Мне шестьдесят лет. Я горжусь, что за всю свою жизнь я не убил своей рукой ни одного живого существа, особенно из животного мира. Я не разорил ни одного птичьего гнезда, не умел стрелять из рогатки, не держал в руках охотничьего ружья и иного оружия.
Это привело меня к глубокому конфликту с моей семьей, отдалило от отца и сделало, как ни странно, безрелигиозным.
Я в юности думал, как сказать в графе о социальном происхождении, что написать вместо «сына священника». Неведомая сила учила меня на сына охотника, сына охотника-промысловика. Это тоже было неладно — нужна была справка из колхоза. Тот же кустарь, еще свободная профессия. Но все это было неважно.
Я не вегетарианец, не толстовец, хуже, чем толстовская фальшь, нет на свете.
Я умею мстить.
Как я ненавидел потом этот стальной нож — стальной белый нож перочинный с двумя лезвиями и отверткой. Я не взял нож на память об отце, когда отец умер — в 1933 году.
Почему?
— Ты всегда был не такой, как все. Все смеялись над тобой, и отец твой тоже. Что ты не зорил гнезд, не стрелял из рогатки. Мне было за тебя стыдно.
Стыдно!
Да! Такой знаменитый охотник — отец.
Вещи любили отца.
Ножик моего детства сохранился до смерти.
Неуклюжая больная моя мама, которую заставили насильно вести хозяйство, где пятеро детей, — вместо того чтобы слушать музыку, читать стихи. Ей ничего не оставил отец, кроме молитв в церкви, к которой сам он был в высшей степени равнодушен.
Я счастлив тем, что я успел сказать — после смерти отца, что я о ней думаю.
После этого прощального разговора мы оба знали, что <раньше>... Я вымыл ей ноги — ей было очень трудно сгибаться на уродливых руках, вымыл их теплой <водой> и поцеловал.
И мама заплакала.
Два старших сына знали в совершенстве оружие, а Сергей стрелял — до самой своей смерти был лучшим, чуть не легендарным охотником города.
Мои вкусы были иные, и я их сумел защитить, несмотря на насмешки.
Отец сам меня учил, как снимать шкуру с зайцев, кроликов.
Как <рассказать> — я сам умел — память может сохранить все давнее.
Но я никого не зарезал, ни одного кролика, ни одной козы, ни одной курицы.
Нанимать для этого кого-то, для такой работы было нельзя.
Кто убивал кроликов, я не знаю. Думаю, что отец — ощупью в сарае.
Охота с ружьем не разрешается православному духовенству, но рыбная ловля даже рекомендовалась. Охотничья страсть отца нашла разрядку в рыбной ловле.
В Америке же, на Алеутских островах, где отец был православным миссионером, более десяти лет охотился, его страсть находила выход.
Я видел много американских фотографий отца с ружьем, <стреляет> — на байдарке.
Я пытаюсь все это сказать в стихах, в рассказах — или в том, что называется рассказами.
И не случайно свою автобиографию я начал с памяти о животных.
Я привык отвечать ударом на удар.
У отца был козы. Я был их пастухом.
Поймали большую рыбу, щуку, и я думал, что ее отпустят сейчас назад в реку, где она... Но щука выскочила на песок и билась, каждым прыжком приближаясь к воде!
Но это были тоня отца, сети отца, лодка отца, и, наконец, ему принадлежала честь убийства.
Прыгнув, отец ухватил бьющуюся щуку за голову, пальцы, суставы в <жабры>, колени прижали светлое тело рыбы к песку, из кармана отец выхватил перочинный нож...
<1967>