Прекрасной иллюстрацией к пониманию психологического восприятия данного акта вологжанами и его обрядового выражения является записанный С. Дилакторским рассказ одного крестьянина о подготовке к переезду в свой дом из родительского. Когда, по словам рассказчика, мать не хотела давать благословения, «тогда я запечалился и стал усовещевать свою матушку, что, если я перед ней чем провинился и она не хочет меня в том простить, то Бог с ней, пусть сердится, только на ней будет грех, если она отпустит меня без благословения. Тут матушка или пожалела меня или опомнилась и захотела дать мне благословение. Сошла она с голбца, умылась, переобло-клась, зажгла перед иконой моей (видимо, имеется в виду икона, которой благословляли на свадьбе) свечку и прилепила, и, взявши в руки икону со свечкой, стала меня благословлять. Я упал в ноги и она сказала такое благословение: «Дай тебе Господи, мое дитятко Васильюшко, талан да счасье, жить с Богом в новом доме!» После этого помолились все Богу, присели ненадолго, я поблагодарил ее и за любовь, за хлеб-соль, со всеми попращались и стал я просить матушку проводить в новый дом».
      Кроме обращения к родителям, за благословением обращались и к крестным, к родным, соседям, сельскому обществу и шире – ко всем крещеным, которые в данном случае также могли быть ходатаями у Бога за просящего благословение. Одновременно и сами не забывали «благословляться», т.е. непосредственно просить помощи у Бога. Из рассказа, часть которого мы привели выше, очень хорошо видно, как в реальном, имеющем крайне важное значение, эпизоде из жизни деревенского жителя сочетались разные варианты данного религиозно-нравственного акта, а также и другие, сугубо православные особенности поведения, с обрядово-магическими элементами, имеющими косвенное или не имеющими вовсе отношения к каноническому вероисповеданию и относящимися к разряду «суеверий».
      Процитируем рассказ дальше: «Пошли. Я с иконой и со свечкой, и хлебом-солью, жена – кринку с опарой и вела за руку девчонку, матушка на руках младенца, Колка петуха, а Машка хотела нести кошку, да не смогла сыскать, прочие шли так. У двух соседних домов вызвали хозяев – дать благословение – пожелали идти с Богом, с Христом. Потом мы все вошли в избу благословись, помолились Богу и я велел Колке посадить петуха на печной столб, и, как только он сел, то и запел. Сразу же мне сделалось легко на сердце, кажется от того, что он запел и сам воздух стал расчищаться»[8].
      Мы привели пример экстремальной ситуации, но трудно сказать, сколько раз в день православный человек просил благословения. С него начинался день: «Для охранения от опахивания нечистым духом крестьяне всегда в первый раз утром отворяют, благословясь, калитку у дома, благословясь, выходят и с крестным знамением, берутся за скобу двери и говорят: «Господи, благослови»«. То же говорили, когда начинали резать хлеб. Особенно же ощущали необходимость в благословении Божьем в сакрально опасных местах, где чувствовался разгул нечистой силы: «На перекрестках дорог и отводах нужно креститься, просить благословения Божия, иначе собьет с пути, и к ним подлаживается тогда злой дух. Нужно перепрягать лошадь с произнесением: «Господи, благослови», «Господи, Иисус Христос, помилуй мя», «Да воскреснет Бог». Не забывали просить благословения, отправляясь в лес или собираясь купаться, чтобы обезопасить себя от местных нечистых «хозяев».
      Благословение, как и его антитеза – проклятие, – придавало любому действию сакральный характер соответствующего значения. Корреспондент Этнографического бюро из Фетиньинской вол. писал: «Крестьяне делят огонь на три вида. Говорят, что благословенный огонь не спалит ничего, а от неблагословенного случаются пожары. Благословенный – такой, если при сдувании спички перекреститься и сказать: «Господи, благослови». Неблагословенный – не скажешь. А есть и третий род огня, от которого постоянно, по верованиям крестьян, происходят пожары, сгорают целые деревни – это такой, когда при сдувании спички держащий ее матюк-нется и страшными словами, или приговаривает: «Будь ты проклята, окаянная эдакая, еще не сдувается, анафема». От этого огня сгорают даже скотина и люди». Обращение за благословением могло быть адресовано не только к Богу, но и к почитаемым святым, особенно если область их покровительства соответствовала моменту. Так, например, в заговоре, или, по местной терминологии, «в молитве» на удачную охоту говорилось: «Пойду я из дверей в двери, из ворот в ворота, повстречаюсь с путем-дорогою, на пути дороге стоит Кузьма и Демьян. Кузьма-Демьян, благослови меня идти за добычей».
      История православной церкви на Русском Севере заполнена примерами духовной преемственности, передаваемой через благословение от одного святого подвижника к другому. В практике церкви кроме обычного значения оно имело и более прагматичный характер: «передача» благословений от высших духовных лиц так же, как и награждение памятными подарками (из христианской атрибутики), была формой признания заслуг на религиозном поприще. В народной практике термин «благословение» переходит в мир материальных взаимоотношений людей, его часто употребляли для обозначения дара, добровольной передачи собственности, особенно если дарение одновременно подразумевает и самые добрые пожелания. Так, мещане Парфеновы в дарственной записи оговаривают передачу принадлежащего им дома в д. Решетовой следующими словами: «мой собственный дом, который мы, Парфеновы, с общего нашего согласия благословляем зятю нашему Константину Михайлову и дочери моей родной сестры на вечное владение».
      Особое место в сакрализованном мире русского крестьянина отводилось «благословенным» иконам, т.е. иконам, полученным от родителей на свадьбе или в какие-либо другие особо важные моменты жизни. Они бережно хранились не только получившими, но и их потомками, поскольку иконы как бы несли с собой передаваемое по наследству благословение предков. Подчеркивая бережное отношение к семейным реликвиям, корреспондент «Вологодских губернских ведомостей» отмечал особо благоговейное отношение к этим иконам: «Заветную и особенно при этом чтимую святыню во всех крестьянских домах составляют образа, как «благословение дедовское и отцовское». Идея преемственности благословения, возможность передать его вместе с иконой, которая становится как бы его охранительницей, и таким образом распространить полученный духовный дар на последующие поколения оговаривалась и специальной традиционной формулой. В качестве примера можно привести надпись на иконе, которой жена Семена Аникеевича Строганова Евдокия Нестеровна благословила сына Петра, отметив, что благословение это дается «в роды и роды на веки веков». Кроме того, у русского народа существовал обычай сохранения в качестве семейных ценностей икон, полученных не только от родителей, восприемников или других родственников, но также и от посторонних лиц, особенно если эти лица были наделены высоким духовным статусом.
      Благословение в том или ином виде практически никогда не уходило из жизни сельского населения, поскольку никогда не может уйти желание родителей всеми возможными способами помочь своим детям, а обращение к Божьей помощи казалось наиболее действенным для верующих людей и отнюдь не лишним даже для атеистов. По воспоминаниям одной из пожилых жительниц Тотемского р-на, ее в свое время благословили на свадьбе: «Икону положили на голову, а потом ее целуешь». Сохранялось и благословение в армию, а в повседневной жизни – обязательно при отправлении в путь: «И как в дорогу внучки уходят, я им говорю: «Идите с Богом». Это как благословила». Благословляют иконой и не дожидаясь особого случая, желая защитить близкого человека и оставить о себе память: «Внучку благословила иконой – просто так, чтобы помнила, когда умру»[9].
      Потребность верующих в благословении как охранном акте представляется вполне объяснимой в свете характерного для крестьянского мировосприятия дуального видения мира, в котором наряду со святыми силами существуют и нечистые, подстерегающие человека на каждом шагу. Поэтому поведение мирян включало в качестве естественного, привычного компонента употребление молитв и креста, которые должны были не только отогнать бесов, но и обозначить сферу существования «благословенного», святого пространства. По словам корреспондента Этнографического бюро, жители местности, называемой Троичина, очень религиозны, свидетельством чего являются «множество обетных часовен, молебствия и те крестные изображения, которые виднеются на домах, амбарах, отводах, в скотских выгонах и даже на самом скоте». Не меньшей религиозностью отличались и жители Кокшеньги. Местная женщина не возьмется «ни за одно дело без молитвы или не перекрестившись. С молитвой она садится за стол, с молитвой ставит и месит тесто, доит корову, закрывает трубу и все для того, чтобы помешать нечистому что-нибудь испортить. Не оставляет открытым молоко, воду, съедобное – нечистый может опоганить». По сообщению из Чебсарского р-на, ни одна хозяйка не оставит открытой посуду с продуктами, не «зааминив» ее. ««Зааминить» – осенить открытую часть посуды крестным знамением, произнося: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь». Часто «зааминивание» выражалось в том, что хозяйка клала на открытую часть сосуда крест из палочек»[10]. Таких примеров можно привести множество. Можно сказать, что данная особенность поведения была общепринятой для всего русского крестьянства, в том числе и для севернорусского, составляя одну из этнических характеристик народа.
      Мифологический мир вокруг человека не ограничивался двумя полярными сакральными силами. Пространство вокруг, в том числе и обжитое – дом, было поделено между «хозяевами», отношения с которыми нельзя назвать однозначными. Они относились к «нечистой» силе, но не всегда были враждебны человеку. Во всяком случае, человеку следовало так или иначе вступать с некоторыми из них в контакт, дабы не вызвать гнев, а, может быть, и получить помощь. Переезжая в новый дом, ласково звали домового «батюшко-кормилушко, иди со мной жить». Водяному оказывалось меньше почтения. Обращающийся к нему с просьбой, возможно, одновременно и хотел помощи и как бы стыдился этого: «Рыболовы ему (водяному. – ТЛ.) худой сапог с портянкой и кричат: «На тебе, черт, обутку, загоняй рыбу»«. К нечистому миру относили и змей: они считались проклятыми Богом, за убийство змеи прощались 40 грехов, «хотя бы и были очень тяжелы»[11]. Не прекращались никогда в крестьянской среде и рассказы о таинственном посланце нечистого мира – антихристе, появление которого будет знамением конца света. Эти рассказы часто были откликом на специфику времени. Приведу характеристику настроений тотемских крестьян на рубеже XIX-XX вв.: «Да, последние времена приходят. Ругают сепараторы, продажу молока»[12]. «Не от Бога эти машины, а от Антис-Христа, да и сама она на сотону похожа. Вот и в Библии говорится, что как придет этот самый Антис-Христос, дак станет отбирать подписку и от людей и скотинку и станут прописывать, а ноне всю скотинку здесь прописали, она уже не наша, да скоро дойдет дело и до людей»[13].
      Впрочем, не каждый вред, нанесенный нематериальными причинами, приписывали нечистой силе. Существовали и магические способы нанесения ущерба обычными людьми. К таковым, например, относилось следующее магическое действие: «Бывают случаи, что не известные люди тайно ночами перестригают рожь (не широкою полосою) во всем поле наискось, то есть от угла до угла. Считают, что это делается для того, чтобы было всегда много хлеба у того человека, который перестригал»[14].
      Одним из главных факторов, влияющих на поведение мирян, было представление о грехе и воздаянии за него[15]. Понятие греха – одно из ключевых в христианском вероучении. Таковым оно стало и для народной нравственности, хотя реальные градации степени греховности и методы воздействия на согрешившего (нецерковные) определялись местной религиозной традицией. Совершенные грехи делились на те, за которые человек лично отвечал перед Богом, и грехи, ответственность за которые распространялась и на коллектив, рамки которого отчетливо ограничивались тем совмещением административно-территориального и сакрального единства, которое явно сказывалось и на других показателях общественно-религиозного бытия крестьян. Материалы Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева, программа которого ставила отдельным пунктом понимание греха и преступления в народе, не позволяют сделать однозначного вывода по данному вопросу. По-видимому, грань между этими категориями была расплывчата. Кроме того, многие проступки соответствовали одновременно обоим понятиям. И все же некоторые выводы можно сделать. В народном миропонимании грех – это сакральная характеристика совершенного.
      Все деяния (негативного характера) в представлении крестьян можно очень относительно разделить на несколько групп: дела чисто греховные; дела, рассматриваемые одновременно как грех и как преступление (например, убийства, грабежи); дела, которые подлежали светскому суду, но не считались в народе ни грехом, ни преступлением (обычно порубка в чужом лесу, охота, сбор грибов и ягод в запрещенном лесу, аргументируемые тем, что «Бог дает на всех»). И, наконец, имелась очень малочисленная категория преступлений без оттенка греховности. По словам одного из корреспондентов Этнографического бюро, «разве только оскорбление местных властей они (крестьяне. – TJI.) не считают грехом, а только преступлением»[16]. За преступления чисто греховного характера крестьяне, вопреки светскому законодательству, не видели необходимости отвечать перед судебными властями. Так, по поводу кровосмешения корреспондент из Авнегской вол. писал, что в народе его «считают только грехом, а потому не доводят до сведения начальства, оставляя на волю Божью». Для сравнения приведу результаты судебного расследования кровосмешения первой степени свойства из архива Вологодской духовной консистории: «его – в арестантские роты на год, ее – в тюрьму на 1 год, епитимью на полсрока (6 лет) в виду их наказания в тюрьме». Совершая личный грех, человек руководствовался лишь своей совестью и правом (а заодно и обязанностью) личной ответственности перед Богом: «Потеря девственности считается в народе только бесстыдным поступком и грехом без всякого преступления, так как по мнению народа человек над собой в этом отношении имеет власть».
      Интересно отношение к краже в церкви. С точки зрения закона – это воровство и подлежит оно, как и любое другое воровство, наказанию по соответствующей статье, с точки зрения народа – это страшный грех, преступление против Бога, а потому и наказание за него должно совершаться по известной евангельской формуле: «Мне отмщение, и аз воздам».
      Если считать, что само понятие «преступление» имеет светский характер и подразумевает последующие взаимоотношения со светскими властями, то из приведенных в источниках характеристик становится ясным, что перенос данного деяния в группу исключительно «греха» подразумевает гораздо более тяжелое, нежели причитающееся по закону, а главное неминуемое наказание свыше. Приведу некоторые примеры: «Похищение вещей из церкви – грех тяжелый против Бога. «Не равно Господь тут же накажет, отнимет руки или ноги, или ослепит, а грех-то какой, незамолимый». Дела о краже вещей и денег из церкви до разборки волостных судов никогда не доходят, а прочие рассматриваются волостными судами»; «похищение чего-либо из церкви признается преступлением в высшей степени важности. Если преступник скроется от суда мирского, то, по понятиям народа, ему не избежать еще и в настоящей жизни кары Божьей. На украденные из церкви деньги не разбогатеть, а если и разбогатеешь, то богатство впрок не послужит»; «из всех преступлений самым важным считается кража из церкви. Это, по понятиям крестьян, смертный грех, убийства и разбой они больше извиняют»[17]. Одним из самых страшных грехов, отвечать за который придется уже на «том свете», был грех самоубийства. Убежденность в последующем наказании, облегчения которому ждать неоткуда, так как и моления за самоубийцу запрещены, удерживали верующих от суицида.
      Представления о личном грехе сказывалось и на своеобразном взгляде на допустимость лжесвидетельства. По общим отзывам, искажение фактов при рассмотрении тяжб разного характера не являлось чем-либо исключительным. Но отношение к нему кардинально менялось, когда приходилось давать показания у мирового судьи под присягой. В таком случае лжесвидетельство переходило в разряд преступлений против Бога, что объяснялось, по-видимому, стандартным текстом присяги, содержащим элемент клятвы перед Богом. Вот как характеризует типичную позицию крестьянства в отношении присяги корреспондент из Вознесенского прихода Вознесенской вол. Никольского у.: «Лишь дело дойдет до присяги, то прежнюю ложь сразу же оставляют. Причина этого заключается в том, что на присягу мужики смотрят как на показание не перед лицом мирового, которое еще можно обмануть, но перед самим Богом, так что, если кто даст ложную присягу и потом что-нибудь случится с ним, какая-нибудь беда, то на нее все смотрят как на кару, посланную Богом. К тому же народ относится к таким лицам очень недоброжелательно. К ворам, убийцам довольно снисходительно, но принесшие ложную присягу не должны знать никакого помилования: попреки, насмешки постоянно будут сопровождать их». Возможно лишь одно исключение: «Лжеприсяга иногда допускается, если грех на себя берет кто-либо другой».
      К греховным проступкам, а иногда и к преступлениям, т.е. деяниям, которые влекут наказание по закону (по государственному или обычному праву) относили и невыполнение условий договора. Объясняется это тем, что при заключении договоров всегда в том или ином виде присутствовало обращение к Богу. Обычно в сообщениях на эту тему подчеркивается, что заключение между крестьянами сделок даже на значительную сумму происходит «без всяких бумажек. Помолиться на церковь, ударить по рукам и дать разнять руки третьему, посредствующему лицу или сказать только «Бог порукою» – вот что скрепляет и делает верными их взаимные сделки»[18]. К греховным поступкам относилось нарушение установленного церковью правила прекращать работы в праздничные дни, с тем чтобы в церкви и дома почтить данный праздник. О том, насколько соблюдалось данное правило на Русском Севере, сообщения несколько расходятся. Путешествующий по вологодским деревням вместе с малороссиянами Г. Потанин так характеризует впечатление последних от увиденного: «Поражало малороссиян неуважение к праздникам: они считали их (местных жителей. – ТЛ.) малонабожными за то, что те работали иногда в воскресенье, торопясь убрать овощи; здешний предрассудок, что рожь только тогда и родится хорошо, если косить ее хоть горсть, хоть под вечер в праздник, казался им нечестием». Аналогичную картину дает и корреспондент из Фетитьинской вол.: «В праздники работают и даже считаются «умными».
      Кроме природных условий, заставляющих торопиться с полевыми работами, причины нарушения праздничного времяпрепровождения могли иметь и локальный характер. Так, священник Преображенской Ухтомской церкви Вытегорского у. пишет о том, что «крестьяне многие в летнее время работают в праздники, оттого мало в церкви (что отразилось и в дневник богослужебных записей местной церкви. – ТЛ.). Причина в том, что недавно из крепостного состояния и не имели возможности работать на себя в простые дни». Можно встретить и сообщения иного характера, хотя и из них ясно, что некоторые виды работ исполнялись в воскресные дни: «В воскресные и праздничные не работают, по найму также, но на помочи ходят и ездят»; «единственное свободное время у крестьян в летнюю пору представляется только праздничные и воскресные дни. Первые – только в пированье. Вторые – сойтись вместе, потолковать о том, о сем, занимаясь в то же время плетением лаптей. Собираются в привычном излюбленном месте на завалинке. Появляется мужичек с клубом льна под мышкой. Скоро приходят другие». И все-таки многочисленные примеры обсуждения крестьянами необходимости соблюдать праздничные дни, принятие относительно этого решений на сходах заставляют подозревать отсутствие неукоснительности соблюдения данной нормы поведения.
      Нежелание и неумение проводить время в праздности, опасение не успеть с полевыми работами подчас пересиливали опасение совершить греховный поступок. Корреспондент Этнографического бюро из Вельского у. приводит весьма красочное описание деревенской сходки, происходящей на праздник в д. Нестюковская Заозерье, результатом чего был взятый на себя обет соблюдать праздничные дни. Отсутствие одного из односельчан, который оказывается, занят работой, становится поводом для разговоров о греховности работы в праздничный день. Один говорит: ««В сам-диле ребята, давно бы нады положить залог, поди-ко по прочим местам везде есть условие – не работать в праздники-то». Другой – «давно пора, ведь не нехристи мы, а живем и праздников не знаем!» Другие тоже о том же. «Да что говорить, это везде есть, везде праздники стараются почитать». Сначала хотели постановить, чтобы в праздники не робить и на охоту не ходить. Но после споров сделали ограничение: в лес за грибами и ягодами ходить можно, с ружьем на охоту – тоже, нельзя только робить, т.е. подскабливать сосны для смолокурения и брать топор или что другое в руки, или на лошади за дровами ездить и пр. Такой залог кладется обычно устно. Причем, согласившись насчет залога, все встают, тут же перед часовней молятся Богу и залог вступает в силу»[19]. За работу в праздничные дни, особенно если был принят «залог», община могла наказать виновного. Так, из Грязовецкого у. сообщали, что «есть случаи ненаказуемые по закону, но по обычаю. Например, в некоторых деревнях по общему согласию соседей запрещается всем работа в праздничные дни и воскресение, а за нарушение этого у отдельных членов отбирается на один год часть сенокосных угодий, которые разделяются на равные части между всеми остальными». Аналогичные сообщения есть и из других мест: «Бывали случаи, что лица, дерзнувшие выйти на работу в праздники, наказывались штрафами». Автор приведенной выше корреспонденции из д. Заозерье пишет о том, что «нарушение залога было до сих пор однажды Олькой Олешиным, у него укатили колеса, но потом возвратили ему без выкупа, так как он был против этого залога, Богу не молился. Только и было»[20].
      Внутриобщинные «репрессии» не исключали наказания свыше, которые воспринимались как закономерное наказание за грех. Приводя примеры ухода девушек в монастырь, корреспондент из Вельского у. сообщал: молодой парень, «только что женившись, решил «снопы возить». Работать по понятиям крестьян в праздник грех. Утонул. Анна (его 17-летняя сестра) носила по нему траур и решила уйти в монастырь «замаливать» грех брата»[21]. Наказание самосудом имело разные формы в зависимости от степени совершенного греха. Так, богохульство, кощунство признавали за страшные грехи и, не дожидаясь светского или Божеского суда, крестьяне сами иногда расправлялись с согрешившим: «И нередко к виновным в этих преступлениях употребляют самосуд, то есть бьют, хотя знают, что за это сами могут подвергнуться наказанию». Иногда местная соционормативная культура включала разработанный вариант исполнения наказания за грех. Один из таковых приводит корреспондент из Устюжюмского Успенского прихода Вельского у. Среди пищевых запретов был и запрет есть репу до 29 августа, посвященного памяти усекновения головы Иоанна Предтечи. Нарушивший же его «мужик или баба, парень или девка – объявляют о том всей деревне и в следующий праздник публично наказывают нарушителя. Его раздевают донага, обматывают снятой одеждой голову и под руки проводят вдоль деревни. При этом всякий может ударить нарушителя, чего, однако, не допускается, а ограничиваются одним смехом»[22].
      В завершении данной темы можно отметить еще один интересный факт. Самооценка православного мирянина в значительной степени определялась убежденностью в изначальной греховности человека, присущей ему от рождения; греховность неизбежно сопутствовала ему и в его земной жизни. Видимо, поэтому некоторые грехи начинали воспринимать как обычные человеческие слабости, не требующие специального очищения от них. По словам священника из Николаевской церкви, что в Кузнецове Грязовецкого у., в 1869 г., несмотря на религиозность населения, не бывшие у исповеди и причащения составляет треть. Объясняет он это отходничеством, а также «их неразвитостью и грубостью, по которой все несмертные грехи привыкли считать ничтожными, не требующими очищения»[23].
      Источники разного характера, содержащие сведения относительно религиозности народа, при некоторой противоречивости суждений, едины в одном: вера народа глубока и непоколебима. Эту мысль коротко, но емко высказал корреспондент РГО из Вельского у.: «Народ нашего уезда держится обеими руками за религию и охраняет свято право ее». Более развернутую характеристику не столько веры, сколь религиозного поведения дал священник из Сольвычегодского у.: «Признаки благочестия во всех прихожанах округа заключаются в усердии народа к исполнению христианских обязанностей исповеди и святого Причастия, к пению в домах в нарочитые праздники молебнов с поднятием святых икон из храма, к поминовению родителей и устройству своих приходских церквей, несмотря на бедное состояние жителей»[24].
      Своевременное исполнение таинств являлось обязательным элементом социо-нормативной культуры. По сообщению источников, «таинства покаяния, причащения исполняют все, некоторые говеют и два раза в год – в Великий и Успенский. На человека, долго не исполнявшего этих таинств, смотрят подозрительно, мало доверяют. Даже на волостном суде у свидетелей часто спрашивают: «Давно ли был на духу?» – чтобы удостовериться, можно ли положиться на его показания»[25]. Но набожность сказывалась не только в церковном поведении. Отличительной чертой семейного быта было стремление в рамках малой «домашней» церкви дублировать по многим параметрам (и внутреннему обустройству, и собственному поведению) Божий храм. Молитвенное поведение дома было нормой повседневной жизни, как и соблюдение религиозных предписаний. Однако наряду с этим в источниках и прежде всего в сообщениях священников, хорошо знавших свою паству, постоянно звучит обеспокоенность религиозной безграмотностью населения[26]. Именно безграмотность считали богословы основной причиной распространения суеверий, поскольку она оставляла лакуны, которое заполняло народное воображение, подкрепленное представлениями и обрядами, дохристианских времен. Миряне упорно отстаивали свои суеверия, не видя в них противоречия христианскому учению. Это происходило прежде всего потому, что они считали себя абсолютно православными людьми, православными не только по крещению, но и по рождению, и, следовательно, полагали, что совершить что-либо, противоречащее своей вере, не могут. Доказывая правомерность собственных суждений, они часто апеллировали к древности («от отцов и дедов») существования того или иного обычая, что, с их точки зрения, указывало на его христианское происхождение. Стремление церкви очистить веру от неканонических примесей вполне понятно, хотя опасения священства кажутся подчас безосновательными. Христианство составляло основу религиозного мира крестьянина, и мифологические представления не выходили обычно за рамки вероучения, создавая в целом картину живой и красочной религиозности. Рассмотрим некоторые особенности народной веры и их восприятие церковью.
      К наиболее «опасным» церковь относила суеверия, касавшиеся непосредственно самого вероучения. В летописи Никольской Слободской церкви дана следующая характеристика народного восприятия веры: «Понятия народа о религии не во всем чисты, а суеверные предрассудки даже относительно некоторых церковных обрядов и самих святых таинств так вкоренены, что самые поучения пастыря церкви против суеверий не всегда достигали цели. Если и соглашаются на правильность объяснения священником того или иного суеверия и на время оставляют оное, но скоро опять обращаются к тому же суеверию»[27]. Постоянные опасения церкви, воспитывавшей в мирянах убеждение в возможности чуда как проявления воли Бога или свидетельства посещения земных жителей представителями мира божественного, вызывали именно случаи чудесных явлений. Дела о «ложных чудесах» в вологодской консистории весьма многочисленны; они показывают, как сложно было определить, случилось ли подлинное чудо или же его «организации» помогли и миряне. Церковь учила, что чудо может произойти не только по воле святых сил, а потому верующий человек должен быть всегда осторожен, сталкиваясь с явлениями сверхъестественными. Кроме того, чудесные явления не всегда укладывались в строгие церковные каноны. И как общее заключение из массы дел консистории напрашивается вывод о том, что в XIX в. церковь заведомо относилась с подозрением ко всем вариантам чудесных явлений и чудесного поведения, обнаруживавшихся в глубинах мирской жизни.
      Приведу в качестве примера несколько дел. В 1843 г. в консистории было заведено дело «О суеверии крестьянства Шалыгинского прихода Вологодского у.». Речь идет об обретении иконы Божьей Матери, называемой «Троеручица». Сама процедура обретения очень характерна для истории появления на Руси чудотворных, а тем более богородичных икон: к священнику местной церкви пришли три женщины и просили отыскать в старых иконах икону Троеручицы, которую одна из них видела во сне, что и удалось сделать. После этого по просьбе женщины был отслужен водосвятный молебен. Через несколько дней к иконе начали стекаться богомольцы. По их просьбе также совершались молебны с водосвятием, поведение богомольцев во время которых вызвало подозрение священника: «они производили разные крики, как будто называемые порченые, и били в ладони с неистовой радостью». По мнению священника, эти люди были «из числа предавшихся открывшемуся в Шалыгинском приходе расколу». Приходили, правда, богомольцы и из других мест. Угроза раскола была слишком серьезна и потому, не мешкая, консистория распорядилась, «чтобы священник без народной огласки немедля взял тот образ» и представил его в консисторию. Среди жителей было произведено дознание, а местному причту было сделано «вразумление», чтобы лучше следили за недопущением раскола[28].
      В 1832 г. в консистории было возбуждено дело о явлении иконы в упраздненной Спасорепнопустынской церкви Кадниковского у., по которому не было вынесено окончательного решения (во всяком случае, его нет в деле), но высказано предположение о соучастии в данном чуде местных крестьян. Молодому крестьянину этого прихода во сне было видение и будто ему говорят: «Поди ко своей церкви со старостой и на выходе на паперти образ нерукотворного Господа нашего Иисуса Христа ... внеси в церковь и положи на аналой, потому что оному образу тут не следует быть, он явленный, еще до упразднения монастыря». Крестьянин не выполнил указания, после чего три раза ему опять было видение, голос приказывал внести образ в церковь, положить на аналой и объявить всему приходу о нем, а затем и архиерею. За невыполнение голос грозил тремя годами расслабления. (Данный сюжет также часто встречается в легендах об обретении икон.) В результате образ был внесен в церковь и поставлен на аналой. Постановление консистории было весьма компромиссным: «Сновидение не вышеестественное, но и обыкновенным не почесть». А потому «отдать оное на суд самому Богу». Однако в деле находится еще донесение священника Яхренской церкви Ивановского. Проезжая мимо церкви, он услышал колокольный звон и решил поинтересоваться происходящим. Местные жители сообщили ему о явлении образа. Однако из путаных объяснений очевидцев он сделал следующий вывод: кто-то из местных сам снял образ с обычного его места – над дверьми храма, и сделано все это для того, «чтобы церковь не закрыли», поскольку «и прежде оные прихожане разносили слухи, что нерукотворный образ у них явленный»[29].
      Иногда церковь, не сомневаясь в ложности чудесного явления и опасаясь распространения его почитания в среде крестьян, без всякого дознания принимала радикальные меры. В 1872 г. крестьянин прихода Никольской церкви, «что в Кузнецове», доложил о явлении креста на каменной плите в д. Шапово. Исполненный почтения к чуду, крестьянин возвел на плите деревянный крест и камень был обнесен оградой. После этого «малоразвитые крестьяне устремились толпами на поклонение новооткрытому кресту, до 21 июня, когда Грязовецкий исправник с двумя священниками и понятыми из крестьян не уничтожили все учреждение и не изгладили самый крест на камне»[30]. Показательно дело о ложных чудесах и лжепророке, относящееся к событиям, происходившим в маленькой деревне Бубново (14 дворов, 59 душ обоего пола) Лоснинского Мироносицкого прихода Грязовецкого у. Начавшееся с самого заурядного прошения о постройке часовни дело вырастает в бесконечный кляузный процесс.
      Суть его в том, что по донесению местного священника Крутикова в деревне обитает некто Гневышев, заявляющий о виденных им чудесах, а крестьяне распускают «ложные» слухи о чудесах от икон и креста, находящихся в старой часовне.
      В прошении крестьян сказано, что их старая Ильинская часовня находится на месте «разрушенного владычествовавшими в России некогда извергами» монастыря. В часовне находятся три святыни: иконы Божьей Матери Корсунской, Ильи Пророка и мироточивый животворящий крест. По словам крестьян, «из века в век, из рода в род передавалась вместе с преданием о храме и вера в благодатную силу сохранившихся святынь: настоящее поколение тамошних обывателей подтвердило завет своих прародителей и совершают ежегодно крестный ход к часовне». Иными словами, понятно, что привлечение богомольцев со стороны давало часовне некоторый доход, а, следовательно, и самостоятельность. После донесения Крутикова в часовне был произведен обыск грязовецким исправником. Одновременно был арестован и Гневышев, отличавшийся, по словам крестьян, «набожностью и нравственностью». В чем же обвиняли его? По дознанию он «ради своего юродства стал приучать к себе народ», читал им божественные книги, вдавался при этом в ложное толкование. Дал себе право благословлять приходящих, позволял кланяться себе в ноги и целовать руки. Кроме того, устроил две проруби, изобразил два богота в р. Лихоша и, «по неизвестному праву благословив оные», советовал приходящим купаться в них, дабы заслужить милость от всевышнего. В отношении к Гневышеву судебного начальства сказались, видимо, демократические веяния 1880-х годов: следователь счел возможным отпустить его. Далее началось подробное дознание по поводу происшедших в часовне чудес: мироточения икон и креста и колокольного звона. По показаниям крестьян, чудеса имели место, а равно и чудесные исцеления от миро. По словам же Гневышева, с ним произошло следующее чудо: он увидел в одном бого-тке сияние, «среди этого сияния корытечко как бы с водою», куда он взошел и «почувствовал невыразимую радость». По выходе же из корыта, «сияние как бы отошло в кустик на берегу». Гневышев сообщил народу о виденном чуде, после чего и место видения стало почитаемым.
      По мнению проводившего дознание священника, чудеса не имели место, причем делает он это заключение даже с известной долей иронии: «Чудесные явления мне кажутся или вымышленными или кажущимися, потому что естественно долго скучающему головною болью после облития его на открытом месте в зимнее время ключевою водою слышать звон или видеть на часовенных иконах, писанных масляными красками капли чего-то, когда миниатюрное место наполняется до еликой возможности живыми существами». В результате консистория выносит решение просить губернатора о сносе часовни, как построенной без официального разрешения, а крестьян убеждать «не делаться жертвами суеверий», чему они, впрочем, и не собирались следовать. Дело продолжалось; с просьбой о построении часовни крестьяне дошли до Синода и получили разрешение. Нас же интересует реплика светских властей, не имевших оснований к преследованию за то, что человек видит чудо. Представитель судебной власти делает логический вывод: если церковь преследует за это, значит она сама тем самым отвергает возможность чуда. По его мнению, нельзя судить за «разглашение видений», поскольку «не судят за сновидения, галлюцинации и т.д.», а тем более «за видение ангела, представившегося Гневышеву... Преследование же этого со стороны духовных властей доказывает, что видений никаких быть не может, то есть равносильно открытому отрицанию духов»[31].
      Озадачивает и содержание еще одного дела, герой которого – священник. Предъявленные ему обвинения наводят на мысль, что подлинным, а потому и законным, с точки зрения духовных властей, может быть лишь чудо, санкционированное церковью. Все остальное относится в разряд «ложных чудес», и распространение слухов о них является преступлением, тем более для духовного лица, призванного следить за чистотой веры. Дело это интересно и с точки зрения характеристики своеобразия народного почитания святых и святынь. На дознании священник Глу-шицкой Леонтьевской церкви Раменский показал следующее: «Сделался я болен и чувствовал ужасную тоску. И о должности и хозяйственном домостроительстве нерадение, которая болезнь и продолжалась с месяц. И в той болезни находился я декабря по 5-е число, и в тот же день возродилось во мне крайнее желание видеть Катромского бывшего монастыря местоположение с поклонением тамо от окрестных жителей почитаемому угоднику Божию Онуфрию. Подъезжая туда, чувствовал в себе духовное удовольствие и радость, а откуда она родилась, я не понимал, забыв в себе и болезнь. А по приезде через иеромонаха Серафима отпел молебен угоднику Божию Николаю чудотворцу, в часовне тамо находящися и панихиду по игумену Онуфрию, основателе того Катромского монастыря». Далее священник отправился поклониться месту погребения угодника Онуфрия, причем определение гробницы именно этого угодника (точнее косвенное указание на это) среди прочих безымянных не противоречило христианской традиции и было очень характерно для народной религиозности: «По выходе из часовни игумен Серафим, живущий там по назначению игумена Семигородной пустыни, указывал мне шесть плит, лежащих не в близком одно от другого расстоянии и притом сказывал, что стекающиеся поклонники отдают честь на всех плитах почитаемому от них преподобному Онуфрию, не знают, под которой именно плитою он почивает. А потом заверял меня иеромонах, что от их кельи на второй, а от часовни на первой плите валялись больные, называемые кликуши, (они. – ТЛ.) более кричат при ней с разными от них словами и выражениями, а потому и замечательно, что сила Божия на таком месте более действует, а потому и я отдав честь тому месту, возвратился домой, и помощью всемогущего Бога се дня на день болезнь уменьшилась».
      Священнику Раменскому припомнили все грехи и в результате он, как «ослабевший в рассудке», был заключен в Обнорский монастырь со строгим предписанием «не болтать» там «перед братию о Катромском монастыре и о каких-либо якобы случающихся в нем чудесах и исцелениях». Через несколько месяцев он был вновь допущен к пасторской практике со строжайшим запретом «не болтать перед народом и бесстыдным и бессовестным образом при омрачении пьянством рассудка своего врать о каких-либо вымышленных ложных чудесных исцелениях»[32].
      Практически любые народные инициативы, выходящие за рамки канонических установлений, вызывали опасения священников. По поводу некоторых они лишь высказывали свое мнение и пытались «вразумлять» крестьян, с другими считали необходимым бороться более активно. Так, одним из обязательных элементов культа Параскевы Пятницы было почитание 12 определенных пятниц в году. Их хорошо знали в народе прежде всего по имевшим широкое хождение спискам, в которых кроме перечня пятниц сообщались и результаты, которые принесет их почитание. Священников же своеобразие восприятия данной святой мирянами ставило в тупик. Особо почитание Пятницы было развито там, где ее празднование являлось престольным или урочным, т.е. установленным по какому-либо поводу, праздником. Одним из таких мест был приход Подосиновской Спасской церкви Никольского у. По словам местного священника, среди суеверий – празднование 9-й и 10-й пятницы после Пасхи: «В 1-й день – большое собрание народа из отдельных приходов и на моления и на ярмонку. Службы Параскеве мученице, нареченной Пятнице, коей память положена 28 октября. Икона ее отличается от всех в церкви серебряною кованою ризою и множеством серебряных привесок, изображающих в малом виде глаза, руки, ноги, или всего человека, которые привески покупаются народом и привешиваются на оную икону и опять продаются и опять привешиваются. Привешивают также и приносимые народом белые платы или полотно. Приношение от усердия не может быть противно благочестию, но, судя по невежеству, похоже на идолопоклонство. Ответ (крестьян. – ТЛ.) – молятся 9-й или 10-й пятнице, матушке кормилице. А кто такая пятница, угодник или угодница Божия, мы того не знаем. Редко от разумнейших мужчин – пятница есть Параскева мученица». Привешивание вотивных подвесок к иконам с просьбой об исцелении или же по обету, очень распространенное на Русском Севере, в христианской истории имело своим прототипом изготовление серебряной руки Иоанном Дамаскиным в благодарность за исцеление и прикрепление ее к иконе Божьей Матери (икона Троеручица). Тем не менее это магическое действие, по мнению церковников, имело пограничный характер, т.е. несло в себе и христианские, и «языческие» черты. Церковь практически не противодействовала народному празднованию. В данном же случае священник открыто признает, что праздник, хоть он и не соответствует установленному христианскому месяцеслову, но «Спасская церковь с причтом не существовали бы так замечательно без таковых молельщиков и ярмонки»[33].
      Активное противодействие со стороны церкви вызывали случаи, проходившие под рубрикой «колдовство». По-видимому, полной ясности в отношении того, какие обрядово-магические акты следует безусловно отнести к данной категории, все-таки не было, и церковь часто сообразовывала свои действия с конкретной ситуацией. В народном определении лиц, обладавших некоторым сакральным статусом, существовало четкое разделение колдунов и знахарей, что характерно и для современной деревни: первые пользуются помощью нечистой силы, вторые – все делают с Божьей помощью. Различается и используемая атрибутика: знахари применяют христианскую атрибутику (крест, ладан) и предметы, считающиеся в обрядовой практике чистыми, например, угольки из печи. С точки зрения официальной церкви, все эти действия относились к разряду кудесничества и подлежали искоренению, хотя предпринимаемые усилия, конечно, зависели от степени наносимого истинному вероучению, а также каждой христианской душе, вреда. Поскольку неканоническая магическая практика в разных ее вариантах существовала повсеместно, что ясно и из этнографических источников и из признаний приходских священников, а количество возбужденных по факту колдовства дел в консистории сравнительно невелико, следует признать, что в повседневной практике церковь мирилась с существованием неканонической обрядово-магической культурой своих прихожан. Но в тех случаях, когда дело было все же возбуждено, консистории приходилось проводить дознание и принимать соответствующие меры.
      Одно из наиболее интересных дел – дело о «суеверном поведении» дьячка Усть-Городищенской Богоявленской церкви Великоустюжского у. Необходимо отметить следующий нюанс: хотя написавший рапорт благочинный употребляет термин «колдовство», канцелярия консистории не дает четкого определения характера действий, за которые дьячок привлекается к ответственности, ограничиваясь очень расплывчатым определением «суеверный». Судя по всему, дело было возбуждено по инициативе местного священника, отношения которого с дьячком складывались не совсем благополучно. Основное обвинение идет по двум пунктам, один из которых – употребление в лечебных целях воды, в которую были опущены иконы, никоим образом не противоречит христианской практике. История церкви полна не только указаниями свыше на благочестивость использования в лечебных целях «спущенной» с икон воды, (что особенно характерно для легендарных рассказов об обретении богородичных икон), но и достаточно достоверными эпизодами ее применения, в том числе и на Русском Севере. Один из них связан с обретением «на болотном месте» иконы Одигитрии, память чего была увековечена строительством Христофоровой Богоявленской церкви. В первый раз «от сей иконы и воды с места ее явления получила исцеление царица Анастасия, первая супруга Российского царя Иоанна Васильевича»[34].
      Подробности рассмотрения второго пункта обвинения – любопытная иллюстрация того, как небольшая вариативность в освещении одного и того же факта придает обычному явлению традиционной обрядовой культуры характер колдовства, что, впрочем, несмотря на уверения дьячка и отрицание факта колдовства крестьянами, вполне могло соответствовать действительности. В донесении благочинного говорится о том, что дьячок «лечит от разных болезней – нашептывает на воду, ездит на браки под именем опасного и таковым колдовством привлекает к себе прихожан». Крестьяне же объясняют, что дьячок лишь выполнял функции тысяцкого на свадьбах своих крестников и подчеркивают благочестивую сторону его деятельности: «На браки, когда в гости ходят, редко священник, а чаще дьячок и пономарь. Но колдовства на оных за дьяком мы никакого не замечали, а как при некоторых браках в приходе нашем есть обыкновение тысяцкому перед поездом из дома за невестою по благословению жениха от кого следует иконою, обходит кругом с оною весь поезд, даже лошадей, исправленных для сего к поездке, но и дьячок был может при некоих браках, бывая тысяцким, как в приходе крестников у него много и пользовался таковым обыкновением, кое отнесено к колдовству». Еще более убедительно открещивается сам дьячок от исполнения роли опасного, подчеркивая при этом традиционность, а, следовательно, и неподсудность обрядовых функций крестного отца: «Случалось мне при браках бывать иногда Архитриклином или тысяцким, как некоторые женихи были мои крестники». А поскольку, согласно обычаю, благословляют жениха сначала родители, затем крестный отец, т.е. тысяцкий, который затем с благословенной иконой обходит поезд, то и «я делывал это по заведенному древнему обыкновению».
      В вину дьячку ставится и совершение еще одного суеверного действия, также характерного для магической практики русских, придававших предметам христианской атрибутики особый, выходящий за рамки канонического, сакральный смысл. По слухам, дьячок давал женихам при бракосочетании кусочки воска с магическими целями. Интересно, что сельский старшина, начисто отвергая факт «нашептывания», не считает нужным отрицать употребление воска, полагая, видимо, что данный святой предмет никак не может рассматриваться в качестве элемента колдовства: «Воску при браках, слышал, дает для прикрепления к кресту и это у нас называется запасом и ему случилось получить, и прилепить к кресту, чтобы не потерялся тот комочек, а когда поедут к венцу из дома невесты, то опустить тот комок в стакан пива, кое и выпить невесте, что он и сделал, за что невеста подарила ему холстинную ширинку, кою и отдал дьячку, но дьячок не взял, а шептал ли дьячок на воск не видел». В результате консистория постановила, чтобы три медные иконы, которым дьячок приписывал «особую благодать» и погружал в воду, которую потом использовал как целебную, «для уничтожения суеверия» отобрать и отдать в церковь. Для наказания за другие «суеверия» и для «вразумления» послать дьячка в Устюжский Архангельский монастырь на два месяца и взять подписку о неповторении «неблагоразумных» действий[35].
      Специфика данного дела в том, что обвиняемый – лицо духовного звания, а это определяет и характер дознания и наказания. Дела с идентичным содержанием имели иногда иной результат, особенно если были серьезные основания подозревать обвиняемого в постоянной колдовской практике. Так, в 1846 г. рассматривалось дело крестьянина Василия Потапова. По донесению, Потапова «звали на отпуст свадьбы опасным, так как он был колдуном. Зовется он для того, чтобы счастливо ехать к венцу и совершить дело, при этом Потапов выходит на улицу, когда готовятся к венцу, обходит несколько раз лошадей, произнося шопотом какие-то слова. Придя в дом, где свадьба, выпил чашки две пива, приказал принести оного чашку из свежего (непочатого) лагуна, потом, отойдя к печке, около устья, опять что-то шептал и дул на пиво, потом приказал подать поезжанам свадьбы». Хотя Потапов уверял, что нашептывал он слова молитвы, его приговорили к 20 ударам плетьми[36].
      Обеспокоенность церкви вызывали не только проявления суеверий с подозрением на колдовство. Взаимоотношения мирян и церкви не ограничивались исполнением канонических треб. Верующим людям нужна была поддержка свыше во всех их делах, и за получением ее они обращались прежде всего в церковь, стимулируя тем самым расширение обрядово-магической церковной практики. К общерусским можно отнести обычай добавлять благовещенскую просвирку в приготовленное для посева зерно. Вот что пишет по поводу местной специфики этого обычая священник из Никольского прихода Грязовецкого у.: «На день Благовещенья приготовляют за счет церковного кошта до 2000 благословенных хлебов, из коих 200 во время утрени в праздник освящаются вместе с 5 хлебами по чиноположению. Эти освященные хлебы, смешанные с оставшимися после литургии, церковным старостою раздаются на выходе из храма всем и каждому без исключения, а сии последние вносятся в дом и высушиваются, при наступлении же ярового хлеба высушенный благословенный (хлеб. – ТЛ.) превращается в порошок, который влагается в приготовленные семена, и рассеивается в поле вместе с таковыми». Кажется, данный обычай не вызывает сомнения в его благочестивости. Однако местный священник все-таки высказывает некоторое недовольство соучастием церкви в неканонических актах и заканчивает изложение следующими словами: «Цель со стороны хлебопашества благая, но, кажется, гораздо лучше бы Пастырю церкви путеводить пасомых согласно с его чинопоследованиями»[37].
      Интересна позиция священника из Никольской Утмановской церкви Никольского у., который стремится понять особенности проявления веры своих прихожан, и тогда уже по возможности «вразумить» их: «Прихода моего (большая часть женщины) ходят ко второму дню июля к Кичменской Спасопреображенской церкви, что в Кильчанском благочинии, молиться как простонародно именуют сырной Богородице, носят туда сыры и молебствуют. Из слов прихожан я заключаю, что они тамошнюю Богородицу (конечно, образ ее) почитают покровительницей особенно коров и молока, ибо в другое время туда не ходят (пахнет языческим многобожием). Запрещать же моим прихожанам закоренелое обыкновение носить сыры я не смею, полагая, что таким образом Божья Мать может быть чудотворной либо есть такое древнее предание приносить в означенное время туда сыры и молебствовать, ибо, как слышно из многих отделенных приходов, люди с сырами туда приходят. Своим я внушаю по силам моим, что молиться Божьей Матери можно во всякой церкви и везде, да и молиться о предстательстве у Господа Иисуса Христа паче и прежде всего о прощении грехов, а не о коровах и молоке»[38].
      Обеспокоил вологодскую консисторию и распространенный в Кадниковском у. обычай приносить пивное сусло для освящения его во время литургии. Были собраны описания данного обычая, сделанные приходскими священниками, и запрошено их мнение по данному поводу. Священник Спасской церкви о характерных особенностях обычая в их приходе сообщал: «Во всех областях крестьяне варят сусло, из него варится пиво. В обещанные праздники приносят в церковь в малых чистых бурачках. Сусло это поставляется в трапезу храма на полу, куда выносится празднуемая икона и полагается на аналогии, и пред нею ставится подсвечник. Каждый домохозяин, принесший сусло, покупает свечу и ставит оную на подсвечник перед иконою. Когда не достает места для свеч на подсвечнике – приставляют свечи и к бурачкам с суслом. После Литургии припевают тропарь празднику и священник прочитывает над суслом молитву, положенную в служебнике – на благословение колива. Часть сусла – в пользу причта, часть – в пользу просфорни и келейной – на помин родителей». Аналогичные сообщения представили и большинство других священников, подчеркивая древность обычая, а также еще одно немаловажное обстоятельство – материальные выгоды для церкви. Консистория не нашла ничего предосудительного в данном обычае, приравняв его к «приносам начатков плодов земных и к коливу или кутьи в поминовении по усопшим». Было признано, что обычай «не противоречит канонам церкви», и вместе с тем высказана надежда на то, что время, «которое, уповательно, сделает отмену постепенно без потрясений чувства народной к нему (обычаю. – ТЛ.) привычки»[39].
      Народное мифологическое видение мира наделяло сакральными чертами многие из материальных предметов. Статус святости был присущ прежде всего земле, что было связано не только с ее ролью всеобщей матери-кормилицы, сопоставимой с небесной матерью – Богородицей, но и с софийностью народной религиозности[40].
      Это отношение подразумевало наличие целого комплекса соответствующих представлений, норм поведения, обрядовых действий. Одно из них – выделение в праздничном календаре специального дня чествования земли (аналогично тому, как имеют «свой» день люди). Этот обычай церковь относила к суеверным, требующим разъяснительной работы священников. Так, в одной из проповедей в Благовещенском Сольвычегодском соборе «излагается истинное понятие о празднике Святого Духа, направленное против нелепого суеверия, по которому этот день называют некоторые днем именин земли, и вследствие этого от уважения к ней не становятся на нее босыми ногами»[41].
      Отвлекаясь от рассмотрения позиций церкви, добавим, что день именин имела не только земля, но и овин. Церковный устав св. Владимира в числе других остатков языческого суеверия, подлежащих духовному суду, указывал и моление под овином[42]. Однако эти моления сохранялись вплоть до XX в. Единого дня празднования, по-видимому, не было. В Тотемском у. «Митров день (26 октября) – именины овина. В этот день на овин не садят, не молотят. Прежде ходили на овин с пирогами и в овин и в подовин с кусочками пирога, молят «здоровья мининничку (имениннику) овинчику, доле стает да лучше овинчик сушит». Крестятся, овин угощают кусочками по углам, молются в землю (земные поклоны). Преж (прежде. – Т.А.) было». На Кокшеньге празднование приурочивали к 26 декабря: «Именины овина – пекут пшеничные пироги, по средине овина скатерть, на ней пироги, а затем пирогами тычут в углы овина. Для того, чтобы лучше произрастало и год был урожайным». Иногда этот день не имел точной даты и был связан с окончанием молотьбы. Хозяин варил пиво и кланялся овину до трех раз, приговаривая: ««Спасибо, батюшка овинчик – с тепла спустил» – то есть дал возможность измолотить хлеб во время теплой погоды»[43].
      Религиозная жизнь севернорусских крестьян концентрировалась вокруг приходских церквей. Из поколения в поколение с таинства крещения в них начиналась жизнь мирянина и в них же он получал последнее напутствие в мир иной. Сюда приходили молить о живых и мертвых, несли свои страхи, беды и радости. Обращение к Богу в намоленном предками пространстве создавало дополнительное ощущение защищенности и уверенности в исполнении желания. Церковь была местом, где человек постигал, если не умом, то чувством, мистические тайны христианства, ощущал максимальный контакт с Богом. Церковь была сакральным местом – местом обитания Бога. Но одновременно для прихожанина она становилась как бы его вторым домом, в котором он был и гостем, и хозяином, обязанным заботиться о его сохранности и благополучии. Пожалуй, среди различных сетований священников по поводу тех или иных недостатков их прихожан редко можно встретить упрек в небрежении к приходской церкви.
      Приведу одно из сообщений по данному поводу; оно довольно пространно, но зато содержит перечень всевозможных сборов средств на нужды церкви: «Каждый приход радеет о своей церкви: осенью церковные старосты собирают новь, жертву хлебом из нового урожая – по изможенному, то есть кто сколько в силах дать. Хлеб продается, а деньги идут на устройство и украшение храма. Если предстоит ремонт, то прихожане по предложению старосты делают пожертвования деньгами с души копеек по 30, 50 до рубля и даже более, смотря по нужде. Рядом две церкви – Кихтенская и Задносельская. В первой небольшой ремонт, а вторая новая теплая церковь, прихожане первой обложили себя рублевым окладом, который обязаны выплатить в три года, а прихожане второй вынуждены обложить себя трехрублевым окладом с обязательной выплатой в три года. С каждого почти покойника жертва в виде одежды или вещи, не в качестве платы, а последнее приношение родной церкви. Люди бездетные оставляют свои дома и постройки, иногда даже скот. В пользу церкви -петровщина, то есть в Петров пост – сметаной и яйцами, осенью – лен, также часто крестьянки жертвуют холст и полотенца». Не забывали о своей церкви и кре-
     

1. Старые праздники (а – в): а – праздник Преображенья в с. Спас на Кокшеньге Тотемского у. в 1924 г. (ВОКМ 1001/28 Ф-937)	б – крестьяне Тотемского у. в праздничный день 1916 г. (ВОКМ 1001/85 Ф-993)
в – у церкви в с. Верх-Шарденьга Великоустстюжского у. в 1910 г. ( ВОКМ. Б/ №)

      стьяне-отходники: «Как только крестьянин разбогатеет, тотчас старается стать в ряду благотворителей. Причем, пожертвования исключительно в пользу церкви. Ежегодно из Петербурга разные крестьяне нашего прихода, ушедшие туда на заработки, посылают что-нибудь из вещей в пользу церкви, то воздуха, то ленты и цветы для икон. Бездетные крестьяне оставляют в пользу церкви свое имущество и часто с согласия общества свой участок сенокоса»[44].
      Из всех сборов средств, которые проводились по решению схода, сбор на церковь был самым активным и щедрым. Приведу сообщение священника из Николаевской церкви, «что в Кузнецове»: в 1898 г. «несмотря на бедность народа собрали капитала в 1400 руб. без малейшего затруднения на золочение иконостаса» (для сравнения можно отметить, что учительница народной школы в данном приходе в это время получала 70 руб. в год).
      Сообщения о посещаемости церкви несколько различаются, что зависело скорее не от религиозности местного населения, а от таких факторов, как отдаленность от входящих в приход деревень, неблагоприятное время года, наличие раскольников и др. Чаще можно встретить указание на то, что «ходят часто и преимущественно в воскресные и праздничные дни. Горячее время полевых работ нисколько не является препятствием хождению в церковь». Из скудного крестьянского бюджета выделялись деньги и на покупку свеч: «Крестьяне охотно и часто жертвуют в церковь по 1-3 коп. на свечку, чаще всего свечи Спасителю, Божьей Матери, Николаю чудотворцу, всем святым и «вышнему Богу» (свечи на маленьком висячем паникадиле, подвешенному ко второму или третьему ярусу иконостаса). Кладут по яйцу, лен, развешивают на иконостасе холст, исключительные – свою шаль на аналой». Отношение к церкви как к святому месту требовало и определенных правил поведения и заботу о собственном внешнем виде. Если благоговеиность поведения иногда нарушалась в основном молодежью и детьми, то правило – являться в храм в чистой одежде – соблюдали все: «В воскресенье и праздничные дни идут в церковь, дома остаются малолетние или больные. Благоговейны к святыне, отчего за грех считают идти в церковь в худой испачканной одежде, а еще более в одной рубашке, в лаптях или босыми»[45].
      Сакрализация церкви порождала и легендарные рассказы о явлениях, чудесах и особых знамениях. К таковым относятся и рассказы о церковных пожарах, сообщенные корреспондентом РГО из Никольского у.: «В Никольском у. на холме на погосте в приходе Покрова Пресвятой Богородицы была деревянная церковь, которая в 1845 г. сгорела. О сей церкви говорят следующее. В 1784 г. крестьяне с. Троицкое на Вохме пожелали выстроить другую церковь и для постройки деревянного храма Покрова Богородицы избрали два места в глухом диком лесу и кинули жребий. По жребию начали расчищать лес. Но некоторым удалось уклониться от сего дела и перейти на другое место, которое казалось им гораздо лучше и более выгодным, и там приступили к работе. В продолжение работы они услышали звон с той его стороны, где прежде начинали расчищать место под строение храма. Звон этот приняли за чудо, за призыв Божий и отправились обратно. Здесь во время обеда работающие крестьяне нашли в котле медное распятие: Крест Господень, неизвестно каким образом сюда попавший и прозвали то место Боговаровым. На 14 декабря в первом часу ночи становой пристав первого стана, находясь по делам службы близ Черновскои Никольской церкви, слышал звон, разбудил людей, созвал жителей деревни, предполагая пожар в погосте, но в погосте, отстоящем в трех верстах от церкви, все было благополучно. Скоро стало известно, что в эту ночь сгорела Боговаровская церковь со всем церковным имуществом. Эта церковь находилась от деревни, где жил становой, в расстоянии 70 верст. «Звоном церковь началась, звоном и кончилась», – говорит простой народ. Другие звон сей принимают знаком перехождения святых мощей из Боговаровской церкви в антиминс Черновскои Никольской церкви или перенесением антиминса сгоревшей церкви при звоне к престолу Всевышнего. Есть предание, что в старину на Кичменском городке сгорела деревянная церковь и пожара оной никто не видел и не слышал. По усердию только нашли на месте церкви один пепел и в недальнем расстоянии образ Успения Божьей Матери. Уверяют, что бывший список с чудодейственного образа Успения между частными лицами затерян и отыскать его никто не мог. Есть также предание, что перед пожаром деревянной церкви, бывшей в г. Никольске, прилетели из лесу два рябчика и на лету ударившись об стену церкви, пали мертвыми»[46].
      Каноническое толкование предметов христианской атрибутики получало логическое развитие в народной мифологии, одним из проявлений которого было расширение их сакрального звучания. Объектом особых забот прихожан всегда был церковный колокол, его мощь и красота звучания не только поднимали религиозные чувства верующих, но и престиж церкви и прихода. Колокольный звон как бы создавал сакрализованное – святое пространство, очищая его от всей нечисти. Как вспоминает корреспондент Этнографического бюро из Вологодского у., он был в избе, когда ударили в колокол. Одни из присутствовавших перекрестились после первого удара, другие – после третьего и объяснили это следующим образом: с первым ударом дьявол «очухивается», со вторым бежит по лестницам, с третьим совсем выбежит. По мнению народа, «где звонит колокол, оттуда злые демона сами собой отступают». Существовало поверие и о том, что «колокол вызванивает души из ада»[47].
      Церковь была организационной единицей церковного устройства в России, поскольку каждый мирянин был приписан к определенному приходу, который не только освящал все важнейшие события его жизни, но и давал им юридическое оформление. Возникновение церквей было обычно результатом религиозной потребности местных жителей, желающих освятить место своего проживания, иметь возможность своевременно совершать все требы и возносить молитвы Богу. Они же испрашивали «храмозданную» грамоту, собирали средства и занимались организацией строительства. Таким образом, по словам исследователя севернорусского прихода А.В. Камкина, «в хлопотах рождались общие интересы и особая сфера деревенской жизни, именуемая впоследствии приходской». Спецификой Русского Севера можно считать факт возникновения основной массы церквей, а вместе с ними и приходской жизни по инициативе снизу: «В крае, где почти не было крупных городов, а к XVI в. и боярско-дворянских гнезд, приходская сеть Севера была порождением народной воли, благословляемой церковной властью»[48]. А поскольку церковь была не просто строением, а «домом Божьим», то и строительство ее часто сопровождалось различными чудесными знамениями.
      Существует масса легенд о соучастии Божьей воли в выборе места для нового храма. Они довольно однотипны. Самым надежным способом вразумить мирян и указать нужное место было перенесение строительных материалов или даже уже строящейся церкви на нужное место. Приведу один из примеров из истории Никольской церкви Никольского прихода Вельского у.: «Есть предание, будто бы лес, приплавленный для строения оной на гору на речке Вологде, впадающей в Усву (омывает деревню), но ниже церквей в трех верстах ночью на супротив воды (очень характерный элемент для христианских легенд, в том числе и для легенд Русского Севера. – ТЛ.) возвращен был к тому месту, на котором теперь находится церковь. И это чудное преплавление лесу приписывается св. Николаю». Нередко строительство сначала часовен, а затем уже церквей было связано с явлением икон. Одни из них становились общерусскими или общерегиональными святынями, другие оставались местночтимыми. Иногда в церковных документах есть лишь упоминание о явлении иконы без указания местонахождения и дальнейшей ее истории. Так, в списке церквей Вологодского у. о Богородицерождественской церкви сказано лишь, что «случаем к построению было явление иконы Богоматери на сем месте» (по-видимому, в начале XVIII в., так как церковь была освящена в 1743 г.). Относительно Богоявленской в Щасной вол. Великоустюжского у. отмечено, что «церковь восприяла первоначальное существование по явлении на сем месте чудотворного образа Богородицы Владимирской в 1652 г.».
     

2. Некоторые атрибуты старых праздников (а, б) Фото С. Н. Иванова, 1981 г. и 1986 г. а – пасхальная скатерть-христовая из д. Вершина Вожегодского р-на начала XX в.	б – скатерть-полустоловка, домотканая с вышивкой крестом, конца XIX – начала XX века из д. Черняково Тарногского р-на
3. Иконы в божницах деревенских изб (а, б) Фото С. Н. Иванова, 1986 г.: а – святой Пантелеймон с житиями (из церкви с. Харовского) в избе д. Вершина Вожегодского р-на	б - икона в избе д. Семеновской Вожегодского р-на
4. Деревенское кладбище (а, б): а – у придорожной часовни на тракте Никольск – Великий Устюг – Вологда Фото А. А. Линденберга, 1966 г	б – староверческое кладбище у д. Верховье Тотемского у. 1924 г. (ВОКМ 1001/30 Ф-939)

      Типичным для легенд того рода является история построения широко известного храма на Святой горе в Авнегской вол. Грязовецкого у. Как записано в хранящейся в церкви летописи, в 1666 г. «в нощи» явилась «в Светогорском улусце на Святой горе, против Светлого Христова Воскресения» «некоторому христианину именем Евсевий» Казанская икона Божьей Матери. Она дала ему наказ «проповедывать, чтобы христолюбивые народы по средам и пятницам дело не делали, молилися Богу, да они же бы на Святой горе построили бы часовню и ту святую икону поставили бы в часовню». Дальнейшее развитие событий также характерно для легенд подобного рода: Евсевий не выполнил наказ, Богородица повторяет его, а дабы не вздумал ослушаться, «показала над ним знамение: рука правая присохла к сердцу». Проповеди Евсевия имели успех: «народ с великою радостью начаша часовню строить», и как только начался в ней молебен, Евсевий был прощен. В дальнейшем от иконы происходили различные чудеса и исцеления. В 1768 г. была возведена каменная церковь с тремя приделами: Воскресения Христова, Казанской Божьей Матери и третий в честь Прокопия и Иоанна Устюжских чудотворцев.
       Благоговение перед своей церковью сказывалось и в отношении к церковным зданиям, которые в результате старости или же пожаров становились непригодными для служб. Церковные правила предписывали оставшийся материал использовать при постройке новой церкви и (или) для ее отопления. Святая святых церкви -алтарная часть – должна была быть отмечена часовней, или хотя бы крестом. В описании часовен можно встретить записи типа «часовня построена на месте алтаря прежде бывшей церкви по усердию прихожан, чтобы святое место не было попираемо ногами». В летописи церкви Никольского прихода «что в Кузнецове» в отношении присоединенных к приходу в 1818 г. деревень сказано: «У них была своя церковь, за ветхостью разобрана и все здание (пошло. – ТЛ.) на дрова для топления сей церкви. На месте сей церкви в настоящее время поставлены на престольных местах два памятника деревянные, а приходское древнее кладбище запущено»[49]. Реальная картина заставляет думать, что то ли данное правило исполнялось не повсеместно, то ли возведенные памятники от времени разрушались. По традиции, новую церковь строили рядом со старой, но изменение месторасположения населенного пункта или его исчезновение бывали причиной переноса церквей на новое место, и только устные предания и нахождение костей, свидетельствующих о бывшем здесь когда-то кладбище, напоминали о старом храме. Даже прекращение службы не меняло отношения к церкви как к Божьему дому, подкрепленного почтительной памятью перед молившимися здесь предками. Примером может служить история двух церквей в Верхнетерминской Воскресенской пустыни. По церковным правилам, которым всегда следовала и народная традиция храмонаименований, вновь построенная церковь воспринимала посвящения старой. В связи с этим посвящение местных церквей могло вызвать недоумение. Новый каменный храм имел три престола: Воскресения, Введения во храм Пресвятой Богородицы и Иоаннобогословский, старый деревянный – два престола: Успения и Ильи Пророка, в то время как по церковной летописи в 1799 г. зафиксирована церковь Воскресения Христова с престолом Введения. По объяснению старожилов, деревянная церковь была построена в 1758 г. вместо сгоревшей и имела те же приделы. Когда же она пришла в ветхость, прихожане собрали деньги на новую каменную и в 1855 г. ее освятили. После этого «поняли, что по своей малочисленности и бедности не в состоянии будут содержать 2 церкви и решили деревянную совсем закрыть и богослужения не совершать, а в каменной сделать те же приделы, что в прежних церквах с древних времен с добавлением третьего придела. Таким образом деревянная церковь была закрыта. Вид пустого и всегда запертого храма, его безмолвие, ветхая и унылая наружность производят тяжелое впечатление на душу верующих и религиозных крестьян, невольно чувствуется здесь наказание Божье за грехи, или нерадение человеческое, допустившее запустение дома Божьего. Чувствовали и прихожане. Не могли не обращать взоров на храм, который служил их предкам». Наконец, они решили открыть старый храм, совершать в нем Богослужения хотя бы изредка в летнее время и посвятить его Успению Богородицы и пророку Илье[50].

К титульной странице
Вперед
Назад