Осенью пятидесятого года меня вызвали к главврачу. Главврачом — заместителем начальника больницы Винокурова — был Амосов, новый для больницы человек, но старый колымчанин, бывший зэка.
— Пора тебе возвращаться в больницу, Шаламов.
— Ну что ж, гражданин начальник. Я буду рад снова принять хирургическое отделение.
— Нет, не в хирургическое отделение, нам нужен фельдшер в приемный покой, пойдешь фельдшером к Беловой. Она уезжает.
Белова была женой зам. начальника больницы по хозяйственной части старшего лейтенанта Марьямова. В больнице она училась на зубного врача, ничего не понимая ни в зубном деле, ни в медицине. Образование у Беловой было неполная средняя школа, но ставку зубного врача плюс ставку заведующей приемным покоем она получала исправно — при поддержке ее мужа старшего лейтенанта Марьямова — члена партии, разумеется. В больнице много было разговоров о ее шумных романах, но <мне>, что так, а что как — знать было вовсе неинтересно, да и ненужно. К Беловой так к Беловой.
Фельдшер приемного покоя, заключенный Морозов был переведен на мое место — в лес, а я переехал в приемный покой.
Для Беловой мое назначение было сюрпризом.
Я знал, что это интрига врага Беловой — но не боялся, сейчас так верным образом я добьюсь правды.
Центральная больница для заключенных — огромная больница на тысячу коек. Приемное отделение, где мне предстояло работать было в одиннадцать помещений: громадное трехэтажное Т-образное здание, из лучшего материкового кирпича, скреплено лучшим цементом — на Колыме ведь все завозное — было выстроено в 445 километрах от Магадана по самом берегу реки Колыма, у знаменитого моста, который соединял еще в берзинское время правый и левый берега реки. Поселок вырос тут и назван был Левым Берегом. Огромное здание расположено в самом центре Колымы, было выстроено для Колымполка, для воинской части, которая и должна была получить лучшее на Дальнем Севере здание. Но за Колымполком скрывалась дивизия, а позднее и армия, и было ясно, что таких помещений для воинских частей не хватит: левобережный дом был задуман как большая казарма — с хирургическим отделением, с дезкамерой, с гимнастическим залом, с клубом на пятьсот мест. Со сценой красноармейской самодеятельности. Электрический свет поступал от собственной электростанции на угле. А близ электростанции были дома комсостава — двухэтажные особняки, восемь зданий, тоже каменные, как солдатские казармы. Здание было построено на века. Коридоры были залиты цементом; цвет цемента менялся в разных крыльях здания. Батареи центрального отопления, канализационные трубы — это была здесь Колыма будущего. А мебель в клубе была вся резная — отдельные откидные кресла — как у взрослых, где-нибудь в Москве.
Увы, подходила война, и военные специалисты осмотрели это здание. Расположенное на открытом месте, в безлесных сопках, здание было легкой, далеко видимой целью бомбардировщика, прямо-таки привлекало внимание любого пилота, который поднялся бы в колымское небо. Не знаю, судили за вредительство кого-то из начальства — вполне возможно, что и судили. А возможно, что все возможные вредители были расстреляны к этому времени. Словом, наркомат обороны отказался от этого здания, нового здания и спешно вывел воинские части в землянки, в распадки, в расселины, в низины...
Помещение осталось свободным, и Магадан передал его больнице, Санотделу. Правительство утвердило эту передачу, Колыма заполнялась заключенными, нужна была Центральная больница для зэка.
Колымполк ушел. Но он ушел по-русски, как уходит квартирант в Москве из квартиры — вывинчивая все лампочки, вывертывая трубы, снимая отопительные батареи, разбивая стекла.
Даже резные лебеди в клубе были сожжены — начальство топило электростанцию, может, день или, может, час.
Но было решено, что арестанты все превозмогут, и Санотдел принял эти мертвые корпуса. Около года длились восстановительные работы. Я приехал в эту больницу в январе 1947 года, сразу после окончания фельдшерских курсов. Курсы и были при этой больнице — теперь же переезжали. Больные были размещены на полу на третьем этаже, в углу, и врачи с блеском вели осмотры, лечение.
Арестантский труд — бесплатный труд, вдвойне бесплатный — всех больных заставили работать или держали выздоравливающих на «истории болезни». На Колыме очень трудно разобрать, кто здоров, а кто болен.
Уже в 1948 году было там два хирургических отделения — чистое и гнойное, два терапевтических, нервно-психиатрическое, женское отделение, два больших туберкулезных отделения, кожно-венерологическое, а одно крыло было отдано вольнонаемным больным.
Центральную больницу для заключенных всегда мучил вопрос: кого она обслуживает и как увязать режим, за которым особое наблюдение, с болезнью человека, был контингент и тюремный.
Я сам видел в личном деле одного из таких приговоренных в Москве, официально оформленном — к десятилетнему тюремному заключению в тюрьме Хинковой — это был прииск Колымы, где была устроена, говорят, подземная тюрьма.
Были троцкисты КРТД — за которыми при всех их перемещениях нужен был глаз, внимание и бдительность.
Эту лестницу заимствовал Гитлер у Сталина во времена Беломорканала.
Вольнонаемный состав Колымы, который попадал в вольное отделение, тоже в то время имел много ступеней.
Были договорники. Договорник партийный — элита, вольняшки. По идее, бывшие зэка — люди явно второго сорта, у которых всегда можно отнять права. Ссыльные, которые отмечаются ежемесячно.
Были целые прииски, куда были завезены люди с материка по вольному найму с семьями, работавшие в местах, где автоматчики не разрешают подъезжать ближе, чем за 30 километров. Это называлось «Контингент Д», и к колымским проблемам отношения он не имел.
Были заключенные, завезенные из Москвы на постоянную жизнь, в судьбу которых колымское начальство не имело право вмешиваться, так, в больнице нашей жили инженеры из Китая, геологи в ведомстве генерала Баранникова.
Здание Центральной больницы торчало в сопках как рыцарский замок и было опасно <стратегически> в век атомных бомб и реактивных самолетов.
В приемном покое этой больницы мне и надлежало поработать.
Больницу захлестывал поток воров, прибывающих со всей Колымы по врачебным путевкам на отдых.
«Суки» — второй воровской орден — делали несколько вылазок, попыток захватить вооруженной рукой помещение больницы, укрепить сучью власть, водрузить сучье знамя в центре Колымы — эти попытки кончились кровью. Убивали в больнице чуть не каждый день. Бегали блатные с ножами друг за другом, клали топоры под подушки. Никакие приказы, мольбы помочь тут не могли.
Я знал, конечно, о всех этих делах — как не знать, — убивали в больнице каждый день.
— Ну, что ж, — сказал я Амосову. — Ладно. Только мне надо одно: чтоб меня поддержали твердой рукой. А то второе мое колымское дело — я дал по морде Заславскому, а он написал, что я восхвалял Гитлера — меня судили, и я получил 10 лет. Не будет так?
— Не бойся. Иди к Беловой прямо с одной инструкцией — не исполнять ни одного ее распоряжения.
Амосов был неплохой мужик, старый колымчанин, сам отработал в забое положенный годовой срок. Специалист — ни врач, ни ученый, не был избавлен от этой трудовой карьеры, которой Ежов придавал величайшее политическое значение. Все катали тачки, хирурги и экономисты, бухгалтеры и психиатры, физики и метафизики, подпольщики с дореволюционным стажем и комсомольцы, все и счетоводы — как Калембет называл интеллигентов. Первыми из этой карьеры вышли бухгалтеры — было разрешение считать раньше, чем лечить и строить.
Амосов тоже год катал тачку и хорошо запомнил роль блата-реи в избиении пятьдесят восьмой статьи, когда блатари палками выбивали план из троцкистов и фашистов.
Амосов кончил срок, работал на административной работе. Главврач большой больницы. Но он был отравлен Колымой. Он пил и пил каждый день, пока не падал с ног. Человек железного здоровья. Утром он умывался и, чуть покачиваясь и отдуваясь, двигался в кабинет. Ровно в 9 часов он начинал прием.
Амосов женился даже на какой-то молодой договорнице, которую звал и сам и все работники больницы Аней. Однажды мне случилось быть на вольном поселке ночью. В квартире Амосова — он жил на втором этаже — горел свет, и Амосов стоял на балконе. Рядом стояла в одеяле и ночной рубашке его жена, его Аня.
— Прыгай, блядь! — кричал Амосов на жену, указывая с балкона. — Прыгай!
Но Аня вернулась в комнату, и главврач задернул занавеску.
Потом Амосов работал и жил в Магадане — в пятьдесят первом году я встретил его на улице, когда пытался уехать из Магадана на материк.
А потом — я еще был на Колыме, в Адыгалахе, в дорожном управлении — Амосов умер, от инфаркта.
Я познакомился с Беловой.
— Ты здесь работать не будешь!
— Ну не буду, так не буду. А так от меня требует главный врач, поэтому мы тут кое-что переставим.
Белова исчезла и не ходила в приемный покой дня два. На третий день меня вызвал Амосов.
— Вот я тебе прочту рапорт Беловой.
Начальнику Центральной больницы М. А. Винокурову заведующей приемным покоем В. С. Беловой. Рапорт.
В приемный покой на должность фельдшера назначен заключенный Шаламов неоднократно осужденный за контрреволюционные преступления, как мне удалось выяснить в спецчасти, з/к Шаламов был осужден в 1929, 1937, в 1943 году, является кадровым троцкистом и врагом народа. Я не могу работать в окружении таких махровых контрреволюционеров и преступников, как Шаламов.
С работой в приемном покое справляюсь. В этом назначении я вижу руку немецкой разведки, которая внедряет троцкистских агентов в нашу больницу.
К тому же Шаламов груб и вчера дважды довел меня до истерики. Моих распоряжений он не выполняет.
Прошу немедленно решить этот важный государственный вопрос.
В. С. Белова.
А какое мнение начальника больницы?
— Вот, — и Амосов протянул мне рапорт Беловой, где Винокуров написал поперек листа своим уверенным почерком опытного колымского администратора, которому встречались и не такие проблемы:
«Тов. Амосову. Приучите своих подчиненных по таким вопросам обращаться лично к вам. М. Винокуров».
— А почему ты груб? Почему она пишет: груб так, что у нее было два истерических припадка. Матом ты ее, что ли?
— Ну, что вы? Каким матом? Пальто просто не подал. — Так подай! Подай пальто! — Амосов выскочил из-за стола. —
Подай даме пальто. Ведь тут двойная субординация: она начальник — ты подчиненный. Она женщина — ты мужчина. Двойная субординация.
— Даже тройная, — сказал я. — Она — вольная. Я — заключенный.
— Совершенно верно. Тройная субординация. Чего тут думать! Подай пальто. Так подай, подай ей пальто. Клянусь тебе, больше недели Белова здесь не проработает. А за неделю она успеет поднять все колымские архивы — и левобережный и магаданский, да еще московский подымет, до Москвы доберется. Подай, подай этой даме пальто.
— Не обещаю, гражданин начальник, — сказал я.
— А почему она пишет, что ты не выполняешь ее распоряжений.
— Так ведь вы сами сказали: единственная инструкция — не выполнять ее распоряжений.
— Да ведь я фигурально.
— Да и я — фигурально.
— Так в чем дело?
А дело было в том, что все восемь санитаров приемного покоя, чувствуя новый курс, не выполняли распоряжений Валентины Семеновны. Санитары, правда, не говорят, что я приказал им так делать, а подходили ко мне и спрашивали:
— Валентина Семеновна сказала, что надо сделать — то-то. Делать?
В этом вопросе была и утонченная месть арестанта-раба, и самый обыкновенный расчет — не ошибиться бы, вдруг завтра меня выкинут из приемного покоя, на штрафной прииск загонят, если я выполню приказания бывшего, но юридически еще существующего начальника. Я всегда отвечал: «Да, делать так, как сказала Валентина Семеновна, и не спрашивать меня больше об этом». Но вопросы — и ее любимец Гриша Рогоз спрашивал, и ненавидимый ею Гриневич, спрашивал и работяга Ильиных, и лодырь Савиных — все спрашивали после приказаний Валентины Семеновны у меня — слушать, выполнять ли им распоряжения.
В конце концов неделя — дело небольшое, и настал час, пришла суббота — банный день. В приемном покое мылась семья Беловой — ее дети и муж, много часов подряд, хотя у нас не было парилки. Перед субботой Валентина Семеновна подчеркнуто любезно обратилась ко мне: разрешу ли я ей мыться в приемном покое.
Я тотчас же принял это обращение всерьез, собрал всех санитаров.
— Эй — Гриша, Петя! Ваня! Миша! Валентина Семеновна будет мыться здесь. Так чтобы все было так, как раньше. Отвечаете мне головой.
А в следующую субботу Валентина Семеновна уже мылась со всей своей семьей в поселке, в бане для вольнонаемных.
Через неделю Белова уехала на прииск, где работала начальницей санчасти, и даже больные с этого прииска на Левый берег поступали. В одном из эпикризов был диагноз: «Холецистит левой почки и подпись: Начальник санчасти врач В. Белова».