395 Листова Т. А. Обычаи и обряды, связанные с рождением детей. Первый год жизни //Русские: народная культура (История и современность). Т. 3. Семейный быт. М., 2000. С. 227-229.
396 АРГО. Р. 7. Оп. 1. Д. 15.
397 РЭМ. Ф. l.On. 2. Д. 433 а.
398 АИЭА ВЭ ВО. 1987 г. Великоустюжский р-н, с Усть-Алексеевское.
399 Там же. 1986 г. Вожегодский р-н.
400 Там же. 1981 г. Тарногский р-н, д. Черепаниха.
401 Топорков АЛ. Перепекание детей и ритуалах и сказках восточных славян // Фольклор и этнографическая действительность. СПб., 1992.
402 АИЭА. ВЭ ВО. 1987 г. Великоустюжский р-н, с. Алексеевское.
403 Там же. 1981 г. Тарногский р-н, д. Черепаниха.
404 Там же.
405 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 162. Л. 7. Вологодский у.
406 Громыко ММ. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М., 1986.
407 АИЭА ВЭ ВО. 1988 г. Великоустюгский р-н, с. Усть-Алексеевское.
408 Материалы И.С. Кызласовой. Вытегорский р-н.
409 Там же.
410 Евфимьев Н. Указ. соч. Л. 2 об.
411 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 697. Л. 8. Белозерский у.
412 Там же. Д. ПО. Л. 2. Вельский у.
413 Соболевская В.М. Очерки быта кокшаров и присухонских крестьян. ГАВО. Ф. 652. Оп. 1. Д. 144. Л. 45. 1920 г.
414 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 100. Л. 20.
415 Там же. Д. 128. Л. 25.
416 ВГВ. 1866. № 33. Кадниковский у.
417 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 100. Л. 20-21.
418 Зепалов П. Преступность пяти северо-восточных уездов Вологодской губ. за последние годы. 1912-1915. Изв. ВОЙСК. Вып. III. Вологда, 1917. С. 45. Отдавая детей «в чужие люди», родители стремились оговорить попечение со стороны работодателей не только об их материальном благополучии, но и о нравственности. Так, например, Пудожским волостным правлением было утверждено «домашнее условие», заключенное между мещанином Николаем Васильевым Савеловым и отцом мальчика отставным рядовым Никифором Никофоровым Абросимовым, содержащее следующие пункты: «1. Я, Абросимов, отдаю своего родного сына 12 лет ему Савелову в ослужение на три года без платно, одевать, побувать, пропитывать как можно при столе самих хозяев Савеловых. 2. Должность моего сына Константина Никифорова Абросимова рассыльного при лавочке служить в полном и неотговорчивом послушании ему Савелову и распоряжаться могут в том Савеловы как есть со служащими. 3. Наблюдать порядок сына моего как следует по закону. Необижать чего не знает, а наставлять к лучшему. 4. После трех годов срока по благополучному и здоровому быту должен обратиться ко мне, то есть отцу Абросимову мой сын Константин Абросимов. 5. Мне, отцу Абросимову Савелова ни в чем не притеснять и не требовать ничего» // ГАВО. Ф. 1060. Оп. 1. Д. 87. 1882 г.
419 Потанин Гр. Этнографические заметки на пути от г. Никольска до г. Тотьмы // ЖС. СПб., 1899. Вып. П-Ш. С. 170.
420 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 215. Л. 37. Грязовецкий у.; Потанин Гр. Указ. соч. С. 172.
421 Там же. Д. 309. Л. 2. Никольский у., Лузянская вол. О факторах, влияющих на индивидуальные репутации, в частности о значении оскорбительных прозвищ, см. подробнее: Громыко М.М. Указ. соч.
422 Миненко Н.А. Крестьянская семья в Западной Сибири (18 – первая половина 19 в.). Новосибирск, 1979. С. 25.
423 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 171. Л. 13.
424 АИЭА ВЭ ВО. 1988 г. Великоустюгский р-н, с. Усть-Алексеевское.
425 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 221. Л. 5; Д. 156. Л. 16. Вологодский у.
426 ТКМ РО. Д. И/б. 1916 г. Яренский у.
427 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 215. Л. 38. Жерновская вол.
428 Там же. Д. 130. Л. 7.
429 Там же. Д. 108. Л. 5.
430 Там же. Д. 153. Л. 7. Вологодский у., Хреновская вол. «В числе любимых детских игрушек – маленькие гармошки занимают самое видное место» // Там же. Д. 157. Л. 20.
431 Там же. Д. 345. Л. 18. Тотемский у., Кокшеньга.
432 Евфимьев В. Указ соч. Л. 5.
433 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 171. Л. 4; Д. 134. Л. 10. Вологодский у.; Полевые материалы И.С. Кызласовой. Вытегорский р-н. «За едой ругаться, произносить скверноматерные слова и вообще говорить, курить табак и обмакивать кусок хлеба в солонку – грех» // РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 211. Л. 69. Грязовецкий у., Авнегская вол. Священное отношение к еде диктовало и определенные нормы принятия пищи, соблюдение которых поддерживалось сопутствующими суевериями. Так, например, считали, что у тех, кто ест в потемках, дети будут ворами // РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 232. Л. 1. Кадниковский у.
434 ГАВО. Ф. 496. Оп. 1. Д. 17995. Л. 3 об. 1903 г.
435 Потанин Гр. Указ. соч. С. 190.
436 Шустиков АЛ. По деревням Олонецкого края//Изв. ВОЙСК. Вологда, 1915. Вып. 2. С. 102.
437 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 211. Л. 73. Грязовецкий у. Аналогичные представления были характерны и для русских других губерний. Например, жители Рязанской губ. считали, что «встретить женщину – плохо, мужчину – хорошо», «когда куда-нибудь собираешься и женщина войдет или выглянет в окно, то это нехорошо». См.: Худзинский АЛ. Суеверия // Рязанский Государственный историко-архитектурный музей. РО. Фонд Мансурова. С. 123, 187.
438 Бурцев А.Е. Указ. соч. С. 411.
439 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 210. Л. 102. Грязовецкий у.; Д. 152. Л. 5. Вологодский у.: Д. 137. Л. 1; Д. 273. Л. 8.
440 О представлениях, связанных с месячными очищениями и нормах поведения, характерных для русских крестьян, в том числе и в Вологодской губ., подробнее см.: Листова Т.А. «Нечистота» женщины (родильная и месячная) в обычаях и представлениях русского народа // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996; РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 137. Л. 1. Вологодский у.; Д. 210. Л. 103. Грязовецкий у., Авнегская вол. Д. 152. Л. 5. Д. 137. Л. 1. Вологодский у.
441 Там же. Д. 216. Л. 92. Грязовецкий у., Авнегская вол., Рабанга; Этнографические очерки // ВЕВ. 1875. № 99; РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 109. Л. 4. Вельский у.
442 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 216. Л. 92. Грязовецкий у., Авнегская вол.; Д. 107. Л. 1. Вельский у.
443 О половозрастной структуре русской деревни см. подробнее: Берншшам ТА. Молодежь в обрядовой жизни русской общины. XIX-начало XX в. СПб., 1988. Для того чтобы понять, насколько неукоснительно церковь придерживалась принципа возрастного выделения не отвечающих за грехи младенцев, приведу следующий рассказ: у крестьянина тяжело заболел сын, которому уже исполнилось 7 лет. Его крестная мать призналась, что они с восприемником не окрестили в свое время младенца, так как был разлив и они торопились. Священник так определил отношение церкви к данной ситуации: «Церковь до 7 лет не требует исповеди у младенцев, следовательно, не считает их повинными сознательно греху, а с 7 лет отвечает. Так и страдальца носили в храм младенцем, наверное, и причащали его, и творец не вменял ему греха», но теперь «хоть и невольно, но оказалось, что совершает грех, участвуя в литургии верных, принимая святые тайны тела и крови» // ВГВ. 1871.
444 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 211. Л. 6. Грязовецкий у., Авнегская вол.; Д. 285. Л. 29. Никольский у.; Бурцев А. Е. Указ. соч. С. 413.
445 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 100. Л. 25.
446 Там же. Д. 134. Л. 22. Вологодский у., Покровско-Перевестевский приход; АГО. Р. 38. Оп. 1. Д. 25. Л. 45. Белозерск; РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 117. Л. 3. Вологодский у.
447 Полевые материалы И.М. Денисовой. 1994 г. Архангельская обл., Каргопольс-кий р-н.
448 ВГВ. 1864. 27. Л. 36. Вельский у.
449 ВГВ. 1864. 27. Л. 36. Вельский у.; РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 141. Л. 5 об. Вологодский у.; Д. 372. Л. 4 – 6. Тотемский у. О разнообразных сюжетах о «проклятых» у русских см.: Власова М. Русские суеверия. СПб., 1998; РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 372. Л. 6. Тотемский у.; Д. 246. Л. 32. Кадниковский у.; Д. 372. Л. 6. Тотемский у.; Д. 262. Л. 6. Кадниковский у.; 1864. № 27. Л. 36. Вельский у.; Д. 159. Л. 16. Вологодский у.; ВГВ. Д. 372. Л. 6. Тотемский у.; Д. 266. Л. 5.
450 Там же. Д. 211. Л. 86.
451 ТКМРО. Д. 11 а.
452 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 216. Л. 89. Грязовецкий у., Авнегская вол.
453 Там же. Д. 171. Л. 15.
454 Шейн В.П. Очерки народно-обычного права Вологодской губ. // Сб. народных юридических обычаев. Т. II. Зап. ИРГО. Т. XVIII. С. 137.
455 В качестве примера можно привести приговор Мишинского сельского схода: «Имели суждение о выборе опекуна над личностью и имуществом умершего крестьянина дер. Мишина Ефима Михеева. О чем посоветовав между собою и с общего согласия на основании 4 п. 51 ст. Общественнного Положения приговорили: к имуществу и личности детей (12, 10, 6 лет) избрать родную мать их опекуншей, которой и передать в заведывание имущество по описи, поручая вести хозяйство, ничего из имущества самовольно не продовать и в действиях своих давать обществу отчеты». Судя по резолюциям дальнейших ежегодных проверок, после умершего главы семьи остался земельный надел, доходы с которого поступали на содержание вдовы и детей // ГАВО. Ф. 900. Оп. 1. Д. 166. Л. 1. 1902-1906 гг.
456 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 121. Л. 2-3.
457 Там же. Д. 160. Л. 12. Вологодский у., Борисовская вол. Какие-либо обряды, связанные с сиротами в Вологодской губ., практически не зафиксированы. Можно упоминуть обрядовый акт символического усыновления, происходивший в тех случаях, когда девушка выходила замуж за вдовца, имеющего детей: после венчания, когда с новобрачной снимали венчальный убор («раскрывали»), ребенка сажали ей на колени. Детей постарше звали к столу, где они получали подарок от мачехи, после чего должны были называть ее мамой. АИЭА ВЭ ВО. 1981 г. Тарногский р-н, д. Черепаниха.
458 Иваницкий Н.А. Указ. соч. С. 118.
459 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 107. Л. 1. Вельский у.; Д. 216. Л. 96. Грязовецкий у.
460 Там же. Д. 109. Л. 4. Вельский у., Устьподюженский приход.
461 ГАВО. Ф. 496. Оп. 1. Д. 8945. 1830 г.
462 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 216. Л. 96. Грязовецкий у., Авнегская вол.
463 Там же. Д. 107. Л. 2-3.
464 Там же. Д. 273. Вологодский у. Песошинский приход.
465 Шейн В.П. Указ. соч. С. 143. Усть-Алексеевская вол.
466 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 130. Л. 3. Вологодский у.
467 ГАВО. Ф. 496. Оп. 1. Д. 10680. Л. 2 об.
468 Там же. Ф. 1063. Оп. 86. Д. 26. Л. 17. 1871 г.
469 Там же Л. 20 об.
470 Там же. Оп. 85. Д. 4.
471 Там же. Оп. 86. Д. 26. Л. 19. Грязовецкий у., Никольская слобода.
472 Там же. Оп. 85. Д. 4. Л. 13 об.
473 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 308. Л. 20.
474 ГАВО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 85. Л. 43.
475 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 175. Л. 12. Грязовецкий у., с. Колчаково. «Крестьяне всегда сочувственно относятся к школе, сознают свою темноту и то, что от грамотности зависит личное положение в обществе» // Д. 108. Л. 10. Вельский у.
476 Там же. Д. 308. Л. 23. Никольский у., Вознесенская вол.
477 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 108. Л. 10.'
478 ГАВО. Ф. 496. Оп. 1. Д. 15634. Л. 64.
479 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 108. Л. 8.
480 ГАВО. Ф. 1063. Оп. 85. Д. 4. Л. 73 об-74 об.
481 ВГВ. 1865. 116.
482 ГАВО. Ф. 652. Оп. 1. Д. 371. Л. 26.
483 РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 99 Л. 32. О том, что крестьяне до последней возможности избегали выходить «с сумой», источники сообщают неоднократно: «Нищенством даже самые бедные не занимаются» // ГАВО. Ф. 883. Оп. 1. Д. 214. Л. 68. Кадниковский у., с. Устье. Отсутствие нищих как одну из особенностей быта старообрядцев, причем при наличии семей, материальное положение которых можно назвать «голой нищетой», отмечает автор описания жизни прикубенских крестьян // ВГВ. 1875. № 98. Вологодский у., Новлинская вол.
484 ГАВО. Ф. 883. Оп. 1. Д. 134. Л. 16. Вологодский у., Покровско-Перевестевский приход; Д. 309. Л. 11. Никольский у., Лузянская вол.
ГЛАВА 11
ПОХОРОННО-ПОМИНАЛЬНЫЕ ОБЫЧАИ И ОБРЯДЫ
Традиционный похоронный обряд русских, живущих в разных местностях России, типологически однороден. Эта однородность обеспечивалась за счет длительного сохранения не только архаических обрядовых элементов, но и целого комплекса представлений о смерти и взаимоотношении живых и мертвых, свойственных многим европейским народам.
Основные функции похоронного обряда очень долго оставались устойчивыми. В отличие от родильных и свадебных погребальные обряды более консервативны, так как отражают медленно изменявшиеся представления о смерти. Особенностью является и их направленность, поскольку в отличие от других обрядов жизненного цикла похоронные обряды ориентированы на обеспечение «благополучия» в загробном мире и, как следствие этого, обеспечение благополучия для остающихся живущих на земле. Устойчивость религиозного обряда связана также с укладом семьи. До конца XIX в. некоторые патриархальные черты семьи, сохранившиеся к тому времени, определяли и характер внутрисемейных отношений, моральную атмосферу семьи, и раз навсегда определенный порядок ритуальных предписаний.
Соблюдение установившихся ритуальных действий издавна считалось важным для судьбы души в загробном мире, а следовательно было также моральной обязанностью родственников по отношению к умершему. Выполнение этой обязанности контролировалось общественным мнением, а также убеждением, что душа покойного может наказать родственников, принести несчастье хозяйству, если что-то будет сделано не так. В регламентированном поведении не было мелочей, все важно и необходимо; погребение и поминки рассматривались как особые события, когда неуместно пренебрегать обычаями, даже теми, которые могли показаться ненужными, потерявшими смысл.
В основе погребального обряда русских, впитавшего и воспринявшего в себя многочисленные обычаи и поверья, сохранившиеся от дохристианских традиций, в XX в. лежит христианский (православный) похоронный ритуал.
В истории славянской похоронной обрядности археологи выделяют ряд переломных моментов, связанных с воззрением человека на судьбу умершего. Крупным событием в эволюции погребального культа была замена скорченных погребений умерших погребением покойных в вытянутом виде, а затем замена погребений сожжением тел умерших. Языческий погребальный обряд Древней Руси, вытесненный православным, известен лишь в самых общих чертах. Кроме трупосожжения сооружали курганы и столпы (сооружения в форме жилого дома на столбах), в которых ставились сосуды с костями, собранными на кострище. На погребальный костер или к могиле покойного доставляли в ладье или в санях; с мертвым клали в могилу вещи. Погребение сопровождалось поминальным «пиром,» ритуальными играми и состязаниями – тризной. Еще в начале XII в. у вятичей сохранялся курганный обряд погребения[1].
С утверждением христианства в жизнь вошел и новый, предписанный церковью погребально-поминальный обряд. Христианская обрядность отвергала сожжение умерших. Хоронить следовало в земле, положив тело покойного «головою на запад». Вместе с тем продолжали соблюдаться и многие дохристианские обычаи. Сочетанию христианских и языческих традиций способствовали общие идеи вероучения – вера в загробный мир, в продолжающуюся жизнь души и в необходимость заботиться о душах умерших родственников.
Важно подчеркнуть, что сохранение дохристианских верований и обрядов у принявших православие славян неправильно толковать как двоеверие, т.е. как равноценность языческого и христианского мировоззрений. Соблюдались те языческие обычаи, которые не противоречили главным идеям христианства, не были направлены против основ вероучения. Положение вещей в могилу, оплакивание умерших, обильные поминальные пиры – эти и другие народные традиции были нехристианского происхождения и порицались духовенством, но они не отрицали веру в Христа, в христианскую мораль, в необходимость церковных треб и т.д. Поэтому русские люди, сохранявшие в своей жизни обычаи, оставшиеся от предков, с полным основанием осознавали себя христианами. С течением времени дохристианские обряды и представления утрачивали силу или полностью забывались; многое из того, что было свойственно народному быту в XVII – XVIII вв., не говоря уже о предшествующих столетиях, в XIX в. оказалось утраченным. Тем не менее в XIX-XX вв. похоронно-поминальная обрядность русских сохраняла немало пережитков дохристианских воззрений. Эти пережитки славянского язычества были неодинаковы в разных областях России. Современные исследователи указывали на содержательную и функциональную многослойность погребального обряда, сложное переплетение в нем хронологически разновременных элементов и отмечали, что при всей видимой простоте он противоречив и труден для понимания[2].
В данной главе похоронно-поминальный ритуал показан в тех формах, в которых он существовал на Русском Севере, а именно в Вологодском крае в XIX-XX вв. Несмотря на свой консерватизм, к началу XX столетия такая обрядность претерпела заметные изменения, связанные в основном с забвением и переосмыслением целого ряда дохристианских традиций. Кроме того, указанные хронологические рамки работы позволяют нам в пределах четко определенного периода представить на конкретных примерах изменения, которые в итоге привели к сложению форм обрядности, характерных для сегодняшнего дня.
Сведения о похоронно-поминальных обрядах русских северян, а также вологжан встречаются в разных источниках. Бытовые зарисовки и сообщения (большей частью отрывочные и беглые) разбросаны по многим краеведческим статьям и книгам, посвященным, например этнографии Вологодского края. Обращение этнографов к архивным материалам неизбежны. Минувшие времена становятся все более недоступны для полевой работы. Этнография связана со всеми сторонами народной жизни, поэтому можно заранее сказать, что нет таких архивных дел, которые не представляли бы интереса для этнографа. Однако когда перед нами стоит конкретная задача добыть необходимые сведения по определенной теме, исследователю бывает очень нелегко, в частности, с такого рода трудностями, как разыскания нужного материала буквально по крупицам, сталкивается этнограф, работающий в архивах Консисторий и интересующийся духовной жизнью русского народа, в том числе проблемами похоронно-поминальных традиций. Много интересных материалов было извлечено из Государственного архива Вологодской обл. Специальные анкеты, рассылаемые Русским Географическим обществом, Этнографическим бюро кн. В.Н. Тенишева, также содержат интересные сведения по духовной культуре Русского Севера второй половины и конца XIX в. Ценным дополнением являются материалы экспедиций Института этнологии и антропологии РАН (а именно Вологодского отряда Восточнославянской экспедиции), проведенных в 1981-1990-е годы. Благодаря непосредственному наблюдению и рассказам местных жителей удалось собрать интереснейший материал по духовной культуре населения Вологодского края, в частности по теме похоронно-поминальной обрядности.
Структура погребально-поминального ритуала проста и состоит из нескольких последовательных обрядовых комплексов, а именно: 1) действия, связанные с предсмертным состоянием человека и в момент смерти, с одеванием покойника и положением его в гроб; 2) вынос покойного из дома, отпевание в церкви, погребение; 3) поминки, которые после 40-го дня переходили в поминальные обряды, связанные с общей календарной обрядностью.
Приметы смерти. В Вологодской губ., как и повсюду в России, верили во множество примет, которые, как считали крестьяне, могли предсказывать человеку смерть, в том числе скорую. На любые приметы находились рассказы, подтверждающие их правоту. Особая группа примет связана с животными и птицами, их неестественным поведением и появлением в деревне или селе. Так, прилет в селение кукушки, дятла, белки, совы связывали с покойником. В деревнях Череповецкого у. говорили: «Дятел дрова долбит – дятел стукает, будто гроб делает» или «Сверчок чиркает, уж вычиркает кого-либо проклятый»[3]. Если филин или сова прилетали в деревню и садились на чей-то дом, считалось, что кто-нибудь обязательно умрет в этом доме (Сольвычегодский у.). Это касалось и ворона – «он являлся предвестником смерти, особенно если садился на крышу дома или на церковный крест, и в чью сторону направлен был его хвост, в том доме непременно будет покойник». Про птичку жевну в современном Тарногском р-не Вологодской обл. поговаривали: «Если жевна не кричит, а хулит, т.е. опенькает (пень, пень, пень) – это не к добру, а к покойнику». И ласточка в дом залетит – тоже к покойнику.
Существовали приметы, которые касались не какого-то конкретного человека, а кого-либо из окрестных мест. Так, если в церкви у священника или дьякона выпадал уголь из кадила, то сольвычегодские крестьяне замечали, что это предвещает смерть кого-нибудь из прихожан, а если «кончик носа чесался» – кто-нибудь в округе да помрет; «если зуд повторялся несколько раз – несомненно к смерти в ближайшей из деревень, а вернее всего в своей»[4]. Повсеместно домашние животные – собака, кошка, домашняя скотина, куры, а точнее – их необычное поведение так же являлось предвестником смерти их хозяина: «Собака выла перед домом или рыла яму, опустив морду; кошка ложилась поперек пола; курица вдруг пела петухом; корова телилась двойником». Если лошадь, везущая покойника, неожиданно останавливалась в попадавшейся на пути деревни, то в той деревне обязательно скоро будет покойник. Скрип матицы, треск стен дома, выпадающий кирпич из печи, упавшая из божницы на пол икона – все это приметы смерти для живущих в доме. Любопытную информацию оставил нам Я. Кузнецов о приметах Вологодского у.: «Я сам смущен немножко их суевериями (и приметами. – И.К.). В доме у нас хворал мой дядя, в один день сидели за ужином. Вдруг, как матица треснет и с такою силою, что все невольно оглянулись в ту сторону, где треснуло. Тут же сын, уже женатый, сказал, видно моему тяте не живать. Через два или того дня дядя скончался»[5]. Начавшаяся буря, сильная метель, «все кругом грохочет, снег несет – непременно к покойнику», «перед головой», т.е. означало смерть главы семьи, который, по приметам в Череповецком у., умрет насильственной смертью (будет убит) или вследствие несчастного случая (внезапная смерть от замерзания)[6].
Были приметы, содержавшие как бы намеки не совершать некоторые поступки, ведущие к смерти. Так, если в жилой избе вдруг решили прорубить новое окно – в семье обязательно «станет покойник», или если новый дом решат поставить «на нарушенной дороге», то хозяин дома уйдет по этой дороге, т.е. умрет в течение года со дня переселения в новый дом. И вообще в новый дом никогда первыми не входили молодые, потому что считали, кто первым войдет в новый дом, тот первым и умрет, а потому первыми пускали петуха или кошку.
Если случайно гроб делали больше фигуры умершего и же если неплотно закрывали глаза покойному, то, по поверьям, в доме еще будет покойник; считали также, что если при последнем вздохе умирающий посмотрел на кого-то, тот и умрет следующим.
Смерть предсказывали и различные сны, их называли «вещими». По распространенному мнению, «не к добру» было увидеть во сне церковь, разрушение дома, потерять что-либо, а также сюжеты, связанные с землей (упасть в яму, копать землю), и т.д. Все эти «вещие сны» обсуждались, а их толкователи имели особый авторитет среди соседей.
Местного своеобразия во всех приведенных приметах у севернорусских крестьян не было, они не выделялись из общей массы примет, существовавших на всей территории России. Крестьяне верили, что смерть перед самой кончиной является умершему, но не каждому. Существует много рассказов, как умирающий пытался обрисовать смерть, но чаще всего могли только произнести слова: «Вот она!».
Некоторые белозерские крестьяне верили, что «смерть живет у дверей ада и Бог посылает ее умертвить человека. Смерть приходит к Богу каждый день и спрашивает, кого надо умерщвлять. Смерть приходит на землю с оружием, сначала подсекает человеку ноги, потом руки и голову, хотя этого и не видно»[7]. Другие верили, что смерть живет в каждом доме невидимо, а умирающий ее может увидеть за три дня до своей кончины. Сохранился рассказ конца XIX в. старика Ивана Алгеева из д. Харламовская (Горская вол.Череповецкого у.) как к нему явилась смерть, «была она в саване, вошла через запертые ворота в дверь, прошла по избе и как-то особенно поглазела на Ивана. Алгеев через три дня и помер»[8]. В предчувствие смерти народ верил и рассказам тех, кто сообщал, «что мол тогда-то я умру и умирали» – говорили: «значит им было предсказание, они знали, когда умрут»[9].
Пожилые люди «загодя» готовились к смерти и относились к ней как к «неизбежному уделу». Они понимали, что «от смерти не посторонишься», что нет ничего на свете «вернее смерти» и «как не биться, а от смерти не отбиться». Верили, что «каждому человеку своя судьба на роду написана». Женщины, как правило, готовили себе «смертный узелок,» который кроме одежды наполнялся определенным набором обязательных, по их мнению, предметов. Во многих местах задолго до смерти запасались дубовыми гробами и хранили их на чердаках домов. Однако подготовить себя духовно, т.е. успеть сделать необходимые богоугодные дела (в течение всей жизни) для спасения своей души – это было главным и определяющим для глубоко верующего человека. Такими делами кроме соблюдения постов (особенно в пожилом возрасте), хождения по святым местам, «жизни в любви» со своими ближними почитались раздача милостыни, пожертвования в церкви и монастыри, прощение долгов.
Большое впечатление на верующих производили рассказы побывавших «на том свете» в состоянии «обмирания», т.е. летаргического сна. Про таких говорили, что это им был знак, предупреждение, дана возможность исправить свое «недостойное» поведение. Так, жительница д. Глебова (Кадниковский у.) поведала своим односельчанам о своем летаргическом сне, в котором она была целую неделю[10]. Придя в чувство, она рассказала, что ее водил по Тому свету по разным и темным, и светлым местам какой-то старичок. «Проходя темными местами, он говорил, что и ее душа будет здесь мучиться, а водя по светлым местам, обнадеживал ее, что душа может найти тут успокоение, если впредь она будет жить правильно. На нее все это так подействовало, что в результате она отправилась на богомолье в Соловецкий монастырь, а затем круто переменила свой образ жизни»[11].
Правда, иногда время на исправление ошибок оставалось совсем немного, может день-два, а то и несколько часов. Интересный случай произошел с крестьянкой с. Георгиевское Белозерского у. Она умерла (а на самом деле «обмерла»), ее обмыли, положили на лавку под иконы. На вторые сутки вдруг женщина ожила, встала, собрала свое платье и бросила его в печь, объяснив свой поступок тем, что шила она его по праздникам, «а на том свете за это очень худо ей будет». Рассказав все это, она всем «наказала» в праздники не работать, «легла опять на лавку и умерла уже на веки»[12]. В некоторых случаях «обмиравшему», по словам крестьян, не разрешалось ничего рассказывать: они только вздыхали, призывая окружающих жить по заповедям Божьим.
Наказы умирающих. Крестьяне имели склонность к благотворительности в первую очередь по отношению «к своей» церкви, но как верно подметил священник в церковной летописи за 1868 г. Николаевской Слободской церкви (Грязовецкий у.), их бедность препятствовала к значительным пожертвованиям[13]. Существовала традиция устных или письменных «наказов» умирающих, невыполнение которых считалось тяжким грехом. Иногда эти наказы оформлялись в «духовные завещания». Это было широко распространенным явлением. Жертвовали «начиная с 1-3 коп. на свечки на Спасителя, Божией Матери, Николаю чудотворцу», а в исключительных случаях «жертвовали свою шаль для одежды на престол, на жертвенник или аналой – последние жертвы преимущественно делались перед смертью»[14]. Некоторые отказывали в пользу церкви деньги или что-либо из постройки, но такой обычай практиковался в основном либо очень богатыми крестьянами, либо людьми, не имевшими детей и родственников. Вот некоторые выдержки из такого рода завещаний. Крестьянин д. Коншенская (Кадниковский у.) Василий Петров писал: «Состоя в здравом уме и твердой памяти, хотя имею 40 лет с небольшим от роду, но чувствую слабость своего здоровья, не имея никого детей, но помня час смертный, заблагорассудил составить духовное завещание в следующем: ... 15 десятин отдать в приходскую нашу Ильинскую церковь, а т.к. для церкви доход будет незначителен, то по смерти моей без всякого промедления продать с аукционного торга при церкви и на вырученные деньги употребить ни на что-нибудь другое, а собственно на украшение и благолепие храма»[15]. Завещатель из Никольского у. Федор Большаков «по любви своей ко святой церкви пожелал о возношении молитв за спасение своей души пожертвовать в пользу церкви следующее (будучи при конце жизни и не имея наследников): дом с принадлежащими строениями, лошадь серую, корову седую, десять мер ржи, столько же ячменя, овса, сена оброчных по речке... и колеса тележные, окованные железом»[16]. И таких примеров можно привести огромное количество.
Покаяние. Причащение. Соборование. Очень боялись внезапной смерти («в одночасье»), без покаяния и особенно «на чужой стороне», поэтому даже избегали ложиться в больницу[17]. Автор «Вологодских губернских ведомостей» отмечал в своих заметках за 1865 г.: «Всякий умирающий не на своей родине, почитал для себя даже наказанием Божьим то, что ему приводится «лечь», т.е. быть похороненным на чужой стороне, при незнакомой церкви, врозь со своими родителями»[18]. Около умирающего собиралось все семейство и если он был в силе и памяти, держа икону в руках, то благословлял каждого. Соседи также считали для себя важным получить от умирающего прощение за нанесенные ему обиды, поэтому обязательно приходили «прощаться». Церемония повсюду была проста, кланялись ему в ноги и говорили: «Иван, прости меня грешного, мало, что бывало!», а он отвечал: «Бог простит, ты-то прости меня грешного»[19]. Если кто-либо не успевал получить прощение при жизни умирающего, то обязательно приходил и просил прощения уже у покойника.
Православная церковь напутствовала христиан в загробную жизнь таинствами покаяния, причащения и елеосвящения (иначе соборования). Верующие люди, как уже говорилось, очень боялись внезапной смерти без покаяния. Когда становилось ясно, что больной безнадежен, приглашали священника для исповеди. Во время елеосвящения, как и при покаянии, отпускались грехи, но многие учителя церкви поясняли, что в таинстве елеосвящения отпускаются преимущественно забытые грехи, «оно не тождественно с покаянием, не повторяет его и не заменяет»[20]. По правилу, это таинство должны были осуществлять семь священников, однако в случае крайней необходимости мог и один – семикратно. В русской православной церкви вошло в обычай совершение елеосвящения, как правило, одним священником[21]. В Вологодской губ. в тех селениях, где церкви были недалеко, совершение соборования не составляло проблемы. Народ набивался в избу и в полном молчании становился и сам участником этой церемонии. На стол накрывалась хорошая скатерть и на нее ставили чашку[22] с зернами пшеницы. В эту пшеницу втыкали семь незажженных свечей, семь палочек, обернутых ватой (пенькой, куделькой). Рядом стояло «деревянное» масло (елей). Начиналось пение молитв, тропарей и чтение из Священного Писания. Священник крестообразно помазывал при помощи палочек елеем больному лоб, ноздри, щеки, губы, грудь и руки – все это совершалось семь раз, после каждого гасилась одна из свечей. По совершении последнего помазания священник, открыв Евангелие, клал его на голову больного буквами вниз и читал разрешительную молитву. Если больной выздоравливал, то он это деревянное масло «пил помаленьку на свое удовольствие», а если умирал, то этот елей ставили в домовище (в гроб). После соборования, если больной мог, то кланялся сам в ноги один раз и у всех присутствующих просил прощения. Присутствующие в свою очередь кланялись и просили прощения у умирающего. Если болящий не мог встать, то просто кивал головой, выражая этим просьбу о прощении. Если же при соборовании деревянное масло не впитывалось в тело больного, а скатывалось, «то примечали, что он непременно помрет».
Верующие на Севере, как и повсюду на Руси, таинство соборования принимали не как молитву к выздоровлению, а как последний обязательный земной долг больного. И если не успевали или почему-либо не соборовали, а человек умирал, то, по мнению жителей тотемских деревень, это было «большим грехом и против Бога, и против совести и больному, и окружающим»[23].
В то же время до недавнего прошлого совершение этого таинства нередко расценивалось в народе как роковой рубеж, отделявший с этого момента умирающего от мира живых. Но самое удивительное, что отмечали и сами священники, на оставшихся в живых после соборования смотрели как на нечистых, «наполовину отпетых, живых покойников»[24]. Так, жители с. Никольское Череповецкого у. таких соборованных подвергали ограничениям: им предписывалось носить только темную одежду, запрещалось есть мясо, вступать в супружество, вменялось «жить мужу и жене как брату с сестрой». Нельзя было пить вино и пиво, участвовать в веселых компаниях[25]. Интересно, что сами выздоровевшие без всякого нажима со стороны принимали эти условия и старались жить «добродетельно, не есть скоромного, ни с кем не ссориться». Им не разрешалось участвовать в свадебном кортеже, если таковой происходил, давать благословение кому-либо, «бросать первую горсть посева» при наличии полевых работ[26]. Вот почему молодых мужчин и женщин наиболее суеверные родители не соборовали, оттягивали это дело до последнего момента, и только когда больной, по их мнению, находился уже без всякой надежды на выздоровление, приглашали священника для совершения таинства.
Вместе с тем во второй половине XIX в. чаще встречались сообщения, позволяющие думать, что соборование прочно вошло в быт крестьян. Так, священник в летописи Николаевской Валушинской церкви (в Вологодском у.) за 1873 г. записал: «Ни один умирающий не был отпущен без христианского напутствия в загробный путь; даже таинство елеосвящения над тяжело больными, за исключением самых редких случаев, всегда совершалось неотложно»[27]. Верующие считали своей обязанностью перед смертью причаститься, «очиститься» от всех грехов, так как, по их мнению, «трудно было без соборования рассчитывать на прощение всех грехов». Существовало понятие «хорошей» (легкой) и «нехорошей» (трудной) смерти. Если больной умирал быстро и безболезненно, то считалось, что душа умершего попадает в рай, а если очень долго мучился – значит, грехи его так велики, что ему не миновать ада. Окружающие старались облегчить страдания умирающего. Здесь не обходилось без суеверий и предрассудков. Суеверия присущи любому народу, как бы ни боролась церковь с этим явлением, но «живучесть» их поражала самих пастырей. Священник уже упомянутой нами выше Николаевской Слободской церкви (Грязовецкий у.) отмечает в своей церковной летописи за 1868 г. по этому поводу: «Понятия народа о религии не совсем чистые, суеверия и предрассудки даже относительно некоторых церковных обрядов и самих Св. Таинств господствуют в простом народе и так вкоренены, что самые поучения пастыря церкви против суеверий не всегда достигают цели. Если и соглашаются на объяснения, только на время, потом опять обращаются к тому же суеверию»[28].
При последних минутах жизни умирающего все собравшиеся вели себя очень тихо, боясь громко крикнуть, заплакать, зашуметь, искренне веря, что можно «вспугнуть смерть» и тогда больной не умрет, а промучается еще по крайней мере сутки, а то и более. Для облегчения смерти умирающего клали на солому, иногда даже держали на руках, считая, что умирать на чем-либо мягком гораздо труднее, особенно на подушке из перьев. Если умирал младенец, то «зыбку ставили под иконы, т.к. в висящей зыбке умирать тяжело. У вологжан существовало поверье, что младенец «трудится», т.е. долго умирает за грехи родителей»[29]. Жители с. Никольское (Череповецкий у.) не разрешали умирающему лежать на печке, полатях или на полу, «непременно клали на лавку, в передний угол, головой под иконы или просто на лавку в передней половине избы»[30]. По другую сторону «матицы» умирающего не оставляли, потому что, по народному поверью, при исходе души из тела в избе присутствовали ангел и дьявол: первый в передней части избы, а второй – в задней, и от этого зависело, в какие руки могла попасть душа. Чтобы дьявол не мог приблизиться, умирающего клали в святом месте и у икон зажигали свечи и кропили святой водой. Присутствующие при умирающем должны были читать молитвы про себя, «тут особо дорога «воскресная», т.е. «Да воскреснет Бог»[31]. Повсеместно ставили чашки с водой, чтобы душа, отлетая, омылась.
Образ души. Местные краеведы XIX в., общаясь с жителями деревень, отмечали, что если на вопрос, что такое душа и где она обитает, не каждый мог ответить, то не встретилось ни одного крестьянина, которые бы не верили в существование души и «в бесконечную жизнь за гробом». В материалах собирателя по Череповецкому у. А. Власова находим интересные ответы крестьян на то, как они представляли себе «образ души»: «Душа, пока она в человеке, представляет собой пар, а выйдет – то принимает вид бабочки»; «душа есть маленький ангелочек с крылышками»; «душа имеет вид маленького человечка»[32]. Ответив А. Власову, что душа имеет вид маленького человечка, крестьяне еще и указали ему: «Чего спрашиваешь, как душа выглядит, поди и посмотри икону «Успенье»[33]. А на иконе Успение Богоматери ее душа изображена в виде маленького человечка. Такие представления о душе мы встретили по всей Вологодчине.
Не только уважение и любовь к покойным, но и страх, что ушедшие родственники не будут довольны и могут отомстить каким-нибудь образом, заставляло крестьян выполнять все действия, связанные с похоронами и поминанием особо тщательно, «не жалея ни средств, ни сил». Но помимо любви и страха существовала твердая вера в то, что душа, расставшись с телом, остается около него до погребения, тоскует в разлуке с ним; она все видит и слышит, что говорят о ней окружающие, поэтому около умершего не следовало говорить ничего такого, что могло бы оскорбить его душу и увеличить и без того тяжкую скорбь. Череповецкие крестьяне подмечали, что «душа у грешного так и рвется, видно как грудь поднимается, а у праведного душа выходит потихоньку, плачет, когда расстается с телом, скорбит о нем»[34].
По мнению жителей Вытегорского у., в то время, когда душа «расставалась с телом», надо поставить чашку (стакан) с водой у изголовья. Делалось это потому, что верили, будто «в эту воду должна окунуться душа по выходе из тела. Поверхность воды должна была при этом возмутиться (т.е. колыхнуться. – M.K.)»[35], другие считали, что так душе будет легче выходить из тела, а в окрестностях череповецкого с. Борисово после смерти человека эту воду оставляли в переднем углу и вешали полотенце, для того чтобы душа в течение 40 дней, летя домой, могла умываться и вытираться каждый день[36]. В с. Никольское также было принято в день смерти для этой же цели на палочку или лучинку, воткнутую снаружи дома, вывешивать белую тряпочку[37], такую же тряпочку вешали на крест, который стоял на перекрестке дорог, она должна была висеть 40 дней[38], и если видели вывешенное полотенце, то уже знали, что в чьем-то доме покойник.
С наступлением смерти все было направлено на приготовление умершего к погребению. Эти действия во многом носили религиозно-магический характер.
Обмывание. Прежде всего умершего должны были обмыть. Обмывали покойного обычно часа через два-три. Делали это чужие и, как правило, мужчину обмывали старики, женщину – старушки, но уже к середине XIX в, в грязовецких деревнях, например, обмыванием занимались только женщины – старушки, вдовы или незамужние девицы, отличавшиеся набожностью. Обычно «обмывают женщины из бедного состояния, ходят за этим ради Бога»[39], так как обмывание покойного считалось богоугодным делом, способствующим прощению грехов. Повсеместно в народе поговаривали: «Трех покойников обмоешь – часть грехов будет отпущена, а сорок обмоешь – и все грехи снимутся»[40]. Вообще числа 3, 9, 12, 40 носили сакральный характер, они постоянно встречаются в библейских и евангельских сюжетах (и в народных поверьях они имели определенное значение). Специальные названия женщины-обмывалыцицы не имели. По представлению крестьян, предпочтение отдавалось старым женщинам, вдовам, «потому что замужняя, хотя и старуха, а может грех с мужем иметь – такой мыть нельзя»[41]. Часто обмывали старушки «по обещанию», т.е. ради спасения своей души.
Интересно, что в некоторых уездах (Кадниковском, Череповецком) обмыванием занимались бабки-повитухи[42]. Во многих местностях, прежде чем идти обмывать, старушки окатывались водой и когда возвращались с обмывания покойного, проделывали ту же процедуру. Раньше за свои труды обмывальщица получала, как правило, что-нибудь из одежды покойного, половики с пола, а сейчас в основном дают деньгами. Ей обычно помогали еще двое человек. При обмывании часто присутствовали близкие родственники покойного, которые тихо причитали. Но в Череповецкой у. как только начинали обмывать, все должны были выйти из избы (иногда даже дверь изнутри закрывалась на это время), потому что считали «за грех показывать голое тело покойного всякому»[43]. В дом приносилась солома и расстилалась на полу. Мыли теплой водой с мылом мягкой тряпочкой (или мочалкой). Расчесывали волосы гребнем или щепочкой от гроба. При этом читались молитвы, чаще всего «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас...»
Все предметы, связанные с обмыванием, по представлениям верующих, становились «нечистыми», «вредоносными» и от них старались избавиться. Воду, которой обмывали, сливали куда-нибудь в сторонку, где никто не ходил. Тряпочку, мыло выбрасывали в яму (правда, иногда суеверные люди мыло оставляли, считая, что оно может помочь при болях в руках). В современном Тарногском р-не рассказывали, что все вещи (солому, чашку, щепки от гроба, тряпочку) относили на проточную воду и там оставляли, «чтобы не было приведений от покойника»[44]. В Вологодском у. все уносилось за околицу и там крупное все разбивалось и потом сжигалось, для того «чтобы покойник не смог вернуться домой»[45]. Про щепки от гроба, когда их сжигали или бросали в реку, объясняли, что «смерть по щепе узнает дорогу и опять за кем-нибудь придет в дом»[46]. «Щепы от гроба даже на топливо не употреблялись, а вывозились в поле в Кадниковском у.»[47]. Известный краевед начала XX в. А.А. Шустиков, описывая свою поездку по Кадниковскому и Вельскому уездам, отмечал, что он встретился со странным обычаем в с. Кремлево, когда после умершего человека вывозили за поле щепу от гроба, солому, на которой спал покойный, сани, на которых свезли его на кладбище, горшки, из которых омывали его тело, и все это должно было быть выброшено, т.к. покойный соприкасался с этими предметами, будучи уже больным и «непременно выброшено за своим полем, ни дальше и ни ближе»[48]. О мотивах такого действия он не смог узнать; народ пояснял, что «так исстари ведется».
Одежду, которую снимали с умершего, стирали и клали навек под слегу на чердаке. Только рубашки с умерших стариков-»хозяев» развешивали. Это делали для того, чтобы ничего дома не случилось, так как боялись, что «если старики-хозяева умрут, то могут за собой все взять, даже скот. Так и говорили в деревнях на Кокшеньге: «если большак умрет, бывает измена в скоте»[49]. Эти суеверия продолжают жить и в наши дни.
Одежда. Одежда «на смерть» готовилась обычно заранее. В теперешнем Тарногском р-не рассказывали, что шили ее из белого холста на руках, особым способом, «как бы на живую нитку, наметочными стежками, не делая узлов», и стежки эти полагалось вести не к себе, а от себя, т.е. «против солнышка, чтобы не нашить себе смерть»[50]. Иногда даже шили левой рукой. Погребальная одежда сохраняла долгое время старинный покрой и традиционные формы, повторяла фасоны, давно вышедшие из моды. Одной из особенностей в некоторых местностях Вологодчины был обычай хоронить в одежде, в которой человек венчался, хотя бы в венчальной рубахе, поэтому женщины старались сохранить ее. Но если рубашка не сохранилась, то ее тогда шили из холста. Похоронная одежда отличалась не только способом изготовления, но и характером покроя, материалом и цветом. До конца XIX в. соблюдался обычай одевать покойников в традиционную одежду, даже если это были молодые мужчины и женщины. Для «смертной» одежды чаще использовали домотканый материал, однако к началу XX в. стали пользоваться и покупной (фабричной) тканью. Рубашка, надеваемая «на смерть,» не застегивалась ни на запонки, ни на пуговицы, а завязывалась тесьмой или гарусом, как носили в старину. Мужчин и женщин обязательно подпоясывали. Иногда приготовленную «на смерть» одежду не дошивали, оставив какую-нибудь деталь незавершенной (например, невырезанный ворот рубахи) из-за бытовавшего суеверия, что «все закончив, быстро и умрешь».
Женский «смертный костюм» в основном везде состоял из белой холщовой рубахи с длинными рукавами и белого сарафана. На голову повязывался белый платок, а замужним под платок надевали и повойник. Но существовало и много других вариантов погребальной одежды в разных местностях, особенно к концу XIX в. Так, в Никольском у. умершую женщину одевали в белую полотняную рубаху, а поверх нее – яркий цветной ситцевый сарафан; на бедных надевали «печатные сарафаны (из ткани-набойки)»[51]. Такие сарафаны шились из простого полотна, которое предварительно окрашивалось в синий цвет и украшалось различными узорами, «отпечатанными особыми печатками». Окраска производилась на дому. «Эти сарафаны в Подболотной вол. (Никольский у. – И.К.) относились к будничной, рабочей одежде». Умершим мужчинам в данной местности (достаточно зажиточным) надевали белую полотняную рубаху, а поверх нее – длинный, пониже колен спускающийся суконный черный сюртук, составляющий «праздничное состояние крестьян, особенно молодых парней», или суконную «сибирку» (верхняя одежда длиною повыше колена) и белые нижние порты; очень редко надевают поверх другие, фабричные рабочие брюки. Обувь – сапоги или катанки (валенки)[52].
Смертная одежда бедных была проще: сибирка или кафтан из шерстяного домотканого изделия да берестяные лапти. На шею мужчинам вместо галстука повязывали ситцевый платок, а опоясывали кушаком. Одетого покойника покрывали с ног до головы (до подбородка) «белым полотном». В Вельском у. на простого крестьянина «надевали кизинетовую визитку, белую рубашку, на ноги одевали чулки, которые повязывали ленточками, если умерший состоял в браке. Женщинам на ноги надевали венчальные ботинки. Пояс одевался непременно»[53]. Интересно, что к концу XIX в. белый цвет постепенно вытесняется синим или просто темным. Так в череповецком с. Никольское на покойника-мужчину надевали белую полотняную или темную ситцевую рубаху, «из грубого холста портки, поверх рубахи – пониток (материя, имеющая холщовую основу и уток из шерстяных ниток), ноги обували в лапти, а состоятельным – поношенные широкие сапоги или коты»[54]. На покойниц-женщин в этих местностях поверх белой рубахи надевали сарафан из темного ситца, а на старух «крашенник» (сарафан из домашнего холста, окрашенный в синюю краску). Голову повязывали темным ситцевым платком, на ноги надевали чулки из старой домашней шерсти и кожаные башмаки или березовые ступни (род лаптей).
О саване в здешних местах, как указывалось в описаниях Тенишевского бюро, «и понятия не имеют», покойных покрывали белым холстом, оставив открытой одну голову[55]. Во многих местностях на ноги и женщинам, и мужчинам надевали катанки. Крестьяне Кадниковского у. никогда не обували умерших в сапоги. Древний обычай и зимой, и летом надевать катанки сохранился здесь до наших дней[56]. Брюки и пиджак в качестве похоронной одежды появились не ранее второй половины XIX в.
Особой погребальной одеждой всегда считался саван. Он был достаточно широко распространен, хотя и не повсеместно. Покойников обыкновенно клали в гроб в саванах, сшитых из холста. Обычно делали два конца мерою в рост покойника и на перегибе этих концов кромки половинок с одной стороны сшивали, отчего образовывался остроконечный угол в виде колпака, который и надевался на голову покойного. Саван получался цельный, без швов. В Тотемской округе его называли саванок, шапочка которого, «как грибочек, материал в шов собирался и под горлышко – как оборочки».
Состав современной похоронной одежды не отличается единообразием. Она шьется из покупных материй различных цветов. На молодых надевают одежду поярче, на пожилых – потемнее. Пожилые люди по-прежнему готовят «узелок на смерть» заранее. Автору этих строк посчастливилось побывать в 1980-1990-е годы во многих районах Вологодской обл. и беседовать с их жителями. Старушка из с. Мосеево (раньше оно относилось к Тотемскому у.), которой было около 90 лет, показала приготовленный 30 лет назад «узелок», представлявший собой целый чемодан. Вот перечень приготовленного: 1) покутка (покрывало, которое продается в церкви), 2) платье «зеленоватое (из ситца), «а еще на всякий случай – голубой костюмчик»«, т.е. (сарафан с кофтой), 3) чулки, тапки (обязательно новые), 4) саванок – «шапочка как грибочек, цельный». Помимо этого – «вересок, ладан – когда в гроб будут класть, три раза обнесут, подкурят», «живые помощи» (молитва на шелковом репсе) – будет как пояс завязывать рубашку, «пропуск» (разрешительная молитва), мыло, гребешок, «подушка, набитая сенцом, трава от вербушки (будет положена под голову) и даже – фотография на фарфоре и свечи припасены»[57]. Время от времени узелок-чемодан пополняется нужными вещами, некоторые предметы заменяются.
Еще в довоенные годы деревенские женщины не носили штанов, поэтому они и не входили в состав погребальной одежды. Некоторые придерживаются «старой моды» до сих пор. Но есть рассказы, повествующие о том, как умершая соседка явилась подруге и говорит: «Меня вот без штанов повалили (положили), а там много мужчин» – вот и аргумент в пользу «новой моды».
Теперь умершим молодым мужчинам надевают костюм, а женщинам – рубашку, платье или юбку с кофтой, объясняя, что «кофты нужны для тепла». Когда прежде умирали молодые люди, не успевшие жениться или выйти замуж, их одевали по-праздничному, «как невесту и жениха». Этот обычай был известен в прошлом и дожил до наших дней.
Приготовление гроба. В бывшей Вологодской губ., как и везде по России, гроб начинали делать сразу, как только умирал человек, и предпочитали, чтобы его изготавливали не родственники, а «чужие». В старину во многих местностях края были распространены долбленые гробы-колоды, известные под названием домовищ, делались они из добротного дерева: сосны, кедра, ели, но только не из осины. Позже гробы стали «сбивать» из сухого теса, но для самых маленьких детей по-прежнему делали из цельной колоды[58]. Мы привыкли считать, что только старообрядцы делали такие гробы. Однако вологодский материал показывает, что во многих местностях были такого рода гробы. А в наше время, например, до сих пор сохранилось название гроба как домовище в с. Усть-Алексеевское (Великоустюжский р-н).
Если гроб делался заранее (Тарногский р-н), то в него клали зерно и хранили где-нибудь на чердаке. Если никто не умирал, то зерно это брали на посев или отдавали нищим[59]. Своеобразный обычай существовал в далеком прошлом в Вельском у.: «в этой местности гробы плели из тростника или ивовых деревьев, растущих по берегам здешних рек в изобилии»[60]. Почти повсеместно дно гроба устилалось березовыми листьями от веника и подушка также набивалась ими, лишь на Тарноге вместо березовых листьев в гроб клали сено[61], да и в Тотемском у. в «гроб и в подушку» накладывали так называемые отрепи или кудель[62].
Считали необходимым положить в гроб обрезанные ногти, очески волос, собранные в течение всей жизни покойным. В Подболотной вол. в д. Подболотье (Никольский у.) крестьяне подчеркивали, что они кладут стружки от гроба и обрезки от савана, чтобы «покойный не жаловался, что не все ему положили»[63]. В некоторых местах Тотемского у. было принято обязательно в гроб класть «ломоток», т.е. кусочек черного хлеба, «чтобы умерший сытый был всегда»[64]. Повсеместно любителям «зелья» клали бутылочку водки, умершим детям – любимые игрушки или яичко, а когда гроб опускали в могилу, то яичко подавали кому-нибудь. В рапорте благочинного из Никольского у. 1823 г. о суевериях крестьян доносилось: «Замечено мною в моем приходе..., да и в Яхремском через местного священника, что с умершими маловозрастными детьми полагают в гроб мерку из нитки с росту отца или матери. Это якобы для того, чтобы умершие дети, погребенные без мерки не выросли в том свете выше лесу и не наделали бы хлопот деревне, в коей родились»[65].
После второй мировой войны прочно вошла «мода» обивать гробы красной материей – для члена партии или человека, занимавшего заметный пост; розовым или голубым – молодым, а старушкам и старикам – что-нибудь потемнее. Бывает, что верующие люди «наказывают» ничем не обивать гроб и в таком случае этот наказ свято соблюдается. Теперь гроб заранее практически не делают нигде.
Причитания. В православной церкви принято в храме и в могиле полагать покойного лицом к востоку. Основывалось это на убеждении, что на востоке находится рай и там же – спасение; во время молитв христиане также обращаются на восток.
В старых русских деревнях покойного после обмывания и обряжения клали на лавку в передний угол избы «головой к образам», т.е. под иконы. Зажигали лампадку и свечи перед иконами и начинали молиться. Для этого приглашались «знающие старушки», кто мог бы читать Псалтырь. В каждой деревне или в соседней находились такие люди, которые постоянно ходили «по покойникам». В с. Никольское (Череповецкий у.) местный грамотный крестьянин получил даже прозвище Алеха Кафизм, потому что постоянно читал по покойникам Псалтырь[66]. Там сохранялся древний обычай сидеть около покойного всю ночь. Хоронили, как правило, на третий день, и все это время покойного не оставляли одного. «Старухи всю ночь сидят, спать не лягут, потому что грешно спать при покойном, тогда уж лучше не приходить сидеть»[67]. В деревнях Никольского у. старушки совершали такой подвиг «ради спасения души». Встречалась и такая родня, которая старалась чуть ли не в день смерти (если умирал утром) отправить покойного в церковь (на погост), только чтобы «он не ночевал дома». Нежелание оставаться с умершим объясняли страхом, иные уходили даже из избы, где лежал покойный, в другую избу. Но такие явления бывали не часто[68]. Обычно старушки и соседи и на следующий день приходили ночевать, вели разговоры «только хорошие о покойном», веря, что он все слышит, что делается вокруг.
Когда наступала смерть, сразу же оповещались все родственники и односельчане. Все спешили «проведать и проститься» с покойным и обязательно что-нибудь приносили «на помин души». Тело клали в гроб только перед выносом из дома. В некоторых местностях покойника клали в гроб и ставили его на стол (в Вельском и Сольвычегодском уездах), но чаще это «была городская мода»[69].
Обычай требовал оплакивать покойника. Сразу после смерти начинали причитать (оплакивать) умершего. Причитальницами были только женщины. В литературе бытует мнение, что на Севере на похороны приглашали специальных «вопленниц». Это не совсем верно. К.В. Чистов в книге об известной сказительнице и исполнительнице различных причитаний (свадебных, рекрутских, солдатских, похоронных) Ирине Андреевне Федосовой, жившей в середине XIX в., писал, что на похороны не принято было приглашать, «тем более нет оснований утверждать, что в Олонецкой губернии существовали наемные вопленницы, как это делалось подчас в старой литературе по обрядам»[70]. Другое дело, если сам шел разделить горе, по своей доброй воле и если умел, то и причитывал по покойному.
В Никольском у. на вопрос собирателей этнографических материалов о причитаниях крестьяне отвечали, «что общих причетов, как установившихся, затверженных раз и навсегда, нет, у всякого свое горе»[71]. По всему Вологодскому краю каждая плакальщица находила свои слова, хотя и добавляла к ним готовые, сложившиеся выражения и обороты. Большинство из них представляли собой «ритуальное использование традиционных формул в том порядке, который подсказывался ходом обряда»[72], и что удивительно, почти каждая русская крестьянка умела в необходимом случае причитывать импровизированными стихами. Текст, исполнявшийся при обряде, не только выражался словами, но и сопровождался мимикой, жестами, криком и во многих местностях так называемым хлестанием. Известная современная собирательница-музыковед Б.Б. Ефименкова так описывает момент оплакивания: «Женщина с воплем бросается на пол, на лавку, на стол – при этом обязательно на полусогнутые руки, к которым с плачем пригибает и голову. Плечи ее сотрясаются от рыданий. Поднявшись, она продолжает причитывать, но в особенно горестные моменты вновь бросается наземь»[73]. Примерно то же происходило и происходит почти во всех районах Вологодчины. Особенно горестно причитывали над еще не старыми или очень уважаемыми в семье людьми (по отцу, матери, мужу, свекру, взрослым детям). Так, в Тотемском у. женщины по воскресеньям ходили на могилки и «хрястались», т.е. ударялись об землю и причитали, особенно дочери по матери; так продолжалось в течение полугода, причитание всегда сопровождалось «хря-стиванием». У вологжан, как и у русских по всей России, считалось, что чем сильнее родные «ревели» по покойному, тем сильнее они его любили, а душа покойного, которая, по их представлению, все слышит и видит, тем более бывает очень довольна, когда ее так жалеют. В иных случаях, если по покойному не причитывали, «то за это близких его осуждали»[74].
В Вельском у. существовал определенный порядок, кто должен причитывать: сначала причитывала дочь незамужняя, потом замужняя, «она меньше говорила причетов», а потом после всех у изголовья покойного причитывала жена. Детей отводили от умершего, пока все взрослые причитали[75].
Причитать начинали после того, как обмывали и клали на лавку; когда перекладывали в домовище (гроб); когда выносили из избы – здесь все одновременно (двое, трое) причитывали; то же происходило по пути в церковь, на кладбище, у могилы и когда возвращались домой. С причетом встречали тех, кто приезжал на похороны. Плачи в «урочные дни» (т.е. на 3-й, 9-й, 40-й, в год и в родительские дни) бывали на могилах. В Тарногском округе «до 40-го дня, каждое утро родные выходили на крыльцо и причитали около дома»[76]. В текстах причитаний кроме выражения горя, любви, тоски родных об умершем могли звучать жалобы на свою жизнь. Священник Голиков из Кадниковского у. отмечал в 1864 г., что сам не видел, но слышал, что причитающие не только рассказывали о своих бедах, о жизни, но приглашали умерших посетить свой дом для угощения в праздничные дни[77].
В 1864 г. в «Вологодских губернских ведомостях» был напечатан «подлинник причета» услышанный автором в конце июня, когда наступила важная пора сельскохозяйственных работ. Вот небольшой отрывок, в котором женщина обращается к умершему мужу:
Мы не думали, ладушка
С тобою расставатися
Не в пору, да не вовремя.
Подумай-ко, мила ладушка
Про малых ты сиротушек!
Вот приходит... времецко-то рабочее,
Да пора сенокосная.
А у нас сиротушек
На работу тяжелую
Наперед идти некому...[78]
Обычай причитать сохранился в сельской среде и в наш XX в. Помимо жалоб и выражения горести в них передавали весточки не только недавно умершим родственникам, но и всем давным-давно умершим «родителям». Родителями называли всех умерших, даже детей. В коллекции А.К. Супинского, хранящейся в архиве Пушкинского Дома, в материалах 1946 г. имеются интересные причеты похоронного обряда Кадуйского р-на Вологодчины, собранные П.П. Сычевой[79]. В них приводится обращение жены к умершему мужу:
Когда будешь ты, милая-млада,
Ты на том свете на будущем,
Если будет тебе свиданьице
Со своим да родом-племенем.
Если будут тебя спрашивать –
Ты откуда с кою стороны,
Ты признайся, солнце красное,
Ко моей радимой мамоньке
Поклонись ко ей низехонько,
Говори да потихонечку
Передай ты ей низкий поклон,
Да челобитьице
От меня от горюшаночки...[80]
Поручения жены, если у нее имелось много умерших родителей, могли продолжаться до тех пор, пока она не пересчитывала их всех. Жену умершего сменяли другие, сначала родные, а потом соседи и знакомые. Они в такой же форме причета передавали покойнику свои поручения «на тот свет будующий». Одна из присутствовавших на описываемых похоронах «старух», прощаясь с покойником, просила его передать давно умершим родственникам привет и рассказать им разные деревенские новости: «Скажи, что Аннушка замуж вышла, а моему (умершему мужу. – И.К.) скажи, что больна я, видать, скоро помру и с ним свидимся»[81].
По младенцам считалось неприличным и даже грехом причитать. Пожилая женщина из д. Черняково (Тарногский р-н) пояснила: «Об ребеночках никто не плачет, если мать плачет за ребеночка, то Пресвятая Богородица за косяк спрячется, а если дочь о матери плачет – то святая Богородица из окошка выглянет» и далее: «маленький ребеночек умер, это значит, надо сказать: «Слава тебе Господи, возлюбил его Господь батюшка, он греха не нажил»[82]. Существовало много рассказов о вреде причитания по детям. Таким людям или их родственникам снились сны, как бы знаки с того света. Приведем один из них. «У дяди умерла дочка лет пяти. Мать очень плакала об ней. И вот однажды дяде приснилось, что девочка просит, чтобы матушка перестала плакать, а то она в середине реки плавает, только к берегу причалит, и опять ее несет к середине. Проснувшись, дядя рассказал этот сон жене и просил ее больше не плакать»[83].
Существовал интересный обычай выходить во двор и кричать, чтобы криком проводить душу «на тот свет». Этот обряд осуществлялся сразу, как только умирал человек. Все собравшиеся родичи выходили на улицу и «провожали душу», т.е. если умирал муж, то жена вместе со всеми начинала кричать, причитать:
Ты прощай, да милая-млада
Ты моя свечка светлая
Ты моя да дума крепкая
.................................................
Ты прощайся милая-млада
Со своей да светлой светлицей,
Со своей да молодой женой,
Со своим да малым детушкам...[84]
Перечислялось все, что окружало жившего здесь, и поля, и леса, и реки, и соседи, и их дети. После таких «проводов души» возвращались в избу, начинали «мыть» и «обряжать» покойного.
Записи причитаний зафиксировали богатейший пласт народной поэзии. При специальном изучении в них можно обнаружить следы древнейших представлений. Но не следует забывать, что жанр этот сугубо интимный, он дожил до наших дней, может быть, во многом потерял ту поэтическую окраску, но никого не может оставить равнодушным. Причитания отражают такой накал человеческого отчаяния и горя, что даже много лет спустя после печальных событий, если люди поминают и причитывают, без слез это невозможно слышать. Хочется привести слова старушки, которая в ответ на то, что она не совсем складно причитает, утирая слезы, ответила: «Ой ты! голубоцик сизенькой, не будь складно, да будь жалобно».
В прошлом причитания на похоронах, как мы видели, считались обязательным условием благополучного прибытия умершего в загробный мир. Пережитки этих поверий сохраняются в сознании старшего поколения до наших дней. Трагизм вечной разлуки здесь, на земле, более всего выражался в причитаниях, через них ярче выявлялись чувства окружающих. Поэтому не удивительно, что на день погребения приходилось наибольшее число причетов.
Похороны. Повсеместно день погребения был особенно насыщен обрядовыми действиями и проявлением горя. О церковном комплексе собственно смертно-погребальных треб подробно изложено в главе «Возрастной символизм смерти и посмертных переходов» в книге Т.А. Бернштам[85]. Эмоциональный характер этого дня понятен – умерший расставался и прощался со всем, что окружало его при жизни в мире живых, – с домом, двором, деревней, а родственникам и близким предстояло навсегда расстаться с дорогим человеком.
Тело умершего перекладывали в гроб обычно только в день похорон. До этого момента покойник как бы являлся участником событий, происходящих в доме – его «кормили» и «поили», оберегали ночью, с ним «разговаривали» – его готовили к переходу от земной жизни в «царство небесное», которое крестьянам представлялось продолжением земной жизни. Вот почему умершего старались обеспечить «всем необходимым» – любовью и вниманием, чтобы он остался доволен и не смог навредить.
Умерших из богатых семей провожало в церковь и на кладбище много народа, а на похороны бедняков было принято идти с приношениями – холстом, свечами, мукой, иногда и деньгами – для оплаты похоронных расходов. Неимущих и безродных хоронили и поминали на средства всего общества. Таким образом, смерть односельчанина становилась общественным событием. Родные не оставались со своим горем наедине.
Перед тем как положить покойного в гроб, его окуривали ладаном. День похорон обычно назначал священник. Хоронили, как правило, днем. Во многих местах без священника покойника не клали в гроб, потому что следовало окропить умершего святой водой, а это полагалось делать священнику. Умершего выносили из дома обычно утром, чтобы поспеть в церковь к обедне. Но иногда покойного приносили (или привозили) вечером и последнюю ночь «покойный ночевал» в церкви.
Приглашение церковного причта на дом далеко не все могли себе позволить. На то были причины объективного характера. Во-первых, удаленность большинства деревень от погостов, где находились церкви, затрудняла своевременный приход священника на похороны. Во-вторых, для беднейшего крестьянства это часто было «непосильным грузом». В таких случаях жители сами совершали некоторые обряды: читали, как умели, заупокойные молитвы, окуривали ладаном тело умершего – все эти действия выполняла или обмывалыцица, или читальщица. Но основная масса крестьянства, несмотря на дороговизну, придавала участию священника в похоронах умершего родственника огромное значение и старалась выполнить последний долг «как надо», т.е. «с выносом». Священник Николаевской Валушенской церкви Вологодского у. в своей летописи за 1872 г. отмечал (может быть, и немного преувеличивая. – И.К.): «Ни один усопший, часто даже младенец не был выносим из дома в храм Божий без священной церемонии, известной под названием «вынос»[86]. Похороны с «выносом», «подъемом» означали, что обязательно в дом приглашался священник, за ним посылали лошадь. Приехав, он в полном облачении служил над покойником литию, окроплял пустой гроб святой водой. Затем умершего клали в гроб, и священник с каждением ладана и пением «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный» совершал все положенные действия и провожал умершего из дома до церкви, а после и до кладбища с колокольным перезвоном.