отвечает он мне на мой совет лечь отдохнуть, – оно, конечно, здесь безопасно, да дело в том, что надо нагнать 30 миль, упущенных задержками при проходе этих бедовых шхер, а то иначе завтра опоздаем на поезд, который уходит из Трондгейма в 11 часов утра...

      Утром Атлантический океан встретил нас довольно неприветливо. Солнце временами скрывалось за облаками, на палубе порывистый ветер срывал фуражки, все обещало бурю, но мы об этом вовсе не заботились, ибо в восьмом часу уже вступали в неважную по удобствам гавань Трондгейма, от души сознавая справедливость горячей похвалы и благодарности, выраженной при сходе с парохода министром: и русской компании в лице Михаила Ильича Кази, и «Ломоносову» – в лице его прекрасного капитана и молодецкой команды.

      Трондгейм – город хоть куда, настоящий европейский, в 25,000 жителей, с конками, телефонами, порядочными магазинами и гостиницами, с красавцем собором св. Олафа, выстроенным из местного зеленого камня и внутри украшенным колоннами и кружевом из того же камня.

      Оказалось, что министру внимательно готовят экстренный поезд, имеющий отойти в два часа, вследствие чего у нас оставалось еще много времени для осмотра города.

      Трондгейм считается самым северным из больших городов Европы, но гг. европейцы забывают, что Архангельск вряд ли много меньше Трондгейма и лежит на ? ° севернее последнего. Но что значит запад и Гольфстрим! Кругом Архангельска тундра, там короткое лето и зимою стужа, а здесь чудная растительность, лето как в Ирландии, а зима как в Дрездене, т. е настолько мягкая, что в здешних домах не имеется двойных рам и его фиорд никогда не замерзает.

      Осмотрев собор, накупив фотографий и жадно читая письма и старые (месяц не виденные) газеты, мы запаслись и новыми норвежскими, благодаря тому, что переводчик министра, ротмистр Гран, хорошо владеет этим языком. После завтрака мы с С. И. Мамонтовым отправились в частный банк, чтобы разменять наши рубли на кроны и эры, и я был свидетелем весьма курьезного обстоятельства. Директор банка, он же главный кассир, оказался весьма плохо понимающим европейские языки. Я отделался сравнительно скоро, но С. И. Мамонтов менял довольно значительную сумму. Солидный норвежец долго писал ему счет и важно выдал деньги. Гляжу, Мамонтов перечел деньги, но не берет их. – Что, спрашиваю, вас обочли? – «Какое, – обочлись на 200 крон сами». Смотрю, действительно так. «Monsieur, обращается Мамонтов к директору, вы обочлись». Тот молчит. С. И. Мамонтов протягивает ему счет; тот скользит по нему глазами, говорит «верно» и довольно пренебрежительно отсовывает счет. «Да нет же, неверно», убеждает С. И., указывая на ошибку в переводе рублей на кроны. Норвежец отталкивает счет и вскакивает с места с каким -то норвежским нетерпеливым восклицанием. Все это было так курьезно, что я не вытерпел и рассмеялся, что еще более обозлило важного директора. Наконец, и только тогда, когда Мамонтов вместо счета протянул директору 200 переданных им крон, последний понял, что ошибка не в недочете, а в передаче, понял, перечел, и, Господи, как только может измениться человек: куда давалась и важность, и деловитость, и грубость, и откуда только явилась любезность! Посыпались уверения в уважении, и до дверей нас проводили с поклонами.

      – Да вот, подите же, и тут ошибаются, заметил, выходя, мой спутник.

      – За то систематично и непогрешимо-деловито, возразил я.

      Тост, провозглашенный С. Ю. Витте в ответ на приветствие шведско-норвежского консула за обедом в Архангельске, очевидно, обратил на себя должное внимание: здесь, как и всюду затем, русского министра встречали с самою дипломатическою предупредительностью, что, впрочем, не мешало остальным, соприкасавшейся с нами в дороге мелкоте, не забывать, что по их стране едет министр финансов такого государства, как Россия, и за все то, что касалось переноски, доставки, перевозки и т. д., словом, за то, что подлежало оплате не в шведскую казну, а в частные руки, требовать чуть не вдесятеро. Ротмистр Гран, на которого, как на единственного знатока языка были возложены счета и оплата расходов, пришел вначале в ужас и стал было протестовать, но С. Ю. Витте приказал платить все требуемое беспрекословно.

      Поезд тронулся. Несмотря на его экстренность, он кроме нас имел и других пассажиров. Министру отвели вагон в хвосте поезда, довольно удобный, хотя и скромный, но с салоном и балконом. Нам тоже отдельный вагон хотя и II класса, но очень чистый, с купе и спальными диванами. Вообще на шведско-норвежских дорогах нет I класса, или, вернее, их первый равняется нашему второму, второй их – нашему третьему и, таким образом, первого класса в сущности нет вовсе.

      Министра сопровождал сам директор дороги, господин лет под 60, с красным лицом и орденами на фраке, в чулках и башмаках с видными пряжками и толстыми подошвами. Этот господин, хотя и не знал иностранных языков, но оказался весьма словоохотливым и, так как министр ушел к себе заниматься, постоянно говорил с нами при помощи ротмистра Грана.

      Ехать нам приходилось целых 854 километра, т.е. почти 840 верст, так что мы могли попасть в Стокгольм только на другой день вечером. Дорога идет сначала вдоль фиорда, затем поднимается в горы, спускается, поднимается опять и переваливает в Швецию. Прелести этих чудных зеленых высоких скандинавских гор и озер, лесов, водопадов и рек так грандиозны, особенно на стороне норвежской, что местами глаза устают от беспрерывных красот, душа – от бесконечного наслаждения. Сама дорога представляла чрезвычайный интерес. С. И. Мамонтов ввиду будущей постройки Архангельской узкоколейной дороги, взятой на себя Ярославской дорогой, где он председателем правления, решился продолжать с нами путь специально с целью ознакомиться с типом узкоколейных шведско-норвежских дорог и с их эксплуатацией и мог поздравить себя с тем, что его поездка увенчалась полным успехом.

      Действительно, здешняя дорога ни с какими, мною ранее виденными, в сравнение идти не могла. С. Ю. Витте, как знаток железнодорожного дела, тоже заинтересовался ею, и поражался ее простотой и смелостью движения. Станции крошечные, деревянные, фундаменты и крыши аспидные, невероятно крутые подъемы, полотно без щебенки, поезд, делая в общем до 38 километров в час, не смущаясь, мчится полным ходом под крутые откосы, да еще с закруглениями, на станции дают до шести звонков маленькими поддужными колокольчиками, стрелочникам подают сигналы рукой, звонят сами начальники станции. То и дело проезжали мы коридоры из досок и деревянные трубы для ручьев и потоков досками же облицованы откосы, где у нас требовалась бы солидная облицовка из камня. К вечеру мы прибыли на большую станцию, где встретил министра генерал-директор шведских жел. дорог, имевший проводить С. Ю. Витте до Стокгольма, чему министр воспротивился. Эта большая станция, как многие другие, в сущности огромный дощатый балаган, в роде наших масленичных театров; что же касается станционных буфетов, то это, несомненно, лучшие в Европе, не выключая и русских. За крону 1) [Около 60 коп. по курсу] в часы завтрака и ужина и за полторы в обед на вокзале подают целый ассортимент всевозможных рыбных и мясных, свежих и довольно вкусных местных блюд, сервированных на огромных столах, так что всякий может брать что и сколько угодно. При этом прекрасное масло, замечательно вкусный хлеб (Knockebrod) в виде тонких сухих лепешек, лососина, мороженое, сливки, ягоды, кофе, словом, – всевозможное, исключая запрещенных на вокзале водок и вина, подающихся по особому требованию.

      Часам к семи на другой день (28 июня) мы прибыли в Упсалу и со станции полюбовались на величественное здание здешнего университета. Кстати, замечательно практична и разумна эта манера германских народов основывать свои научные центры поодаль от столиц и политических и административных центров вообще, отчего не только в каких-нибудь Бонне или Тюбингене и Лунде, но даже и здесь в Упсале, как рассказывают, общественная жизнь но захватывает в свой водоворот ни профессоров, ни студентов, не отражаясь и на них и не отвлекая их от прямых занятий, и сама не отвлекаясь в сторону. У нас же, наоборот, (кроме города Юрьева), университеты, которые не в столицах, есть в главных административных и политических центрах.

      В дороге, сойдя в другой вагон, я познакомился с некоторыми из пассажиров. Шведы, несмотря на свою флегму, народ в высшей степени самобытный и интересный, и, во всяком случае, далеко симпатичнее норвежцев, но мы, благо они соседи, знаем их очень мало и, забыв ученые споры о нашем собственном происхождении и нашу древнейшую историю, знали бы и того менее (не более своих лопарей и Мурмана), кабы не былые славные войны с ними. Но после того (за эти два века) мы о них вовсе не думали, позабыли бы и совсем о их существования, кабы сейчас не вошли в моду их Ибсены, Якобсоны, Гарборги и другие прочие двигатели общественной мысли и не приподняли хотя отчасти завесу, прикрывающую обособленную жизнь их народа; но все же мы далее чтения их книг не идем, и познать их на практике не желаем. А жаль, ибо, повторяю, Скандинавия в бытовом отношении крайне своеобычна и интересна, а главное и помимо всего, она во имя взаимной выгоды легко могла бы сделаться нашим довольно крупным хлебным рынком, тогда как в настоящее время наш хлебный сбыт в эту страну сходит почти на нет.

      Я вовсе не имею намерения и претензии описывать Швецию, но пробыв несколько дней в государстве и в его столице, все же хочу сказать несколько слов о том, какими скандинавы должны казаться с первого взгляда более или менее наблюдательному туристу.

      Как известно, из без малого семи миллионов, заселяющих Скандинавский полуостров, разделенный высокими горами почти на две равных половины, в Швеции около пяти миллионов жителей, а в Норвегии только два, причем лапландцев и финнов в обоих государствах далеко менее ста тысяч. Оба государства соединены унией под Шведской короной 1) [В апреле 1812 года, как известно, Швеция заключила союз с Россией против Наполеона с условием, что она за утрату Финляндии будет вознаграждена по окончании войны присоединением к ней Норвегии] при правлении монархическом, теперь ограниченном народным представительством при двух палатах. Народность обеих стран принадлежит не только к одному корню, но даже к одной ветви; оба народа протестанты и притом верующие и почитающие своих пасторов; оба трудолюбивы, чистоплотны и, в общем, бедны; наконец, язык норвежский еще ближе к шведскому, чем к нам польский, и за всем тем оба народа, не скрываясь, громко и явно ненавидят друг друга, и эта ненависть не следствие гегемонии шведов, или утеснения норвежцев, не следствие каких- либо ссор или преходящих недоразумений, а, по-видимому, ненависть вечная, ненасытная, прорывающаяся и в политике, и в жизненных сношениях во всех ее отраслях, и в симпатиях к другим народам, словом, во всем, кроме вышесказанного, причем норвежцы гораздо нетерпимее шведов. У норвежцев, так же как и у финнов (в том числе и у наших) почему-то особое поклонение Англии; шведы, напротив, более тяготеют к Германии; при одинаковой монете, в Стокгольме и в Швеции вообще охотно берут ассигнации и норвежского банка, а в Норвегии непременно требуют своих денег и принимают шведские бумажки вежливо только от иностранцев. Флот шведский не играет выдающейся роли в шеренгах европейских флотов, и шведы не считают морское дело основанием их силы, а норвежцы прежде всего и более всего моряки так же, как финны и датчане, и это весьма важно в смысле политического их превосходства. Глядя на шведское войско, так и кажется, что это люди, только отбывающие службу, что нация пережила свою славу, что их рыцарские взгляды изменились, а воинственный задор угас, что они устали, уже не мечтают вернуть старого и потеряли жажду, по крайней мере, жажду к славе и подвигам, но с другой стороны живой о живом и думает, а потому в удобную минуту они, конечно, выступят в поле, особенно если к этому будут подбиты извне. Ко всему этому им Норвегия необходима, так как и по географическому положению, и по весьма ощутительному отсутствие дорог и водных сообщений внутри, Швеция держава скорее морская, чем континентальная, но повторяю, скорее с войском, чем с флотом (даже торговым). Торговля шведов, внешняя и внутренняя, опять-таки не велика: часть их населения живет (более на юге) земледелием, так же как и дворянство гордое, но бедное; но своего хлеба стране не хватает, большинство же кормится хорошо там поставленным горным делом и горнозаводской промышленностью (особенно железной) и постройкой коммерческих, больше железных и преимущественно иностранных судов. Кроме того, издавна идет внешний торг досками и бревнами до мачтовых включительно, благодаря обширным лесам, изобилующим дичью и расположенным по горам и преимущественно по склонам гор прибрежных 1) [По сведениям, добытым мною в Германии, торговля шведов лесом, преимущественно сосной и дубом, за последнее время сильно вредит нашей торговле, в северной Германии в особенности, где процветает столярное и мебельное дело и существует мода на сосновую лакированную мебель и на резные дубовые лестницы].

      С другой стороны, норвежцы, прежде всего жители моря: рыболовы, моряки и морские промышленники, причем, кстати сказать, у них никаких сословных различий не существует. Все их население сконцентрировано у берегов моря. Довольно плотно заселяя берега даже Ледовитого океана до Гаммерфеста и крайних северных пределов включительно, они в то же время внутри страны имеют (кроме небольшого количества центров) население весьма редкое, а в северной внутренней Норвегии не более, чем в нашей Архангельской губернии, так что в этих местах населения у них приходится по 4 человека на одну английскую квадратную милю. При всем этом норвежцы говорят, что и помимо их обязанности содержать ни на что, ненужного им шведского короля и шведское дипломатическое представительство, действующее-де вдобавок в разрез их желаниям и интересам, они и без того от унии обоих государств только в проигрыше, и тогда как Швеция без них сейчас немыслима, они без нее существовать самостоятельно и могут и желают, так как их берега гораздо недоступнее шведских неприятелю, а с другой стороны склоны гор с их бока представляют-де гораздо более удобств для их прохода в Швецию, чем вторжение к ним оттуда.

      Судя по Э. Реклю и другим источникам, да и по словам самих шведов, современную Швецию съедают две болезни, серьезно и гибельно подтачивающие ее существование.

      Я подразумеваю здесь пьянство и распущенность нравов. По Реклю, свобода шведских нравов даже сравнительно с Францией обращает на себя внимание. В стране число незаконных рождений доходит до 11% на сто, а в Стокгольме до 38% (!) что, конечно, отражается, как и везде, на чрезмерной смертности и на дальнейшей судьбе детей вообще. Кроме того, нигде столько не пьют как в Швеции. Еще недавно наши газеты отзывались весьма симпатично о мерах, принятых против пьянства в Швеции, но меры эти вовсе не предохранительные, как казалось некоторым из наших органов печати, а исключительно героические, спасательные, ибо идти дальше в такой способ значило прямо погибнуть и выродиться. До первой половины нашего столетия, когда в Швеции гнать спирт имел право всякий крестьянин, в ней число винокуренных заводов доходило до 170 тысяч (!), причем (говорят) спирт и крепкую водку пили как воду, как легкое вино или даже как утоляющий жажду напиток, пили (как здесь говорят сами) и женщины и дети с теплой водой и даже гольем. Правда, после концентрации винокурения и мер правительства вообще число винокурен значительно сократилось, но сократилось ли пьянство, вот в чем роковой вопрос! Во время пути нас очень интересовало это казусное обстоятельство, и некоторые из нас обращались за сведениями к лицу, по-видимому весьма в этом смысле компетентному и, надо думать, старавшемуся отозваться скорее лучше, чем хуже. «Народ, отвечали нам, трезв и трудолюбив, но остальные сословия – ведь их этими мерами остановить трудно!», и говоривший безнадежно повел красным носом и махнул рукою, а, пробыв два дня в Стокгольме, мы воочию убедились, что он прав.

      В Стокгольме мы остановились в Гранд-Отеле, действительно очень хорошей гостинице, из верхних этажей коей виден весь раскинутый на островах красивый город, а напротив, прямо через фиорд, королевский дворец, не только самое величественное и красивое в Стокгольме здание, но и один из самых больших и лучших европейских дворцов в стиле ренессанс, расположенный на возвышении над фиордом, строившийся в течение более столетия, с перерывом в царствование Карла XII, оконченный в половине прошлого века и заключающий в своих трех этажах несколько сот комнат.

      Тотчас по приезде С. Ю. Витте отправился с ротмистром Граном ходить по городу. Разбрелись и мы, проведя целых два дня в осмотре музеев, дворца и Ridargolm'a – церкви когда-то францисканского ордена, усыпальницы шведских королей и в их числе Густава Адольфа и Карла XII, окруженного его барабанами, знаменами и другими трофеями. В смысле красоты и величественности эта церковь ничего из себя не представляет. Мало того, она даже чересчур мизерна для усыпальницы королей. Посетили мы и Djurgarden, не уступающий берлинскому Тиргартену и венскому Пратеру, с великолепными дубами и массой раскинутых по нем ресторанов, театров, кофеен и пр. Когда нам приходилось невольно встречаться с С. Ю. Витте, мы проходили как бы не зная министра, желавшего осмотреть Стокгольм и познакомиться с его торговлей и жизнью, не возбуждая ничьего внимания, но на первый день нам всем пришлось случайно обедать в одной и той же зале садового ресторана, где мы поместились за столом посредине зала, а С. Ю. Витте занял столик в углу, в совершенной тени.

      На другой день вечером мы с Мамонтовым, товарищи по помещению и в гостинице, занялись самостоятельным просмотром шведских газет, причем оказалось, что знающим немецкий и понимающим английский язык сообразить напечатанное по-шведски вовсе уже не так трудно. По крайней мере, мы разобрали, хотя и не без труда и не совсем детально телеграмму о гибели нашего «Владимира» и известие, что в столицу Швеции прибыл из арктического путешествия русский министр финансов с пятью важными русскими государственными сановниками (!). Вообще об этом путешествии газетами трактовалось уже чересчур много, явно, несмотря на вежливость личную к гостю, этим самым доказывая, что здесь оно пришлось не по нутру. Что же касается общего недружелюбия к России, то оно в иных шведских газетах выступает очень ярко, безо всяких стеснений, и сплошь и рядом беззастенчиво раздуваясь и опираясь только на вымыслах.

      В Стокгольме, как сказано выше, мы пробыли два дня и пришли к заключению, что это очень хороший европейский город, с массой воды и прекрасных садов, с дубами, липами и пирамидальными тополями в скверах. Тем не менее, имея сейчас до 225,000 жителей, Стокгольм кажется меньше Одессы, а может быть и действительно меньше ее, и беднее ее во всяком случае. При всей красоте и чистоте города, в нем нет ничего особенно выдающегося, национального; даже его дворец как снаружи, так и внутри свидетельствует о красоте только итальянской архитектуры, без примеси чего-либо своего национального. Статуи Шведских королей и нескольких великих людей: полководцев, известного национального поэта Бельмана и других, коими щедро усеяны площади, скверы и парки, отлиты из чугуна и бронзы, и, не будучи художественны по замыслу, в то же время чрезвычайно аляповаты по исполнению. Магазины Стокгольма, уровнем не подымающиеся выше петербургских и европейских магазинов средней руки, не щеголяют местными произведениями, кроме скромных по выделке фарфоровых изделий местных фабрик, разных деревянных кружек и других безделок, а также принадлежностями к норвежским национальным костюмам, фартучкам, рукавчикам и воротникам с вышивками, по сукну и оленьей замше – работы местных кустарей. Здешние музеи действительно обладают ценными предметами по отделам скандинавских древностей и общечеловеческого искусства, особенно по античной бронзе, итальянской и фламандской живописи и керамики. Такие коллекции могло собрать и приобрести только большое и богатое государство, каким и была ранее Швеция; теперь же эти музеи очень походят на остатки от великолепия времен до-эмансипационных у некоторых наших родовитых помещиков, в небольших и небогатых столичных квартирах или в пошатнувшихся старых деревенских домах, в коих при полном разорении их владельцев еще можно найти старинное оружие, настоящий буль, мебель жакоб, дорогие английские и французские часы и саксонские dejeuners и сервизы, сейчас им уже не нужные, но с коими расстаться мешают фамильная гордость и воспоминания о лучших днях.

      Да и вообще шведы похожи на наших помещиков жанра С. Атавы, тех, конечно, которые пережили, но не вынесли эмансипации и теперь без целей, намерений и желаний равнодушно коротают свой век, декоративно маскируя пред другими и игнорируя сами свое разорение, услаждая себя либеральной болтовней, едой и питиями. Такого лимфатического спокойствия, такой непробудной, ничем не побеждаемой общей флегмы, почти апатии, но притом такой потребности ко внутреннему самовозбуждению мне не приходилось видеть еще нигде. В нашей гостинице, например, имеется зал с портретами всех властителей, скончавшихся не своей смертью; как говорят, зал этот именно благодаря портретам притягивает сюда немало гостей за табльдотом. В здешнем кабинете восковых фигур, кроме смерти императора Вильгельма, фигур известных убийц и известных жертв, заведывающий кабинетом, показывая мне сцену убийства Карно, хвалился, что приобрел эту коляску и фигуры Карно, Казерио, лионского мэра и остальных второстепенных лиц при трагическом событии, раньше всех, и всего только две недели спустя после убийства, и что у него перебывал после того весь Стокгольм. Судя по массе ресторанов и кофеен с женской, непременно молодой и красивой прислугой, с утра до вечера переполненных публикой, судя по массе закусок, вина, пива, коньяку, рому, грогу, портеру, элю и шведскому пуншу, здесь потребляемыми по красно-багровым лицам посетителей, массе с наивной грацией невинности пробующих напитки посетительниц, – можно смело сказать, что шведская столица начинает пить с 12 часов дня, а к вечеру Бахус и Эрот всецело завладевают жителями...

      Мы провели один вечер в ресторане «Зверинца», другой в тенистом саду у дворца, расположенном на островке под обширным мостом, перекинутым через рукав, соединяющий здесь озеро Меллар с фиордом. Тут модный центральный ресторан, и здесь до позднего вечера играет музыка. Мы поужинали и ушли, а проходя часа два спустя, могли отчетливо видеть с моста, как одинокие шведы с красными от пунша лицами задумчиво сидели, окруженные пустыми бутылками, принимая ухаживания буфетчиц и прикрыв ноги одеялами, которые здесь в садовых ресторанах подают желающим и боящимся сырости, а под музыку по аллеям гуляют без чинов парочками: офицеры, матросы, масса лиц всех слоев общества, и все это, и кавалеры и дамы, совершенно серьезно и сдержанно, как в кирке или по крайней мере как в гросфатере; только немецкий гимн вызываете у публики некоторое, впрочем опять-таки сдержанное, одобрение и при нас повторялся в два приема три раза 1) [Известный современный историк, немецкий профессор и ярый патриот Оскар Иегер, переведенный тоже и на шведский язык, недаром говорит между прочим, что сожаление в Швеции и Норвегии об утерянном Данией Шлезвиге скоро изгладилось, так как оба народа скоро-де поняли, что приобретшая силу Германия им не опасна, напротив, всегда защитит их от тщеславных замыслов их могущественной соседки России (!)]. К нам русским, роковым образом повлиявшим на их рост и историю, по-моему, милые шведы наружно, по крайней мере, не питают ни особенной злобы, ни ненависти, ни страсти к мести и реваншу. Они просто стараются не думать о нас, как верно выразился один финляндец, не скрывая своей злобы на такое незлопамятство шведов. И действительно, ничто нас здесь не напоминает. В королевском дворце при массе дареных русских вещей и при множестве портретов лиц из царствующих европейских домов современных и прошлых веков и времен, вовсе нет портретов лиц Русского Императорского дома. Внешних торговых сношений мы почти не имеем, а наши русские пароходы и суда, посещающие их порты, принадлежат финляндцам и их компаниям, причем на них даже не говорят по-русски.

      Наши границы опять таки не непосредственные, а чрез Финляндию; выше же на Севере – голые скалы и безлюдные с обеих сторон тундры; после того совершенно понятно, что Россия и Швеция сейчас не существуют друг для друга.

      30-го вечером министр сел на русский пароход Waza, наутро доставивший нас в Або, а 2-го июля утром мы уже прибыли в Петербург.

      Слава Богу, захватывающее по интересу, но все же нелегкое путешествие было закончено.

      Я окончил описание нашего путешествия; но мне бы не хотелось не сказать всего того, что можно еще сказать в пользу нашего севера, ссылаясь на лиц, знающих этот край, желающих ему добра, изучивших его интересы, прочувствовавших его нужды и понявших, насколько удовлетворение этих «копеечных» интересов важно не только там, на месте, но и для всей остальной России. К счастью, потребность поднять наш Мурман ощущается уже не одними аборигенами и знатоками; теперь и мы, остальные – душою русские люди, им и их мыслям симпатизирующие, понимаем и ценим и побуждение Великого Князя Алексея Александровича возобновить храм Бориса и Глеба, названный святителем Трифоном так именно потому, что эти жертвы братоубийцы – излюбленные святые всего русского народа от Петербурга до Владивостока и от Териберки до Ленкорани, чтимые по всей земли русской не менее Николая угодника; понимаем, памятуем и чтим и все то, что руководило нашим великим в Бозе почившим Государем, когда он еще наследником престола обратил внимание на этот край и закончил свое многотрудное тернистое служение Богу, пользам и будущности своего обширного православного государства, остановив на нашем свой последний взгляд почти накануне дня, в который Всевышнему угодно было призвать его к Своему престолу; понимаем и то, что понимают и взвесили «просвещенные», «меняющие и не меняющие курс» западные «мореплаватели». Понимаем, наконец, и то, что давно понял русский народ, знающий, что если Волга матушка, будучи жизненным нервом для всей восточной России и в то же время кормящая 12 губерний своими дарами, начиная с воблы и кончая стерлядями и конторской икрой, то наше искони русское Студеное море может кормить все русские губернии, и все-таки всей России вовеки не опустошить, не выловить и не вычерпать этот безбрежный и бездонный источник нашего богатства. Понятно также и то, что флот на Мурмане есть не только вооружение наших северных берегов, охрана нашей, пускай, пока копеечной торговли, а выход не только из замкнутого моря, но, может быть, даже (со временем) и из замкнутого положения самой России. Мало того, порт и флот – лучшие колонизаторы Мурмана, как и всякого другого побережья любой страны. Я совершенно согласен, что удайся России хотя бы путем направления сюда ссылок и при огромных жертвах быстро и густо заселить Мурман и Лапландию, конечно, лет через 25, флоту все-таки volens nolens пришлось бы осесть там для защиты ставшего людным и ценным побережья, но это, повторяю, и трудно и мешкотно, а водворись флот там прочно сегодня, завтра там не только безо всякого понуждения, усилий и особых расходов, но и без всякого приглашения явятся тысячи русских колонистов и торговцев и других всяких людей, и лет через 25 Екатерининская дума заговорит о канализации города, а репортеры Екатерининского или вообще Мурманского Вестника будут сообщать местным читателям об оленьих бегах на острове Кильдине, и о том, что тотализатор вчера за такого-то оленя победителя выдал выигравшим такую-то сумму. Словом, я хочу сказать, что Мурман не только быстро заселится, но и войдет в общую жизнь России, как с местными мелкими, так и всероссийскими, мало того, мировыми интересами.

      Правда, государству вначале все-таки придется помочь улучшению быта поморов, и первым шагам первых пионеров русской народности, вынесших на своем хребте все то, что облегчит и упростить жизнь их последователям в скором будущем, и этим положить первый основной камень для быстрого увеличения населения края и для не менее быстрого упрочения благосостояния будущих колонистов этой пока бесприютной окраины. Такая помощь необходима тем более, что, по отзывам знатоков тамошних дел, на это сейчас уже немного и требуется, так как за последние 12 лет сделано более, чем за два предшествовавшие столетия, а за последние полгода более, чем за последние 12 лет. К тому же все читали, что Высочайшее разрешение к постройке Архангельско-Вологодской линии, и произведено уже для нее изыскание на все 608 верст, от Вологды до Архангельска. Проектирована и отчасти тоже изыскана целая сеть новых железных дорог, имеющих связать русский европейский север с русским европейским и азиатским востоком; сделаны изыскания и на Мурмане, где в этом году будет сооружен телеграф, на который уже ассигнован кредит в 500,000 р., но условный, так как по изысканиям оказывается, что проведение телеграфа обойдется несравненно дешевле; увеличена сумма пособий для лиц, желающих поселиться на Мурмане оседло, и вообще проектировано еще немало благих мер, способных вдохнуть жизнь в эти застывшие, но не вымерзшие и не вымершие, издавна русские окраины.

      Но и кроме того, внимание, обращенное на Мурман, т. е. на наше северо-западное побережье Ледовитого океана, само по себе заставило обратить внимание и на наше северо-восточное побережье.

      В самом деле, не странно ли (раз мы уже обратили внимание на наш крайний север) связать Мурманский берег, имеющий пока не более 2,000 человек оседлого населения и около 4000 прибывающих туда летом промышленников, регулярным пароходным сообщением не только с губернским центром – Архангельском, но даже и с Норвегией, а весь восточный край губернии, так называемый Печорский край, с населением свыше 25,000 человек и с площадью в 47,000,000 десятин, с обилием морской, речной и озерной рыбы, с огромными лесами, изобилующими пушными зверьми и дичью, с жителями, занимающимися скотоводством и оленеводством, – оставлять безо всякого развития, т. е. в положении, в коем он находится сейчас благодаря полнейшей изолированности, тогда как протекающая вдоль всего края судоходная Печора впадает в тот же Ледовитый океан, следовательно, пароходное сообщение Печорского края с Архангельском, а через то и со всей Россией не представляет никаких затруднений. Обратить внимание на это тем более возможно и следует, что, так сказать, в водах Печорского побережья находится вновь колонизуемый чрез самоедов остров «Новая Земля», связанный теперь пароходными рейсами с Архангельском, а между ними, непосредственно омывая юг Новой Земли, находятся Карские ворота, т. е. великий северный путь недалекого будущего.

      И действительно, на все это за последнее время обращено энергичное внимание и предпринято все необходимое, дабы объединить в одно целое, так сказать округлить цикл и придать смысл нашим реформам на севере. В то время, как мы простились с А. П. Энгельгардом, отправляясь из Вардэ на запад, архангельский губернатор отправился на «Мурмане» в Архангельск, а оттуда на восток своей губернии, и с Новой Земли имел совершить проезд к устьям Печоры на военном крейсере «Вестник», на офицеров и команду коего, вместе с транспортом «Бакан» распоряжением управляющего морским министерством возложены были гидрографические работы и производство промеров в устьях реки Печоры. И вот теперь, насколько я слышал, правительством уже подписан контракт с пароходным обществом, на обязанности коего будет лежать срочное пароходство, имеющее установить связь между Печорой и Архангельском.

      Между сведениями, время от времени доставляемыми с дальнего севера лицами, подобно мне глубоко сочувствующими его оживлению, получено мною два сообщения настолько интересных, что я считаю возможным закончить извлечениями из них последнюю главу моей книги, дабы дать читателям полное понятие о том, что делается уже сейчас на нашем севере во имя его блага.

      Первое из этих сообщений повествует о приступе к изысканиям линии новой Архангельской дороги инженерами общества Московско-Ярославской дороги. Оказывается, что тотчас по нашем проезде на север было энергично приступлено к делу. Одиннадцать партий сразу разбросаны были на всем протяжении от Вологды до Архангельска. Надо было в течение короткого северного лета на протяжении слишком 600 верст, в местности, совершенно лишенной населения, среди непроходимых лесов, болот и сплошной тундры, не имея мало-мальски правдивой карты, без проводников, проектировать безошибочно возможную железную дорогу, дабы к осени выслать тысячи рабочих для прорубки всей линии.

      Вот как описывает мой старинный знакомый инженер, заведывающий самым северным участком работ, произведенное в конце июля изыскание.

      «Партия изыскателей, шедших из Архангельска, заключалась из начальника партии, производившая выбор направления линии, пикетажиста – для промера линии и составления плана ее, нивелировщика, двадцати рабочих с десятниками и до 20 рабочих носильщиков, так как брать лошадей, при полном отсутствии путей, не было возможности.

      «Начались изыскания с левого берега Двины, против города Архангельска. Перейдя пойму реки по прямой 8 ? вер., у деревни Исакогорки линия вошла в сплошные леса, покрывающие как возвышенности, так и низины. Впереди предстояло пройти 200 верст при полном отсутствии жилья и каких-нибудь дорог. Пришлось организовать ручную переноску инструментов, багажа и провизии, закупаемой в Архангельске, в виде консервов, ржаных сухарей и сухой трески. По мере того, как линия подвигалась и местами врубалась вперед, через 12 верст делалась изба, в которой оставалось шесть человек рабочих носильщиков для безостановочной доставки провизии на следующий передаточный пункт.

      Такие пункты получали название станций, с номерами по порядку. Леса этой местности пересекаются небольшими и неглубокими болотами, которые местами расположены на возвышенностях; вышина болотных мхов достигает l ? аршина, а самые мхи окрашены в разнообразные оттенки, от пурпурно-красных до белых.

      Кочевавшие здесь с своими стадами оленей самоеды незадолго до нашего прихода откочевали на восток, так что мы не могли нанять их для перевозки багажа и инструментов. Проводником партии служил местный крестьянин из деревни Лахты, Кузьма, известный промышленник, убивший на своем веку 12 медведей, и один знавший местность от Архангельска верст на 70, где он промышлял десятки лет; далее же 70 верст и этот бывалый человек никогда не решался проникать. Уменье Кузьмы ориентироваться в сплошном лесу было поразительно: имея в руках небольшой компас и ружье, он служил нам и проводником, и охотником, снабжая партию дичью. Углубившись в леса, линия пересекла большие Ёловские мхи, по наименьшему измерению, шириною около 2-х верст. Характерную особенность Ёловских мхов составляют так называемые «чарусы», т. е. небольшие озера с илистым дном и глубиною воды от одного до двух аршин. Самое болото частью покрыто здесь хилым и редким сосняком, который, достигнув толщины в 2 – 3 вершка, замирает от порослей. Случалось видеть срубленные сосны, в 2 ? вершка в отрубе настолько мелкослойные, что им насчитывалось до 300 лет, а между тем они не превышали роста человека. Деревья эти слабы; сопротивление срезу ничтожно. Вообще картина тундры производит удручающее впечатление особенно полным отсутствием животной жизни. Местами тундра переходит в так называемый «сурадок», т. е. лес на слегка заболоченной почве, верхний слой которой мшисто-перегнойный. Крупные болота, имеющие название «химболы», обойдены линиею с восточной стороны. Летом болота эти и недоступны, и опасны, так как верхняя кора не выдерживает тяжести человека. Только опытный промышленник может пройти ими. Перейдя затем край Колокольных мхов, которые тянутся к западу и соединяются с одной стороны с Химболами, а с другой с Иерусалимскими болотами, мы подошли к реке Обокше, впадающей в Двину. На реке этой была поставлена станция № 3-й. Рыбы в реке очень много, по преимуществу щук и окуней, но уловы ее производятся только зимою; летом же ловят только удочками, так как берега реки заболочены и рыба скрывается под нависшим с берегов кустарником и мхом. У станции № 3-й, из имевшегося под рукой материала, были устроены кладовые на столбах, по образцу самоедских «лабазов». Без этой предосторожности провизия была бы уничтожена грызунами, которые наполняют архангельские леса. Вокруг столбов, на некотором возвышении от земли, делается из бересты род зонтика, через который мелкие хищники перейти не в силах.

      Река Обокша, как сказано выше, вытекает из болот Химболы и прорезает каменистый кряж, где течение ее весьма быстро. За Обокшей местность значительно повышается. Возвышенность эта известна под именем Кремянных гор и покрыта прекрасным строительным лесом, по преимуществу сосновым. Здесь много озер больших и малых; проведете линии между ними весьма затруднительно, ибо они соединяются между собою большими и малыми протоками и окружены болотами. По берегам их зимой производится заготовка лесных материалов для Архангельских лесопильных заводов. Зимою рубят лес, свозят к озерам и протокам, а весною, вслед за ледоходом, сплавляют по реке Лае. Лесным промыслом занимаются крестьяне, приезжающие сюда из дальних деревень, забирают с собою провизию и фураж и ночуют в становищах у костров в сильнейшие морозы.

      В царствование императора Николая I, на берегу одного из Лайских озер, в непроходимой лесной трущобе находился поселок беглых преступников. Правительство выслало против них солдат, часть беглых была захвачена, многие разбежались, и деревни были сожжены. До сих пор еще видны остатки погребов; по сказанию жителей, здесь зарыты крупные клады. Углубляясь все далее в леса, положение партии становилось все более и более затруднительным. Доставка пищи удлинилась до 80 верст, нередко выходили все сухари, и тогда приходилось промышлять дичь. По счастью, в этом году был обильный вывод глухарей и рябчиков. Отделенные восьмидесятиверстным расстоянием от жилья, рабочие падали духом и пропадали или уходили обратно. Обещаны были месячные награды тем, которые дойдут до конца изысканий, но таких оказалось только 10 человек. Погода становилась пасмурною, ежедневно шел то дождь, то снег. Менять платье и думать нечего было: в виду истомленности людей все, что только возможно было, пришлось бросить, в том числе были брошены даже палатки. Ночевали у костров, сложенных по местному обычаю: срубалась толстая сухая ель, два обрезка ее, по сажени длиною, клались один на другой и расклинивались клиньями; внизу разводили огонь; такой костер не потухал всю ночь. С одной стороны костра ставились щиты из сучьев, которые отражали тепло на спящих у костра людей. Благодаря дождям и влажности почвы, сырость была так велика, что мы промокали насквозь. Оптические инструменты приходилось нагревать у костра: стекла изнутри покрывались каплями воды. Наконец, по приблизительному расчету, оставалось не более 20 верст до встречи с партиею, шедшей с юга от села Яковлевского, но известий о ней не было никаких. На сжигаемые по вечерам ракеты ответа не было. Между тем провизия подходила к концу; доставка ее совершенно затруднилась: рабочие, окончательно обессилевшие, почти все ушли. Один из них, как мы потом узнали, пропал без вести. В глухой мертвенной тундре положение становилось критическим. Вернуться, – но на обратный далекий путь не хватит ни сил, ни пищи. Наконец, решено было сделать рекогносцировку к югу для розыска встречной партии. Оставив часть рабочих в лагере при инструментах, взяв сухарей на двое суток, котелок, компас и ружье, начальник партии с двумя охотниками отправился на розыски. Шли целый день на юг по меридиану, приняв в расчет склонение магнитной стрелки; на деревьях делали зарубки, чтобы можно было разыскать обратный путь. Наконец, после томительных розысков, впереди послышался стук топора, – при безветрии в лесу слышно очень далеко. На стук дано было несколько выстрелов, но ответа на них не последовало. Подвигаясь вперед, – набрели наконец на свежую просеку, пройдя по которой версты две, к великой радости, пришли в лагерь встречной партии, которая хотя также оказалась в нужде и без рабочих, но сравнительно все-таки в лучших условиях, так как в 40 верстах от нее было село Яковлевское. Сомкнув линии, обе партии пошли в село Яковлевское, расположенное на берегу Обозеры.

      В с. Яковлевском 260 жителей. Это единственное поселение, оказавшееся на двухсотверстных изысканиях северной партии. Население крайне бедное, занимается лесным и охотничьим промыслами. 26-го сентября изыскания на северном участке были окончены, а в общем результате линия в 608 верст трассирована по кратчайшему расстоянию от Вологды прямо на север, и подходит прямо к городу Архангельску на левом берегу Северной Двины, пересекая по пути реки Вологду, Сухону, Кубину и много значительных рек и речек, разбросанных среди тундр и болот».

      Еще интереснее письмо из Архангельска. Описывая путешествие архангельского губернатора на Новую Землю, оно в то же время сообщает о совершенно неожиданном и неизвестно как попавшем на наш север бедствии, вряд ли имеющем закончиться этим годом. В половине сентября в Архангельске появилась холера. Началась она с прибывших с Мурмана двух поморов и фельдшера. Поморы умерли, а фельдшер сошел с ума. Из Архангельска холера была занесена в Колу, где умерло 27 человек, и в Кемь, где погибло до 30 человек. К счастию, несмотря на отсутствие карантинов, признанных губернатором бесполезными, на Мурмане не было ни одного холерного случая. Но в самом Архангельске она произвела полнейшую панику, благодаря неожиданности, отсутствие бараков, скудности больниц и ничтожного количества докторов, тем более, что в два первых дня холера выхватила из 20,000 жителей города 300 жертв. При панике никто не шел в санитары, не брался хоронить. Губернатор превратил в санитаров всю полицию до последнего человека, причем все полицейские посты в городе временно передал войскам. К полиции присоединились сестры милосердия, и в первые дни фельдшерский ученик исполнял обязанности кухарки. Полицейские солдаты спали на полу у холерных коек, они же были и могильщиками. Власти начали дезинфицировать суда, устраивать временные больницы, советовали не употреблять соленую рыбу и сырую воду. Народ, видя, что власти не потерялись, стал слушаться советов, и несколько дней спустя нашлась масса желающих поступить на приемные пункты и в санитарные отряды; на седьмой день, холера, унесшая 60% из заболевших, стала ослабевать и неделю спустя совершенно прекратилась. Упоминаю об этом, нигде не напечатанном обстоятельстве, как о наглядном доказательстве, насколько наш север пока не обеспечен в годины бедствий, и тем не менее, в тоже время показывает себя развитее и благоразумнее нашего юга.

      Вернувшись из Вардэ в Архангельск и снарядив экспедицию, А. П. Энгельгард 5 июля вместе со своим правителем канцелярии, на которого было возложено заведывание снабжением Ново-Земельских поселенцев всем необходимым и расчет с поселенцами за сбытые в Архангельске продукты их промыслов, отплыл на Новую Землю. Кроме того, с губернатором отправились доктор Большесольский и еще двое лиц из служащих по личному желанию.

      Отправляясь из Архангельска на пароходе «Ломоносов», губернатор вез с собою на Новую Землю: 38 человек новых поселенцев, из самоедов Мезенского и Печорского уездов, которые были снабжены надлежащею одеждою, скорострельными ружьями с патронами и другими орудиями для промыслов; вновь срубленный в Архангельске и в разобранном виде погруженный на пароход дом для проживающих на Новой Земле иеромонаха и псаломщика (на постройку этого дома, перевозку и постановку его на месте отпущено из сумм св. Синода 5,000 р.); годичный запас предметов продовольствия для всех прежних и новых поселенцев 1) [В настоящее время всех поселенцев самоедов мужчин и женщин на Новой Земле до ста человек], равно как новый запас пороху и патронов для производства промыслов; несколько новых лодок для выездов в море на промыслы, а для передвижений поселенцев по материку – несколько десятков собак; для постановки нового дома и для ремонтирования существующих зданий на Новой Земле (на что, в свою очередь, назначено 2,000 руб.), отвезены туда плотники и печники, и, наконец, для отопления означенных жилых помещений перевезено 120 сажен дров.

      По прибытии на Новую Землю 8 - го июля, посетив существующие там становища в Кармакулах и у Маточкина Шара, А. И. Энгельгард, в видах расширения колонизации по Ново-Земельскому материку, выбрал еще место для нового становища на Гусиной Земле у Белужьей губы, в бухте Гагарка, куда и переместились уже, с частью новых поселенцев, некоторые из бывших там ранее самоедов, в качестве руководителей новоприезжих в предстоящих им занятиях промыслами и вообще в новых условиях их жизни. Таким образом, с настоящего времени на Новой Земле будет уже три населенных пункта: северное становище у Маточкина Шара, где особенно удачно промышляют белых медведей; среднее – в Кармакулах, где промышляются тюлени, белухи, песцы и частью дикие олени, и южное – у Гусиного носа, близ коего водятся в изобилии дикие олени, тюлени, рыба «голец» (из породы семги) и разные птицы.

      Пробыв на Новой Земле несколько дней, А. П. Энгельгард совершал довольно значительный экскурсии и внутрь материка, знакомясь таким образом с природою острова, а спутники губернатора, пользуясь этими экскурсиями, составляли гербарии и коллекции из предметов местной флоры и минералов. Из выездов в море особенно было интересно посещение острова, который носит название «Птичий базар». Буквально весь названный остров представлял из себя одну сплошную массу пернатых, притом настолько плотную, что скалистые утесы острова являлись как бы покрытыми движущимся ковром, ткань которого вовсе не имеет определенного фона, а состоит из одного лишь пестрого узора. Основанием для названия этого острова Птичьим базаром, помимо описанной массы там всевозможных птиц, послужил не смолкающий здесь ни днем, ни ночью птичий гомон, который еще издали напоминает собою гул рыночной площади, а при приближении к острову переходит в столь ужасающий гам, что расслышать тут друг друга даже сидящим рядом невозможно. Чтоб составить полное понятие о густоте птичьего населения в указанной местности, достаточно добавить, что в означенную экскурсию там пойманы были десятки птиц прямо руками. Да иные какие-либо способы едва ли и были возможны, так как употребление в дело ружья в данном случае представлялось довольно рискованным. Встревоженная выстрелом и спугнутая с места миллиардная масса пернатых могла поставить нарушивших покой их в крайне затруднительное положение, даже просто сбить с ног или столкнуть в пропасть или в воду. По крайней мере потом, когда на обратном пути с Птичьего Базара, в приличном уже от него отдалении, из любопытства – что будет, все-таки сделан был по направлению к острову залп, и эхо его раскатилось по царству пернатых, то в ответ оттуда послышался целый ураган от шума крыльев и птичьего крика.

      В итоге описанных экскурсий и посещений Новой Земли и близлежащих к ней островов образовался целый музей различных предметов, характеризующих природу и жизнь этого полнощного пункта; в собранных и привезенных оттуда в Архангельск коллекциях особенное разнообразие представляют собою чучела птиц и морских зверей, в числе последних даже три экземпляра утробных; затем множество птичьих яиц, различные раковины, окаменелые водоросли, образцы горного хрусталя и аспида, ползучих древесных растений и цветов. Коллекция эта передана в музей Губернского Статистического Комитета.

      Несмотря на сравнительную доселе незначительность поселенцев на Новой Земле, которые сначала всё сгруппированы были в Кармакульском становище, а потом уже часть их переселилась к Маточкину Шару, вопрос о новых местах для поселения начал назревать уже там и сам собою, вследствие чего два самоедские семейства сами выселились из Кармакул в другие места, главным образом потому, что при скученности в одном поселении они мешали друг другу в производстве промыслов.

      В среди обитателей Новой Земли (иеромонаха о. Ионы и псаломщика, фельдшера с семьею и самоедов) за истекшую зиму ни смертных случаев, ни даже заболеваний скорбутом, благодаря принятым мерам, там не было. Плодотворно очевидное влияние иеромонаха о. Ионы на поселенцев-самоедов, которые, покончив совсем с язычеством, охотно посещают построенный для них там православный храм, несут туда свои посильные лепты, в виде свечей, ставимых ими перед иконами, и затем никогда не выезжают на промысел, не отслужив предварительно молебна в церкви. Не безуспешно идет там и обучение самоедских детей грамоте местным псаломщиком и фельдшером; теперь же при вновь свезенном туда и сооружаемом ныне причтовом доме, состоящем из 5 комнат, предполагается устроить и особую школу.

      Здания поддерживаются, а поселенцы снабжаются всем им необходимым, начиная с продовольствия. На сооружение новых и на ремонт существующих зданий на Новой Земле отпущены в нынешнем году в распоряжение губернатора особые суммы, насчет которых и отправлены туда как строительные материалы, так и рабочие; в отношении же содержания поселенцев и снабжения всем необходимым практикуется следующий способ: содержание пароходного сообщения между Архангельском и островом возложено на Товарищество Архангельско-Мурманского срочного пароходства, которое получает за это правительственную субсидию по 5 тыс. рублей за навигацию. В течение навигации на Новую Землю совершается всего два рейса: первый в начала июля, когда, по расчетам, омывающие Новую Землю океанские воды освобождаются ото льдов, и второй – осенью, большею частию в первых числах сентября. С последним из рейсов отправляется на Новую Землю годовой запас продуктов продовольствия для поселенцев, порох, патроны и пр.; все это сдается там в склад, заведывание которым возложено на фельдшера; фельдшер же выдает из означенных запасов каждому из поселенцев то, что ему нужно, и записывает в долговую книгу, по лицевому счету каждого кредитующегося, – что именно и на какую сумму отпущено из склада; в свою очередь каждый из поселенцев в общий же склад сдает все, что он промыслит, а фельдшер, принимая эти продукты промыслов, записывает, кем и что именно сдано в склад. В первый рейс следующего затем года командируемый губернатором чиновник принимает от фельдшера упомянутые продукты промысла по именному списку собственников и с обозначением – что именно принадлежит каждому из них, а из долговой книги в том же списке делает отметки о количестве и стоимости взятого из склада каждым из поселенцев; тогда же делается и спрос поселенцев о том, кому и что именно требуется привезти по осени из Архангельска на следующую зиму. Затем увезенные с Новой Земли продукты промысла поселенцев продаются в Архангельске на аукционе, а из вырученной суммы, за отчислением известного % с валовой выручки на образование запасного капитала, предназначаемая на общие колонизационные потребности, покрывается долг каждого поселенца по продовольственному складу, остаток же, или обращается на заготовку предметов по вновь сделанному заказу поселенца, или же записывается чистою выручкою по счету каждого; о результатах этих расчетов поселенцам-промышленникам объявляется по осени тем же командируемым чиновником.