Каждый дневальный имеет своих работяг, которые все делают за супчик, за кусок хлеба, — так и на прииске.
— Но дело было не в его симпатии или сочувствии к доходягам. Он мог бы эту крохотную комнату мыть и сам — но чтобы дневальный МХЧ — да не имел особого раба — это невообразимая вещь в российских лагерях.
Я думаю, вольнонаемый начальник моего дневального, узнав, что тот моет крошечный кабинетик сам, — вышиб бы его на общие работы за то, что тот не может пользоваться положенной властью, пятнает позором его, начальника. По всему Магадану хохотали бы: это тот начальник, у которого дневальный сам полы моет. Получал я хлеб, дневальный насыпал закрутку махорки, [давал] талон в столовую, [я] либо съедал, либо отдавал своим соседям. Транзитка мне стала нравиться даже. Но начальство не было так просто. Огромный пакгауз с четырехэтажными нарами на транзитке пустел. На одной из перекличек нас оставалось человек сто, а то и меньше. После очередного выкликания нарядчик не отпустил нас в барак. А куда?
— Пойдем в УРЧ40 печатать пальцы. Пришли в УРЧ.
— Как твоя фамилия?
— Шаламов.
— Что же ты не откликаешься два месяца?
— Никогда не слыхал, каждый день выхожу на поверку, не вызывали.
— Ну, иди отсюда, сука.
Нужно было собираться в этап, и нас отправили, но не в сельхоз или рыбалку, а в угольную разведку на Черное озеро41. К счастью, в качестве инвалидов для обслуживания вольнонаемных, вольняшек — только что освободившихся зэка — тоже с пересылки, только вольнонаемных, подписавших договоры на год с Дальстроем, чтобы подработать. Начальник нового угольного района Парамонов, которому людей не дали из заключенных — тех гнали на золото, — выпросил хоть шесть человек для обслуги своих вольных работяг. Я должен был поехать кипятильщиком, Гордеев — сторожем, Филипповский — банщиком, Нагибин — печником, Фризоргер — столяром.
У вольняшек не было ни копейки, все, до белья, было продано или проиграно на вольной транзитке, на карпункте, как он называется, карантинном пункте, таком же, как транзитка для зэка, только поменьше — та же зона, те же бараки. Карпункт был размещен вплотную к транзитке. Такие же нары пустые. Карпункт опустел тоже. Пароходы ушли.
Вот этих-то голодранцев и нанял Парамонов на Черное озеро в угольную разведку, где искал уголь. Уголь, а не золото. Когда мы ночевали впервые на Атке, в клубе дорожников, на нары расстелили палатку, которой мы закрывались в дороге на машине, и спали, спали. У вольняшек не было денег ни копейки. Надо было купить табаку. И махорка в вольном лагере была, и они имели право ее купить, они уже были не зэка. Но денег не было ни у кого. Старик Нагибин дал им рубль, и на этот рубль была куплена махорка, поделенная на всех поровну — и зэка, и вольняшкам, — и выкурена. На следующий день приехал начальник и выдал какие-то деньги.
Начальник района Парамонов был старым колымчанином. Лагерный район НКВД он открывал не первый. Так, именно Парамонов открывал Мальдяк, знаменитый колымский прииск-гигант — там было до двадцати тысяч человек списочного состава. И смертность в 1938 году была выше даже обычной колымской смертности. Генерал Горбатов42, поступив на Мальдяк, превратился там в инвалида в две недели. Это видно из подсчетов времени: прибыл — убыл. Прибыл работягой, убыл инвалидом. Столь кратковременное пребывание на Мальдяке не дало возможности генералу Горбатову разобраться в нем — он пишет: в Мальдяке было человек 800, и спас его фельдшер, отправил его в Магадан как инвалида. Никакой лагерный фельдшер таким правом и возможностью не обладал. Горбатов «доплывал» на одном из участков мальдяка, прииска-гиганта. На Штурмовом в это время было четырнадцать тысяч человек, на Верхнем Ат-Уряхе — двенадцать тысяч. Доплыть за три недели — это нормальный срок для всякого человека — при побоях, голоде, холоде и четырнадцатичасовой работе. Именно три недели тот срок, который делает инвалида из силача.
У Парамонова в разговоре с вольняшками была постоянная присказка: «в цилиндрах домой поедете»...
Парамонов был неплохой начальник, без него жизнью Черноозерского государства управляли сообща вольнонаемный прораб Касаев и строитель десятник Быстрое. Быстрое — бывший зэка, а Касаев — инженер-техник геолог — или техник-геолог — договорник, вольнонаемный.
Когда в отсутствии Парамонова Касаев и Быстрое не разрешали нам как заключенным выдачу вина — а всяческого коньяка, настойки всякой на складе была бездна — полярный паек — и мы пожаловались Парамонову, тот велел выдать даже за прежние дни.
«Тайга для всех одна», — мрачно сказал он.
Мы ели из общего котла с вольнонаемными (шесть заключенных и двадцать пять вольных). Получали всякие выписки — галеты, масло, сахар.
Бесплатно — те, кто не хотел, деньги зачисляли на текущий счет. Так делал только один из нас — столяр Пикулев, прибывший позднее. Потом, когда все эти выписки отменили, Пикулев был очень огорчен, что все пропало.
Я же действовал по извечно лагерному закону: «Начинай еду с самого лучшего».
Парамонов редко бывал на Черном озере. Он более действовал в Магадане — добивался, хлопотал для района все, что положено. Его <требованиями> прибыло на Черное озеро несколько десятков людей на смену уволенным вольняшкам, которые хая, и без цилиндров, жить долго на Колыме не хотели.
Внезапно Парамонов был снят за растрату — хищение, кражи и прямую продажу по спекулятивным ценам концентратов, всяких лапшевников, мясных и молочных консервов. Его хотели отдать под суд, но не отдали — уволили из Дальстроя.
На смену ему Черное озеро принял Богданов, бывший уполномоченный МВД, герой процесса 1938 года.
Богданов ежедневно издавал приказы о дисциплине, бдительности, построил карцер. Это был тот самый начальник, который получал письма, адресованные мне от моей жены — с которой связь была разорвана около трех лет, изорвал эти письма в моем присутствии, вызвав к себе на квартиру. И бросил клочки в помойное ведро. Все это описано мной в рассказе «Богданов» со всей документальной ответственностью.
Богданов пил день и ночь. И даже спирт перенес со склада себе на квартиру. Секретарь его Федя Карташов говорил, что начальник пьет с утра, как встанет, и до вечера — последний раз на ночь. Все три месяца, что Карташов работал у него секретарем.
В одну из ночей зимних, лунных на Черное озеро пришел человек в пальто с меховым воротником явно не колымского типа.
Он пришел в контору — ночному сторожу показал <приказ>, разбудил секретаря начальника. Карташов хотел разбудить начальника района, но приезжий делать это не велел и лег на столе спать.
Карташов решил разбудить все же Богданова — понимая, что Богданов не простит ему этой оплошности.
Богданов оделся в вренную майорскую форму, вошел в контору. Пришедший предъявил документ: «Сдать район в 24 часа т. Плуталову».
— Прошу в комнату, — сказал Богданов. Плуталов отказался. Попросил немедленно принести ему спирт, опечатал бочку своей печатью. И просидел тут же в конторе те 24 часа, в течение которых он принял район.
Семья Богданова, а у него была красавица жена и двое детей, уехали на каких-то случайных нартах оленьих, погрузив имущество.
Уехал Богданов, ничуть не теряя своего великолепного вида и своей уверенности. Потом Карташов объяснил мне, что эта вечная уверенность Богданова объяснялась тем, что он всегда был под хмельком, всегда был на взводе.
Жену свою Богданов бил необычайно, не стесняясь ничьего присутствия.
Ранней зимой под уверенной и веселой рукой Виктора Ивановича Плуталова — горного инженера, который приехал без запаса, чтобы начать чисто горную, производственную часть, и который не спрашивал, конечно, Касаева и дисциплину.
Началась энергичная работа. Стали бить шурфы и рыть законтурные траншеи.
Массивный след угля приводил к развертыванию самых серьезных работ.
Дело в том, что этот район открывал разведчик техник Попов, теперешний главный инженер Дальстройугля. Уголь промывали зимой — прогноз Попова должен быть подтвержден. На район отпустили средства.
Уголь исчезал в пережимах, уходил в сопки. Ничего промышленного тут не было.
Так тут ничего и не нашли. Настал, наконец час, когда высшая комиссия инженерная осмотрела весь район. Последний раз в комиссии участвовал и Попов, и закрыла его.
Тут стали передавать остатки людей на прииски — Хейт был рядом и туда ушли быстро. По сообщениям, по разговорам, по слухам, на Хейте дневальным был Анатолий Гидаш — ему удалось вернуться в Москву еще до войны.
У меня такого знакомства не было, всех моих знакомых расстреляли в 1937 году.
Я пошел к Плуталову и попросил его открыто — не отправлять меня на прииск, если будут отправлять.
— Мы не будем больше отправлять на золото.
— Может быть все-таки случайность.
— Ладно. Я тебе обещаю — на болото отсюда не поедешь.
Плуталов — тот начальник, который расхаживал по командировке, по своему хозяйству, скучал. Любимой его поговоркой была: «Я ведь не работник НКВД». Очевидно, характеры Парамонова с Богдановым стали притчей во языцех в «высших сферах». По крайней мере, угольных, в «Дальстройугле».
Плуталов очень любил меняться с проезжими якутами и эвенками. Даст шапку со своей, головы и берет у якутов расшитый малахай. С якутами и эвенами он торговал не без выгоды для себя. У проезжего каюра выменял огромный старинный серебряный портсигар — щелкал им ежеминутно.
— Закуривай, Шаламов, — папироску.
Плуталов сидел на ступенях крыльца, а я — на земле, в почтительном отдалении.
Я взял папироску. Поблагодарил.
— Спасибо, гражданин начальник.
— Хорош портсигар?
— Хорош.
— Это я у каюра выменял.
— Вы, Виктор Иванович, прямо как помещик на Черном озере, — сказал я.
— А что ты думаешь, — сказал Плуталов. — Я и есть помещик.
Всем бы начальник был хорошим, да закрыли работы: угля на Черном озере не оказалось.
— Второй район закрываем, — меланхолично сказал Плута-лов, когда получил это важное известие.
— Я всегда [нрзб] закрываю.
Закрывать район тоже нужен опыт, смекалка. Что бросить, что сохранить, что списать. Парамонов был специалистом открывать — что получить в первую очередь, отправить, что вырвать — что украсть. Как подбирать людей.