В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой1
[1956]
Дорогая Ольга Сергеевна, письмо пришлось переписать, мы встретились раньше, чем я его отправил. Сердечно рад, что исчезло все дурное.
Только не надо никаких забот по моему адресу. Заботы — это тоже цепи, поверьте, — их носят легко только в молодости. Притом я не ценю забот материального порядка: от крупных до мелких, ибо легко без них обходился всю жизнь и думаю обойтись и в дальнейшем. А самое угнетающее здесь то, что я знаю, что эти заботы принято ценить, по крайней мере, нравственно ценить, а я этого делать не могу, буду мучиться, подбирать [слова благодарности] и искать нужного поведения, все это буду делать против воли, и, кроме неприятного осадка, никогда тут ничего [не получается].
Ваше сердечное ко мне отношение лестно для меня, равно как и Вам должно быть лестно мое доброе чувство к Вам, что Вы можете видеть из моего крайнего нежелания обострить и подчеркнуть что-либо досадное и дурное, что между нами вставало, не только по Вашей вине, но, может быть, и по моей.
Я не застенчив, и я вовсе не нравственен. Жизнь в этих отношениях, как и в прочих, прошла по мне своим тяжелым сапогом, тяжелым грязным сапогом. Но мне было неприятно, что Вы — человек по существу скорее хороший, чем плохой, — ничего жизни не можете предъявить, кроме каприза, принимающего чудовищные формы в смысле непреодолимости для самой себя, каприза, удесятеренного собственной почти болезненной фантазией.
Я сам такой же комок нервов, и у меня, поверьте, больше оснований, чем у Вас, оправдывать для себя свою тревожную напряженность. Но я нашел в себе силы держать себя в руках.
Резко различны эти два мира мужчин и женщин. В любви я ищу прежде всего душевность, разумность, покой — восстанавливающий мои силы, а силы нужны. Все остальное — чепуха, от него можно удержаться, как бы это ни было трудно. Ведь ничего не изменилось, ничего не исправилось. Все осталось таким, как было, и старые обещания ждут. И я не вижу для себя права безусловно и безгранично пользоваться доверием и симпатией человека, который по непонятным для меня и вряд ли основательным причинам уверил себя в своей склонности ко мне, приписав мне несуществующие достоинства. Для меня мир вовсе не прост, и на запутанных дорогах жизни мне много помогли кое-какие правила, которым я следовал. Их не очень много, но они есть, и ими я дорожу. А конкретно говоря, я считаю, что такие отношения, если уж они возникают не в публичных домах, связаны с определенными обязательствами душевного порядка. Обязательствами, на которые по отношению к Вам я никак не могу идти. Я успел сказать Вам о том, что Вы ошибаетесь в моих душевных достоинствах. Я, сколько могу судить при порядочном моем опыте, — не только не замечательный какой-нибудь, но совсем не тот, кого принято называть хорошим человеком.
Я бы не хотел, чтобы эти качества, а они непременно откроются при дальнейшем знакомстве, потом послужили причиной резких конфликтов и внутри, и вовне.
У меня очень мало развито чувство благодарности. Я даже стараюсь не встречаться с людьми, которые мне сделали что-либо хорошее (в материальном, конечно, смысле). Я достаточно щепетильный человек в таких делах и ухитрился прожить жизнь, не будучи ничего никогда никому должен. Не скажу, конечно, что все это так уж кристально, погрешностей и здесь было очень много, конечно, но я старался «придерживаться». Очень мало развито чувство дружбы. Я очень легко рву с людьми и, будучи вслед за Бернардом Шоу убежден, что люди не являются лучшей разновидностью живых существ, не очень даже мучаюсь при всяких разрывах и не очень грущу — разве что при разрывах с людьми, с которыми я связан особыми цепями.
Резко развито чувство справедливости и долга (как я сам понимаю), но это уж просто специфика биографии. Никогда я не чувствовал себя морально беспомощным, никогда и ни у кого не искал так называемой «моральной поддержки». Это в быту тоже минус, а не плюс, ибо я и другим ничего обычно посоветовать не могу, — выходы, которые меня устраивают, не годятся в качестве совета другим людям.
Я не подлец, конечно, и не доносчик. Но ведь это негативная сторона дела. Активных добродетельных поступков у меня никаких нет, ибо укрепились негативные качества, а из позитивных ничего, кроме сомнительных поэтических способностей, не нужных людям, потому что другие писали и пишут в миллион раз лучше, нужнее, чем я.
Я не прямой человек, как это Вам ни покажется странным. Я готов согласиться на словах и все-таки сделать по-своему. В быту — это тоже неприятная вещь. Наконец, я не рассказчик, не разговорчив, замкнутый человек, ибо мои подлинные интересы очень-очень ограничены. То, что меня волнует, — узко (хотя, как мне кажется, глубоко), а все остальное я считаю десятым делом. Наконец, я с трудом переношу общество чужих людей. Ничего нет мучительнее для меня ежедневных встреч с новыми, другими людьми. Присутствие любого нового человека за обеденным столом замыкает меня вовсе.
Ну, хватит.
Почему я Вам написал это большое письмо? У всех женщин, с которыми я сходился и расходился, есть одно общее — всегда инициатива ухода принадлежала мне.
Вы не очень хороший человек, но Вы душевный и несчастный человек, ищущий в жизни хорошего, и это очень важно. Я думаю, что такое письмо есть лучшее свидетельство моего расположения к Вам.
Я беру на себя смелость отступить от своих правил и дать Вам несколько простеньких советов: бросьте вовсе нембутал и все подобное дерьмо. Бросьте водку в любом ее виде. Займитесь как следует сыном — он очень хороший у Вас парень. И пишите «Ветер». Это не так мало, это целая программа. И выполнение ее удержит Вас от многих бытовых фантазий.
Я смотрел Вашу библиотеку, это не библиотека писателя, это библиотека грамотного конторщика. Читать нужно больше и не то. Не обижайтесь ни на мои советы, ни на замечания, ни на то, что я написал Вам эгоцентрическое по существу письмо — все о себе самом.
Желаю счастья.
В. Шаламов.
В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой
Туркмен, 24 июля 1956 г.
Дорогая Оля.
Твоя книга — превосходная книга2. Я горжусь, что сохранил в себе способность читать, как обыкновенный читатель т. е. не следя за композицией, сюжетом, особенностями языка, заставив волноваться только судьбой и думами героини и уважать автора, который дал мне все это забыть. Мне хотелось сделать тебе приятное и написать об этом сейчас же, не откладывая до субботы — сегодня выдалось свободное время и я с утра над «Ветром» — теперь уже вечер.
Кажется II часть — гораздо значительнее и глубже первой. Все эти горести и боли какой-то частью пережиты, наверное, каждым и в душе каждого (а особенно каждой) не могут не встретить сочувственного понимания. Я думаю, что «Ветер» будет читаться так, как читают настоящие книги — с безыскусственным волнением, забывая о всякой познавательности. Познавательность вообще не является задачей литературы. Для этого существуют книги по истории, этнологические и этнографические очерки, описание путешествий. Что касается идей и задач литературы, с удовольствием развил бы эту мысль подробней — да боюсь, что ты опять напишешь, что это — для учениц V класса. (Хотя то, что я там писал, к сожалению, не объясняют и в литературных институтах.) Но это к слову, прости меня. Благодарю тебя за правдивость, за искренность, почти болезненную, за беспощадность, за ту душевную теплоту, которая пропитывает всю эту тревожную книгу. И знаешь, на месте Явронского, прочитав этот роман, я бы бросил все и вся и кинулся бы искать то большое и настоящее, что было около него. Не хочу сказать, что это входило в намерения автора — повторяю, я не потерял способности обыкновенного читателя.
Первая часть была сравнительно интересной, необычной для нашего времени книгой, которую, как я и говорил, совершенно искренне «можно было читать». Вторая часть — я ее еще не кончил, читаю на 245 странице — просто захотелось оторваться от чтения и написать — вовсе другое дело, куда более значительное. Тяжело (все же закономерно в каком-то плане) видеть, как жизнь, с ее дутым хвастовством, с ее показными клятвами и самодовольством, бьет обо все углы такого хорошего человека, как Ада. Жизнь, которой оказались не нужны хорошие люди. Эта жизнь не на них держится. И даже не на их идеях (ибо бывают времена, когда люди не очень хороши. Они всегда нехороши, но хоть идеи-то хорошие — как во времена героев Омулевского3: «Шаг за шагом» — помнишь такую книжку.
И первосортный человеческий материал не находит применения в жизни. Это не Достоевский, нет. Это трагедия иного порядка, особенно выразительная на фоне всяких «Мать», на положительном полюсе, и с «Временами года» — на полюсе отрицательном.
Я не знаю, как пишутся книги от первого лица, но думаю, что это связано с гораздо большей затратой сердца и нервов. Это — гораздо ответственней, чем во всяком другом случае, как ни отделяй себя от героя. Это не роман о несчастной любви, ибо и любовь-то, во-первых, счастливая, а, во-вторых, несчастная любовь — это следствие, а не причина. Причина оценивается только той фальшивой монетой, которой платит жизнь за искренность. Я глубоко сожалею, что написал тебе то дурацкое письмо, на которое и получил ответ достойный.
Что хорошо в романе? — кроме главного, благодаря которому роман все равно бы жил, если бы прочие достоинств не было? Прежде всего — выразительность портретов.
В романе живет одно лицо, судьба которого всеми другими только оттеняется. И ты знаешь, что напомнил мне «Ветер»? Не какой-либо рассказ, роман или повесть, а пьесу одну, она в Камерном шла лет 30 назад — это «Машиналь»4 Софьи Тредуэлл. Это — страшная пьеса о судьбе одной женщины. Но в этой связи мы поговорим лично, не хочется сейчас терять нить разговора. Все портреты (включая даже летчика, увозящего Альбину) сделаны очень убедительно. Великолепны портреты Литсперовой, которой война принесла счастье, Лохматьева, старика сторожа, чистоплотных стариков — да все, все — ибо каждому найдена своя черточка.
Хороший, свежий, грамотный, без прикрас и словарных фокусов язык. Очень приятно, когда никаких языковых новшеств, никаких областных жаргонов не впирают в повесть, напряжение которой было бы только ослаблено подобными красотами.
Есть ряд находок великолепных, вроде ощущения Ады, когда ей менее страшно под открытым небом, чем под крышей дома. Это просто здорово. Не хуже и купанье (197 стр.), когда отплываешь от берега сквозь замасленную прибрежную воду на чистый простор середины реки, и многое другое.
Все стихи — хорошие и как-то на месте, как-то в ткани вещи: узор, отнюдь не порочащий ткань, как случилось со стихами Фейхтвангера в «Гойе», где они хоть и служат продолжением рассказа, но вовсе инородны. Привлечение стихов вовнутрь «Ветра» — удачная идея.
Я уже говорил тебе об изобразительной стороне дела. Все рисуется ясно, изящно и просто.
Вопросы?
1) Я не знаю, как пишутся романы. Важна ли там каждая фраза, каждое слово, как в коротком рассказе? Кстати, тайна, которая открывает подробное описание
выздоровления?
2) Красят, т. е. изменяют наружность, одежду, физические облики. Красят ли душу? или душа должна остаться подлинной?
3) Сторона показа быта, времени, единственным истолкователем которого является сама Ада — можно ли взваливать все на плечи одной героини?
4) Разве достаточно разговоров и дум об искусстве — ведь
это профессия героини? — и каждый писатель, мне кажется, в подобных обстоятельствах не преминул бы изложить свое понимание искусства (вроде киплинговского «Свет погас...» и мн. др. примеров).
Конечно, на мой дилетантский взгляд надо избегать таких вещей, как «необыкновенно атласистая кожа героини» (стр. 21) или «мартовское небо, погруженное в задумчивость».
Много повторено в части хрупкости рук, ног Ады. Дважды в одних и тех же словах характеризуются мужчины.
Но все эти промахи — чепуха, пустяковое дело.
Главное в другом, и об этом я написал. Сейчас заканчиваю письмо, принимаюсь читать дальше.
Поздравляю тебя с хорошей настоящей книгой, жалею, что не знаю твоих ранних вещей, благодарю за то доброе волнение, которое роман сообщит бесспорно любому человеку, который дорожит в литературе не литературой, а жизнью.
Спасибо тебе, моя хорошая Оля, не сердись на меня.
Целую.
В.
Прости за несвязность письма. Пишу торопясь, бегло.
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову
24/VII-56 г.
Дорогой мой!
Еще 4 1/2 дня до твоего появления. Мученье!
Все клеточки моего существа пронизаны тобой. Вчера так и не работала, читала Жене главы по 3-й части, где о ней и о Леньке5. Ей понравилось. Она говорит, что все было именно так, как будто я это видела. Сейчас сяду работать, по рукописи своей соскучилась, настроение приподнятое.
Только тревога о тебе не покидает меня. Я хочу сказать тебе очень многое и повернуть все по-своему, как считаю необходимым и естественным, но боюсь, напуганная твоим письмом. Боюсь и того, что все, что было, в значительной степени плод моего воображения, т. е. ты не так любишь меня, как я тебя, и не чувствуешь меня такой близкой. Для меня же ты сейчас почти одно и то же, что Сережа. Годнее тебя никого нет, кроме него. Я лучше сама готова была бы ездить куда-то на машине и делать то, что ты делаешь, и шагать по 8 км и все прочее. Я люблю 2-й раз в жизни, не думала, что это возможно.
Люська6 сказала о нас Борису Леонидовичу. Он весьма доволен, поцеловал меня и говорил какие-то теплые слова. Ты на это не сердишься? Т. е. что она сказала. Я ее об этом не просила, но пусть он знает.
Тяни как-нибудь до отпуска, а там видно будет. Может быть, ты туда больше не вернешься. Мы найдем выход вопреки любым обстоятельствам, выход, чтобы быть вместе. В Сухуми ты не поедешь — было бы жестоко и неразумно оставить меня сейчас. Поедешь потом, когда все уладится. Напишешь сестре хорошее письмо о своих делах и, может быть, зимой съездишь. Мы поедем с тобой в Коктебель, в дом Волошина. Я возьму две путевки в Литфонде, они как раз сроком на твой отпуск. Там очень хорошо. Увидишь дом, где жил этот большой человек, хотя и не такой блестящий поэт, однако люди, знавшие его, говорят, что он был «явление». Ведь настоящая человечность, честность, мужество, чистота души — это тоже качества гения. Еще жива жена его, Мария Степановна. У меня есть от нее небольшой подарок— акварель Волошина, с ее надписью: «Милой О. С., горячей и колючей» и еще не помню что-то.
Там нам будет хорошо и уединенно. Комнаты, вернее коттеджи, отдельные. Пейзаж мне очень по душе — суровый, без зелени почти, но каких только цветов и оттенков не принимают скалы и камешки, которые выбрасывает море. Там могила Волошина, дорогу к которой знает местная собака Валет. Она проводила меня туда однажды, когда мне было очень тяжело и одиноко, я плакала всю дорогу, а собака бежала вперед, и, если я отставала, дожидалась меня. И на этой могиле я очень горячо помолилась о счастье и о «Ветре». Могила на вершине горы, на самом ветру. Это было место его последнего отдыха, где он делал привал, возвращаясь пешком из Феодосии домой. Мне хочется побывать с тобой там, где мне было и хорошо и тягостно от одиночества — правда, Сережа был со мной, но он все убегал, я его и не видела. Сейчас мы поедем вдвоем, Сережа будет уже учиться.
Правда ли это, что ты меня любишь? Возможно ли это?
По всем твоим делам: к Треневой, к Луговскому и к машинистке пойду завтра, т. е. в среду. Так договорились. Несколько смущает меня машинистка: не знаю, насколько она порядочный человек и можно ли давать ей твои стихи. Если бы в Москве была Мария Алексеевна7, которую ты у меня встречал, я отдала бы их ей без всякого смущения — ей можно доверять, она хорошая. Но она вернется только осенью. Если я не отдам стихи, — хоть бы посоветоваться раньше с тобой — ты рассердишься. Отдам — как бы не вышло неприятности. Я тебя немножко боюсь, ты ведь сердитый, но это тоже принадлежит к числу твоих достоинств. Со мной надо быть иногда сердитым.
Напиши мне, ты еще успеешь послать письмо до субботы, и если же оно придет позднее — не важно. Я тебя опять плохо проводила, заснула не вовремя, не покормила ужином. Хотела дать с собой бутерброды и забыла.
Я опять выпила больше, чем мне нужно. Я могу без вреда для себя и окружающих выпить не более 50 гр. водки, а я выпила около двухсот.
Но, надеюсь, я ничего плохого не делала.
Если ты меня любишь и хочешь любить — пусть ничего не стоит между нами, я принадлежу тебе со всем, что у меня есть, и даже Сережа тоже теперь принадлежит тебе. Его поразило то, что произошло, но сейчас он к этой мысли привык и, кажется, даже доволен. Относится к тебе с заботливой нежностью.
Целую тебя, родной мой, твоя
О. Н.
Сережа говорит: «Если бы это был Д. С. для меня это было бы большое несчастье. Я этого очень боялся». А к тебе он хорошо относится.
Посвящается В. Шаламову
* * *
Страстотерпцы, возьмите свой посох и в путь.
Но куда же идти? И не просто уйти как-нибудь.
Надо факелы страсти какой-нибудь что ли с собой,
Отрешиться от власти, какую зовут суетой.
Ну, а если ты стар и бессилен остаться один?
Вы не общей дорогой пойдете, отец и сын.
Ну, а если ты слеп, тебе нужен глухой поводырь:
Пара глаз на двоих, чтоб избегнуть пустынной воды.
И ушей хоть бы пара, чтоб слышать угрозы земли,
Когда вместе уснете в холодной дорожной пыли.
Чтоб увидеть рассвет мог хотя бы один из двоих,
Чтоб услышать твой голос, о Боже, когда ты окликнешь их.
О. Неклюдова
Экспромт
Я опять слоняюсь впотьмах —
Мне до утра добраться лень.
Разве не было их в руках, —
Лепестков, обещавших день?
Иль свою приняла я тень
За того, кто стоял в кустах?
Но рок беспощадно прав,
Лишая на счастие прав,
Тех, кто себя обобрав,
Полсотни напишет глав.
Кто крик не мог заглушить
И, захлебываясь, впотьмах,
Как безумец и вертопрах,
Расточает дары души.
19 8/VII-56 г.
Ваша О. Неклюдова
P.S. Моя терраса всегда к Вашим услугам.
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову
30/VII-56
Родной мой!
Вчера, проводив тебя, ужасно затосковала. Вернулась на дачу и так оказалось там пусто, потому что тебя нет дома. Ребята под окнами плясали под патефон, и мне хотелось забиться в какую-нибудь конуру, чтобы ничто внешнее меня не настигало.
Ни говорить о тебе всерьез с кем бы то ни было, ни показывать твои письма, верь мне, я не буду. Это было бы кощунственно, все равно, что молиться вслух. Ты, вероятно, даже не знаешь, насколько глубоко и серьезно то, что я чувствую. Я ничего не боюсь и никогда не оставлю тебя — ради чего-то большего, чем любовь к тебе. Я не хочу сказать, что люблю тебя мало, но не одного тебя я в тебе люблю — не знаю, как это лучше объяснить. Ни люди, ни судьба нас не разлучат — сейчас я в это поверила. Бывают такие редкие минуты озарения — я тебе, вспомни, говорила о них — когда ты не один, когда проникает тебя уверенность в милосердии. Того, кто около тебя находится, и сомнения исчезают, и страх, и действуешь без колебаний, подчиняясь Его воле. И все будет благополучно, и ничего дурного с нами не случится, как вчера я это явственно почувствовала. Поверь в это и ты. Интуиция моя редко меня обманывает. Верь мне еще и потому, что есть у меня какие-то чувства, более сильные, чем страх за свой покой и благополучие. Ведь и благополучие, и покой мы с тобой одинаково понимаем. Ты так мне душевно близок, как редко может быть близок человек, и это большое счастье, что мы с тобой хоть поздно, но встретились. Я не вижу ничего, что могло бы стать между нами. Будь спокоен, любимый, помни и верь, что все будет хорошо, и жизнь твоя теперь будет совсем иная.
Недолго уже нам быть врозь. Когда я уже легла, явились мои подружки, весьма оживленные, хохочущие и очень друг другом довольные. Принялись ругать меня за грибы. Женя говорила, что я смертельно обидела Сережу и их тоже, сказав: «Нечего вам чистить грибы, не вы будете их есть». Я не помню, что я это сказала, но хотя весьма возможно. Со мною часто теперь бывает, что я забываю, что говорю и многого за собой не замечаю. Женька сделала вид, что серьезно обеспокоена состоянием моих умственных способностей. Сказала, что Люся тоже плакала от обиды на меня.
Потом мы помирились. На этот раз они меня не огорчили, потому что я все еще находилась под впечатлением той минуты, которую только что пережила, и все, что они говорили, не давая мне рта открыть в свое оправдание, показалось мне таким вздором — «жизни мышья беготня».
Люську я при всем при том люблю, а к Жене чувствую отвращение, потому что в жизни своей она ни одного искреннего слова не сказала. Мне противен ее смех, ее голос, ее взгляд, то злой, то лицемерно добродетельный. Даже ее нос и пальто. А Люська человек легкий. В этом ее и достоинство и недостаток. Бог с ними.
Я не буду любить тебя меньше, чем сейчас, а, вероятно, все больше и больше. И я, в свою очередь, в твоей любви чувствую большую опору. Сейчас поеду в Москву и пойду по всем твоим делам. Вернусь во вторник вечером и тотчас же напишу тебе, но письмо, очевидно, будет отправлено в среду, когда Сережа поедет в Москву. А это письмо отправлю сегодня. Чувствую, что скоро судьба твоя разрешится благополучно.
Целую тебя крепко, твоя Оля.
P.S. Видела во сне Женьку, которая была у нас у меня
ночью и кричала, что за мной бежит «белое привидение». И это был мой халат.
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову
11.08.62 — по почтовому штемпелю
Милый мой, маленький, дорогой Варлашенька, сейчас только получила твое письмецо. Я тоже 5-го отправила тебе письмо, но боюсь, что и оно где-то гуляет, потому что, как Сережа сказал, изменился номер нашего почтового отделения. Ему сказали в военкомате, когда он менял военный билет. Узнай на почте, так ли это. Я пишу пока на старый, т. к. не знаю нового номера. Выясни обязательно и сообщи. Скоро, голубчик, мы уже вернемся. Завтра заказываем билеты. Здесь неплохо, но нестерпимо жарко. Вечером и утром ничего, а с 12 ч до 5 доходит до 40°. Вода совсем теплая. Я все-таки понемногу пишу, когда спадает жара. Иначе умрешь со скуки.
Курим мы гораздо меньше, чем в Москве, — тоже от жары. Здесь вся «знать», как я тебе уже писала, но мы буквально ни с кем не разговариваем и очень немногие с нами здороваются. Я перестала этим огорчаться и даже чувствую некоторую гордость от своей полной независимости. Душа с них вон. Тут и Мартынов. Была очень смешная сцена, когда он в столовой увидел Твардовского и, как-то странно подпрыгнув, с застывшей улыбкой на лице, с подобострастием ему поклонился. Со мною он долго не здоровался, но однажды вдруг начал пристально и с удивлением меня разглядывать, должно быть, лицо мое показалось ему знакомым. Тогда я его окликнула и обругала. Божился, что не узнал.
Впрочем, мне показалось, что и после этой беседы он меня не знал и остался в недоумении. Разговариваем мы только с соседями по столу — горьковчанами — да с дочкой Тушновой8, которая живет здесь без путевки, в лагере туристов. Она выглядит таким несчастным, покинутым ребенком, что мы ее пожалели. Представляешь, в этом адском зное жить в палатке да еще втроем. Говорит, совсем дышать нечем.
Кормят хорошо. Событий никаких не происходит. Сережа скучает и по утрам от жары мы ссоримся. Купаемся раза по 4 в день — иначе невозможно вынести зноя. Уборная за полкилометра от нашего жилища, там же и умывальник. Пока дойдешь, можно схватить солнечный удар. Нет, Коктебель уже не тот. В Гаграх было много лучше. И мне наука — летом на юг не ездить. Уехала бы раньше, оставив Сережу, но безнадежно трудно с билетами. Нам будут их заказывать за 18 дней. Я очень о тебе тревожусь и скучаю. Не сиди слишком много дома, ходи в кино или гуляй.
Хотя свиньи, никто не заглянет! Я бы приехала, Варлаша, хоть завтра. Мне тут мучительно, жара просто убивает. Но нет никакой возможности достать билет. Потерпи, мой родной, я теперь очень нескоро куда-нибудь поеду. Ведь я поехала только потому, что без меня Сереже не дали бы путевки.
Крепко целую, привет от Сережи. 1962 г. 10/VIII, Оля.
Не горюй насчет «Бивня» и других вещей. Поверь мне, все будет напечатано. Конечно, главная причина в том, что мы с тобой не умеем
«рисулониваться» Кажется, Л-кий р-н, п/о А-284.
О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову
19/1X63 г.
Дорогой Варлаша!
Письмо твое получила только что (вечером) и тороплюсь ответить, чтобы оно пришло к тебе с субботней почтой.
Фогельсону9 звонила в среду. Б.П.10 еще не вернул книгу. Должен принести завтра (в пятницу). Фогельсон надеется сдать ее в тот же день, Г. Карпов11 хочет уйти в отпуск. С понедельника (23-го). Завтра вечером я буду ему звонить и тотчас отпишу тебе о результатах. Муха12 первые два дня тревожилась, все спрашивала о тебе. Я ей все объяснила, и она успокоилась. Много бывает дома и все больше у меня на коленях (иногда у Сережи). Рационом довольна, Сережа купил трески и мяса. Ест хорошо. Я даю ей еще сгущенное молоко с горячей водой и капельку кофе. Ей этот напиток нравится.
Первую ночь она проспала со мной и никуда не уходила и сейчас сидит около меня. Очень ласковая. Объяснила мне, зачем она ходит на чердак: там спит Рыжий. Или она беспокоится, что он живет в плохих условиях, и просила помочь или хотела объяснить зачем туда ходит. Дружба у них интеллектуальная, без секса.
Рыжий ходит подкармливаться, чувствует себя как дома («Здравствуй, здравствуй, милый зять».) Мелипролин мне помогает, настроение ничего себе. Мы с Сережей во вторник убрали всю квартиру, стала, как стеклышко. Очень хочется выбросить твой диван и купить тебе новый. В этом такая уйма пыли, надо будет это сделать, когда ты приедешь. Его и перетягивать не стоит, он такой громоздкий, занимает всю комнату.
Мои дела пока в прежнем состоянии.
Когда мы вернулись с вокзала, оба почувствовали, как тебя нам недостает. Пустой без тебя дом.
В тот же день звонил твой знакомый, приятель Александр Исаевич13 и сказал, что Наталья Алексеевна ушиблась в субботу. Я боялась, что она тебя не встретит и как ты доберешься.
Как перенес дорогу? Где берешь продукты? Кастрюли и прочую посуду?
Я рада, что ты на воздухе, поживи там подольше, пока хорошая погода. Если пишется — хорошо, а нет — не старайся, не принуждай себя. Здесь будешь работать.
Пришло письмо от какого-то графомана, я его не вскрывала, положила с газетами. Звонил какой-то Вл. Вениаминович (или Вадимович), спрашивал, нет ли у тебя адреса какой-то дамы — помню только отчество: Арнольдовна. В записной книжке не оказалось. Больше ничего не произошло.
Вчера была Галина Михайловна14, сегодня Туся15. Вера Николаевна работает, хотя состояние ее ухудшается, но она держится очень бодро и не подает вида. Зинаида Алексеевна16 шлет тебе привет, просит передать, что Муха в полном порядке.
Все с большим интересом читают «инструкцию».
Целую тебя крепко, любимый мой, Варлашенька.
Передай привет Александру Исаевичу и Наталье Алексеевне.
Сережа тоже шлет тебе привет и пожелание хорошенько отдохнуть.
Твоя О. Я.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Неклюдова Ольга Сергеевна (1909—1989) — писательница, вторая жена В.Т. Шаламова (1956—1965), ее сын Неклюдов Сергей Юрьевич — филолог.
2 Роман О.С. Неклюдовой «Ветер срывает вывески», не опубликован.
3 Омулевский (настоящая фамилия Федоров) Иннокентий Васильевич (1836—1883/84) — биографический роман «Шаг за шагом».
4 Спектакль Камерного театра по пьесе Софьи Тредуэлл «Машиналь» (1933).
5 Женя и Ленька — Онучина Евгения Николаевна — драматург, очеркист и Мартынов Леонид Николаевич.
6 Ивинская Ольга Всеволодовна.
7 Мария Алексеевна — знакомая О. Неклюдовой, машинистка.
8 Тушнова Вероника Михайловна (1915—1965) — поэтесса.
9 Фогельсон Виктор Сергеевич (ум. 1994 г.) — редактор всех пяти прижизненных стихотворных сборников В.Т. Шаламова, вышедших в «Советском писателе».
10 Полевой Борис Николаевич (1908—1981) — гл. редактор «Юности», часто содействовавший публикациям В.Т. Шаламова.
11 Г. Карпов — сотрудник издательства «Советский писатель», в деле № 1376, оп. 21, ф. 1 книги «Московские облака», начатой в феврале 1968 г. и законченной 10 апреля 1972 г., оставили след многие лица: В. Фогельсон (редактор), О. Дмитриев и Л. Озеров (рецензенты), имеется виза В. Карпова на заключении В. Фогельсона.
12 Муха — любимая кошка В.Т. Шаламова.
13 Солженицын Александр Исаевич и Решетовская Наталья Алексеевна, у которых в Солотче гостил в это время два дня В.Т. Шаламов.
14 Гагаева Галина Михайловна — известный ученый-психолог.
15 Зеленина Наталья Юрьевна (1929—2002) — архивист. Клюева Вера Николаевна (1894—1964) — ее мать, филолог и поэт.
16 Зинаида Алексеевна — теша В.Ф. Асмуса, соседка по квартире.