Судьба различных территориальных групп веси сложилась неодинаково. Белозерская весь оказалась на магистралях древнерусской колонизации и быстро смешалась со славянами. На местах ее поселений уже в XI веке существовали древнерусские поселки. Судско-моложская весь, напротив, осталась в стороне от основных водных путей, которые использовались колонистами-славянами для продвижения на Север; благодаря обособленному положению она длительное время сохраняла свою культуру и свой язык. По-видимому, именно ее потомков подразумевал Сигизмунд Герберштейн, писавший в XVI веке о жителях Белозерья, имевших собственны язык, хотя и говоривших по-русски.
Особой группе западнофинского населения принадлежат приладожский курганы — весьма выразительные археологические памятники на р. Сяси, Тихвинке, Паше и Ояти. Древнейшие из них относятся к X веку и устроены своеобразно: в центре насыпи очажок, на котором обычно стоят кухонные принадлежности — горшки, сковородки и т.п.; по одну сторону от очажка мужские погребения, по другую — женские. Многие археологи видят в таких курганах модель жилища, разделенного на мужскую и женскую половины. Набор сопровождающих вещей и украшений в приладожских курганах гораздо богаче, чем в славянских курганах Новгородчины, немало украшений ярко выраженного финн-угорского облика. И хотя уже в X веке в Приладожье появились скандинавы, а позднее славяне, аборигены долгое время сберегали свою культуру, оставаясь самостоятельным этническим образованием. Общее количество курганных насыпей в Юго-Восточном Приладожье достигает нескольких сотен, следовательно, плотность населения была достаточно высокой, и жители Приладожья были заинтересованы в освоении незанятых земель на севере и на востоке.
К сожалению, в летописи нет определенных сведений о том, какое же финно-угорское племя обитало в Приладожье. По мысли Л.А.Голубевой, это одна из этнографических групп веси8. Другие археологи полагают, что это особое племя и условно именуют его приладожской чудью9.
Противоположный, северо-западный берег Ладожского озера в конце I тыс. н. э. занимали предки современных карел, тоже из группы западнофинских племен. "Корелы", данники Великого Новгорода и неизменные союзники его в борьбе со шведами, впервые упоминаются в русских летописях под 1143 годом, еще позже их имя встречается на страницах западно-европейских хроник. Вероятно, формирование "корелы" как самостоятельной этнической единицы завершилось лишь в XII веке, что археологически отражено в своеобразных памятниках — грунтовых могильниках с захоронениями в деревянных срубах. Основная племенная территория корелы, ограничивавшаяся Северо-Западным Приладожьем, не относилась к зоне русского расселения, но в XII—XIV веках корелы понемногу приникают на Кольский полуостров и в Поморье, где сталкиваются с русскими колонистами10.
Меря входила в группу поволжско-финских племен, и ее язык был, очевидно, близок языку мордвы и мари. "... а на Ростовском озере меря, а на Клещине озере меря же..."11 —так определяется в "Повести временных лет" этническая территория этого племени. Однако большинство финно-угроведов считают, что озера Ростовское (Неро) и Клещино (Плещеево) — лишь главные центры обширной мерянской области, охватывавшей до прихода славян едва ли не все Волго-Клязменское междуречье. Погребальные памятники мери второй половины I тыс. н. э. — могильники с простыми грунтовыми ямами, в которых можно увидеть как следы кремаций, так и несожженные останки умерших. Женские погребения сопровождаются многочисленными украшениями, в том числе уже знакомыми нам наборными подвесками и шумящими привесками. Поселения мери представляют собой преимущественно неукрепленные селища, хотя известны и городища. В районе озер Неро и Плещеево в последние десятилетие открыты крупные гнезда мерянских селищ, некоторые из которых — огромной площади, что отличает их от скромных по размерам поселений веси. Ясно, что летописные центры размещения мери действительно были плотно заселены. На севере племенная территория мери достигала Ярославского Поволжья, где получили распространение характерные для мери приземистые горшки с хорошо заглаженной, иногда подношенной поверхностью, непохожие на керамику веси.
Подобно веси, меря упоминается в летописях лишь при описании событий IX — начала X века, а затем исчезает с ее страниц. В XI—XII веках население центральных областей Волго-Клязменского междуречья было уже ассимилировано славянами. Но именно в это время к северу от основного мерянского ареала появляются археологические памятники с мерянской керамикой и украшениями, отражающие участие отдельных групп мери в общем колонизационном движении на Север.
Северо-восток Европы в конце I тыс. н. э. был заселен пермскими племенами — предками современных коми-зырян, коми-пермяков и удмуртов. Западная граница их расселения доходила до верховьев Северной Двины. Летописец, называя пермь среди народов "иже дань дают Руси", имел в виду, по-видимому, население, обитавшее на Вычегде и Выми и оставившее памятники ванвиздинской и вымской археологической культуры. Памятники ванвиздинской культуры, относящиеся ко второй половине I тыс. н. э., поражают архаизмом: на поселениях крайне редки металлические вещи, зато многочисленны орудия из кости и кремня, круглодонная керамика напоминает сосуды эпохи бронзы и раннего железа. Основой хозяйства в этот период оставалась охота. Впрочем, в начале II тыс. н. э. в экономическом и культурном развитии Вычегодского края происходит резкий скачок, и материалы вымской культуры уже вполне соответствуют нашему представлению о средневековых древностях финно-угров.
Между областями, заселенными в X веке корелой, весью, славянами и мерей, с одной стороны, и пермскими племенами, с другой, остается обширнейшее пространство — почти весь бассейн Онежского озера, Онеги и Северной Двины. Здесь известны лишь отдельные археологические памятники второй половины I тыс. н. э. Это небольшие неукрепленные поселения с бедным культурным слоем и бедными находками — собраны главным образом черепки сосудов, поверхность которых покрыта штриховкой и украшена иногда ямочными вдавлениями. Именно на эти поселения вышли колонисты-славяне на Сухоне и озере Лача, впервые проникнув сюда на рубеже 1-II тыс. н. э. Судя по керамике и немногим металлическим вещам, финно-угры, кому принадлежали эти памятники, были близки как весскому населению Белозерья, так и поволжско-финским племенам. Следуя летописи, мы можем называть их "заволоцкой чудью". В "Повести временных лет" она упомянута один раз, и, возможно, "заволоцкая чудь" — собирательное имя, использованное летописцем для обозначения не вполне однородных в этническом отношении аборигенов Заволочья. Ясно, что их было немного и они не создали яркой культуры, в отличие от белозерской веси или мери.
Но поселения со штрихованной керамикой, орнаментированной ямочными Вдавлениями, встречены в южной части Заволочья. Северная часть его была, очевидно, заселена саамами. Саамы, или лопари, обитают сейчас на севере Скандинавии и на Кольском полуострове, однако в древности они занимали на Европейском Севере гораздо большие области, о чем убедительно свидетельствуют, например, географические названия саамского происхождения, широко распространенные в пределах современных Архангельской и Вологодской областей и Карелии. Точно установить, когда саамы оставили эти территории и отступили на Север под давлением прибалтийско-финского или русского населения, весьма затруднительно. "Лопь" — так именовали на Руси саамов — редко упоминается в средневековых документах. Нет ее и в летописном перечне северных племен, плативших дань Руси, хотя из западно-европейских источников XII—XIII веков известно, что лопь была подвластна Новгороду12. Археологические памятники саамов конца I — начала II тыс. н. э. в Поморье чрезвычайно бедны и потому почти неуловимы.
Язык саамов относится к прибалтийско-финской группе, но он выделился из прибалтийско-финского праязыка несколько раньше остальных. По своему хозяйственному укладу саамы в средневековье резко отличались от других финно-угорских племен: они отдавали предпочтение охоте и рыболовству, меньше внимания уделяя оленеводству. Естественно, что саамы вели полукочевой образ жизни. Еще в конце железного века они частично отказались от производства керамики, не было у них и собственной металлургии — они применяли привозной металл и широко использовали орудия из кости и рога.
Не приходится удивляться, что саамы оставили так мало археологических следов, а датировка саамских памятников до сих пор крайне неопределенна. По мнению финского исследователя К.Карпелана, южная граница саамского расселения в железном веке и средневековье проходила севернее Ладожского озера, пересекала Онежское озеро и выводила к Белому морю13. Таким образом, в Заонежье и Поморье русские колонисты в XI—XIII веках неизбежно должны были вступить в прямые контакты с саамами.14
Славяне, продвинувшиеся в X веке в Верхнее Поволжье, Белозерье и Приладожье, столкнулись не с монолитным массивом чудских племен, единых в языковом и культурном отношении. Они встретили самостоятельные этнические единицы, принадлежавшие к разным ветвям обширной финно-угорской общности, часто далекие друг от друга по языку. Еще резче был контраст между хозяйственными укладами отдельных племен, скажем, между скотоводчески-земледельческим хозяйством мери и первобытным хозяйством саамов. Уже в IX—X веках финно-угорские племена занимала неодинаковое положение в политической системе Древнерусского государства: одни из них выступали как полноправные участники крупнейших политических акций (например, призвания князей), другие — как скромные плательщики дани. Нарастающая активность славян на северной периферии так или иначе должна была отразиться на судьбе всех чудских племен. Но когда мощный поток колонизации пересек Шексну и Белое озеро и устремился далее на северо-восток, конкретные исторические роли различных племен в новой ситуации оказались различными.
Племена приходят в движение
Стабильная, классическая картина расселения, когда каждая этническая группа имеет свою собственную территорию и собственную культуру и почти всегда может быть названа по имени, уходит в прошлое примерно на рубеже I и II тысячелетий. Ее сменяет если не полный хаос, то гораздо менее упорядоченная этническая карта, на которой племенные границы размыты. или вовсе стерты, памятники различных племен располагаются чересполосно, а характерные этнические черты в них настолько скрещены или видоизменены,что нередко нельзя сказать, представитель какого племени лежит в той или иной могиле. Ясно, что земли к северо-востоку от Шексны, Белого озера и Приладожья, прежде почти безлюдные, стали ареной невиданных ранее передвижений, в водовороте которых смешались разные этнические группы.
Вглядываясь в археологические материалы XI—XII веков, рассматривая украшения и бытовые вещи, анализируя детали погребального обряда, мы стремимся узнать изменившийся облик уже знакомых нам племен и проследить их дальнейшую судьбу.
Следы аборигенов, обитавших в южной части бассейна Онеги и Северной Двины в I тыс. н.э., в последующий период совершенно теряются. Все попытки найти в археологических памятниках XI—XIII веков какие-либо элементы, бесспорно восходящие к культуре "заволоцкой чуди", завершаются неудачей. Правда, некоторые археологи полагают, что могильники XI—XIII веков на Ваге и Кокшеньге принадлежат заволоцкой чуди1, но какую-либо связь между этими памятниками и памятниками более ранней эпохи проследить пока не удается. Очевидно, немногочисленное коренное население Заволочья быстро смешалось с пришельцами, полностью растворившись в их среде и приняв их культуру.
Зато другие чудские племена, основные ареалы которых находились далеко на юго-западе, в XI—XII веках оставили довольно заметные следы в Северном Белозерье, Каргополье, Заонежье и Заволочье. Так на многих памятниках XI века мы встречаем характерные украшения, производившиеся в Юго-Восточном Приладожье, например, бронзовые бусы-флакончики или подвески в виде ключа. Подвески, представляющие собой плоское прорезное изображение уточки, впервые появились в Приладожье в X веке, в XI—XII веках они получают повсеместное распространение на территории Белозерья, Каргополья и Важского края. Хотя местные отливки XI—XII веков отличаются от ранних приладожских образцов, более изящных и совершенных по форме, несомненно, что первые прорезные подвески-уточки попали на Каргополье и Вагу вместе с выходцами из Приладожья.
Какие причины вовлекали финно-угорское население Приладожья в общую колонизационную волну? Прежде всего, мы должны помнить, что Юго-Восточное Приладожье было в непосредственной близости от Свирско-Онежского водного пути, по которому двигались новгородцы. Оно было тесно связано с Ладогой — крупным центром международной торговли (в частности, торговли мехами). Наконец, Приладожье было плотно заселено: здесь наверняка имелось избыточное население, искавшее новые места для жизни и новые промысловые угодья. Впрочем, отсутствие за пределами Приладожья столь характерных для этого региона курганов с очажками заставляет предполагать, что в переселении участвовали лишь отдельные группы финно-угров, не образовывавшие самостоятельного колонизационного потока и не стремившиеся к созданию в Заволочье собственных колонизационных центров.
Еще большими людскими ресурсами, необходимыми для освоения новых территорий, располагали мерянские области. Между поволжской мерей и финно-уграми Верхней Онеги и Верхней Сухоны существовали какие-то давние связи, а Шексна использовалась мерянами как дорога на Север с глубокой древности, задолго до появления в Верхнем Поволжье славян. Поэтому участие мери в авангарде движения южного потока колонизации в XI—XII веках столь же естественно и закономерно, как участие приладожских финно-угров в движении с запада. В общей массе финно-угорских украшений из Северного Белозерья, Каргополья и Важского края можно легко найти характерные предметы мерянского убора. Массивные наборные подвески, изображающие коньков, — излюбленные украшения мерянских женщин, на основной территории мери выходят из употребления в XI веке, когда в Волго-Клязменском междуречье массово распространяется ювелирная продукция славянских ремесленников2. В обиходе мерян, переселившихся в Белозерье, подвески-коньки, правда уже не спаянные из отдельных бронзовых жгутов, а литые, сохраняются вплоть до рубежа XI—XII веков. Мерянского происхождения также височные кольца со втулкой на одном конце, треугольные и трубчатые подвески с шумящими привесками, двуспиральные подвески. Еще более надежный показатель проникновения мерян на Север — наличие здесь лепных сосудов характерных поволжских типов, приземистых и лишенных орнаментации. Особенно много такой посуды найдено в могильнике Нефедьево I на Волоке Славенском. Меряне, испытавшие уже сильное влияние славянской культуры и частично смешавшиеся со славянами, были в этом микрорегионе в XII веке не этнической примесью, а этническим большинством. Повторяемость, устойчивость мерянских элементов в погребениях наводит на мысль, что на Волок Славенский продвинулись не разрозненные колонисты, а компактная, единая группа мерян.
Северо-восточная группа веси, жившая на Белом Озере и в верховьях Шексны, уже в силу своего географического положения не могла остаться в стороне от потока колонизации. Тем не менее, участие ее в движении на северо-восток мы можем скорее реконструировать умозрительно, чем подтвердить конкретными археологическими фактами. Дело в том, что выделить комплекс украшений, специфичных только для северо-восточной группы веси, пока не удается, потому затруднены и поиски собственно весских элементов в древностях Каргополья и Заволочья. Весьма вероятно, однако, что появление в XI веке лепных сосудов со штампованным орнаментом на озере Лача, Мошинском озере и на Ваге может быть обусловлено продвижением сюда белозерской веси.
Неожиданно присутствие среди колонистов представителей судско-моложской веси, державшейся несколько обособленно и не имевшей столь тесных контактов со славянами, как поволжская меря или весь Белоозера. За сотни километров от основного ее ареала, на северо-восточном берегу Онежского озера, в Челмужском погосте, раскопаны курганы с совершенно необычными для Заонежья погребениями в деревянных срубах3. Подобный обряд, несомненно, связан с весской традицией: серия курганов с деревянными срубными конструкциями исследована в последние годы на Суде и реках Моложского бассейна. Из Челмужских курганов извлечен глиняный сосуд, орнаментированный пояском из у-образных фигур, которых никогда не делали местные мастера. Зато точно такой же орнамент украшает сосуды из погребений на Суде. Конечно, переселение судско-моложской веси далее на Север не было массовым, но, судя по материалам Челмужских курганов, отдельные ее группы оказались втянутыми в общий процесс.
Может быть, финно-угорское население было вынуждено уходить под напором славян, занимавших его исконные земли? Подобная точка зрения высказывалась многими историками как в прошлом веке, так и в нынешнем. В.О.Ключевский писал о мирном, незлобливом характере чуди, не противостоявшей славянскому движению4; в других работах подчеркивается стремление чуди уйти в наиболее глухие районы, отступить в верховья рек и на водоразделы и тем самым остаться в стороне от бурных событий, которыми так богаты первые века II тысячелетия. Но образ мирной, стремящейся к покою чуди, подчинившейся славянам, не вполне согласуется с археологическими фактами. Весь не покидает берега Белого озера после прихода сюда славян. Переселенцц-меряне в XII веке находятся не в таежных дебрях, а на Волоке Славенском — на главном пути из Шексны в Сухону. Пребывание здесь сулило максимальные выгоды и максимальные опасности. Обжитые места в глухом и спокойном Судском краю весь бросала не для того, чтобы найти еще более уединенные и глухие углы, а для того, чтобы занять ключевой пункт на восточном побережье Онежского озера — Челмужский погост. Не удивительно, что и на Волоке Славенском, и в Челмужских курганах в мужских погребениях найдены боевые топоры, хотя в целом находки оружия на Севере редки. "Незлобливая" чудь, как и славянские колонисты, стремилась обеспечить себе высокий материальный достаток и социальный престиж. Чтобы достичь этого, ей необходимо было не замкнутое, уединенное существование, а широкий размах пушного промысла, хорошо налаженные торговые связи, участие в местном управлении и сборе дани.
Нам осталось познакомиться с археологическими следами продвижения на Север славян. Самый яркий памятник славянской колонизации — уже упоминавшийся Кемский некрополь, могильник русских дружинников на Ковжско-Вытегорском пути. Здесь каждая деталь обряда, каждое украшение строго соответствует общим нормам восточнославянской культуры. Погребенные обращены головами на запад, над ними возведены земляные насыпи правильной полусферической формы, окруженные ровиками. Точно такие же курганы XI века встречаются на Киевщине и Новгородчине, в Смоленском Поднепровье и Суздальском Ополье — во всех областях обширной территории, заселенной восточными славянами. Несмотря на довольно высокое социальное положение женщин, похороненных в Кемском некрополе, их парадный убор подчеркнуто скромен, что тоже отвечает традиции. Убор составляют височные кольца, ожерелье из бус с подвесками, браслеты, перстни, в редких случаях — застежки-фибулы и нагрудные подвески. Все вещи принадлежат к классическим восточнославянским типам. После тяжелых, массивных украшений, изготовленных финно-угорскими мастерами, ювелирные изделия из Кемских курганов восхищают миниатюрностью и изяществом. Среди нескольких сот украшений, представленных в этой коллекции, мы находим лишь пять предметов финно-угорского происхождения — цепочку из восьмеркообразных костыльков и подвески, но они найдены в детских погребениях; по-видимому, в костюме детей племенные традиции выдерживались не так строго. Материалы Кемского некрополя можно воспринимать как своеобразный эталон восточнославянской культуры, перенесенный на Север с сохранением всех элементов, всех мельчайших деталей и в полной изоляции от финно-угорского окружения.
Но Кемский некрополь — совершенно необычный памятник. Как известно, это могильник дружинников, которые несли службу на таможенной заставе, и их культурная отчужденность от местной среды была обусловлена особым социальным положением и административным статусом. Видимо, агенты центральной власти, посланные на периферию, стремились подчеркнуть свою связь с княжеской администрацией, может, и нарочито не отказываясь от обычаев и культуры русской метрополии. Что же касается рядовой массы славянских переселенцев, то они ни в коей мере не были привержены этнической замкнутости и вступали в многообразные контакты с финно-уграми. Только что выше рассказывалось о частых находках славянской и финской керамики X века в развалах одних и тех же очагов на Белом озере. Смешение славян и финнов продолжалось и в XI—XII веках, принимая все большие масштабы. В могильниках того времени на Белозерье и Каргополье мы сталкиваемся с погребальным обрядом, синтезирующим славянские и финно-угорские элементы. Захоронения со славянскими и финно-угорскими украшениями располагаются на площадках, вплотную примыкая друг к другу, но еще чаще эти украшения бывают вместе в одном захоронении. Славянская круговая керамика и славянские ювелирные изделия хорошо представлены между Онежским озером и верховьями Северной Двины на многих памятниках, но они присутствуют не в чистом, концентрированном виде, а в смешении с финно-угорскими.
Приведенные факты на первый взгляд воспринимаются с недоверием. Мы привыкли считать, что этнические барьеры в средневековье были жесткими и представители разных племен держались обособленно даже тогда, когда становились близкими соседями. Переселение славян на финно-угорские территории видится, как правило, переселением отдельных родов или больших семей, строивших себе отдельные поселки. Разумеется, и такое было. Но не менее распространена была инфильтрация небольших групп славян в инородную этническую среду, за которой неизбежно следовало смешение племен, причем племен неродственных, принадлежавших к различным языковым семьям.
Результатом этого смешения стали постепенная ассимиляция финно-угорских группировок и формирование в Северном Белозерье, на Каргополье и в Важском крае древнерусского населения. Весь уже в XI веке исчезает со страниц русских летописей. В летописной статье 1071 года, рассказывающей о восстании волхвов на Белоозере, местные жители названы не весью, а "белозерцами". Несомненно, белозерцы говорили на древнерусском языке, ибо летописец не сообщает о каких-либо языковых трудностях, возникавших при общении с ними у киевских данщиков. На Ваге ассимиляция финно-угорского населения шла несколько медленнее: в древнейшей Важской грамоте — купчей на Шенкурский погост 1315-1322 годов — староста погоста и его братья носят еще финские имена5. Но при описании событий, происходивших в Заволочье в XII—XIV веках, "заволоцкая чудь" ни разу не упомянута, вместо нее в документах с XIV века появляются "важане" и "двиняне"6. Авторы сочинений, посвященных основанию древнейших монастырей на Севере, весьма внимательные к местному северному колориту, не сообщают о столкновении монахов с финноязычным населением7. Наиболее подробный список "иноязычников", живущих на Севере, содержится в "Житии Стефана Пермского"; в этом списке перечислены "Лопь", "Корела", "Югра", "Печера", Тогуличи" (т.е. вогулы), "Самоядь" (т.е. ненцы), "Сиряне" (коми-зыряне) и "Пермь Великая" (коми-пермяки)8. Ни веси, ни заволоцкой чуди в списке нет — к моменту его составления (конец XIV или первая половина XV века) они давно уже перестали существовать как самостоятельные этнические единицы. На смену им приходят "белозерцы", "важане", "двиняне", "устюжане" — особые территориальные и этнографические группы древнерусской народности, вобравшие в себя чудские племена Севера.
Чудское наследие
Что же было унаследовано русскими от чуди? Этот вопрос волновал еще В.О.Ключевского, который попытался дать ответ на него применительно ко всей территории великорусского расселения в Восточной Европе: "Наша великорусская физиономия не совсем точно воспроизводит общеславянские черты. Другие славяне, признавая в ней эти черты, однако, замечают и некоторую стороннюю примесь: именно скулистость великоросса, преобладание смуглого цвета лица и волос, и особенно типический великорусский нос, покоящийся на широком основании, с большой вероятностью ставят на счет финского влияния". Далее В.О.Ключевский писал о влиянии финно-угорских языков на великорусские говоры и об образах финно-угорской мифологии в поверьях русских крестьян1. Впрочем, выводы В.О.Ключевского о значительном финно-угорском воздействии на русскую культуру разделялись далеко не всеми. В конце 1920-х годов крупнейший авторитет в области славянской этнографии Д.К.Зеленин выступил с работой, в которой вклад финно-угров в формирование великорусской народности почти полностью отрицался2, а еще раньше сходные мысли были высказаны ведущим археологом-славистом начала XX века А.А.Спицыным3.
Попытаемся оценить объем и характер финно-угорского наследия в культуре Русского Севера, обратившись к археологическим материалам XI—XIII веков.
Для археолога знакомство с этим наследием начинается с черепков. Выше я уже говорил, что белозерская весь в IX—X веках украшала свою керамику оттисками различных штампов, образующими причудливые узоры на плечике горшка. Но грубые черепки с отпечатками гребенчатого чекана или более сложных штампов встречаются и на поселениях, и в могильниках XI—XII веков, культура которых в целом имеет славянский облик. Даже в Кемском некрополе, где славянский погребальный обряд выдержан с предельной строгостью, а костюм погребенных женщин подчеркнуто следует славянской традиции, мы находим лепные горшки с поясками из гребенчатых штампов на плечике. Изготовление лепной керамики было женским домашним занятием, эта керамика шла в хозяйство и не предназначалась для продажи. Как же попали горшки с весскими орнаментами в погребения дружинников? Может быть, причина — смешанные браки: славяне брали себе жен финно-угорского происхождения, приносивших в новую этническую среду свойственные им навыки изготовления посуды? Такой ответ кажется вполне правдоподобным. Но среди лепных горшков XI—XII веков с архаичным весским орнаментом оказались сосуды типичных славянских форм. Объяснение тут может быть только одно — "весская орнаментика" постепенно получила распространение в различных этнических средах и стала в XI—XII веках общим культурным достоянием народов Севера4.
Финно-угорский — чудской — колорит еще заметнее в парадном уборе северорусской женщины, который включал десятки металлических украшений, носившихся в строго определенном порядке и образовывавших некую единую композицию. Пышное и тяжеловесное на первый взгляд убранство при более подробном знакомстве поражает соразмерностью составляющих его частей; пожалуй, его можно считать самым высоким достижением прикладного искусства Севера XII—XIII веков и одновременно самым ярким явлением, синтезирующим элементы славянской и финно-угорской культуры.
Основа этого убора — височные кольца, ожерелье из бус с подвесками и поясные украшения. Височные кольца в средневековье определяли этнографическое лицо славянства, без них невозможно представить парадный костюм славянской женщины. Кольца на специальных лентах или ремнях одевались на голову, крепились на висках слева и справа. Во всех областях восточнославянского расселения были распространены простые проволочные кольца малого диаметра, которые археологи назвали перстнеобразными; наряду с ними бытовали и украшения сложной формы, требовавшие высокого ювелирного искусства. На Севере помимо перстнеобразных носили проволочные кольца большого диаметра — браслето-образные, а также кольца, на проволочную дужку которых были нанизаны металлические или стеклянные бусы, — бусенные. В отличие от височных колец, ожерелье из бус — элемент убора, в этническом отношении нейтральный. Его считали в равной степени "своим" представительницы разных племен и народов. Впрочем, ожерельные подвески на Севере скорее указывают на украшения славянских типов: это лунницы, круглые подвески, тут же крестики, образки.
Самой эффектной частью убора было все же не ожерелье, а комплект шумящих подвесок на поясе. Шумели они потому, что внизу у них проделаны петельки, за которые на коротких цепочках зацеплялись бубенчики либо миниатюрные бронзовые подвески, — когда женщина двигалась, они звенели. Подвески удивительно богаты по форме: фигурки животных и птиц, ажурные кольца, треугольные рамки, украшения в виде конуса или умбона — полусферических либо конических бляшек. В один комплект входило обычно пять-шесть подвесок, прикреплявшихся к поясу с помощью специальных кожаных ремешков, сплошь обнизанных бронзовыми бусами, так что казалось, будто подвески посажены на гибкую металлическую основу. "Шумящие комплекты" известны в финно-угорской среде еще с эпохи железа и со временем стали наиболее выразительным элементом женской одежды восточнофинских племен. В северорусском уборе они заимствованы, а широкое распространение их — следствие влияния не столько белозерской веси, сколько поволжской мери, для костюма которой шумящие подвески более характерны.
Перечисленные детали парадного убора — лишь необходимый минимум ювелирных изделий; при желании их можно было дополнить десятком других. В их числе металлические шейные обручи — гривны, свитые из нескольких жгутов или согнутые из одного дрота — круглого, перекрученного, а то и раскованного. Одежду на груди скрепляли массивными застежками-фибулами (они тоже относятся к группе финно-угорских украшений, но происхождение их связано не с поволжско-финской, а с прибалтийско-финской средой). Здесь же на груди могли носиться и некоторые подвески, не входившие в комплект ожерелья и поясных украшений. Наконец, убор почти всегда дополнялся браслетами — по два-три на каждом запястье, и еще более многочисленными перстнями.
Присмотримся поближе к отдельным элементам этого роскошного убора. Больше всего привлекают внимание подвески в виде одноглавых и двуглавых коньков, уточек, петушков. Почти у всех этих предметов есть прототипы — ранние изделия финно-угорского художественного ремесла, но в начале II тыс. н.э., когда производство их налаживается в древнерусских центрах, форма и орнаментация настолько изменяются, что исходные образцы угадываются с трудом. Возьмем, например, плоскую прорезную подвеску, изображающую какое-то четвероногое существо, похожее на грифона. Нелегко поверить, что по первоначальному замыслу это была нагая женщина, восседавшая на коне, попирающем змею. Сюжет отражает неизвестные нам мифологические представления народов Прикамья, на территории которого подвески "всадницы на змее" изготовлялись в X веке3. В конце X — начале XI века, когда русские купцы, освоив северные волоки, завязали торговые отношения с Прикамьем, несколько подвесок попало в Приладожье и Заонежье. Сюжет их остался, по всей вероятности, непонятным местным жителям, но сами по себе они казались эффектными и необычными, поэтому севернорусские ремесленники наладили аналогичное производство в Белозерье или Важском крае и повели дело с таким размахом, что отдельные экземпляры их продукции достигли Шведской Лапландии. При этом, однако, подвеска изменилась неузнаваемо: змея стала простой полоской — основанием подвески, конь превратился в грифона, а вместо всадницы на спине у грифона появилась петелька.
С пермско-финским кругом древностей связано происхождение еще одного типа украшений — лунничного височного кольца. Сперва родиной его тоже было Прикамье, но в XI веке с ним познакомились в Карелии, Приладожье, Каргополье и Важском бассейне, а в XII—XIII веках Каргополье и Важский край — уже основные зоны распространения лунничных колец. Они сделались выразительной деталью, подчеркивающей этнографическое своеобразие костюма жителей этих областей. Рассматривая височные кольца XI века, найденные в севернорусских землях, трудно определить, откуда они родом — из Прикамья или из Заволочья: все изделия однотипны и довольно точно воспроизводят древнейшие прикамские образцы. Но севернорусское происхождение лунничных колец XII—XIII веков выдает штампованный орнамент на их лопастях — орнамент, повторяющийся на браслетах, подвесках и других предметах и явно, указывающий на западную, а не восточную ремесленную "школу".
Мы видим, что создатели севернорусского женского убора XI—XIII веков не придерживались рамок какой-либо одной этнической традиции, а заимствовали и перерабатывали многие яркие элементы славянского и финского костюма. История подвески-грифона и лунничного височного кольца показывает, что финно-угорские черты в севернорусской культуре далеко не всегда объясняются прямой ассимиляцией древнерусским населением каких-либо финно-угорских группировок. Оба типа украшений бытовали среди тех племен, которые были удалены от территории славянского расселения на сотни верст и не подвергались непосредственной ассимиляции. Выходит, что некоторый вклад в севернорусскую культуру внесли даже те финские племена, которые не смешивались со славянами.
Если продолжить рассказ о финно-угорских украшениях в севернорусском костюме, у читателя может сложиться впечатление, что заимствования ограничивались лишь этой сферой. Между тем они охватывали многие области материальной и духовной культуры. Достаточно сказать, что планировка жилища, при которой печь-каменка располагается в центре жилого помещения, неоднократно зафиксированная на древнерусских поселениях Севера, в том числе и в Белоозере, не характерна для славянского домостроительства. Зато именно такое положение печи прослежено в постройках белозерской веси IX—X веков и в жилищах других финно-угорских племен. Знаменательно, что как раз этот, оптимальный для Севера, вариант планировки стал обычным для севернорусской избы XIX—XX веков.
Выше уже упоминалось о том, что на поселении в районе Волока Славенского была найдена железная цепь с кольцом на одном конце и крюком на другом, подобные цепи использовались для подвешивания над очагом металлической посуды у скандинавов и западных финнов, на Руси же они встречаются только в Юго-Восточном Приладожье, где в X—XI веках обитало прибалтийско-финское население. Можно было бы предположить, что очажная цепь попала на Волок Славенский вместе с выходцем из Прибалтики или Приладожья, но рядом с ней в развале очага находились круговая древнерусская керамика и столь типичные для славян перстнеобразные височные кольца, бронзовый шейный крестик. Поэтому следует признать, что не свойственная славянскому интерьеру очажная цепь вошла в обиход у древнерусского населения Севера.
Заимствования распространялись и на область хозяйства, хотя уловить их здесь труднее. Приведу лишь один пример. В XVII веке из Белоозера в Москву посылались "отписки" о состоянии рыбного промысла. К удивлению чиновников, в лексике документов было немало слов, значение которых москвичи понять не могли. Слова, обозначающие рыболовные снасти: "тагас" — частый невод, "керешка"6 — редкая сетка и т.п., взяты из финно-угорских языков. Очевидно, и сами снасти, использовавшиеся тогда рыбаками, мы вправе считать изобретением белозерской веси.
Переселясь на Север, славяне принесли с собой традиционные элементы своей культуры. Появление на Волоке Славенском пряслиц из овручского шифера или наборных костяных расчесок, вытеснивших не менее совершенную продукцию местных косторезов, — свидетельство стойкой привязанности переселенцев к бытовым мелочам, с которыми в человеческом сознании ассоциируется привычный бытовой уклад. Несомненно, от каждой отдельной мелочи можно было безболезненно отказаться, но, отказавшись от всех, переселенцы неизбежно утратили бы собственное этническое лицо. Умение сохранять мелочи в конечном итоге обернулось способностью сохранить лучшие достижения народной культуры восточного славянства. Вспомним, что былины киевского и новгородского цикла были записаны в XIX веке лишь в Архангельской и Олонецкой губерниях, — из памяти обитателей других областей России они были начисто стерты.
Вместе с тем в новом природном окружении отказ от каких-то черт привычного быта и хозяйства был неизбежен. Познакомившись с культурой финно-угорского мира, славяне охотно перенимали ее элементы по чисто практическим соображениям: ведь за долгие столетия жизни на Севере финно-угры сумели прекрасно адаптироваться к местным условиям. Обычная для финно-угров планировка избы с печью в центре больше подходит для суровых климатических условий, чем типичная для славян планировка с печью в углу, при которой тепло быстро выветривается из жилища, — и славяне меняют планировку. Рыболовство в северных озерах и реках имело свою специфику — и славяне, очевидно, заимствовали у финно-угров некоторые разновидности снастей, а вместе с тем и их названия. Подвеска металлического котла на цепи удобна при варке пищи на очаге, сложенном из дикого камня, — и славяне отдают должное этому бытовому новшеству. При отсутствии во многих поселках профессионального гончарства вновь возникает потребность в лепной посуде, но навыки се изготовления у славян — выходцев из центральных областей Руси — уже основательно забыты, и переселенцы начинают производить керамику на манер финно-угров, охотно следуя местным образцам. Некоторый консерватизм, замеченный нами в характере переселенцев, сочетался с удивительной восприимчивостью к культурным навыкам соседей, со способностью легко учиться тому, что действительно необходимо для нормального существовании в новых условиях.
На вновь осваиваемых территориях изменения претерпевали не только образ жизни и хозяйство колонистов, менялось их мироощущение, эстетические вкусы и психология. Здесь, вдали от русской метрополии, привычная подчеркнутая скромность славянского женского убора могла показаться бедностью, а колонисты ощущали себя сильными и богатыми хозяевами дикого края. Варварская пышность костюма — с включением в него изделий финно-угорского художественного ремесла — создавала столь нужный им образ достатка и изобилия. Девственная тайга дала преуспевающим промысловикам слишком много, чтобы они могли пренебрежительно относиться к искусству ее коренных обитателей, произведения которых оставляли равнодушными жителей старых центров Руси. Вычурные узоры, образованные переплетением металлических жгутов, бронзовая бахрома из колокольчиков, бубенчиков и миниатюрных утиных лапок на концах тяжелых литых цепочек, грубые фигурки коня и утки — таинственных персонажей местной мифологии ассоциировались для этих людей с новыми землями, с которыми они прочно связали свою судьбу.
Следы скандинавов
Вместе с предметами характерных славянских и финских типов на Русском Севере встречены и отдельные предметы скандинавского происхождения. Скандинавских вещей немного; собранные вместе, они могут легко уместиться в одной музейной витрине и, казалось бы, заслуживают скорее краткого упоминания, нежели отдельной главы. Но у археолога к ним особое отношение. И не только потому, что, будучи изготовленными за тысячи километров от места находки, они проделали долгий путь на Русь. Связанные с этими вещами исторические сюжеты уводят нас к самым острым и дискуссионным проблемам русской истории IX—X веков.
Коротко напомню суть пресловутой норманнской проблемы. Согласно "Повести временных лет", первым князем на новгородском столе был варяг Рюрик, призванный из-за моря представителями славянских и финских племен Северной Руси — словен, кривичей, мери, веси и чуди. Год призвания Рюрика — 862-й — по традиции принимается за ту хронологическую точку, с которой отсчитывалась история Русского государства. Большинство русских князей IX—X веков, известия о которых сохранила нам летопись, носят скандинавские имена, а в их ближайшем окружении немало варягов, выступающих в качестве наиболее доверенных советников, воевод и дипломатических представителей. Все это дало основание ряду историков считать норманнов основателями Древнерусского государства.
Норманнская теория с момента своего рождения оказалась под огнем многочисленных критиков. Некоторые их аргументы вытекают из общих установок относительно происхождения государства, — так, неоднократно формулировалось положение о том, что государство — продукт внутреннего развития и его невозможно привнести извне, создать искусственно. Другие соображения носят вполне конкретный характер. К примеру, А. А. Шахматов доказал, что рассказ о призвании варягов отсутствовал в древнейшем киевском своде и был включен в летопись лишь составителем новгородского свода середины XI века1. Увлекшись полемикой, наиболее категоричные антинорманнисты почти полностью отрицали присутствие варягов на Руси в IX—X веках. Но по мере накопления археологических материалов становилось все более очевидно, что варяжские древности IX — начала X века на Руси достаточно многочисленны и их нельзя не заметить или объявить случайной примесью на древнерусских поселениях и могильниках.
Варягам принадлежит целый ряд богатых дружинных погребений в Киеве, в Шестовицком могильнике под Черниговом, в Гнездове под Смоленском, в Ярославском Поволжье и в Приладожье, а в урочище Плакун в Старой Ладоге исследован небольшой могильник, целиком оставленный выходцами из Скандинавии. Кроме того, почти на всей территории Древней Руси в настоящее время известны отдельные вещи скандинавского происхождения: одни из них, скажем предметы с процарапанными скандинавскими руническими надписями, единичны, а другие, прежде всего предметы вооружения и женские украшения, изготовленные скандинавскими ремесленниками, напротив, встречаются сравнительно часто.
Сейчас никто уже не решится утверждать, что скандинавы были основателями Древнерусского государства. Но, с другой стороны, никто уже не может отрицать их широкого присутствия на Руси в IX—X веках. Вопрос стоит о конкретной роли варягов в сложной исторической ситуации IX—X веков, об их реальном положении в древнерусском обществе, наконец, о характере их участия в политических и военных событиях той эпохи2.
Обзор скандинавских находок на Севере начнем с памятников верховьев Шексны. Здесь, на весском поселении Крутик, Л. А. Толубевой при раскопках был обнаружен ажурный бронзовый наконечник ножен меча. Рельефный орнамент на нем выполнен в скандинавском стиле Борре: на первый взгляд узор — чисто декоративная фигура, образованная переплетением лент и завершающаяся личиной зверя, но, вглядываясь внимательнее, мы увидим в этой фигуре стилизованное изображение сидящей птицы. На Руси известно всего три таких наконечника — помимо Крутика, их отыскали в Новгороде и под Смоленском, все датируются второй половиной X века. На территории же Скандинавии, особенно в Швеции, находок значительно больше3. На Крутике найдена также длинная бронзовая игла от кольцевидной фибулы — подобными фибулами мужчины-скандинавы застегивали плащи. Голубева обратила внимание на то, что оба предмета — наконечник ножен и игла от фибулы — оказались в камнях очагов, сложенных на некотором отдалении от поселка. Может, этот участок был местом остановки проезжих воинов и купцов, вступавших в торговые и иные отношения с местным населением, но все же державшихся обособленно?
Представление о варягах как о профессиональных воинах, которые возникают в любой географической точке Восточной и Западной Европы, держа в руках оружие, подкрепляется материалами Белоозера. Здесь нашелся еще один наконечник ножен меча со стилизованным изображением птицы, правда, уже другого типа, без какой-либо декоративной отделки, но несомненно имеющий скандинавское происхождение4. При раскопках Голубевой попался также наконечник стрелы необычной формы: длинный, узкий, с четырехгранным пером и двумя боковыми шипами. На вооружении славян и финно-угорских племен Восточной Европы таких наконечников не было, зато они были широко распространены в Скандинавии и Финляндии. Атрибутом походного быта воина и путешественника можно, по-видимому, считать треугольную железную накладку с шипами, которая, судя по скандинавским аналогиям, крепилась к обуви и облегчала хождение по льду.
Впрочем, в Белоозере скандинавы оставили не только предметы воинского снаряжения, но и женские украшения. К ним относится подковообразная застежка-фибула , концы которой, в соответствии с традицией скандинавского искусства,, оформлены в виде человеческих или звериных личин5. Круглая подвеска к ожерелью с геометрическим орнаментом в точности похожа на те, что выявлены в Новгороде, однако в Новгород, как и в Белоозеро, эти вещи завезли из Скандинавии — каменная литейная формочка для подобных украшений обнаружена в Швеции.
В 1985 году, дожидаясь парома через Шексну, я бродил, по территории Старого города и в размывах берега поднял дужку из тонкого серебряного дрота с согнутыми и завязанными в петли кончиками. Находку можно бы принять за какую-то случайную поделку или неоконченное изделие, брошенное мастером, но материал и аккуратное исполнение наводил на мысль, что в руках у меня часть какой-то сложной ювелирной конструкции. Но какой? Прошло довольно много времени, прежде чем мне с помощью большого знатока средневековых украшений М.В.Седовой удалось опознать в этом предмете специальное приспособление для крепления амулетов к шейной гривне. С середины VIII века в Скандинавии получили распространение амулеты в виде миниатюрных молоточков, символизирующие молот Тора, скандинавского бога-громовика. По скандинавской мифологии, Тор — бог грома, неба и плодородия, защищающий мир богов и людей от великанов и чудовищ, причем основное оружие Тора — железный молот Мьелльнир. По-видимому, скандинавы считали, что миниатюрные серебряные или железные молоточки-амулеты заключают в себе часть чудесной силы этого оружия. Существовали различные способы ношения амулетов, но чаще всего их носили прикрепленными к шейным гривнам, для чего в некоторых случаях и требовались серебряные дужки.
В том, что наша реконструкция не фантазия, убеждает находка в другом пункте Белозерья — на селище Никольское V в низовьях Кемы. Здесь при раскопках извлечено оригинальное серебряное украшение — та же дужка с петлей на одном конце, отличающаяся от белозерской меньшими размерами и наличием девяти закрепленных на ней миниатюрных серебряных стерженьков — символических изображений молота Тора. Более натуралистически воспроизводит оружие бога-громовика железный молоточек-амулет из того же селища.
Эти находки ставят перед исследователями серьезные вопросы. Археологи привыкли встречать вещи скандинавского происхождения на транзитных водных путях, на крупных торгово-ремесленных поселениях или в городах, то есть там, где скандинавы могли заниматься торговлей или находиться на военной службе. Именно к таким пунктам правомерно отнести Белоозеро и поселение "Крутик" на Шексне. В отличие от них, селище Никольское V на Кеме — скромный сельский поселок, в котором могло быть лишь пять-шесть жилых построек. В обиходе у жителей была характерная весская керамика со штампованным орнаментом, а в их костюме — такие типичные финно-угорские украшения, как шумящие привески в виде утиных лапок. Может здесь обитало чисто финно-угорское население, получавшее продукцию скандинавских ремесленников от заезжих купцов? Принять это предположение трудно, поскольку амулеты-молоточки, особенно железные, не были предметами торговли — они изготовлены достаточно просто и лишены какой-либо внешней привлекательности, а их символика была понятна только в той среде, какая была знакома со скандинавскими мифами. Остается признать, что на маленьком Белозерском селище вместе с весью жили пришельцы-скандинавы, пользовавшиеся финно-угорской лепной посудой, но сохранявшие верования своей родины. Очевидно, скандинавы достигли низовьев Кемы так же, как и первые переселенцы-славяне, — по Свири, Онежскому озеру, Вытегре и Ковже.
Из сказанного не следует делать категоричный вывод, что скандинавские изделия, в том числе некоторые типы подвесок-амулетов, не могли привозиться на Русский Север на продажу. В одном из женских погребений Кемского некрополя в классическом наборе восточнославянских украшений представлена чуждая ему подвеска круглой формы с сердцевидным вырезом и стилизованной звериной личиной — излюбленным изображением скандинавов. Эта эффектная импортная вещь заняла центральное место в ожерелье женщины-славянки. В Челмужских курганах на северном берегу Онежского озера найдены "в скандинавском исполнении" массивные браслеты (так называемые ладьевидные), подковообразная фибула с розетками на концах и плоская подвеска в виде всадника. Последняя находка наиболее интересна: голова сидящего на коне мужчины повернута в фас, в левой руке он держит щит, в правой — птицу. Возможно здесь изображен Один — глава скандинавского языческого пантеона, божество войны и покровитель воинов, с его священной птицей — вороном. Некоторые детали как будто бы противоречат этой атрибуции (мы знаем, что на скандинавских рунических камнях конь Одина Слейпнир предстает восьминогим, а сам Один — в низко надвинутой широкополой шляпе, между тем в нашем случае мужчина на обычном четвероногом коне и с непокрытой головой), но в целом ее нельзя исключить. Тем не менее, владелица подвески не была скандинавского происхождения — общий облик ее костюма имел ярко выраженные финно-угорские черты. Точно так же не была скандинавкой и обладательница еще одного колоритного скандинавского изделия — литой подковообразной фибулы, извлеченной нами из погребения на Волоке Славенском. Этой массивной фибулой, вероятно, застегивали верхнюю накидку, концы ее оформлены в виде повернутых в разные стороны голов дракона с оскаленными пастями. Местом изготовления подобных украшений считается остров Готланд, На Руси наша находка — единственная. Попавшая на Белозерье готландская фибула вошла в один комплект украшений со славянскими височными кольцами и финно-угорскими шумящими поясными привесками, то есть стала составным элементом характерного севернорусского костюма.
Мы видим, что присутствие варягов во внутренних районах Севера ограничивалось в основном Белозерской округой, а пик их активности приходится на вторую половину X — рубеж X—XI веков. В пользу того, что скандинавы попадали на Белое озеро по Свири, Онежскому озеру, Вытегре и Ковже, свидетельствуют находки из низовьев Кемы, куда выходил Вытегорско-Ковжский путь. Исходной точкой этого маршрута могла быть Ладога в которой варяги постоянно проживали в IX—X веках наряду со славянами и финно-уграми и которая в первой половине XI века управлялась норвежскими ярлами, родственниками Ингигерд, жены Ярослава Мудрого. Впрочем, нельзя исключить и возможности их продвижения вверх по Шексне из Поволжья, тем более, что Великий Волжский путь был хорошо знаком скандинавам. В Белозерской округе их было не много, и присутствие их ощущается гораздо слабее, чем в Приладожье или Ярославском Поволжье. Челмужский погост и Волок Славенский — наиболее удаленные от Балтийского региона Точки восточноевропейского Севера, где найдены вещи скандинавского происхождения. Стоит подчеркнуть, что варяги добирались до внутренних районов Севера теми же водными дорогами, что и славяне, и у нас нет никаких данных для того, чтобы считать их первооткрывателями этих дорог. Волоки из Шексны в Сухону и из Белого озера к рекам бассейна Онеги оставались в X—XII веках неизвестными скандинавам, и они не вели в Заволочье самостоятельной торговой деятельности6.
Итак, нет оснований говорить об особой, исключительной роли варягов в освоении внутренних районов Севера. Но само появление здесь отдельных выходцев из Скандинавии в высшей степени знаменательно. Это свидетельство необычайной предприимчивости скандинавских воинов и купцов, которые, движимые скорее стремлением к наживе, чем жаждой приключений, отваживались свернуть с наезженных транзитных путей и заглянуть в наименее затронутые тогдашней цивилизацией области Восточной Европы. Вместе с тем мы еще раз можем убедиться, что северная "глубинка" в средневековье не была отделена от остального мира непроходимой стеной, что она являлась не только местом самобытного существования различных этнических групп, но и местом общения представителей различных народов.
Культурные импульсы с запада, из стран Балтийского региона, несколько приглушенные и ослабленные, все же достигали Русского Севера.
Храмы и мольбища
В курсе "Русской истории" В.О.Ключевский полностью привел текст малоизвестного исторического сочинения XVII века, обнаруженного им в одной из рукописей Соловецкого монастыря. Это "Сказание о церкви Великого Василия и о вере". Сказание привлекло Ключевского тем, что оно "простодушно и в легендарном полусвете" отображало взаимоотношения христианства и язычества на Северо-Востоке Руси, служило прекрасной иллюстрацией общих взглядов историка на судьбу языческих верований славян и финнов после принятия христианства. Для нас не менее интересен и "местный колорит" сказания, повествующего о сооружении первой церкви в Белоозере.
"А на Белеозере жили люди некрещеные, и как учали креститися и веру христианскую спознавати, и они поставили церковь, а не ведают, во имя которого святого. И на утро собрались да пошли в церковь свящати и нарещи которого святого, и как пришли к церкви, оже в речке под церковию стоит челнок, в челноку стулец, и на стульце икона Василий Великий, а пред иконою просфира. И они икону взяли, а церковь нарекли во имя Великого Василия. И некто невежа взял просфиру ту да хотел укусити ее; ино его от просфиры той шибло, а просфира окаменела. И они церковь свящали да учали обедню пети, да как начали евангелие чести, ино грянуло не по обычаю, как бы страшной, великой гром грянул и вси люди уполошилися, чаяли, что церковь пала, и они скочили и учали смотрити: ино в прежние лета ту было молбище за олтарем, береза да камень, и ту березу вырвало с корнем, да и камень взяло из земли да в Шексну и потопило. И на Белеозере то первая церковь Василий Великий от такова времени, как вера стала"1.
Хотя в основу сказания, составленного в XVII веке, были положены думается, местные белозерские легенды, автора и описываемые им события разделяло семь столетий — немалая хронологическая дистанция. Поэтому, рискуя нарушить неповторимое обаяние предания, мы вправе задать вопрос: отражает ли оно какие-либо исторические реалии или целиком вымышлено?
Сначала о самой церкви. В первой части книги я уже упоминал о часовне св. Василия, стоявшей до 1930-х годов на вершине кургана в Старом городе на берегу правого притока Шексны — речки Васильевки. Еще в середине ХГХ века жители окрестных деревень рассказывали, что часовня была построена на месте церкви, посвященной тому же святому и упраздненной после запустения Белоозера у истока Шексны. Топографическая ситуация в целом соответствует тексту сказания, более того, некоторые его детали проясняются именно после знакомства с местоположением часовни. Становится понятным, например, почему челнок с иконою стоял "под церковью" — храм находился на высоком кургане, понятно, почему в сказании говорится о речке, а не о реке — челнок был причален к берегу Васильевки, а не Шексны.
Раскопки кургана, на котором поставили церковь, а позднее часовню, были произведены Голубевой. Выяснилось, что он представляет собой искусственный холм, созданный в несколько приемов, причем древнейшая основа его — насыпь чистого песка и галечника, появившаяся на культурном слое поселения. Впоследствии курган неоднократно подсыпался, на вершине и на склонах его было устроено кладбище2. Хотя остатки самого храма были полностью разрушены, нет сомнения в том, что насыпь была возведена специально для церкви, и в этом нет ничего удивительного, если учесть, что Белоозеро располагалось на очень низком участке берега и наверняка часто заливалось.
Автор сказания ничего не сообщил о времени строительства храма, отметив лишь, что он "от такова времени, как вера стала". Археология тоже не дает точной даты. Во второй половине X века на месте церкви были еще жилые постройки. Но в XII веке церковь уже существовала и, видимо, при ней функционировало небольшое кладбище — в насыпном грунте кургана найдены бронзовый крест-эн-колпион (двустворчатый крест с частицами мощей) и литая иконка с изображением Богоматери, относящиеся к XII—XIII векам, а несколько в стороне от кургана встречены обломки церковных колоколов и больших подсвечников — хоросов. Значит церковь святого Василия была сооружена не раньше конца X века, но не позднее XII века.
Теперь о мольбище. Древнейший культурный слой, перекрытый насыпью кургана, содержал самые обычные вещи — черепки сосудов, глиняные пряслица, стеклянные бусы, здесь же Голубева расчистила развал очага и столбовые ямы какого-то строения. Если сохранять объективность и не давать волю фантазии, придется признать, что все это гораздо больше напоминает остатки обычной жилой постройки, чем остатки языческого мольбища.
Но не стоит понимать текст сказания слишком буквально и ожидать от него протокольной точности. Отсутствие мольбища непосредственно под основанием церкви не исключает ни того факта, что оно было в Белоозере, ни разрушения его при строительстве первой церкви. И тут я должен познакомить читателя с интереснейшей находкой, извлеченной со дна Шексны и хранящейся сейчас в новгородском музее.
Речь идет о каменном идоле — мужчине с вытянутым лицом, на котором обозначены глаза, нос, рот и подбородок. Голова завершается полукруглой шапкой, придающей всей скульптуре четко выраженную фаллическую форму. Общая высота идола около 70 сантиметров3.
Место, где в 1893 году при расчистке русла Шексны обнаружили идола, приобретенного затем новгородским собирателем древностей В. С. Передольским, остается, к сожалению, неизвестным. Есть, однако, серьезные основания полагать, что идол — из Белоозера или его ближайших окрестностей. Во-первых, район Белоозера был в X—XI веках заселен гораздо плотнее, чем другие участки течения Шексны, следовательно, здесь должны были быть и языческие святилища. Во-вторых, район Белоозера был центром концентрации славянского населения, а каменные идолы, подобные шекснинскому, встречаются на территориях занятых лишь славянами, а не финно-уграми. Кроме того, мы знаем, что именно у Старого города в конце XIX века велись гидротехнические работы в связи со строительством и эксплуатацией Крохинской плотины на Шексне.
Шекснинский идол разделил судьбу многих языческих изваяний, брошенных в воду во время принятия христианства. Деревянный Перун с серебряной головой и золотыми усами, стоявший в Киеве, был "вринут" в Днепр, причем Владимир приказал: "Аще кде пристанет и вы то отреваите его от брега, дондеже пороги пройдет, то тогда охабитеся его (т.е. оставьте его) "4. Новгородский Перун, тоже деревянный, был брошен в Волхов; на следующий день ремесленник-гончар нашел его приставшим к берегу ниже по течению "и отрину и шестом: 'Ты, рече, Перунище — досыти еси ел и пил, а нынича поплови прочь"5. Самое знаменитое языческое изваяние славян — каменный четырехликий Збручский идол — было найдено в Поднестровье в русле реки, на высоком берегу которой располагалось святилище. Видимо, низвержение идолов происходило не только в Киеве и Новгороде — местные языческие святилища, в свою очередь, подлежали разрушению. Вот что означают слова сказания "да и камень взяло из земли да в Шексну и потопило".
Впрочем, невозможно настаивать на том, что шекснинский идол имеет непосредственное отношение к событиям, о которых повествует сказание. Вполне вероятно, что описанное в нем мольбище не святилище с рукотворными идолами, а культовое место, в котором предметами поклонения служили природные объекты — камни и деревья. Именно о таком мольбище рассказывает предание об усть-вымской березе. Береза необыкновенной величины, стоявшая в Усть-Выми, была у коми-зырян одной из самых чтимых святынь. Ей жертвовали звериные шкуры. Согласно преданию, крестивший зырян Стефан Пермский собственноручно срубил почитаемое дерево — это заняло у него три дня. Взамен березы была возведена деревянная церковь архангелов Михаила и Гавриила, причем пень березы оказался под престолом церкви. В XVIII веке при сооружении каменной церкви, сменившей деревянную, пень был оставлен под амвоном, зыряне продолжали поклоняться ему, как прежде они поклонялись березе, и в конце концов разобрали его по щепке6. История усть-вымской березы, легендарная в древнейшей своей части, во многом повторяет историю белозерского мольбища. Отмечу, что почитание камней и деревьев в средневековье было распространено не только среди финно-угров, сходные культы существовали и у славян. Не все мольбища были разрушены христианскими проповедниками, поэтому сегодня мы имеем некоторое представление о том, как они выглядели в натуре.
Весной 1979 года мне посчастливилось обследовать уникальное культовое место под Ошевенском на Каргополье. Занимаясь поисками средневековых селищ, я обратил внимание на две высокие сосны на берегу озерка. Ветки и стволы этих деревьев, растущих из одного корня, были объвязаны вышитыми полотенцами, поясками, передниками и домоткаными юбками. Невдалеке от сосен стоял крест, также обвязанный полотенцами. Здесь же я обнаружил большую прямоугольную плиту, расколотую надвое. На верхней грани ее было хорошо заметно овальное углубление, напоминавшее человеческий след. На боковой грани высечено число "1876". В траве у камня лежало несколько монет.
Местные старики неохотно рассказывали об обрядах, совершавшихся у ошевенских сосен. После долгих расспросов мне удалось выяснить, что это место почиталось святым: по преданию, овальное углубление на камне — след ноги Александра Ошевенского, основавшего в середине XV века Ошевенский монастырь. Когда-то, наверное, в 1876 году, над камнем была построена часовня, позднее разобранная. Торжественные молебны тут устраивались весной и в начале лета — в Вербное Воскресенье и за неделю до Троицы. Старики помнят, что в эти дни сюда собиралось все население окрестных деревень. Те, у кого болели ноги, наступали босой ступней на след; в озерко и в дупло одной из сосен бросали деньги. Особенно важным считалось пожертвовать часть одежды, которые привязывали к соснам, причем чем выше на стволе будет закреплено приношение, тем благосклоннее оно будет принято, поэтому иногда эту операцию доверяли мальчикам, залезавшим на самую верхушку сосны. Труднее всего оказалось выяснить, о чем молились жители Ошевенской волости, приходя в святое урочище. Как думают старики, молились о сохранении здоровья и об исцелении от различных болезней7,
Ошевенский следовик стал объектом поклонения не раньше XV века — наши разведки показали, что до этого ошевенская округа оставалась незаселенной. Вероятно, в то время на берегу озера стояли другие сосны, к которым тоже привязывали полотенца и пояски. Ошевенское святилище (если к почитаемому урочищу применимо такое название) никогда не было таким значительным культовым центром язычников, как мольбище Белоозера или Усть-Выми. Но история его во многом повторяет историю других, более известных святилищ. В какой-то момент была предпринята попытка придать народному культу ортодоксальный христианский характер, при этом камень с естественным углублением в виде следа был подтесан (но так, - чтобы не повредить "след") и над ним поставили часовню. По иронии судьбы камень со следом и священные сосны пережили часовню, о существовании которой помнят в Ошевенске лишь несколько старожилов.
В житийных повестях XVI—XVII веков и в этнографических записях, сделанных в прошлом столетии, мы найдем и другие примеры строительства храмов и часовен в урочищах, бывших объектами народного нехристианского поклонения. Однако не стоит переоценивать роль культа камней и деревьев в жизни северного крестьянина XIX века. Рассказ об ошевенском следовике и священных соснах может создать иллюзию, что за многие сотни лет, прошедшие со времен крещения северных областей, позиции христианства и язычества здесь остались неизменными. В действительности все обстояло иначе. Для XI века возведение храма на месте разрушенного языческого мольбища или рядом с ним — важнейшее событие политической и культурной истории, а сама церковь — материальное выражение торжества христианства. В XIX веке случаи сооружения часовен в почитаемых народом урочищах — экзотические курьезы провинциальной жизни. Бродя под Ошевенском, я обнаружил еще несколько камней и деревьев, служивших объектами почитания, правда, не столь колоритных, как первое святилище. Но ни до, ни после этого мне не удавалось найти на Севере какие-либо культовые объекты, столь ярко и полно сохранявшие языческие традиции. Очень немногочисленны описания таких объектов в этнографической литературе XIX века, почти полностью отсутствуют сведения о них и в памяти местных жителей старшего поколения. Вот почему мы должны признать ошевенское культовое место единственным в своем роде памятником, редчайшим примером сохранения архаичных верований и обрядов в среде северного крестьянства.
А значит, рассказ о вырванной с корнем березе и потопленном священном камне из белозерского мольбища, символизирующий торжество христианства, приобретает глубокий иносказательный смысл.
Язычники или "люди новокрещенные"?
Что же происходило в сознании обитателей Белозерья после того, как на местах языческих мольбищ были построены первые христианские храмы? Разумеется, вероучение и обряды новой религии были усвоены ими далеко не сразу. Материалы раскопанных нами могильников дают некоторое представление о том, как сочетались в ту пору идеи и ритуалы двух религиозных систем1.
В XI—XII веках население Белозерья и Каргополья уже не сжигает своих покойников, как это делали славяне и финны в конце I тыс. н.э. Подобно жителям большинства других областей Древней Руси, они погребают умерших. Изменение обряда — несомненно, результат влияния христианства, учившего, что в день Страшного Суда умершие воскреснут во плоти, для чего их кости должны быть сохранены. Но, отказавшись от сожжения умерших, северяне не стали буквально выполнять другие требования христианского обряда. Так, женщин хоронили в парадном уборе, с большим количеством металлических украшений. В ноги погребенным ставили горшки с напутственной пищей. Судя по тому, что сосуды небольшие, северяне полагали, что пища понадобится умершему лишь в тот короткий период, пока он еще не достигнет загробного мира. Умершего снабжали также некоторым минимумом бытовых вещей и орудий труда. В могилу мужчины клали обычно гребень, нож, кресало с кремнем, наконечники стрел и топор; в могилу женщины — гребень, нож и пряслице. Следовательно, загробный мир представлялся некоторым подобием земного, где мужчины охотятся и расчищают участки леса под пашню, а женщины прядут.
Ориентировка захоронений в северных могильниках поначалу приводит в недоумение. Согласно христианскому обряду, умерший должен лежать головой на запад; язычники устраивали могилы иначе, но тоже сообразуясь со сторонами света. На Севере в XI—XII веках мы встречаем поразительное разнообразие положения погребений, причем большинство из них следует не сторонам горизонта, в промежуточным направлениям, скажем, юго-юго-западу или востоку-северо-востоку. На первый взгляд, картина кажется совершенно хаотичной, но, приглядевшись, можно заметить, что в каждом отдельном могильнике все погребения повернуты примерно в одном направлении. Значит, ориентировка погребения была все же небезразлична для северян, но у жителей каждого поселка были свои соображения о том, в какую сторону должен быть умерший обращен головой.
Разобраться в этих непростых обычаях помогают этнографические данные о верованиях и обрядах народов Крайнего Севера, прежде всего саамов. Оказывается, производя захоронения, саамы учитывали в первую очередь местные ориентиры — куда течет река, где находятся скалы, холмы. Обычно могилы ориентировали по течению реки, соединявшей, как верили саамы, мир живых с миром мертвых; в других случаях — по горе, считавшейся в данной местности священной. Стороны света почти не влияли на ориентировку. Должно быть, обитатели Белозерья и Каргополья в XI—XII веках погребали своих сородичей, руководствуясь теми же соображениями. Для жителей маленького поселка, затерянного в тайге и связанного с "большой землей" лишь водным путем, местные ориентиры, топография окружающего их микрокосма были более значимы, чем универсальные космологические модели. С их точки зрения, не важно было, куда лежит умерший головой — на запад или на юг, важно, что он обращен к реке, по которой ему предстоит отправиться в загробный мир.