3. Холмогоры с окрестностями
История города. - Секретная слободка. - Преображенский собор. - Голландская порода скота. - Костяника. - Посещение Петра Великого. - История заточения брауншвейгского семейства. - Предания о Ломоносове и место его родины. - Лопаткин. - Село Вавчуга. - Баженин и предания о Петре I. - Путь на Холмогоры. - Развалины крепости Орлеца. - Городок. - Упраздненные монастыри.
     
      Три раза приводилось мне быть в этом городе. Безразлично и смутно мелькнул он в первый проезд мой сумерками из Петербурга в Архангельск, когда я был истомлен и с лишком тысячеверстным путем, и пятидневною сосредоточенною скукой.
      Во второй проезд, когда уже порядочно примелькались в глазах сотни поморских селений и три других города, когда привычка успела заковать воображение и все помыслы в одну тоскливую и безразличную среду, когда можно было положительно сказать себе, что хуже виденного и до сих пор изведанного не будет - Холмогоры показались мне и тогда беднейшим из самых бедных городков нашего обширного и разнообразного русского царства.
      Обязавши себя пристальнее вглядеться и короче познакомиться с городом, я и после того пришел к тому же заключению, что над Холмогорами лежит роковая судьба безлюдья и бедности. Видно, такова и его участь, какова участь многих других древних городов России; видно, и здесь придется сказать себе: "беда тому городку, подле которого выстроится и расселится богатый и торговый сосед, со свежими силами, новыми взглядами на вещи, с современным пониманием дела. Обезлюдеет и загниет древний городок и останется за ним старая честь, честное, неопозоренное, почтенное имя - и только".
      Такова точно и судьба Холмогор, по отношению к ним Архангельска.
      Считаю первым долгом припомнить историю Холмогор и выяснить настоящую плачевную судьбу города - судьбу незаслуженную, но неизбежную, по смыслу всех судеб исторических.
      Строен ли он аборигенами северного края - белоглазою чудью, или торговыми предприимчивыми новгородцами - за этим ходить далеко и безуспешно [*] [По свидетельству Крестинина - автора "Начертания истории города Холмогор" (СПб., 1790 г., изд. Озерецковского) - "в 1738 г. ноября 26, в большом архангелогородском пожаре городская ратуша сгорала с письменными древних лет холмогорскими делами".]. Положительно известно, что места, на которых раскинулся город, издавна служили местом торжищ, сходок, базаров для двинских купцов. Три деревни: Курцево, Качковка, и Падрокурья (именами этими называются и теперь части города Холмогор) - служили именно этими местами для торжищ и не имели правительственного значения: воеводы жили на Мaтигорах и Ухт-острове. Имени Холмогор еще не встречается и, вероятно, его не было, по крайней мере, в XI веке. В этом веке поселились в трех деревнях заволоцкие купцы, прибывшие сюда из великого и торгового Новгорода. Удобство места при широкой я глубокой реке, прошедшей здесь многими рукавами, могло соблазнить купцов с первого взгляда, и незачем было, по-видимому, искать из-за хорошего лучшего. Тут же так близка была река Пинега со своим устьем, - Пинега, прошедшая через места, богатые лесною птицею и пушным зверем. Мезень посылала сюда свое сало, добытое из морского зверя; Печора - меха и кость. На все это заявлял сильное требование Новгород, все это шло из Новгорода в руки Ганзы, в заморские страны. Шла туда же унская и нёнокская морская соль, скупаемая на Двине вологжанами и устюжанами [*] [По грамоте 1550 года, одни холмогорцы имели право скупать соль на месте. ].
      Росла двинская торговля (преимущественно солью) [**] [Крестинин говорит: "Не только холмогорцы, но и все заволоцкие монастыри соляным торгом обогащались и для того на Холмогорах содержали монастырские домы, кладовые, амбары и прикащиков-монахов". Вольная соляная торговля продолжалась до начала XVIII века.], разрастались вместе с нею и торговые деревни. К ним пристроились даже три новых селения: слобода Глинки и приходы Никольский и Ивановский. Ширясь строениями, все шесть слобод пришли наконец в ближайшее соседство, удержали до некоторого времени самостоятельность с именами посадов, но потом получили одно имя Хoлмогор. К этому имени присоединилось название города, и летописи начали уже чаще вспоминать об новом городе и приводить в сказаниях его настоящее имя. Много было толков о происхождении этого названия; производили его от финского слова kolm - три (деревни), но Крестинин понимал это проще. Он говорит: "Город лежит на острову. К западу от реки Оногры, в расстоянии около двух верст, находится высокая гора и на ней старинная и главная деревня Матигоры. К югу за Курополкою, в расстоянии около пяти верст, по западному рукаву Двины, стоит на высокой горе деревня Быстрокурья, против лугового Пал-острова; высокая Ровдина (Родионова) гора и того же имени деревня, обтекаемая восточным рукавом Двины, составляет также соседственное место к Холмогорам. Самый восточный берег Двины, где против Ровдиной горы находится знатная деревня Вавчуга, представляет не низкую гору. Толь прекрасные виды естества, без сомнения, подали причину назвать описуемое здесь селение Холмогорами, реченьем, сложным из гор и холмов".
      В первый раз новгородская первая летопись упомянула о городе под 6909 (1401) годом в следующих словах: "Того же лета, на миру, на крестном целовании, князя великаго Василия повелением, Анфал Микитин да Герасим Рострига с князя великаго ратию наехал войною за Волок и взял всю двинскую землю на щит, без вести, в самый Петров день, христиан посекли и повешали, а животы их и товар поймал; а Ондрея Ивановича и посадников двиньских Есипа Филиповича и Наума Ивановича изымаша. И Степан Иванович, брат его Михайло и Микита Головня, скопив около себе важан и сугнав Анфала и Герасима, и бишася с ними на Колмогорах, и отъяша у них бояр новгородских Андрея, Есипа, Наума".
      Между тем, город, усиливаясь многолюдством, обстраивался домами и церквами, но не богател капиталами даже и в то время, когда поморы начали свозить сюда морские промыслы, состоящие в рыбах, треске и палтусине, и в кожах морского зверя. Поморы выменивали это на хлеб, привозимый из плодородных стран, с реки Ваги и дальней Вятки. Но Холмогоры не богатели. "Сие происходило - справедливо думает Крестинин - от того, что главные капиталы торгующих купцов из Новгорода проистекали и туда же возвращались; частию же потому, что монахи большими соляными торгами монастырям знатную прибыль от сего товара разделяли неощутительным образом с холмогорскими купцами и своим перевесом приводили их в ослабление нечувствительно. Монахи от избытков мирского богатства украшали свои монастыри каменными зданиями и великолепием, а холмогорцы не могли воздвигнуть ни единый каменныя церкви прежде 18 века".
      К тому же, вскоре быстро и сильно развилась торговля при порте святого Николая, где образовался у монастыря Архангельского целый город, открытый в 1585 г. воеводами Нащокиным и Волоховым. Стали туда приходить иностранные корабли. Холмогоры потеряли с той поры всю свою материальную силу и нравственное значение и вели свою историю в бедных, незнаменательных и скудных чертах. Вот все исторические предания Холмогор в хронологическом порядке и повременной постепенности.
      В 1587 году прибыл сюда первый двинский воевода, князь В. А. Звенигородский. Им расчислены и вновь положены сохи, с которых казна должна была собирать свои доходы. До того времени правили Двинскою землею наместники и тиуны, но как те, так и другие вели долгую систему несправедливостей, обид и притеснений всякого рода, так что при управлении последнего из наместников, Семена Микулинского-Апулкова, обнаружилось, по свидетельству двинского летописца, "что наместник оброк сбирал на себя, а дань государю". Оброк этот (та же взятка) превосходил государственную подать. По писцовой книге 1623 года видно, что всего денежного сбора было "тридцать девять Рублев, двадцать пять алтын, полторы деньги". На Рождество Христово волостные старосты с предписанного числа сох приносили наместнику полоть [80] [Пoлоть - половина туши, разрубленной вдоль.] мяса, десять хлебов, коробью овса, воз сена. На Велик-день (Св. Пасхи) - полоть мяса, десять хлебов. На Петров день - одного барана и десять хлебов. Тиун получал против наместника половиною меньше. Как те, так и другие имели право брать вместо припасов деньги. Наместников, в порядке правительственных распоряжений, заменяли земские головы и двинские судьи, товарищи земских голов, избираемые из двинян голосами народа. "Они - говорит двинский летописец - судили на Холмогорах в верхней и в нижней половине до воеводского приезду". При нем начали на Холмогорах селиться англичане, строить собственные дома, каких не видывал город: строили амбары и учредили свою торговую контору. Тогда же Холмогоры из посада переименованы были в город, имевший уже три (деревянных) церкви: Спасопреображенскую, Крестовоздвиженскую и святого апостола Иакова - брата Господня.
      При воеводах исторические события записаны двинским летописцем в таком порядке:
      В 7116 (1608) году, при воеводе И. В. Милюкове Гусе, двинский народ судил и осудил на смертную казнь, как врага отечества, дьяка Илью Иванова сына Елчанина. Дьяк этот, при участии самого воеводы, был неумолим и крайне неумеренным в своем лихоимстве. Особенно обнаружилось это лихоимство в то время, когда он решился всеми мерами препятствовать двинянам отправлять на мирскую службу даточных (вольнонаемных ратников), которые должны были противостоять полякам и русским изменникам. Воевода во время народного суда лишен был на три дни власти и содержался под крепкою стражею. Дьяк же лихоимец 10-го генваря, после трехдневного заключения в тюрьму, был осужден и опущен с камнем на шее в реку Двину.
      В 7121 (1613) построен был деревянный острог за Глинками, в нижней половине, на самом берегу Двины. Острог тогда же населен был стрельцами и в конце года имел уже случай счастливо противостоять нападению поляков и русских изменников, пришедших сюда с Ваги. В 1621 году острог этот во время весеннего ледохода сломало и потому вместо него выстроен был, между Курцевским и Глинским посадами, новый острог. Оба посада эти в 1636 году потерпели опустошение от большого пожара, причем сгорела Владимирская церковь...
      В 7163 (1655) переведены из города двинские стрельцы, разделенные на два приказа, в Москву, а на места их присланы смоленские и дубровские гайдуки (460 человек). В следующем году на иждивение и трудами двинских жителей выстроен был на острожном месте деревянный город [81] [Деревянный город - городьба, частокол.] вместо палисадника с двойною рубленою стеною, пустота в которой заполнена была землею. В 1674 году в этом замке построена была первая каменная палата для воеводского заседания с дьяком во время суда и расправы.
      В лето 7186 (1678), по указу государя царя Федора Алексеевича и по благословению верховных пастырей, на Холмогорах, декабря 11-го дня, был пост всенародный от утра даже до вечера, соединенный с церковного молитвою по великопостному уставу; тот же пост был и на другой день, но только от утра до отпуска литургии. А постилися все люди, не исключая младенцев, "за озлобление и скорбь от нашествия турскаго султана". В мае следующего года привезены были сюда и виновники двухдневного поста пленные татары и турки в количестве 240 человек. Через два года они были увезены обратно, кроме тех, которые успели уже в эти два года окреститься.
      "В лето 7190 (1682), октября в 18 день прибыл на Холмогоры и принят с великой честью от всего народа первый архиерей новоучрежденыя епархии холмогорский и важеския архиепископ Афанасий. Он расположил епископию свою на городище, которое от сего времени городком прозвано". Афанасий начал свое правление тем, что выстроил каменные и новые деревянные церкви, и в том числе застроил соборную, кафедральную во имя Спаса-Преображенья; огромностью и великолепием - первую церковь по всей Двине. Она была окончена в 6 лет с лишком и освящена уже в 1691 году. В 1688 году августа 14 дня, архиерей освятил Успенскую церковь нового женского монастыря, в котором первою игуменьей поставлена мать Афанасия "благословением своего сына" - добавляет летописец.
      В 7196 (1688) произведен в мирской избе-уравнительный оклад для платежа казенной подати с тяглых домов девятью присяжными. Обложены были некоторые в 2 алтынах, и затем от 6 1/2 до 3 денег с пирогом [82] [С пирогoм - в старину на Руси существовала так называемая пироговая пошлина, взимавшаяся в пользу сборщиков подати.]; сверх того нашлось 922 человека бездворников.
      "В лето 7201 (1693), июля в 28 день, около полудня великий государь Петр-Алексеевич прибыл к Холмогорам по ровдогорскому протоку на судах, вышел на берег из дощаника перед стенами деревянного города, шествовал через сию крепость к соборной церкви в карете. Перед церковью встретил его величество холмогорский архиерей с духовенством. Государь, по совершении в церкви краткия молитвы, изволил обедать с боярами, по прошению архиерея, в доме его епископском. Царь обнощевал на судах, а на другой день после обеда у воеводы шествовал по Двине к городу Архангельскому. Как прибытие, так и отбытие его величества препровождаемо было на Холмогорах колокольным звоном и стрельбою из 13 городовых пушек (привезенных сюда еще в 1613 году из города Архангельскаго).
      Холмогорское гражданство в почесть царю государю, сверх хлеба и соли, подвело двух великорослых быков. Почесть сия принята милостиво и быки отправлены в Москву по царскому повелению".
      "В лето 7202 (1694), в 17 день июля, великий государь царь Петр Алексеевич миновал Холмогоры, шествуя к городу Архангельскому на судах по восточному рукаву Двины реки (из села Вавчуги от Бажениных). В 1702 году Петр Великий через Холмогоры с сыном своим, великим князем Алексеем Петровичем, плыл на мелких судах".
      Таковы известия о пребывании Петра Великого в городе Холмогорах. Народное предание сохранило еще прозвание зауголъников, которое будто бы дал великий государь холмогорцам, видя, что они на первый приезд его прятались по домам, а потом постепенно привыкая к царским очам начали выходить, но при приближении царя снова прятались за углы, в калитки и оттуда уже глядели на Петра.
      - Боялись они того, чтобы царь не взыскал с них, не потребовал к ответу, потому что все ведь наши предки были беглые новгородцы!
      Так мне объяснял это событие старик-холмогорец, подтвердивший это предание, но крепко обидевшийся, однако, когда я его в шутку назвал заугольником.
      В 1698 году, на 10-е число октября, весь Глинский посад города Холмогор опустошился большим пожаром, начавшимся от двора Соловецкого монастыря. "Сей пожар (прибавляет Крестинин в своем "Начертании" истории города) достоин памяти не столько по великой гибели имения жителей Глинского посада, сколько потому, что сие несчастное приключение было поводом к уменьшению граждан и к упадку всего Холмогорского посада. До сего времени холмогорские купцы и ремесленники, во время ярмарки, проживали в соседственном городе Архангельском летнее время, а осенью возвращались в домы с желаемыми прибытками от торговли; но после сего пожара многие из холмогорских граждан не захотели на месте погорелых своих домов строить новые дома, а начали поселяться в городе Архангельском"...
      Промежуток времени между началом и половиною прошлого XVIII столетия для Холмогор не замечателен ни одним из особенно важных событий. Но в 1744 году случилось событие загадочное для туземцев, печальное по своим последствиям и в самой сущности.
      Вот что рассказывают об нем:
      В 1744 году, 26-го октября вечером, когда архиерей Варсонофий в своей крестовой церкви служил вечерню, является в алтаре дворцовый офицер с приказанием, чтобы епископ немедленно очистил свой дом и выехал бы в другой. Варсонофий противился, указывал на краткость срока, на невозможность найти удобное помещение в бедном городке; но пристав именем царским приказал архиерею молчать и немедленно же приступить к исполнению его требования. Варсонофий перешел жить в деревянный дом за озером, построенный им для лета. Старый, огромный дом архиерейский строен был архиепископом Афанасием; служил с 1691 года в течение всех пятидесяти лет жилищем холмогорских архиереев. В 1744 году взят он был в казенное ведомство. Его огородили со всех сторон длинным и высоким тыном с заостренными наверху бревнами и плотно скрепленными между собою. Внутри обширного двора построена была вскоре казарма, подле ворот тогда же поставлена другая казарма.
      Таинственность приготовлений и построек, совершенных в изумительно короткий срок, наводила ужас на всех холмогорцев, но ничего нельзя было выведать. На расспросы у приставников получались: грубые советы молчать, впредь не расспрашивать, часто сильные угрозы и в редких случаях - одно гробовое, упорное молчание. День и ночь кругом зачурованного острога ходила стража, не подпускавшая к мрачному зданию на ружейный выстрел ни одного человека. Никогда не отпирались ворота, ведущие из острога к стороне Преображенского собора; по временам только скрипели они, когда приезжал в Холмогоры архангельский наместник, и опять замыкались эти ворота на неизвестный срок и время, когда через полсутки уезжал наместник назад. Строго запрещено было холмогорцам толковать между собою об этом здании на домах. Зорко следила стража за всяким. Только украдкою успевали передавать друг другу долмогорцы, что за высоким тыном заключен какой-то секретный арестант. Но и это слово брошено было на общее любопытство как-то случайно каким-то солдатом и то под пьяную руку, в крайнюю минуту сердечной откровенности.
      Усилившаяся городе дороговизна на съестные припасы возбудила всеобщее недовольство, которое сдерживалось всеми про себя. Не сдержал это один только холмогорец, который раз решился высказаться главному приставу, генералу.
      Генерал велел смельчаку замолчать и пригрозил даже тем, "что-де может быть и хуже, и он может сделать так, что завтра же ему совсем не дадут есть"...
      Холмогорцы продолжали оставаться в неведении и только безнаказанно могли видеть одно - что у старшего генерала и у всех его помощников, офицеров, мундир был с одним эполетом. Раз какому-то счастливцу удалось обмануть бдительность сторожей и сквозь щель в частоколе острога увидеть высокого, худощавого старика, с седыми волосами, в бархатном кафтане со светлыми пуговицами, подле него женщину, всю в черном, и четырех малюток. Старшие гуляли по роще, примыкавшей к дому, младшие катались в шлюпке по пруду, которым заканчивалось огороженное тыном место. Между тем мог он различать двух мальчиков маленьких и двух девочек-подростков. Гораздо позднее какой-то солдат, и тоже под пьяную руку, проболтался, что маленьких не учат грамоте и никакому рукоделью, и что-де это так и велено. Раз, и тоже случайно, узнали холмогорцы, что двух барышень привозили в Матигоры на святках, на крестьянские посиделки. Одни полагали причиною такой льготы большой подкуп, другие положительно не верили, и все до единого, в течение целых тридцати семи лет, не знали, кто были заключенные, за что они привезены сюда и подвергнуты такому строгому аресту.
      В 1781 году вдруг неожиданно отворены были ворота, сломан острог, уже заметно одряхлевший от времени, и в старом, опустелом архиерейском доме велено было поместить вновь учрежденную мореходную школу.
      Тогда только холмогорцы узнали, что здесь была заключена бывшая правительница государства, принцесса Анна Леопольдовна, с супругом своим принцем Антоном-Ульрихом и детьми, но все-таки боялись еще рассказывать и толковать между собою вслух.
      Несчастные пленники привезены были сюда, как известно, из Раненбурга. Вместе с Анною Леопольдовною, кроме мужа, привезены были две малолетних дочери, принцессы. Здесь у заключенных родились еще двое: в 1745 году принц Петр и в 1746 принц Алексей. Здесь же в 1746 году от родов и тоски умерла принцесса Анна и здесь же, наконец, скончался в 1776 году и принц Антон-Ульрих.
      Рассказывают, что, когда мореходная школа переведена была в Архангельск и место это назначено было в 1798 году для Успенского женского монастыря, находившегося до того времени в трех верстах от города, и когда рыли фундамент для соборного храма, землекопы нашли гроб, в котором лежали чьи-то кости, заключенные в бархатный кафтан. Некоторые приняли это за кости Антона-Ульриха, другие предполагали в них кости его камердинера, или кого-либо из ближних приставников, потому что и эти не выпускались за стены таинственного здания и, вероятно, погребались также внутри их.
      В 1781 году, по повелению императрицы Екатерины II брауншвейгское семейство - сироты Анны Леопольдовны - были освобождены. Тайно, ночью, их перевезли на приготовленную на Двине яхту. Яхта привезла их к Новодвинской крепости (по другим, к Архангельску, в дом Крылова - единственный существовавший тогда каменный дом). В новом месте заточения принцессы содержались также под строгим секретом и крепким караулом, пока готовился фрегат "Полярная Звезда". На этот фрегат их и посадили также ночью, 30 июня 1781 года. Свидетели этого события рассказывали, что одна из принцесс, словно помешанная, дико блуждала кругом глазами, а другая вырвалась из рук, билась грудью о землю и не хотела идти на фрегат. Когда все усилия ее оказались тщетными, она схватила в руки горсть земли и, горько и безутешно рыдая, безропотно уже подчинилась судьбе. Фрегат "Полярная Звезда" отвез принцесс в Данию, в Берген, где, как говорят, старшая умерла от тоски; другая, младшая, пережила всех своих родных и умерла в глубокой старости в конце сороковых годов.
      - За что же, вы думаете, сосланы они были сюда? - спрашивал я рассказывавшего мне об этом событии холмогорца.
      - А они против царицы Анны Ивановны пошли. Раз государыня-то пригласила его, Антона, войска осматривать. Антон и задумал умертвить государыню и для этого приготовил убийц, расставил их подле моста, через который им надо было проезжать к войскам. Мост был на тот случай надломлен. Один из заговорщиков известил обо всем этом государыню. Та повелела расставить стражу по лесу, саженях в пятидесяти от моста, и "как-де белым махну, тогда вы и хватайте заговорщиков". Так и сделано. Заговорщики все переиманы. Они же тут и на предводителя своего указали. Когда их прислали к нам на Холмогоры - жили они у нас бедно: все свои дорогие вещи, все свои бриллианты на свои нужды продали. Антон послал два письма в Питер. Одно-де, слышь, не дошло, а в другом он написал такое, что пущай-де я за свои грехи мучаюсь, по делам; за что дети-то, мол, мои, неповинные младенцы, Богу не грешные, страдают? Повелели их помиловать. Царица Елизавета взяла старшего сына (Иоанна Антоновича!?) и указала ему быть при дворе, и жить во дворце, как словно бы царевичу. Он и жил, да раз зашалил что-то, ему Разумовский князь и пригрозил пальцем. Вспыхнул. Стал сердиться, да и вымолвил, что я-де царем буду, а ты-де мне грозить не смеешь. Тот молвил государыне, что вот-де змею подле себя отогреваете. Его и сослали в Шлюшин город, а там и убили...
      - У нас тут (говорили мне другие) старушка жила, Анна Ивановна (умерла в прошлом 1855 году); она была жена одного из приставников. У ней было много вещей этих принцев (после смерти за бесценок распродавали ее наследники). Скатерти были, салфетки, ножи, вилки, ложки с вензелями, булавка была с орлами (в собор завещала на образ), оловянные тарелки были с орлами же по краям.
      - А вот тебе на память две пуговицы, с его, слышь, кафтана спороты! - говорил мне в заключение мой рассказчик-старик.
      Пуговицы эти, сохранившиеся в моих руках, не представляют ничего особенного: они медные, с чеканенными резными кружочками; на некоторых из этих фигур сохранились, как будто, краски зеленая и синяя. Чекан очень красив и фигуры затейливы...
      Фрегат "Полярная Звезда", отвозивший холмогорских пленников, возвратился в Архангельск. Все участники в этой экспедиции, разделявшие плен брауншвейгского семейства, были щедро награждены царскими милостями. Матросы получили за городом земли для обработки под хлеб, были освобождены от податей и составили, таким образом, небольшое, но особое сословие вольных мореходцев. Потомки их в небольшом уже числе населяют и теперь так называемую Секретную (а иногда и Морскую) слободку, расположенную в полуверсте за городом и в версте от Девичьего монастыря. Но слобода эта приходит год от году в запустение и разрушение, а Девичий монастырь, стоящий на месте заточения, усиливается числом инокинь и средствами к дальнейшему безбедному существованию. В нем каменная церковь во имя Успения, каменные кельи для игуменьи и монахинь; ограда вокруг монастыря тоже каменная. Церкви Зачатия Св. Анны, вошедшей в ограду, удалившую от света семейство Анны Леопольдовны, теперь уже не существует.
      Бантыш-Каменский, во II томе своего "Словаря достопамятных людей русской земли", в биографии Иосифа Ильицкого, архимандрита полтавского монастыря, сообщает следующее: "он отправлен был императрицею Екатериною II, в 1794 году в Ютландию к содержавшимся в городе Горсензе, под датским присмотром, несчастным детям правительницы Анны и Антона-Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского. Он застал в живых только принца Петра и принцессу Екатерину, родившуюся 15 июля 1741 года. (Принцесса Елизавета, умная, переписывавшаяся неоднократно с императрицею, скончалась в Горсензе до прибытия Иосифа в 1782 году). "Принц Петр, по словам архимандрита Иосифа, был крепкого и здорового сложения, небольшого роста, имел важный вид, который соединял, однако ж, с чрезвычайною робостию и до такой степени простирал оную, что прятался каждый раз, когда узнавал о приезде к ним датского наследного принца; великого труда стоило уговаривать его являться к Фридриху [*] [Датская королева, как известно, была их родственница, и по ее-то ходатайству Екатерина II освободила их из Холмогор.]; принцесса Екатерина лишилась слуха в тот самый день, как брат ее Иоанн лишился престола; ее тогда уронили. Главное, единственное увеселение их состояло в картах, и Иосиф принужден был принимать участие в невинной забаве. Серебряный рубль с изображением младенца-императора - рубль, которым чрезвычайно дорожила принцесса Екатерина, напоминал им о прошедшем величии. Они говорили только по-русски, почему не могли сами объясняться с принцем. Смотря на них, Фридрих и супруга его изъявляли сожаление; датский придворный штат находился в Горсензе безотлучно. Принц Петр скончался на руках Иосифа (1798 г.), как истинный христианин, с твердым упованием на Всемогущего, на 52 году от рождения; принцесса Екатерина переселилась в вечность в 1807 году, по отъезде в Россию архимандрита Иосифа. Четыре гробницы отраслей Иоанна, заключающие бренные останки их, стоят на виду в горсензской лютеранской церкви". Сведения сии, сообщение мне Иосифом, чрезвычайно любопытны для отечественной истории. Тайна прошедших лет не может быть тайною в наше время. Потеряв всю свою важность, сливается она с обыкновенными событиями и составляет, так сказать, звено оных. Архимандрит Иосиф подарил мне рисунок, изображающий первоначальное место заключения детей правительницы Анны в Холмогорах - подарок драгоценный, как произведение руки принцессы Екатерины, не учившейся рисовать, но за всем тем искусно представившей свое уединенное убежище. Дом, занимаемый ими, был довольно обширен, о двух этажах; кроме высокой ограды, церкви, пруда и нескольких рассаженных в разных местах деревьев ничто не увеселяло взора их!"
      Подле самого монастыря, в нескольких саженях от него, стоит с отдельною церковью Двенадцати апостолов старинное и величавое своею древностию, напоминающее архитектуру московского Успенского собора, здание (холодного) Преображенского собора, в настоящее время лишенное уже своей кафедры [83] [Кaфедра - епископская кафедра находилась в городе - центре епархии, посему и главный собор именовался кафедральным. С переносом епархиального управления в Архангельск Хол-, могоры лишились кафедры.]. Храм этот некогда почитался лучшим во всей губернии, но теперь он уже изменился во всей внутренности к худшему: позолота местами сошла, местами почернела; живопись значительно стушевалась. Собор обдает и поражает с первого взгляда особенною мрачностью, в смеси с величием, особенно, если сосредоточить свой взгляд на стенах южной и северной стороны. Вдоль этих стен стоят гробницы, накрытые черными бархатными пеленами, под которыми погребены в склепах тела бывших важеских и холмогорских владык. Тут, над каждой гробницей, висели портреты усопших с их биографиями (за сыростью портреты эти сняты). Тут можно было видеть и умный лик первого архиепископа Афанасия - любимца Петра, ревностного противника раскола при самом его начале. Афанасий был без бороды, которую он имел право, по преданию, брить после того случая, когда на московском соборе наскочил на него Никита Пустосвят [84] [Никита Пустосвят - суздальский священник, один из духовных вождей раскола, вдохновитель стрелецких волнений в Москве в 1682 г. Обезглавлен летом 1682 г.] и в ярости вырвал ему одну половину бороды, так что последняя уже не могла расти на прежнем месте, образовавши шрам. Тут же рядом с Афанасием погребен и приемник его кафедры - Рафаил, затем Варнава и Герман, Аарон, строгий по делам управления, взыскательный Варсонофий, тот Варсонофий, который велел одному священнику, взявшему с раскольника взятку - пуд трески, обрить полголовы и полбороды. Затем, здесь же, в Преображенском соборе, похоронены Иоасаф, который первым из архиереев переехал жить в Архангельск, и Аполлос.
      Из других церквей холмогорских нет ни одной, замечательной древностью: теплая соборная во имя святых двунадесяти апостолов построена в 1761 году; тогда же выстроена и каменная глинская церковь о двух апартаментах. Другие церкви: Введения во храм, нижнепосадская Рождества Христова и кладбищенская западнокурская во имя Покрова Пресвятой Богородицы.
      Из других остатков древности памятны были жителям остатки крепостного вала со впадинами (вероятно, амбразурами); но теперь их замыли дожди и весенние разливы Курополки. Некогда вал этот одет был деревянным срубом, который после сгорел, говорят, от молнии. С трудом, но еще можно (по летам) наследить остатки рва, окружавшего крепость...
      Г. Верещагин, автор "Очерков Архангельской губернии", находит, что дома Курцова и Глинок - самые старинные, потому что в один этаж. Но это слабое доказательство, и тем более, что под домами у них кладовые. Он же сам ниже удивляется огромному количеству чуланов, амбаров, кладовых, говоря: "комнат всего две, много - три, остальное пространство огромного дома занято пустыми чуланами", пустыми оттого - прибавлю я от себя, - что торговля Холмогор пала, а множество чуланов и кладовых надобилось тогда, когда процветали в том краю заволоцкие торги. Правда, что до сих еще пор дома, по старому завету и обычаю, строятся странно и неудобно: "крылец нет и надобно много умения, чтобы из входа, сделанного прямо в стене, добраться до лестницы и не попасть либо в чулан, либо, в хлев". Хлевов и скотных дворов в Холмогорах оттого много, что, как известно, главным промыслом здешних жителей служит скотоводство и именно разведение коров голландской породы. В другом месте г. Верещагин чрезвычайно справедливо замечает, "что холмогорцы сущие нелюдимы", и потом прибавляет: "Всякий дом всегда заперт и надобно долго стучать большим железным кольцом, приделанным к воротам, чтоб войти в него. Незнакомого не тотчас впустят; сперва расспросят его чрез маленькое окно, кто он, откуда и зачем, и потом уже, если нужно, отворят ему дверь". Показание это бросается наблюдателю с первого взгляда и справедливость его продолжает преследовать во все время пребывания в этом городе. Холмогорцы, в этом отношении, истые зауголъники.
      Голландская порода рогатого скота прислана была сюда еще Петром I, который в следующем же по присылке году (1693) получил в подарок от города двух великорослых быков. В 1819 году доставлено было сюда, по высочайшему повелению, из Англии, еще 16 коров и 6 быков. Они не привились к туземным породам: скот этот вскоре же исчез, как бы не выдержавши соперничества с голландским скотом, успевшим акклиматизироваться в особую породу, известную под общим именем холмогорской. Порода эта отличается крупным ростом и особенно славится своею молочностью: некоторые коровы дают от 2 до 3 ведер в сутки. Холмогорский скот обыкновенно отправляется в продажу (в Петербург до 500 голов) живым; много мяса отправляется в Англию; большая часть съедается корабельщиками в архангельском порте, так что в самых Холмогорах мясо и дорого сравнительно, и иногда его труднее достать, чем, например, дичь или рыбу. Разведению скота в Холмогорах много способствуют сочные луга, окаймляющие Холмогоры и соседние деревни. Особенно скот резко бросается в глаза, сопоставленный с другими поморскими породами. Приземистый, дряблый скот стран поморских, воспитанный на приморской траве и соломе, подчас облитой особым пойлом из сельдяных головок, в сравнении с массивным холмогорским, не больше, как телята. Говорят, однако, что остальной поморский скот выгодней и благодарней холмогорского (особенно скот мезенский) для откармливанья. Уверяют также, что порода холмогорского скота с десятками лет заметно измельчала, но что, наконец, и в настоящее время отхаживаются в иной год такие крупные животные, которые дивят даже привычных знатоков. Вторая причина известности во всей России, доставшейся на долю Холмогор, имеет своим основанием промысел костяными поделками, которые вытачиваются по всем соседним с городом селам и деревням. Преимущественно же развит этот промысел на Матигорах (по всей волости), в Ухт-Островской волости, но в самых Холмогорах он уже оставлен, да и держался, как говорят, недолго. Основателем этого промысла, по преданию, почитается зять Ломоносова, Головин, научившийся этому мастерству в Петербурге. Вернувшись на родину, он завещал это мастерство своим землякам, из которых Лопаткин остался в предании, как лучший знаток своего дела. Он имел случай поднести свои изделия в 1818 году императору Александру I. В настоящее время промысел костяными изделиями значительно распространился. Некоторые костяники переселились даже в Архангельск. Требования на костяные поделки идут часто с заграничных кораблей, куда изготовляются по большей части из говяжьих костей шкатулки с арабесками на крышке и по стенкам, подобранными разноцветной фольгой. Много поделок из тех же костей в виде ножей, чайных ложек, вилок идут по крайне дешевым ценам внутрь России. Предметы настольной, кабинетной роскоши: ножи для разрезанья печатных листов, шахматы, фермуары, иконы, вырезаемые по киевским и московским святцам, делаются большею частию по заказам и по значительно дорогой цене. Цена эта заметно спадает на предметы уже готовые (по большей части наперстки, игольники, игрушки, изображающие всегда одну и ту же пару оленей, запряженных в самоедские санки). Все эти вещи на заказ стоят в высокой цене; но принесенные на дом, особенно перед большими праздниками и перед ярмарками (когда костяникам преимущественно надобятся деньги), отдаются ими почти за бесценок. Причиною того, надо полагать, во-первых, трудность сбыта в коммерческие руки, и отчасти топорную аляповатость самой работы. Некому доставить костяникам хорошие, правильно начерченные рисунки (работают они большею частию на память, на мах, или по рисункам, ими же безобразно начерченным); некому показать костяные безделки поразительно изящной заграничной нюренбергской работы, в сравнении с которыми наши холмогорские не выдерживают никакой критики. Между тем некоторые мастера, по лучшим заграничным рисункам, умеют делать безукоризненные вещи (таков, например, был Бобрецов на Матигорах), и, между тем, ни один из них не грамотный, не умеющий рисовать, и все до единого прибегают еще к секретам (по одному, например, приготовляют цепочки из бесконечно мелких колечек, продетых одно в другое). Кость в сыром, невыделанном виде холмогорские костяники покупают, обыкновенно, на двух пинежских ярмарках (Никольской и Благовещенской), куда моржовые клыки и мамонтовые рога привозят с дальней Печоры ижемские зыряне и самоеды Болыпеземельской и Канинской тундр.
      Три раза в год отправляются большие гурты рогатого скота в Петербург; костяная работа занимает не одну сотню рук; в городе есть два кожевенных завода; на улицах то и дело слышишь звон почтового колокольчика; мимо Холмогор прошли два больших главных русских тракта, а между тем город так беден. Дома расшатались и погнили, узкие и кривые улицы, вытянутые какими-то углами на пространстве двух-трех верст, глядят печально и неприветливо; внутренность церквей потускнела от запустения как будто, и от крайней скудости; мосты во многих местах рухнули; с некоторых домов сорвало крыши, сорвало, наконец, и стропильный остов. Окрестные деревни обстроены втрое лучше; соседние сельские церкви не только не уступают, но даже в нередких случаях и превосходят убранство церквей.
      - Отчего это, - спрашивал я у холмогорцев.
      - Оттого, - отвечали мне, - что наши купцы все в Архангельск выехали и сколько их нет там из русских богатых - все были наши холмогоры. Двое из здешних ладят и в будущем году отписаться туда же. Лови их! А в деревнях соседних богачи попадаются оттого, что либо дочка нашего богателя туда отцовские деньги увела, либо холмогор наш богатый с женой своей приютился. Бывает и эдак! Жить-то ведь по здешнему понятию, все едино в деревне ли, в городе...
      - А отчего у вас так много кабаков? Такого поразительно большого количества я встречал мало, не только в вашей губернии, но даже и в очень многих других. Кабаки эти чуть ли не на каждом перекрестке.
      - Думаешь, пьем много?
      - Непременно.
      - Нету, ей-Богу, нету! Нам пить не на што. А кабаков этих много оттого, что у нас каждую неделю торги живут: вся окольность съезжается.
      Базар этот я видел. Он такой же людный, шумливый и разнообразный, как и везде в тех местах, в которых живет промысловый и толковый народ. Холмогорские торговцы, подперши шестом крышки своих лавок, разложили красные товары: всякую мелочь вроде платков, тесемок и лент; в них сильно нуждаются соседние девки и бабы. Сюда же навезено было много железа из матигорских деревень, которые все почти и по преимуществу заняты кузнечным мастерством. Охотно разбиралась деревенскими и поморская рыба; между сортами ее особенно резко давала знать о себе любимая треска, отшибающая, по обыкновению, крепким аммиа-кальным запахом. Много видно было посуды деревянной и железной, много веревочной и кожаной сбруи и очень много сортов кожи всякого рода, которая преимущественно разбирается по мелочам в роде подошв, голенищ, кнутов и проч.
      Костяники в этот день ходили по домам в числе че-тырех-пяти человек. Между изделиями их попадались по большей части распятия и разного вида образа, выточенные из моржовой кости, менее белой и плотной, и из мамонтовой, отличающейся от всех прочих поразительною белизною и млечностью цвета.
      В полдень этого дня (четверга) по домам слышались многие и долгие разговоры о соседних новостях. Деревенские родные навестили холмогорских хозяев и угощаются сдобными тетерками на хорошем масле, - булками, как архангельские шанежки, как приволжские жаворонки, - составляющими здесь местную характеристическую особенность. К вечеру на улице раздавались долгие и громкие песни, слышался гульливый крик и шум. Ночью, по временам, разносились усиленные крики, затевалась как-будто драка, может быть, с пролитием крови, с синяками по лицу и под микитками... Холмогорский базар разнообразили только пестрые самоедки с саночками, где в меховых тряпицах завернуты были их безобразные ребятишки. Кучи других ребят в рваных малицах сопровождали матерей, вышедших сюда на едому.
      - Весело же вы завершили вчерашний базар! - заметил я своему хозяину.
      - А чем, батюшка, весело?
      - Да у кабаков и шуму много было, и без драк не обошлось дело. Это хоть бы и в Рыбинске...
      - Ведь это не наши, ей-Богу, не наши: это ведь, чай, самоед, а то, может, и кузнецы с Матигор. Те ведь у нас люты на выпивку-то, злы...
      - Видел, что и вы по домам угощались сытно, много и весело.
      - А не будь гостю запаслив, будь ему рад - по пословице. Чайком мы вечор побаловались, а вина мало же, пили...
      - Съестного, харчей много было наставлено.
      - Да ведь у нас родится хлеб-от, и хорошо родится, лучше архангельского. Мимо нас и пшено не обходит: и им запасаемся. Нам ведь этот базарный четверг, что праздничный день, что воскресенье. А ведь по нашей по холмогорской пословице: "деревенская родня что зубная болесть", - ее унять надо, уважить ее надо. У архангельских вон и рубль плачет, а у нас и копейка скачет, с того самого времени, как и город-от наш задвённой стал вдесь...
      - А скучно у вас, тоскливо, беден ваш город!
      - У нас и на это пословица слажена: "прожили век за холщовой мех". Что станешь делать? Коли не мил телом - не приробишься делом...
      - А хорошо вы вчера торговали?
      - Да ведь у нас, как у всех: запросишь по-московски, так с большим барышом будешь; потому наши деревенские в ситцах толку не знают. На чае так вон ты их не надуешь. Спитого-то да высушенного не подложишь им, сейчас вызнают: "вон-де твой-от чай плесень подернула - такова не надо, а давай-де настоящего московского".
      - Стало быть, вы нечестно торговлю ведете, оттого и не богатеете.
      - Да ведь нам с тобой света Божьего не перестроить. Очень трудно! А лучше так: чьей речкой плыть -
      той и славой слыть... Как коровушка не дуйся - не быть бычком.
      - Поеду-ко я от вас на Вавчугу. Там, сказывают, лучше торговое-то дело стоит, честнее ведется.
      - Поезжай с Богом, посмотри. Старик там больно добрый живет - угостит.
      Мимо окон нашей избы пронеслись сани с двумя молодцами, перевязанными через плечо полотенцами; на расписной дуге три колокольчика, на молодцах новые синие суконные сибирки.
      - Свадьба! - заметил хозяин.
      - А часто они у вас налаживаются?
      - Да дома больше народ живет, на сторону мало ходят: часто свадьбы бывают.
      - Как же у вас этот обычай ведется?
      - А опять-таки по пословице: "выбирай корову по рогам - девку по родам". Берут больше ровню, потому всякий знает, что наказанным умом да приданым животом немного наживешь. А женятся: богатому как хочется, а бедному как можется. Чай, ведь так и везде. А деньги да живот - так и баба живет. Затем живут как смогут, потому опять, что всяк ведь дом потолком крыт...
      - Нет ли у вас при этом каких обыкновений?
      - А об этом надо тебе у женщин спрашивать. Это уж ихнее дело.
      Бабы не сообщают ничего особенного против того, как ведется свадебное дело и в Поморье, и на Мезени, и на дальней Печоре, по старому, исконному новгородскому обычаю.
      - Нет ли других каких обыкновений, примет? - спрашивал я у женщин.
      - Да насчет коровушек...
      - Сказывайте, сделайте милость!
      - А вот, если поднимется лед на реке в скоромный день - коровы в этот год много молока давать станут; скроется река в постный день - много рыбы будет, а молока мало. Так это навсегда! Когда новую коровушку купим, да в хлев приведем, завсегда приговор такой держим: "хозяинушко! вот тебе скотинка - люби ее да жалуй, пой-корми, рукавичкой гладь, на меня не надейся!" [*] [Мне раз привелось слышать разговор двух хозяек. Вот он почти слово в слово:
      - У моей-то коровушки межеумолок. Запуск-от я ей делала две недели назад, стало, новотел-то погодить надо: пущай молочничек-то пососет подольше. У ней небольшой межеумолок - хорошая коровушка. Запуск-от всего две недели бывает до тeлева. Придет новотел: кашки сварю, сенца ей на блюдцо положу, овсеца дам, хлебца: стану молить коровушку.
      О смысле слов этих догадаться не трудно. В другой раз, проходя по задворью и видя доившую бабу и ее соседку, пришедшую к ней покалякать, я слышал привет последней:
      - Море тебе под буренушку!
      Вот, кстати, несколько слов из словаря холмогорских коровниц: недодойка - молодая телка, вступающая в права и значение коровы; oдрань - старая, изнуренная, негодная скотина; нeтель - ялова; черпа - скотская чума; переходница - та телка, которая четыре года не телилась; отъемыш - отнятый от матки теленок; его пускают на отпой и впоследствии замечают, что мясо яловой коровы лучше, чем коровы стельной.] Вот даве про свадьбы-то спрашивал - слушай: коли попадает навстречу поезду воз с дровами - молодым счастья не будет. У кого в церкви сгорит больше свечи, тот и помрет скорее; опять же кто всей ногой на коврик встанет - одолят чирьи. Останутся после венца молодые вдвоем: и кто первый говорить начнет, тот и на всю жизнь большаком останется. Беременная баба не ругайся: дитя будет и злое и совсем нехорошее. Коли хочешь, чтобы дети велись, не умирали, в кумовья зови первого встречного... Ну, а дальше-то, там, чай, как и везде...
      - А что, например?
      - На мизинце пятнышко беленькое завелось - счастье, на среднем - радость, на безымянном - несчастье, на указательном - печаль, на большом - обновка.
      - Ну, а дальше?
      - Иголкой и булавкой, или острым чем не дарись: поссоришься. Нож купи хоть за копейку. В середине нос чешется - о покойнике слышать, кончик чешется - водку пить.
      - А разве вы пьете?
      - Бывает, - добавил за рассказчицу хозяин, - бывает, да только не при людях, а в уголке где. Таков уж обычай. А вот тебе и моя примета: чешется лоб у меня - с кем-нибудь поздороваюсь; затылок зачешется, так либо прибьют, либо облают крепко. Это верно! А вот тебе и еще случай со мною: слушай-ко! Потерял я лошадь, искал всяко - не нашел. Да сдумал, продам-ко ее в шутку - найдется. Бывало, слыхивал эдак-то с другими не один раз, а десяток. И молвил сыну: "купи, мол, Климко, серка!" - "А что, слышь, возьмешь?" - "Да с тебя, мол, не дорого: всего пятак". И деньги ему велел найти и взял их. На утро слышу, сказывают соседи: "конь-де твой, Селифонтьич, ходит за оленником в Оногре" (место у нас есть такое). Так вот ты об этом об деле как тут хошь, так и думай!
      - А вот я хочу, хозяин, на родину Ломоносова проехать. Слыхал ли ты про него?
      - Как не слыхать, знаем. Да ведь давно уж это, очень давно было. Непамятно! Ты вот на Вавчугу-то поедешь - мимо будет, остановись - спроведай!
      Последние слова эти, не имеющие смысла, пришли мне на память и не выходили из головы во все время, пока мы осиливали переездом узкую, вытянутую в целую версту и кривую улицу города Холмогор. Звучали они, как бы сейчас вымолвленные, и тогда, как мы спустились с крутого берега в ухабы рукава Двины - реки Курополки, и раскинулись позади нас в картинном беспорядке по крутым горам и по предгорьям старинные Холмогоры. Переехали мы и Курополку и втянулись в ивняк противоположного городу отлогого берега реки этой.
      - Вот и Кур-остров! - послышалось замечание ямщика.
      Замечание было излишне: я и без него уже давно знал, что это Кур-остров, что на острову, образованном тремя рукавами Двины (Курополкой, Ровдогоркой и Ухт-островкой), лежат две казенные волости: Кур-островская и Ровдогорская.
      - Вот и Кур-островская волость, смотри!
      Вижу впереди множество деревушек, рассыпанных в беспорядке и не в дальнем расстоянии одна от другой; вижу между ними церкви, но это уже другое село - Рoвдогоры. Слышу снова запрос ямщика:
      - В которую же тебя деревушку везть велишь?
      - Да в Денисовку, в Денисовку, и ни в какую другую...
      - Не знаю такой, да и нету такой - ведь и даве так докладывал.
      - Да быть, братец ты мой, этого не может.
      - А оттого и может, что мы здесь родились и не токмя тебе деревни эти, и хозяев-то, почитай, в кажинной избе знаем в лицо и по имени. А деревни, какую сказываешь, не слыхали...
      - Может быть, иначе зовется?
      - Поспрошаем; может и правда твоя. Эй ты, святой человек! какая-такая есть у вас тут деревня Денисовка?
      - А может - Болото; вон оно! - слышится ответ от прохожего и снова разговоры ямщика:
      - Болото, так Болото: в Болото мы тебя и повезем, так бы ты и сам сказывал. А то тут где их разберешь? Вон, гляди, три двора, а либо и два только: гляди, и деревня это, и деревне этой свое звание. А сколько этих деревень-то тут насыпано? Несосветимая сила! всех не вызнаешь...
      Вот и Болото - деревушка в пять дворов.
      - Да это ли, старичок, Денисовка-то?
      - А была допрежь, была Денисовка, звали так-то, звали. Ноне, вишь, Болото стало.
      - А в которой избе, на котором месте Ломоносов родился?
      - Не знаю, родименький, и не спрашивай: не знаю, про какого ты про такого Ломоносова спрашиваешь. Не чуть у нас эких, не чуть. Может, тебе костяника надо, так вон на Матигорах Бобрецов живет, Калашников...
      - Нет, этот ученый был, и давно умер, в Питере жил...
      - Не слыхал. Убей ты меня - не слыхал!
      - Звезды он все, дедушко, считал; на небе, как по книге читал, все разумел, самый умный был человек, самый ученый. Здесь родился, отсюда в Москву ушел.
      - А ты спроси-ко на селе у дьячка: тот что-то, паря, сказывал экое-то. Вот я теперя припомнил, сказывал он что-то, да я не помню вплотную-то. У нас ты тут в деревне ни у кого не узнаешь. И разговору такого не было. Поезжайте-тко! Вон село-то!
      Поехали, приехали и - слава Богу! - добились кое-какого толку. Дом, в котором родился гений математики, давно, давно рухнул и снесен. На его месте выстроен был другой, но и тот также рухнул и также, в свою очередь, был снесен. Теперь, может быть, и стоит какой-нибудь дом, а может быть, залег какой-нибудь пустырек, без следа, без памяти, и никому до этого нет дела. Нет, может быть, дела оттого, что далеко ездить сюда тем, для которых дорого и перо, которым писал Ньютон, и чернильница, из которой брал чернила Лейбниц, и полог кровати, за которым спал Вольтер. - Один только дьячок, да какой-то досужей сельский старичок помнили о Ломоносове, интересовались его именем и делами. Вот, что могли сообщить они мне оба, общими силами, и вот, что можно было слышать об нашем гениальном ученом в 1856 году неподалеку от его родины, в каких-нибудь двух верстах от того места, где родился Василью Дорофееву его гениальный сын Михайло.
      Василий Дорофеев был раскольник и, может быть, по обычаю своих единоверцев, считающих первою обязанностью иметь сына, разумеющего церковную печать, отдал Михаила в науку. Учил его дьячок, живший на селе, в 2 1/2 верстах от деревни. По свидетельству Степана Кочнева, доставившего академику Озерецковскому краткую записку (9 июля 1788 г.) о жизни Ломоносова, учитель грамоты был той же волости крестьянин Иван Шубной (отец Федота Ивановича Шубина, известного впоследствии академика). "И обучился - говорит далее Кочнев - в короткое время совершенно, охочь был читать в церкви псалмы и каноны и, по здешнему обычаю, жития святых, напечатанные в прологах, и в том был проворен, а притом имел у себя природную глубокую память. Когда какое житие или слово прочитает, после пения рассказывал сидящим в трапезе старичкам сокращеннее, на словах обстоятельно". Василий Дорофеев был мужик зажиточный, и в то время, когда еще велся обычай в Кур-островской волости обряжать дальние покруты за треской и морским зверем на Мурманский берег океана, он был одним из трех хозяев, рисковавших этим делом. Теперь промысел этот оставлен всеми подвинскими жителями, и оставлен давно во имя нового дела - хлебопашества, которым занимаются и жители Кур-острова. Нестарый годами, крепкий силами и духом, Василий Дорофеев выезжал и сам туда ежегодно, брал с собой и старшего, единственного сына, обязывая его приучаться к делу с азбуки промысла, с трудной и безотрадной должности зуйка. Зуек артельный (обыкновенно мальчик-подросток) обязан оставаться на берегу: чистить посуду, носить воду, готовить кушанье, обивать сети, обирать рыбу и чистить ее, обязан, одним словом, почти целые сутки быть на ногах...
      - Михайло Васильевич Дорофеев (рассказывали мне) на Мурмане собирал из мальчишек артели и ходил вместе с ними за морошкой: нагребет он этих ягод в обе руки, да и опросит ребятишек: "сколько-де ягод в каждой горсти!" Никто ему ответа дать не сможет, а он даст и, из ягодки в ягодку, верным счетом. Все дивились тому и друг дружке рассказывали: он-то сам в этом и хитрости для себя никакой не полагал, да еще на других ребят сердился, что-де они так не могут. Стал он проситься у отца в Москву в науку: знать, Мурман-от ему поперек стоял в горле. Не пустили. Он и сбежал, один сбежал, так и в ревизских сказках показан.
      Далее Кочнев продолжает: "Как мать его умерла, то отец его женился на другой жене, которая была, может быть, причиною, побудившею оставить отца своего и искать себе счастья в других местах. Взял себе он пашпорт не явным образом, посредством управляющего тогда в Холмогорах земские дела Ивана Васильевича Милюкова, с которым, выпросив у соседа своего Фомы Шубного китаечное полукафтанье и заимообразно три рубля денег, не сказав своим домашним, ушел в путь и дошел до Антониева Сийского монастыря, был в оном некоторое время, отправлял псаломническую должность, заложил тут взятое у Фомы Шубного полукафтанье мужику-емчанину, которого после выкупить не удалось, ушел потом в Москву...".
      - На дороге он и фамилию себе новую придумал, назвался Ломоносовым, - продолжал мой руководитель. - Родных он своих не знал и не вспоминал о них. Когда отец его утонул на рыбных промыслах в устьях Двины и сам он был уже в Питере в большой чести и славе, выписал к себе сестру с мужем. Сестра отдана была в Матигоры за крестьянина. Сестру он свою в Питере сажал с собой рядом, куда ни поедет: в санях ли, в карете ли, а зятя становил на запятки. Сестра его этим поскучала, да раз и выговорила: "не прилика-де мне с тобой рядом сидеть, когда муж мой на запятках стоит". Послушался, стал и зятя сажать с собою рядом... Вот и все, что знаем.
      - И только?
      - Да зашибал, слышь, крепко: тем-де и помер. Чай, сам знаешь, сам слыхал. Ну, да опять же до янарала дослужился, янаралом был...
      - Да ведь он не таким генералом был, как вы думаете. Он ведь звезды-то на груди не носил. Был он генерал, да только с другой стороны, и звезду носил, да не такую, и не там, где обыкновенные, простые генералы носят...
      - Ну, да твоей милости это лучше знать. А мы, что знали, то тебе и сказывали. Не погневайся!
      Академик Озерецковский, совершавший путешествие в северные страны с Лепехиным, товарищем по службе и занятиям с М. В. Ломоносовым, в то время, когда еще жив был последний, успел, кроме краткой записки о жизни ученого сотоварища, составленной Кочневым, найти первые стихи Ломоносова и указ императора Павла. По известию, сообщенному Озерецковскому стариком Гурьевым, земским Кур-островской волости, видно, что "за просрочку данного ему, Михаилу Васильеву, 1730 года пашпорта, и неявившагося на срок, приказом тогдашняго ревизора Лермонтова показан он в бегах, того ради из подушного оклада и выключен. А платеж подушных денег за душу Михаила Ломоносова производился, по смерти отца его, со второй 741, до второй же 747 года половины из мирской общей той Кур-островской волости от крестьян суммы".
      Далее в описании путешествия Лепехина следуют стихи Ломоносова в Московской академии за учиненный им школьный проступок.
     
      Calculus dictus.
      Услышали мухи
      Медовые духи,
      Прилетевши сели,
      В радости запели.
      Когда стали ясти,
      Попали в напасти.
      Увязали бо ноги.
      Ах! - плачут убоги, -
      Меду полизали,
      А сами пропали.
     
      Надпись учителя: Pulchre "Стихи на туясок".
      В заключение своих сведений о роде Ломоносова Озерецковский приводит копию с указа императора Павла I. Вот она:
     
      "Указ нашему сенату.
      В уважение памяти и полезных знаний знаменитаго санктпетербургской академии наук профессора, статскаго советника Ломоносова, всемилостивейше повелеваем рожденнаго от сестры его Головиной сына, Архангельской губернии, Холмогорского уезда, Матигорской волости, крестьянина Петра, с детьми Василием, Иваном и с потомством их, исключа из подушного оклада, освободить от рекрутскаго набора. Августа 22, 1798. В Гатчине".
     
      Земский Гурьев в своем известии", между прочим, говорит следующее: "Побег Ломоносова означен в ревизской сказке по прошествии срока, данного ему в 1730 году пашпорта. А перепиской писца Афанасья Файвозина 1686 года книги нашей Куростровской волости по тогдашнем Ломоносовой роде никакого знания отыскать не могут".
      Не мог отыскать "никакого знания" о Ломоносове в деревне Болоте и позднейший (1847 года) посетитель места его родины г. Верещагин, автор "Очерков Архангельской губернии". Он говорит, что еще недавно существовал родной дом Ломоносова, но давно в нем никто не жил: время разрушило этот дом и какой-то земляк Ломоносова намеревался выстроить себе на этом месте дом. Г. Верещагин прибавляет далее: "Род Ломоносова давно уже здесь прекратился и никто из здешних жителей не носит этой фамилии, как потомок знаменитого предка. Есть, правда, в этой же деревне крестьянин Лопаткин, считающий себя в родстве с фамилиею Ломоносова, но соседи Лопаткина, Бог знает почему, лукаво посмеиваются, когда заговоришь с ними о степени этого родства.
      - Вишь, прибавляют они, Лопаткин продал какие-то бумаги ломоносовские одному чиновнику (П. П. Свиньину), так, может, потому и родня".
      Лопаткин этот известен был, как лучший из туземных костяников, основатель этого рода промысла в том краю. Он имел случай поднести свои изделия императору Александру I, посетившему Холмогоры в 1819 году.
      12 сентября 1826 г. начальник главного штаба генерал Дибич, по повелению императора Николая из Москвы, потребовал от губернатора Миницкого сведения о крестьянине Иване Федорове Лопаткине: точно ли он внук известного сочинителя Ломоносова, каково его поведение, состояние и чем он занимается? Миницкий послал подробный генеалогический список, и так аттестовал Лопаткина: "поведения хорошаго, к землепашеству и скотоводству рачителен, а более занимается из костей разнаго рода токарною работою и околочиванием вещей, каковому искусству приобучает желающих, и работников для сего содержит". В заключении Миницкий писал: "если Лопаткин удостоился всемилостивейшаго благоволения Государя Императора, то лично изъяснял мне, что он не желает освобождения от подушного оклада и рекрутской повинности, и осмеливается просить себе другой награды. Посему я и имею честь со своей стороны ходатайствовать о награждении его, Лопаткина, серебряною медалью на Аннинской ленте. Матери же его Матрене Лопаткиной, по известному скромному и честному ея поведению, и как она была любимая племянница Ломоносова, а ныне находится при старости лет в бедности, то невозможно ли пожаловать ей единовременно тысячу рублей". Представление Миницкого было уважено: в январе 1827 года "внуку известнаго сочинителя Ломоносова, в поощрение искусства резьбы его на кости", пожалована шейная медаль с надписью "за полезное", а матери его выдана тысяча рублей. Известно, что со смертью Михаила Васильевича род его прекратился в мужской линии, так как ни он, ни его брат сыновей не имели. Единственная его дочь, вышедшая замуж за библиотекаря при императрице Екатерине II, имела только двух дочерей, Екатерину и Софию, о судьбе которых сведений нет. Потомство же его по женской линии, от единственной его сестры Марии, продолжало развиваться на родине.
      Скуден вид окрестностей деревни Денисовки: низменный остров, едва не понимаемый в полую воду разливом Двины; низенькие болотистые кочки, рассыпанные между деревнями, которых так много на Кур-острове; серые бревенчатые избы деревень этих; кое-где незначительной высоты холмы, затянутые мохом; болотины между этими холмами с просочившейся грязной водой; прибрежья, со всех сторон затянутые чахлым ивняком, из-за которого в одну сторону видны Холмогоры со своими старинными церквами, давними преданиями. Повсюду жизнь, закованная в размеренную, однообразную среду, в одни помыслы о тяжкой трудовой жизни на промыслах. Нет ничего в этой жизни резко-поэтического, нет ничего, могущего питать душу и сердце.
      Из-за того же ивняка, с противоположной стороны, на горе открывается новый вид: вид села Вавчуги. Там еще живут свежими преданиями о Петре Великом, там еще недавно был он, гостил не одни сутки у богатого, умного владельца Вавчуги Баженина, которого любил ласкать и жаловать великий император. Вот все, что было перед глазами Ломоносова во время его безотрадного, бедного впечатлениями и воспитанием детства! Вот чем питался он в самую свежую, в самую впечатлительную пору своей честной жизни!
      Вот и сама Вавчуга на крутой горе, по трем уступам или террасам которой Баженин выстроил свои владения. На нижней террасе, ближней к реке, существовали его корабельные доки, теперь лесопильный завод. Далее, на середней террасе выстроен его двухэтажный дом, шитый тесом, большой и по образцу всех архангельских изб, но только заметно в больших размерах и большей чистоте. На самой верхней террасе, на вершине Вавчужской горы, красуется сельская церковь старинной постройки, с колокольни которой открываются чудные и разнообразные виды, как говорят, больше чем на семьдесят верст. На эту колокольню входил с Бажениным Петр Великий, три раза навещавший Вавчугу. На этой колокольне, по народному преданию, великий монарх звонил в колокола, тешил свою государеву милость. И с этой-то колокольни раз, указывая Баженину на дальние виды, на все огромное пространство, расстилающееся по соседству и теряющееся в бесконечной дали, Великий Петр говорил:
      - Вот все, что, Осип Баженин, видишь ты (а глаз досягал чуть не до самого Архангельска) здесь: все эти деревни, все эти села, все земли и воды - все это твое. Все это я жалую тебе моей царскою милостью!
      - Много мне этого, - отвечал старик Баженин. - Много мне твоего, государь, подарку. Я этого не стою. Я уж и тем всем, что ты жаловал мне - много доволен.
      И поклонился царю в ноги.
      - Немного, - отвечал ему Петр: - немного за твою верную службу, за великий твой ум, за твою честную душу.
      Опять поклонился Баженин царю в ноги и опять благодарил его за милость, примолвив:
      - Подаришь мне все это - всех соседних мужичков обидишь. Я сам мужик и не след мне быть господином себе подобных, таких же, как и я, мужичков. А я твоими щедрыми милостями, великий государь, и так до скончания века много взыскан и доволен.
      Милости государя состояли в том, что Баженин получил сначала звание корабельного мастера, а потом вместе с братом (Федором) назван именитым человеком гостиной сотни, мог отправлять свои корабли за море с разными товарами, имел право держать пушки и порох, мог, без всякой пошлины, вывозить из-за моря все материалы, нужные для кораблестроения, нанимать шкиперов и рабочих всякого звания, не спрашивая согласия местных властей. Все это Баженин получил за то, что был одним из первых и лучших ценителей начинаний Петра I и был первым основателем и строителем первого русского коммерческого флота. Все это совершилось таким образом.
      Давно когда-то, еще в XVI столетии, в селении Вавчуге построена была лесопильная мельница, принадлежавшая некоему Ивану Попову. Один из наследников этого Попова в 1671 году передал мельницу и всю землю подле (занимавшую пространство в 5 сох) холмогорскому посадскому человеку Баженину. Баженин завод перестроил "без заморских мастеров по немецкому образцу", успел выиграть дело, заведенное с ним каким-то иноземцем Андреем Крафтом. Грамотою царей Иоанна и Петра Алексеевичей Вавчуга [*] [В двух верстах от Вавчуги лежит село Чухченема, Никольская церковь которого была некогда монастырем. Монастырь этот приписан был к Троицко-Сергиевской лавре (как видно из грамоты Ионы, митрополита сарского и подонского, 1619 г.). То же должно сказать о Кривецком погосте (на левом берегу Двины, при впадении реки Обокши) и о Моржегорском селе, стоящем при впадении в Двину реки Моржовки. В последнем из них находилась пустынь Николая Великорецкого, основанная царем Федором Алексеевичем; а в Кривецком погосте существовал при Михаиле Федоровиче, около 1619 года, монастырь Успенский.] передана братьям Бажениным в их полное и потомственное владение. В первое посещение свое Архангельска (1693 года 21 сентября) Петр I с Холмогор "изволил,- по словам продолжателя двинского летописца (Иова, холмогорского протопопа), - с немногими шествовать в малом корабле в Вавчугу для осмотрения пильныя мельницы, и оттуда выехать на Крылово, а оттоле шествовать сухим путем". Место Вавчуги полюбилось царю, и он внушил Бажениным мысль основать здесь корабельную верфь. В том же году Баженин начал строить корабль, за изготовлением которого со сосредоточенным вниманием следил Петр все время, пока жил в Москве. Весною следующего года (1694) готов был и спущен с вавчужской верфи русский первый корабль с первым русским коммерческим флагом - "Св. Петр", отправленный в Голландию с грузом русского железа. Баженин между тем деятельно продолжал постройку военных и коммерческих кораблей, гукоров и гальотов, так что в 1702 году Петр, в третий и последний раз посетивший Двину, сам спустил в Вавчуге два новых фрегата.
      Народное предание рассказывает при этом следующее:
      Баженин ждал царя с великим нетерпением, которое в конце возросло до такой степени, что старик перестал ждать в Вавчуте, - выехал к царю навстречу. Ехал скоро, - насколько сильно было в нем желание поскорее лицезреть Петра и насколько быстро могли везти ямщики, хорошо знавшие, что Баженин - друг царя.
      На одной из станций - именно в Ваймуге - Баженину показалось, что ямщик не скоро впрягает лошадей и таким образом как бы намеренно задерживает момент свидания его с Петром. Баженин вспылил и ударил ямщика в ухо, но так неловко, что попал в висок, и так сильно, что ямщик тут же на месте упал и умер.
      Между тем приехал Петр. С Бажениным отправился он в Холмогоры и в Вавчугу. В Вавчуге пировал. Съездил в Архангельск и поехал назад в Петербург; Баженин его провожает. В той же Ваймуге, где Баженин убил ямщика, собрались мужики царю пожаловаться, что зазнался-де Осип Баженин и никакого суда на него не найдешь. Прямо сказать мужички не смели, а придумали сделать это дело так, что когда вышел царь из избы к повозке - мужики стали перешептываться промеж себя, потом громче и громче переговариваться:
      - Баженин мужика убил. Мужика убил Баженин! Услыхал Петр - улыбнулся. Остановился на одном
      месте, да и опросил весь народ громким голосом:
      - Ну так что ж из того, что Баженин мужика убил?
      У мужиков и ноги к земле и язык к гортани прилипли, стоят и слушают:
      - Это ничего, что Баженин мужика убил. Больно бы худо было, кабы мужик убил Баженина.
      У мужиков и ушки на макушке. Царь продолжал:
      - Вас, мужиков, у меня много. Вот там под Москвой; за Москвой еще больше; да на Казань народ потянулся, к Петербургу подошел: много у меня мужиков. Вот вас одних сколько, собралось из одной деревни. Много у меня вас, мужиков, а Баженин - один.
      С теM царь и уехал.
      В это же посещение Вавчуги, как говорят, царь подарил Баженину медальон из кизила со своим портретом, вырезанным собственными руками. Медальон этот с двумя царскими грамотами хранился у покойного владетеля Вавчуги, гостеприимство и любезность которого делали их доступными вниманию всякого проезжего. По третьей грамоте Петра Алексеевича разрешалось Бажениным строение кораблей и беспошлинная вырубка 4000 дерев (2000 в Архангельске и 2000 в Каргополе).
      Впоследствии, когда беломорская торговля упала, и уничтожены были все привилегии, какими пользовался Баженин, дела их пришли в упадок. Предание указывает на какого-то Кочнева, бывшего у Баженина приказчиком. Этот Кочнев будто бы злонамеренно вел дела своих доверителей, обворовывал их и впоследствии сам строил корабли и крупные суда на собственные, наворованные деньги. Вавчужская верфь потеряла свою нравственную силу и значение. Но старший Баженин до конца своей жизни не переставал пользоваться в окольности всеобщим почетом и уважением. И до сих еще пор живет в Холмогорах присловье: "словно у тебя Баженин в гостях!" - когда замечено будет, что в комнате собралось много свечей, хотя бы то произошло и случайно.
      Впрочем, следует дополнить, что наружное почтение, оказывавшееся братьям Бажениным, было скорее вынужденным и лицемерным, чем заслуженным. Так, по крайней мере, следует думать о том самом Осипе Андреевиче, о тяжелом и забалованном нраве которого сохранилось рассказанное выше народное предание. Замечательно, что оно подкрепляется и документальными данными, недавно отысканными в подвалах Преображенского собора. В одном из этих актов именно этот самый Осип Баженин, владевший Вавчугою вместе с родным братом Федором, назван был "самосильным, самовольным и самосудным". Судя по судебному делу, начатому тогдашним холмогорским архиереем Варнавою, Осип Баженин являл в себе ту двойственность характера русского человека, которая особенно свойственна была этому переходному времени борьбы старых народных порядков с новыми петровскими. Будучи передовым человеком в делах, вызвавших одобрение великого преобразователя России, Баженин оставался человеком старых привычек, и в семейной жизни показавшим грубое самоуправство и безграничные насилия. Избалованный удачами в общественной деятельности, он был прихотлив в семейной жизни и не терпел никаких препятствий своему нраву. Будучи женат два раза, он уже в преклонных летах домогался развода, чтобы вступить в третий брак, и, не получив архиерейского разрешения, повенчался со своею работницею. Жена законная вступилась за свои права, и началось любопытное дело, которое тянулось целых десять лет (с 1713 по 1723 год). Архиерей Варнава, приняв сторону несправедливо обиженной, осторожными и настойчивыми действиями сумел осветить отношения супругов и разъяснить характер самого Баженина, оказавшегося виновным перед церковным и общественным судом.
      Осип Баженин обвинял жену, Прасковью, между прочим, в волшебстве, имевшем будто бы вредные последствия для его здоровья, называя ее волшебницей и чародейкой: призывала знахарей, лила в умывальник и в питье наговорную воду, сыпала какое-то неведомое зелье, посещала какие-то подозрительные дома. По допросам и следствии оказалось лишь то, что, заметив охлаждение мужа, старинная русская женщина оказалась верною завещанным от предков преданиям, в советах со знахарями и в невинных чарах искала возможности возвратить любовь мужа. При этом и самые чары были невинны и забавны. Главная состояла в том, что чародей велел отыскать "первородного" человека, сходить ему к ручью, который течет в Двину повыше часовни Архангельского монастыря и зимою не мерзнет, и взять из него воды. Над нею чародей говорил, наклонясь, слова между прочим такие: "и спущаются со Христом с небес тридесять ангелов золотоперых и золотокрылых и с собой спущают тридевять луков и тридевять стрел, и стреляли они сквозь семеры облака, и отстреливали они рабы Божией и уроки, и призоры. Как с гоголя вода катится, так бы катилась с тоя рабы, с ясных очей, с бела тела и с ретива серца, и век по веку и отныне и довеку". И по той воде ножом чертил. Ту воду гонимая жена пила, и ею умывалась. Подозрение архиерея, выраженное вопросом: "не через образ ли перепускал, яко в сказках иных?" - также не оправдалось допросами, а обиженная простодушно созналась, что "пользы от воды никакой не было". Муж в то же время прибегает к побоям; которые она терпеливо и молчаливо переносит, заставляет прислугу не почитать и бранить ее, а в одной телогрейке в трескучий мороз выгоняет из дому и отнимает все ее приданое; она начинает жаловаться и предъявляет иск. Опираясь на благоприятелей в губернской канцелярии, Баженин, при их помощи, знает о ходе розысков, а надеясь на покровителей в столице - вступает в решительную и открытую борьбу с епископскою властью, вынужденною вмешаться в семейные дела супругов. На разводе и запнулась своеобычная воля Баженина.
      Варнава указом вызвал мужа к очной ставке с женой и потребовал работниц его - женку и девок - к допросу. Осип ответил, что в духовный приказ он не будет, а для допросу работниц его пусть приедет к нему в дом судья, а преосвященному архиепископу велено дела вершить, а не разыскивать. Чтобы положить конец розыску, он уехал в Каргопольский уезд Новгородской губернии. Здесь позвали священника в церковь под видом молебна, а на самом деле - силою принудили его венчать. "А после венчания (показывает священник) я почал вечерню петь, а они все разъехались". Баженин прибыл с новою женою в свою Вавчугу. Варнава же, узнав, что "он брачился с рабынею своею в неуказные святые дни после праздника Рождества Христова до праздника святых Богоявлений", предписал священнику Вавчужской церкви в дом к Осипу и "соплетенной с ним жене" не ходить, мира и благословения не давать, молитв церковных с верными их не сподоблять и с ними не молиться, пока не придут в покаяние. Кроме того объявлено было всем окрестным сельским пастырям и всем христианам об отлучении от церкви. По всем церквам прибиты были листы с прописанием беззаконий Баженина во всенародное известие. Таким образом дело о разводе обратилось в розыск о двоеженстве. Архиерей в своем решении опирался на то, что "многим явился в народе соблазн и претыкание и образ начатка злаго дела", а потому требовал устранения незаконной жены и выдачи приданого законной.
      Осип Баженин послал к архиепископу письмо, вовсе не имевшее характера челобитной, а напротив - полемическое сочинение, в котором лесопромышленник и кораблестроитель вступает в пререкания и ученый спор по церковно-судебным вопросам с архиереем, принадлежавшим к не последним проповедникам того времени и, во всяком случае, получившим образование в Киевской академии. Торговец гостиной сотни обратился к представителю церковной власти даже с укоризнами и называл его то превосходительством, то высочеством, а в конце сказал: "не имей, мой государь, опасения, а я истинно не опасен вашего гнева. Мы и много знаем, да молчим до времени". Это полемическое произведение паче же пашквиль, по определению Варнавы, занимает вместе с возражениями архиерея не последнее место в письменности петровских времен, но дела исправления Баженина оно не произвело и раскаяния не вызвало. Он по-прежнему жил в Вавчуге и не ехал в город Холмогоры к покаянию, и не подчинился церковному запрещению. В день Пасхи он ходил в церковь и угощал священников не только своего, но и соседнего и, сказав последнему: "ты, батько, в гости ко мне на гору", угощал обоих обедом. В то же время Баженин успел съездить два раза в Петербург для подачи жалоб сенату и для испрошения отсюда того, что не благословлял местный владыка, а вернувшись - старался воспользоваться каждым удобным случаем, чтобы, не подчиняясь Варнаве, войти в общение с церковью. Этого ему не удавалось, а между тем ни из сената не присылалось никакого указа, ни из патриаршего приказа ответов на донесения архиепископа, благодаря предстательству приближенных царя. Предлагалось лишь склонять Баженина к добровольному покаянию, что и старался всемерно достигать Варнава, командируя протопопа Архангельского собора (Баженин имел особый дом в Архангельске, где обычна и проживал подолгу). Строптивый и обнадеженный сильными властями с подкреплением раболепством местных чинов не покорялся: он довел себя даже до такого своевольства, что во время самого архиерейского служения вошел в собор, "кричал нелепо, и от народного возмущения и пребывания грешника в церкви Божией мятеж и едва не остановление службы Божией". Владыка велел ему "выступить в преддверье", т. е. указал ему место оглашенных. Это происходило в 1718 г. и только в 1723 г. тяжкая предсмертная болезнь вынудила Баженина обратиться к архиерею с прошением о помиловании и милостивом благословении. Последний распорядился удостовериться архангельским священникам в нелицемерном и бесподложном покаянии и допустить "яко немощна суща и при смерти" к исповеди и приобщению святых Тайн. Мирволившее ему архангельское духовенство, знавшее и общественное его положение, дало самое благоприятное свидетельство; конечно, между ними и во главе стояло и то лицо, которое за спиною Осипа полемизировало со своим епархом. Баженин не только сподобился примирения с церковью, но и удостоился, при многочисленных свидетелях, слышавших раскаяние, соборования маслом, так как приближался смертный час. 18 августа 1723 года он скончался. Варнава разрешил архангельскому протопопу проводить тело до Вавчуги и совершить погребение подле гробов родителей.
      Род Бажениных, как и всех архангельских, происходил из Великого Новгорода. Первым прибыл в Холмогоры еще в XVI-м веке прадед Осипова отца Андрея - Симеон. Сын его Федор был игуменом Архангельского монастыря и послан в Сибирь для обращения инородцев. Сын Федора, Кирилл, был дьяконом в Холмогорском Преображенском монастыре, обращенном в 1639 г. в собор, и "за изрядство голоса" был взят в Москву в дом царского величества. Сын его Андрей был сначала холмогорским, а потом архангельским купцом. Женившись, он получил в приданое Вавчугу с лесопильной мельницей, которая и досталась сыновьям его, Осипу и Федору. Осип умер бездетным, но от Федора пошло потомство, из которого последним в роде Бажениных был Никифор Степанович, скончавшийся в 1862 году, гостеприимством которого и воспользовался пишущий эти строки. Впрочем, как уже сказано, лесной и корабельный промысел Бажениных прекратился еще до смерти этого последнего в почтенном и столь знаменитом роде.
      Каменная церковь села Вавчуги была построена в 1737 году племянником Осипа - Денисом - и до 1848 года считалась родовою Бажениных, а в том году отписана в епархиальное ведомство, как обыкновенная сельская.
      Еще одни сутки виделись мне Холмогоры, во всем своем безотрадном разрушении и ветхости, - и виделись уже в последний раз. Я поехал в обратный путь на петербургский тракт. Дорога шла берегом Двины. Попадались людные и относительно богатые селения. Мелькали одна за другой почтовые станции, и они даже начинали напоминать о лучших местах, чем те, которые доставались на мою долю в течение целого года. И от них как-то отвык глаз й забылась их всегда однообразная, казенная обстановка со смотрителем в почтальонском сюртуке со светлыми пуговицами, с неизбежным записыванием подорожной в толстую книгу, с неизбежной жалобной книгой, припечатанной на шнурке огромной печатью к столу. Пошли, по обыкновению, мелькать по сторонам березки и на каждой версте пестрые казенные столбы с цифрой направо, с цифрой налево. И опять неизбежный станционный дом с печатными приказами в черных рамках за стеклом. Один приказ не велит брать лишнее число лошадей против того числа, какое прописано в подорожной; из другого видно, что на такой-то версте мост, на такой-то сухие ямы и овраги, на такой-то гать, которая в ненастное осеннее и весеннее время неудобна для проезда. Все, одним словом, так же, как и по всей длине почтовых дорог, искрестивших матушку-Россию вдоль и поперек на бесконечные верстовые цифры. Разница та, что дорога идет вдоль Двины, но река эта засыпана снегом. Здесь идут два тракта, и петербургский и московский вместе, до Сийского монастыря, где они разделяются: московский идет на село Емецкое, петербургский - на монастырь и следующую за ним станцию Сийскую.
      Не доезжая до монастыря 60-ти с небольшим верст и в 30 верстах от Холмогор (между станциями Ракулою и Копачевскою), на самом берегу реки Двины, в двух верстах от деревни Паниловской, видны до сих пор развалины Орлецкой крепости, как говорят (на мой проезд они были засыпаны глубоким снегом). Видны будто бы остатки каменной стены и вала, подле которого тянется глубокий овраг, служивший некогда рвом.
      Крепость эта имеет свою историю. Вот что рассказывает об этом новгородский (первый) летописец под 1342 годом:
      "Того же лета Лука Варфломеев (сын новгородского посадника), не послушав Новагорода и митрополича благословения и владычня скопив с собою холопов сбоев (удальцов бездомовных, большею частию боярских слуг) и пойде за Волок на Двину, и постави городок Орлец и скопив емчан (прибрежных жителей реки Емцы - притока Двины), и всю землю Заволотскую по Двине вси погости на щит. В то же время сын его Онцифор отходил на Вагу (дальний приток Северной Двины); Лука же дву сту (с лишком с 200 удальцов) выеха воевать, и убиша его заволочане и прииде весть в Новгород: Лука убиен бысть. И возсташа черный люди на Ондрюшка, на Федора, на посадника на Данилова, и тако ркуши: яко те заслаша на Луку убити - и пограбиша их домы и села, а Федор и Ондрюшка побегоша к Копорью городок, и тамо сидеша зиму всю и до великаго говения. И в то время прииде Онцифор и би челом Новугороду на Федора и на Ондрюшка: те заслаша моего отца убити. И владыка и Новогород послаша архимандрита Есипа, с бояры, в Копорью, по Федора и по Ондрюшка. И они приехаша и ркоша: не думали есмы на брата своего на Луку, что его убити, не засылали на него - и Онцифор с Матфеем взвони вече у святей Софии, а Федор и Ондрюшко другое съзвониша вече на Ярославле дворе. И послаша Онцифор с Матфеем владыку на вече, и не дождавши владыки с того веча и удариша на Ярославль двор. И яша ту Матфеа Коску и сына его Игната всадиша в церковь, и Онцифор убеже с своими пособницы; то же бысть в утре, а по обеде доспеша весь град, ся сторона себе, и она себе. И владыка Василий с наместником Борисом докончаша мир межи ими. И возвеличен бысть крест, а дьявол посрамлен бысть".
      Во второй и последний раз мелькает в истории имя крепости Орлеца в 1398 году, когда Двинская земля покорилась царю московскому Василию III Дмитриевичу. Такими подробностями обставляет это событие новгородский летописец:
      После Пасхи на весне новгородцы говорили своему владыке Иоанну:
      - Не можем, господине отче, сего насилия терпети от своего князя великаго Василия Дмитриевича, что у нас отнял у святей Софии и у великаго Новагорода пригороды и волости, нашу отчину и дедину; но хотим поискати святей Софии пригородов и волостей своей отчины и дедины.
      И целовали на том крест святой действовать заедино, как братья.
      Били челом владыке о том же посадники: Тимофей Юрьевич, Юрий Дмитриевич и Василий Борисович с боярами, детьми боярскими, жилыми людьми, детьми купеческими и со всем войском:
      - Благослови, господине отче, владыко! Или паки изнайдем свою отчину, паки ли свои головы положим за святую Софию и за своего господина за великий Новгород.
      Владыка благословил воевод и войско; новгородцы простились ними. На пути их за Волок на Двину к крепости Орлецу встретили их недобрые вести, принесенные правителем архиерейских волостей Исаиею, который говорил, что московский боярин Андрей с Иваном Никитиным и двинянами покорили Вель на самую Пасху и взяли с каждого человека окуп; что на Двину приехал уже от великого князя в засаду князь Федор Ростовский; что велено ему городок блюсти, судить и брать пошлину со всех волостей новгородских, и что двинские воеводы Иван и Конон, с друзьями своими, разделили уже новгородские волости и имения бояр на части.
      - Братие! - говорили воеводы: аще тако сдумал господин наш князь великий с крестопреступники с двинскими воеводами, лучше есть нам умрети за святую Софию, нежели в обиде быти от великаго князя.
      Затем отправили отряды на Белоозеро и покорили все белозерские волости и пожгли их. Сожгли старый городок белозерский и не сожгли всего затем только, что взяли "60 рублев окупа, много полона и животов". Потом покорили волости кубенские, город Вологду, сожгли город Устюг и только одни сутки не дошли до костромского Галича. Добычи много взяли с собою, много побросали на месте, затем, что множества ее не могли поместить на судах.
      Из-под Устюга (через 4 недели) шли они по Двине к городку Орлецу, где на то время заперся со своим войском наместник московский, князь Ростовский. Четыре недели стояли новгородцы (в числе трех тысяч) под этим городком, сделали засады, стреляли из них и, наконец, заставили осажденных выйти из городка и с плачем бить челом о помиловании. "И воеводы новгородские и все вои, по словам летописца, по своего господина по новгородскому слову челобитье прияша двинян, а нелюбья им отдаша". Воевод Ивана и Конона с друзьями их взяли в плен; одних казнили, а главных виновников (4 человека) заковали в цепи. С князя Федора Ростовского взяли присуд и пошлины, которые успел он собрать, но самого простили. С московских купцов взяли 300 рублей; 2000 рублей и 3000 лошадей с самих двинян "за их преступление и за их вину".
      "Сице бысть Божие милосердие заканчивает свое сказание летописец - столько прошед русской земли и у столь твердаго городка не бысть пакости в людях, токмо у городка единаго человека убиша детьскаго Левушку Федорова посадника, а город разгребоша".
      В том же уезде, близ Шарапова и села Емецкого, между озерами Задворским и Яфанским, возвышается естественная плоская возвышенность, в которой насчитывают с версту длины, сажен 50 ширины и 5 в вышину. Ее называет народ "Городком" хотя, по всему вероятию, здесь не было никакого жилого сооружения, а возвышенностью этой пользовались в переважные времена Новгородчины, устраивая здесь засеки, как в месте, для этой военной цели очень удобном. Для этого целиком рубили деревья и заваливали ими либо место перед крепостью, либо дорогу. Вершины и сучья обращали наружу, с целью затруднить неприятельские приступы. Тою же древностию преданий встречает и село Емецкое, богатое и в настоящее время, и имевшее некогда большое историческое значение, владевшее некогда двумя монастырями: Ивановским (женским) и Покровским (мужским).
      В 1603 году, во время набегов на двинские страны литовских людей, холмогорские воеводы разломали церкви и кельи женского Ивановского монастыря (стариц перевели в мужской Покровский, оттуда, в свою очередь, вывезли старцев в монастырь Спасский). Вместо монастыря выстроен был острог, выкопан ров, поставлен частокол (в 1760 году, когда выгорело все село Емецкое, сгорел и острог, так что теперь нет и следа его). Вот что повествуется об этом событии в памятнике монастыря Сийского.
      "В Важской уезд набежали многие воры польские и литовские люди, русские изменники из-под Москвы и из иных многих русских городов и на Ваге и в Важском уезде многих людей мучили и побивали, животы их грабили и никому проходу и проезду из города в город не давали, и в Двинской уезд, в Емецкой стан, выезжали и многих крестьян побивали и грабили, и хотели идти к Холмогорам безвестно и двинян побити. Воеводы, стольник князь Петр Иванович Пронской и Моисей Федорович Глебов, послали на Емецкое, ради осадного времени, сотника стрелецкого Смирного Чертовского да о ним Архангельского города стрельцов сто человек. Они же, отправившись, на Емецком воров много побили из осады из дворов и три знамени у них отбили, и два человека языков поймали и на Холмогоры привезли, и на расспросе языки воеводе сказали, что на Ваге воров тысяч до семи, и приходу их чают на Холмогоры вскоре, потому что они не чают на Холмогорах острогу. И того ж года, декабря к 8 числу, к вечеру, воры под острог пришли. И из острога воевода и дьяк выслали высылку: сотника стрелецкого Смирнова же Чертовского и с ним холмогорских стрельцов и холмогорских охотников, и воров встретили в Ерзовке; и воры хотели их от острогу отлучить, начали на лошадях объезжать, и сотник, видя то, с ратными людьми назад возвратился и в острог пришли здраво. И идучи в острог, посад за перелогом против острову сожгли и церковь Зосимы и Савватия зажгли для того, чтобы ворам близ острогу не засесть и воры, стояв под острогом три дня, побежали назад на Вагу, а иные в низовские волости и в Поморье, множество русских людей там жгли и мучили, грабили и побивали; у Архангельского же города не были, а пробежали мимо".
      Емцы (названные так по реке Емце, впадающей в Двину поблизости) были одним из первых новгородских заселений в этом краю. И теперь оно красуется хорошей каменной церковью с поразительно высокой колокольней в четыре яруса, и рядом красивых домов своих: общим видом село неизмеримо лучше города Холмогор.
      15 верст считают прямиком наперерез расстояния, лежащего между двумя недавно разделившимися дорогами (московскою и петербургскою) от села Емецкого до монастыря Сийского. Прямиком этим, для сокращения пути и времени, привелось ехать и мне. Через полтора часа по выезде из села передо мною белелись уже каменные стены и церкви.

---

К титульной странице
Вперед
Назад