Сохранилось довольно много ранних, главным образом 1957—1962 годов, стихотворений Николая Рубцова, частично опубликованных уже посмертно в «Подорожниках» (1975) и других его книгах. Большое число стихов поэта осталось в альманахах, коллективных сборниках, в разных газетах и журналах, наконец, в рукописях. Многие из них удалось теперь разыскать. И наконец, уникальным в своем роде явлением стал машинописный сборник Н. Рубцова «Волны и скалы».
Среди ранних стихов достаточно обширен, условно говоря, флотский цикл — стихи, написанные Рубцовым в период службы на Северном флоте, увидевшие свет в газете «На страже Заполярья», журнале «Советский моряк», в коллективном сборнике «На страже Родины любимой» (1958), в альманахе «Полярное сияние» (1959). Позднее эти стихи Николай Рубцов нигде не публиковал, лишь иногда в ином контексте новых стихов использовал немногие полюбившиеся ему строки.
В годы воинской службы — во время отпуска осенью 1957 года, проведенного в Приютине,— написан целый цикл стихов совсем иного плана. По настроениям и творческим поискам эти стихи гораздо ближе не флотским, а написанным позднее, уже в Ленинграде, начиная с конца 1959 года. Не случайно многие из этих стихотворений Н. Рубцов включил в сборник «Волны и скалы», как бы подводивший итоги «ученического» периода. Итоги «начала», по определению самого поэта в авторском предисловии к сборнику. Понятно, что этому сборнику необходимо уделить должное внимание.
Многие из ранних стихов Николай Рубцов не пытался даже напечатать — будто забыл о них. Теперь они публикуются, разысканные одна за другой, эти «забытые» страницы, и представляют особый интерес. Они противоречивы и, поскольку попадают к читателю, нуждаются в объективной оценке. До сих пор ранние стихи Н. Рубцова в большинстве своем оказывались вне поля зрения критики, а между тем это целый пласт в его творческой биографии, по-своему примечательный, открывающий логику становления и развития самобытного русского поэта.
В периодических изданиях и коллективных сборниках, в частных собраниях удалось разыскать около шестидесяти неизвестных широкому читателю стихотворений Н. Рубцова, по преимуществу из ранних, и большое число вариантов уже опубликованных стихов. Появилась возможность показать творческий путь поэта почти от его истоков. Правда, очень скупо представлена начальная пора. Но зато искания Н. Рубцова в период его службы на Северном флоте и во время жизни в Ленинграде, остававшиеся пока почти неизвестными, теперь видны с необходимой полнотой.
1
Некоторый опыт стихотворства у Николая Рубцова был, как мы помним, со школьных лет. Но из самых ранних, датированных самим поэтом, сохранилось только три стихотворения: «Деревенские ночи» (1953), «Да! Умру я!..» (1954), «Первый снег» (1955). Это уже, вне всякого сомнения, настоящая поэзия, но как резко стихотворения разнятся между собою! Если первое и третье рождены деревенским опытом начинающего поэта, то второе, написанное в Ташкенте,— горький плод его бесприютной неустроенности. Отсюда — существенные различия в интонации, в способах создания поэтического образа и воплощения лирической стихии.
Резко, с отчаянного выкрика начинается стихотворение, родившееся как следствие тяжелых настроений, овладевших юношей в солнечном Ташкенте: «Да! Умру я! И что ж такого? Хоть сейчас из нагана в лоб!» Ну, выкрикнул, а что ж дальше-то?.. Ведь речь идет о жизни человека, существа неповторимого. Неужто смерть — избавление от горя? «Может быть, гробовщик толковый смастерит мне хороший гроб...» Но тут же юный поэт с вызовом отвергает свое право на это последнее «убежище»: «А на что мне хороший гроб-то? Зарывайте меня хоть как!»
В этой отчаянности ощущаем мы боль одиночества, тоску по живому сочувствию:
Жалкий след мой
будет затоптан
башмаками других бродяг.
И останется все,
как было —
на Земле,
не для всех родной...
Будет так же
светить Светило
на заплеванный шар земной!..
Нет сомнения, что такие настроения действительно владели Николаем Рубцовым. Нервно пульсирует и судорожно бьется в этом стихотворении незащищенная, открытая человеческая душа. Субъективность захлестнула молодого поэта,— вывод он делает из своих переживаний самый глобальный, идет до крайности.
А между тем не забудем: юноше всего-навсего восемнадцать лет. Невзгоды, равнодушие людское переживаются в этом возрасте особенно тяжело, и неудивительно, что они застят свет. Но заметим и другое: в юности настроения преходящи, и с изменением обстоятельств одни чувства легко вытесняются другими.
Совсем иным умонастроением рождены стихотворения «Деревенские ночи» (самое раннее из известных нам) и «Первый снег» Мировосприятие в них светлое, радостное; лирический характер — мягкий, он обогащается сознанием надежной устойчивости мира, и взгляд поэта — спокойный, уверенный. Уверенность утверждается даже в композиции обоих стихотворений, в которых кольцуются зачины и концовки.
Мир для юноши полон музыки, потому что живет он в эти минуты «радостью свидания с девушкой простой». Ветер в «Деревенских ночах» представляется ему тихим, «как мечтание», и отрадно скакать на коне в соседнее село, весело видеть, как «ромашки встречные от копыт сторонятся», чувствовать на разгоряченном лице, как «вздрогнувшие ивы брызгают росой»... Ах, как уютен и привычен этот мир, в своей привычности не утративший привлекательной прелести!..
Все люблю без памяти
в деревенском стане я,
Будоражат сердце мне
в сумерках полей
Крики перепелок,
дальних звезд мерцание,
Ржание стреноженных
молодых коней...
Завершенная полнота родного мира, в котором сам поэт изначально чувствует свое место. Сознание своего единства с миром не мешает любоваться прелестью открывающихся взору картин как бы со стороны, видеть их в предметных деталях и приметах:
В деревне празднуют дожинки,
И на гармонь летят снежинки.
И весь в светящемся снегу
Лось замирает на бегу
На отдаленном берегу.
Взгляд поэта в стихотворении «Первый снег» именно «как бы со стороны» — на самом же деле Николай Рубцов и не представляет сейчас, что можно видеть иначе, без восторга, чужим безразличным взглядом, и сам не скрывает своих чувств:
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
Чистая душа Рубцова чутко отзывается на голоса жизни, и каковы эти голоса — таковы и отклики...
2
Уже в первых из известных нам стихов Николая Рубцова прорисовываются штрихи творческой индивидуальности начинающего поэта (хотя в «Деревенских ночах» и чувствуется подражание С. Есенину), но говорить об устойчивых навыках поэтической работы в ту пору, когда он пришел служить на Северный флот, конечно, еще не приходится. Молодой поэт продолжает поиск. Но стихи его не отличаются большим своеобразием. Он пишет о повседневной матросской жизни с выходами в дозор, учебными атаками, мечтами об отпуске и встрече с близкими...
Школу политического воспитания матроса срочной службы Николая Рубцова отражают такие стихи, как «Ленинец», «Слово о партии», «Матросская слава». Романтикой служения родине на ее морских границах рождено его стихотворение «Пой, товарищ...», задуманное, по-видимому, как песня. Эта попытка создать песню по-своему характерна, хотя и не привела к удаче. Молодой поэт ищет свой угол зрения, стремясь оснастить стихи необходимыми, конкретными деталями. Показательно в этом отношении стихотворение «Матросская слава»:
Вижу, как, вскинув штыки
И ленточки закусив,
С яростными глазами
В бой идут моряки.
«Вижу...» — говорит поэт, и он мог видеть это на экране, за страницами книг, в собственном воображении. Видел, но видение это было во многом вторичным, ибо своего поэтического ракурса в изображаемом автор стихотворения не нашел.
Удачнее стихи Николая Рубцова, в которых он обращается к будням флотской службы,— они ему знакомы доподлинно. В стихотворениях «Учебная атака», «В дозоре», «Возвращение» (как видим, сами названия стихов говорят о конкретных событиях жизни военных моряков) Н. Рубцов улавливает интересные детали, находит свежие образы. Он умеет динамически передать развитие событий, подобрать нужный интонационный ключ. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что все эти стихи написаны «лесенкой», отражающей жесткий, рваный ритм, напористость,— и в этом несколько однообразны, если не сказать — монотонны.
И все-таки, что там ни говори, романтика была рядом, хотя бы в могучей силе морской стихии, которая постоянно представала глазам матросов. Как передать ее беспокойство и мощь поэтическими средствами?..
Об этом не мог не думать поэт-моряк и искал возможности экспрессивные, отвечающие характеру открывающихся ему в суровом северном море картин.
Вот он пишет: «Волны взревели, как стадо волков, крепко обиженных чем-то»,— резко, но очень приблизительно. В другом случае: «...движет шторм разбойных волн отряды»,— уже лучше, но несколько отвлеченно. И снова поэт ищет средства поэтической выразительности, равнозначные разгулу морской стихии. И находит:
Одни лишь волны
буйно
под ветрами
Со всех сторон —
куда ни погляди —
Ходили,
словно мускулы,
буграми
По океанской
выпуклой груди...
(«В дозоре»)
Это уже впечатляет ощущением наглядности морского простора и физической мощи стихии. Недаром Н. Рубцов воспользовался своей находкой позднее, в стихотворении «В океане», написанном уже в Ленинграде в июле 1961 года: «А волны, как мускулы, взмыленно, рьяно, Буграми в суровых тонах Ходили по черной груди океана...»
Молодой флотский поэт стремится испытать себя в разных по жанру стихах: и в зарисовках, и в стихотворных размышлениях, и в шутливых строках... Различными оказываются результаты таких стихотворных «выходов». Порою поэт схематичен, не всегда справляется с композицией, грешит дидактикой. Но поиск продолжается. Все новые и новые строки выходят из-под его пера...
Рубцов старается передать азарт моряков в воинском деле, их сознательную волю. Вот он пишет о напряжении, которое охватывает его товарищей на эсминце во время учебной атаки. От команды «Товсь!» по жилам, «как электроток, к мышцам кровь приливает». Каждый чувствует собранность: «В теле и легкость полета есть, и твердая сила гранита» — слова, может быть, и не самые выразительные, но поиск их ведется сознательно, целенаправленно.
Воинская служба на море возбуждает гордость поэта за порученное страной дело — к нему приходит ясное осознание своего места в жизни. Может быть, поэтому ему особенно отрадно видеть, как «сияет вечерами уют людей, уставших от труда». В таком поэтическом видении уже чувствуется зрелый Рубцов. Его же угадываешь в начальных строках «Возвращения», когда глазам поэта открывается выплывающая из предрассветной мглы земля:
Сквозь буйство бурь
пройдя без тени страха,
О, сколько раз
я милым называл
Суровый берег,
выплывший из мрака
Уступами
дремотных,
хмурых скал!
Стихотворение это — о привязанности моряков к родной земле. Достоверность лирического чувства в нем подкрепляется шутливым сравнением: «Жизнь моряка как пушка без заряда Без этой вдохновляющей любви». Казалось бы, стихотворение кончилось. Но поэт пишет еще о грусти, которую пришлось бы испытать, если б моряки
...в нелегком
воинском искусстве
с боем
новой высоты! —
и портит стихотворение риторикой. И все же «суровый берег, выплывший из мрака» остается в памяти.
Николай Рубцов чувствует себя уже достаточно уверенно и свободно, когда воссоздает в стихотворных строках пейзаж. Взгляд его обретает остроту, поэтическая речь — гибкость и раскованность:
Вьюги в скалах отзвучали.
Воздух светом затопив,
Солнце брызнуло лучами
На ликующий залив.
Ветра теплого дыханье,
Звоны легкие волны...
Эти строки — из стихотворения Рубцова «Май пришел». И дальше в том же стихотворении:
Свет луны ночами тонок,
Вечерами сумрак ал...
Поэт-моряк улавливает краски, звуки, светотени...
Повседневностью срочной флотской службы, ожиданием отпуска рождены стихотворения Н. Рубцова «Отпускное» и «Матери». Заметим, что молодой поэт исходит не из фактов собственной биографии, как это ни покажется странным, а из стереотипа. Все (или почти все) едут из армии в отпуск к матери в родное село — вот и Рубцов этой схемой воспользовался. «Еду, еду в отпуск в Подмосковье!» — непритязательно фантазирует он, выражая надежду: «В родном селении опять скоро, переполненный любовью, обниму взволнованную мать» («Отпускное»). А в другом случае он начинает стихотворение с обращения:
Как живешь, моя добрая мать?
Что есть нового в нашем селенье?
Мне сегодня приснился опять
Дом родной, сад с густою сиренью...
Живые, непосредственные чувства тут искать напрасно — да их в самом деле и не было, юноша переживал совсем другое. Село Никольское давно уже почти забыто, с ним в ту пору Николая Рубцова ничего не связывало, оно вернется в жизнь и судьбу поэта позже. А мать, как мы помним, умерла. Но и понять матроса, которому предоставлен отпуск, можно: как же хочется ему тех же привязанностей и чувств, которыми не обделены другие!..
А все-таки живые звуки прорываются и в этих стихах Н. Рубцова. Начинается «Отпускное»: «Над вокзалом — ранних звезд мерцанье. В сердце — чувств невысказанных рой...» — первая строка позже пластично найдет свое место в других, уже зрелых стихах поэта. Или вот он представляет, как «с законной гордостью во взоре» станет рассказывать родным и знакомым о службе в Заполярье,— и снова живой голос звучит. Станет ли он вспоминать прошлое и представится ему, как «волки выли во мгле за рекой» и как вьюги завывали,— дальней вестью отзывается родина в его стихах.
В большинстве своем стихи Н. Рубцова флотского периода написаны умело. Налицо четкость фразы, динамичность ее движения, разнообразие ритмов, изобретательна и разнообразна рифмовка. Глаз молодого поэта наблюдателен, остер, его душа откликается миру живыми порывами. Правда, далеко не в каждом случае удается преодолеть заданность и обрести свободу душевных движений. Поэтому в стихах, даже по-своему выразительных, нередка прямолинейность — поэту еще предстоит научиться гибко улавливать многообразие жизни и противоречивость переживаний. И все-таки отдельные строки и строфы флотских стихов уже определенно предвосхищают будущего Рубцова.
...Совсем иную сторону жизни открывали стихи «приютинского цикла». Казалось бы, в прекраснейшем пригороде Ленинграда, где сам воздух дышит поэзией, молодой матрос в пору его отпуска со службы осенью 1957 года должен был бы найти радость и умиротворение. Нет, архитектурные красоты не могли успокоить душу еще неведомого миру поэта. Иные настроения — о них мы уже говорили — властно врываются в жизнь, так или иначе сказываясь в стихах, написанных Н. Рубцовым в Приютине.
Бравада и самоирония сплелись в его стихотворении «Морские выходки (По мотивам Д. Гурамишвили)». Конечно, «мотивы Д. Гурамишвили»[1]
[1. Как раз годом раньше в Ленинграде, в Малой серии «Библиотеки поэта», была издана книга Д. Гурамишвили «Стихотворения и поэмы» в переводах Н. Заболоцкого. В ней Н. .Рубцов мог найти и откровенные рассказы грузинского поэта о собственных злоключениях, и пессимистические настроения, скорбь о неоправдавшихся надеждах молодости (поэма «Беды Грузии», стихотворения «Плач Давида», «Жалоба Гурамишвили на мгновенный мир» и др.)]
здесь только повод, открывший выход настроению. Напористый, задорный ритм стихотворения вполне соответствует его теме — озорному рассказу о «выходках» молодого героя:
Сквозь шум трамвайных станций
Я укатил на танцы
и был ошеломлен:
На сумасшедшем круге
Сменяли буги-вуги
ужасный рок-н-ролл!
Герой стихотворения — отнюдь не сам поэт, хотя моменты его собственной жизни и душевных настроений как исходная точка рождающихся стихов — несомненны. Проигрывается здесь один из распространенных вариантов жизненного поведения, а лирическая позиция поэта проявляется в его ироническом отношении к изображаемому. Но подобный выход Рубцов может найти пока еще далеко не всегда. Интимные стихи скорее всего и отчетливее выдают эту его противоречивость, тем более что пишет он нередко с нарочитым эпатажем, с вызовом:
Что нам — трудные походы!
Все бы выдержал! Не слаб!
Только жаль, что в эти годы
Оторвали нас от баб...
«Проза» жизни здесь не только не преодолена, но автор, что называется, завяз в ней. Даже подсвеченная живым настроением, эта «проза» в прямом изложении не трансфомируется в лирику.
Остро переживая измену любимой («После разлуки), Н. Рубцов еще не может, не в силах подняться над житейским фактом, осмыслить его в поэтических строках. Убедившись в неверности, он с досадой восклицает: «Три года тебе — подлюге — письма писал напрасно!..» Перед нами поспешный стихотворный отклик, в котором сказывается натура вспыльчивая, ершистая, противоречивая. Да, это «проза», еще не ставшая поэзией. Но ведь нравственный опыт автора этих стихов пока невелик: их написал еще совсем молодой матрос. Он переживает невозможность новой настоящей привязанности («Ты хорошая очень,— знаю...», «В твоих глазах»).
Ему, уже выплеснувшему свой гнев в одном из первых стихотворений «приютинского цикла», хочется спрятать подлинные свои чувства за несерьезностью и балагурством: ведь в глазах новой подруги «любовь кромешная, немая, дикая, безгрешная». И резкий душевный порыв не принесет отрады, потому что он не вырвется наружу, а затаится в глубине души:
Пойми, пойми
Мою уклончивость,
Что мне любви твоей
Не хочется,
Хочу, чтоб все
Скорее кончилось!
Хочу! Но разве
Это кончится?..
( «В твоих глазах»)
Лирическое переживание, и при всей его напряженности, выражается здесь сдержанно — и в то же время достоверно.
Поэт овладевает лирической стихией и в только что процитированных строках, и в таких стихотворениях, как «Экспромт», «Воспоминание», «О природе». И наконец, в «Березах» — одном из тех поэтических произведений, в которых уже отчетливо слышен подлинно «рубцовский» голос.
От неустроенности и неуюта молодой поэт никуда не ушел, но избавился от бравады, стал самим собой. Оттого и его тяготение к поэтическому размышлению, к элегическому стиху:
Помню я дождь и грязь на дворе,
Вечер темный, беззвездный,
Собака лаяла в конуре,
И глухо шумели сосны...
В минуты, когда «побеждает проза», дует «ветер хмурых дней», только природа видится Рубцову как надежда и спасение. Он пристально всматривается в окружающий мир, вслушивается в шум берез и сосен, «отзывающийся в сердце и в крови», в звуки музыки, наполненные глубинным смыслом:
Сурова жизнь. Сильны ее удары,
И я люблю, когда взгрустнется вдруг,
Подолгу слушать музыку гитары,
В которой полон смысла каждый звук.
Смысл жизни, смысл человеческих поступков — «вечные» вопросы, над которыми размышляет и молодой поэт в Приютине.
«Что с того, что я бываю грубым?» — спрашивает он в стихотворении «Товарищу» не без полемического перехлеста. Нет, благополучный, по моде одетый («Весь реклама») знакомец не представляется ему верхом совершенства. «Я не тот...» — утверждает поэт, для которого важнее всего понять брожение своих внутренних сил и переживаний. Они тяжелы и неповоротливы: «...в сумрачной тиши Я боюсь, что жизненная драма Может стать трагедией души»,— потому и мысль выразилась так неуклюже. Но поэт честен перед собою, и в его размышлениях — не самооправдание, а попытка самораскрытия. С того момента, когда человек как бы сторонним взглядом увидит себя с объективной беспристрастностью, и начинается самовоспитание личности.
Такая оглядка на себя со стороны в приютинских стихах Николая Рубцова проскальзывает постоянно...
3
Работая над стихами в Ленинграде после службы на флоте, Николай Рубцов позволяет свободно выплескиваться своим душевным порывам, но вместе с тем гораздо больше внимания, чем раньше, уделяет форме стиха. В этом убеждают его «Волны и скалы». Включая в сборник разные стихи, по собственному определению, «веселые, грустные, злые, с непосредственным выражением и с формалистическим, как говорится, уклоном», Н. Рубцов стремился разнообразно, в различных гранях представить свое творчество.
Молодой поэт ищет различные способы воплощения своего лирического «я», прибегая к объективно-повествовательной манере от третьего лица, широко пользуется приемами «смещения» действительности — фантастикой, иронией. Как способ внутренней организации поэтической речи особенно привлекает Н. Рубцова аллитерация. Один из разделов сборника он так и озаглавил — «Звукописные миниатюры».
Наиболее характерно в попытках «звукописать» стихотворение «Левитан», созданное по мотивам картины «Вечерний звон». В нем Н. Рубцов стремится воплотить в слове перезвон соборных колоколов и одновременно звоны знойных летних полей.
Звон заокольный и окольный,
У окон, около колонн.
Звон колоколен колокольный
И колокольчиковый звон.
Поэт явно здесь погрешил противу чувства меры и в книжных изданиях снял излишние созвучия и в этой строфе стихотворения, и в последней. Избыточность не очень благозвучных аллитераций налицо и в стихотворениях «На перевозе», «Маленькие Лили» — они при жизни Рубцова в печати не появлялись.
А. С. Пушкин отметил как-то, что французские романтики «полагают слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, рифме... Все это хорошо; но слишком напоминает гремушки и пеленки младенчества». И Николай Рубцов со временем избавляется от «гремушек», а вовсе не от безразличия к звучанию стихов.
Интересна его работа над стихотворением «Старый конь», которое и начиналось как бы «без начала» — с теперешней третьей строфы и содержало явное излишество очень однообразных созвучий. В книжных изданиях вторая строфа выброшена и появились две новых, одна из которых стала своего рода рефреном, припевом и внесла иную, более плавную мелодию. А в результате стихотворение приобрело мелодическую мягкость, своеобразный звуковой рисунок:
Звени, звени легонечко,
Мой колокол, трезвонь!
Шагай, шагай тихонечко,
Мой добрый старый конь!
И вдруг заржал он молодо,
Гордясь без похвалы,
Когда увидел Вологду
Сквозь заволоку тьмы...
Не придавая самодовлеющего значения изыскам в форме, молодой поэт тем не менее не открещивался от своих «формалистических» сочинений. «Последние — не считаю экспериментальными и не отказываюсь от них,— писал он,— ибо, насколько чувствую, получились они — живыми». И здесь главное для Рубцова — естественная жизнь стиха.
К каким бы приемам ни прибегал поэт, ему важно было передать мысль, взволновавшую его, живое чувство в его непосредственности. Поиск своеобразных поэтических решений мы найдем едва ли не в каждом из стихотворений ленинградского периода, в многочисленных вариантах некоторых стихов на самые разные темы.
По-своему цельно в заданной «геометрической» образности стихотворение «Утро перед экзаменом» (1961), но это цельность пародии, а вовсе не серьезная попытка «скрестить» науку с искусством. Начать с того, что видением своим стихотворение обязано школярской «учености» зазубрившегося юноши, который «смотрел на мир, как математик, доказав с десяток теорем». Едва ли не галлюцинируя от усердия в «науке», он все видит геометрически:
Скалы встали
Перпендикулярно
К плоскости залива.
Круг луны.
Стороны зари
Равны попарно.
Волны меж собою
Не равны!
Нет нужды особо доказывать, что перед нами вовсе не картина природы, а образ смещенного воображения. И новые детали усиливают пародийность: «...словно знак вопроса, Дергаясь спиной И головой, Пьяное подобие Матроса Двигалось По ломаной кривой», «Чья-то равнобедренная Дочка Двигалась, Как радиус в кругу»...
Следующие строки о том, что «это так ничтожно»,— своего рода комментарий к изображенному. Они представляются в общем-то излишними, хотя оценочный момент здесь и не безразличен: да, конечно, «ничтожны» и «пьяное подобие матроса», напоминающее вопросительный знак, и «тоже пьяная» «равнобедренная» дочка...
И тем примечательнее заключительная строфа стихотворения, где, не оставляя геометрической системы, Рубцов совершает прорыв к истинно поэтическому за счет метафоричности, которую открывает ему беспредельный мир живой природы:
И в пространстве,
Ветреном и смелом,
Облако —
Из дивной дали гость —
Белым,
Будто выведенным мелом,
Знаком бесконечности
Неслось...
Неустанный в поисках поэтической выразительности, Николай Рубцов много читает, сопоставляет, размышляя о современной поэзии. Не только частные приемы занимают его, но поэзия — как явление прежде всего. Уже тогда родилось стихотворение «Брал человек холодный мертвый камень...» с его пафосом творческого счастья, всепоглощающего труда во имя Поэзии.
В иносказательной форме отношение Николая Рубцова к современной поэзии отражает «Сказка-сказочка» (1960), в которой он как реальность развивает «мистический» сюжет. В комнату поэта влетел «какой-то бес» и повел себя по-хулигански. Напрасно хозяин уговаривает его вести себя пристойно. Нет, бес и не думает слушать — он бьет бутылки в углу, хватает гармонь, наконец, начинает книги швырять из дверей...
Поверить в реальность происходящего должна заставить интонация увещевания, настойчивая и по-разговорному точная:
Я говорю ему. — Не бей!
Не бей бутылки на полу!..
Я говорю ему: — Не тронь,
Не тронь гармошку! — говорю.
Это психологически точно передает состояние лирического героя, его мироощущение и готовит восприятие концовки. Взлетев на книжную полку,
Уткнулся бес в какой-то бред
И вдруг завыл: — О божья мать!
Я вижу лишь лицо газет,
А лиц поэтов не видать...
И начал книги из дверей
Швырять в сугробы декабрю.
...Он обнаглел, он озверел!
Я... ничего не говорю.
Герой не молчал, пока поступки беса противоречили здравому смыслу. А в этом последнем случае и сказать нечего: стихотворные штампы, безликость в поэзии не могут вызывать сочувствия...
Подобные стихотворения единичны в творчестве Рубцова.
Он не стремится без конца использовать один и тот же найденный прием. Эксперимент есть эксперимент, и утверждать его в качестве поэтической системы нет абсолютно никакой необходимости.
Конечно, молодой поэт понимал, что ходить в поэзии проторенными путями — занятие малопочтенное. Он ищет снова и снова, отбрасывая одно и варьируя так или иначе другое. И постепенно очерчивается круг интересов поэта, выявляются излюбленные приемы в их внутренней, содержательной осмысленности. Начинает складываться собственный поэтический мир Николая Рубцова в его органичной многомерности и полнозвучии.
Стихи, написанные Н. Рубцовым в Ленинграде, вбирают в себя полученные им прежде жизненные впечатления. Поэт вспоминает о своих флотских годах, и прежде всего — о работе на рыболовецком траулере. Исчезла скованность, и теперь он гораздо разнообразнее, чем раньше, в выборе тем, в изображаемых картинах и настроениях.
Рубцов умеет изобразить труд, передать настроения работающего рыбака. Вот, к примеру, его рассказ о выходе траулера на лов рыбы («В океане», 1961). В нарочито жесткой интонации изображает Рубцов «час отправления» рыбацкого судна. Стоит непогода («Забрызгана крупно и рубка, и рында»), но задание есть задание, и выходит в море «тральщик тралфлота треста «Севрыба». В каждом слове повторяется здесь звук «р», и эта аллитерация призвана передать прежде всего упоение юного моряка предстоящим делом, своей причастностью к серьезному труду. Отсюда и его задиристая дерзость:
Подумаешь,
рыба!
Треске
мелюзговой
Язвил я:
— Попалась уже? —
На встречные
злые
суда без улова
Кричал я:
— Эй, вы!
На барже!..
А между тем — не до шуток, и океанский пейзаж косвенно отражает трудность предстоящей работы среди волн, которые ходят «по черной груди океана» «буграми в суровых тонах». И тревогу внушают «большие клювастые птицы», которые, стремясь поживиться, долго летят вслед за судном, «пропахшим треской» Здесь уже заметно умение поэта передать в единстве пейзаж и настроение человека перед близкой работой.
В точных конкретных, даже картинных, деталях воссоздается Рубцовым производственная обстановка на море («Хороший улов»). Тралмейстер, что «шумит, вдохновляя аврал», капитан, стоящий «на мостике в мокрой зюйдвестке с чашкой кофе» — все приметит молодой рыбак. А особый его восторг вызывает разгрузка трала:
Сколько всякой на палубе рыбы!
Трепет камбал — глубинниц морей,
И зубаток пятнистые глыбы
В красной груде больших окуней!
С мягким лиризмом Рубцов пишет «Возвращение из рейса», переживая «в суровой жизни лучшие минуты». Но здесь возникают и тревожные ноты, передающие неожиданное смятение молодого матроса: «Куда пойти в бушлате выходном, Со всей тоской, с получкою в кармане?»
Поэту не обойти этой «душевной смуты». Он с усиленным вниманием присматривается к сценам берегового быта рыбаков. А здесь далеко не все было благополучным. Особенно тогда, когда на переднем плане появлялся «вина веселенький бочонок». Но сомнительным было такое веселье. И поэт не мог этого не почувствовать. Недаром же в стихотворении-воспоминании «Летел приказ» увидел он, как
...утверждая
трезвые порядки,
Упрямо волны двигала Двина.
И вот уже бодро, с чувством радости спешит молодой матрос к рыболовному траулеру («Старпомы ждут своих матросов...», 1962). Ведь впереди работа, которая ему по душе, и морской простор, неуловимый в таинственной игре красок и света...
Морские пейзажи у Николая Рубцова в чистом, так сказать, виде не часты, но в них открывается неравнодушная, взволнованная натура поэта. Таково «Утро на море», впервые опубликованное в коллективном сборнике «Первая плавка»,— это романтизированный пейзаж, от экзотики в котором позже поэт отказался:
В ущельях Муста-Тунтури,
Как пена, белый пар клубится.
Так было в первом варианте, а в окончательном:
Как хорошо! Ты посмотри!
В ущельях белый пар клубится...
Восклицания характерны для стихов Рубцова, но свое настроение он стремится подкрепить изобразительностью. При этом поэт использует и краски, и движение света (птицы «на крыльях носят свет зари», горизонт сверкает «калейдоскопом брызг и света», волны «играют в отблесках зари»).
Игра света в природе и светлое, жизнерадостное настроение, которое определяет звучание этого стихотворения, как бы выражают единство природы и человека, устремившего свой взгляд далеко, за горизонт. Поэтика восприятия и отражения пейзажа здесь уже предвосхищает зрелую лирику Рубцова. И как кстати слышится здесь звучащий голос:
...там, где парус реет над волной,
Встречая день, мечтательно и страстно
Поет о счастье голос молодой!
Голос, поющий о счастье, слышит Николай Рубцов, но ему самому море, подарив многие радости, кажется, отказало в счастье любви. Тема неразделенной любви снова и снова звучит в рубцовских стихах: «Повесть о первой любви», «Ты с кораблем прощалась...», «Я тебя целовал...», «Соловьи», «Первое слово»...
Со щемящей тоской, но светло пишет поэт об ушедшем чувстве в «Ответе на письмо»:
Да, я любил.
Ну что же?
Ну и пусть.
Пора в покое прошлое оставить.
Давно уже я чувствую не грусть
И не желанье что-нибудь поправить.
В этих стихах конечно же ощутимы есенинские нотки. Рубцов пока только пытается уловить свою, незаемную интонацию. И шаг к поэтическому преображению пережитого он делает. А вместе с тем не может еще отрешиться от по-бытовому сниженного отношения к переживаниям. «Когда сбежала ты в Азербайджан, Не говорил я: «Скатертью дорога!» — вспоминает автор «Ответа...», и сам тон этих воспоминаний контрастирует с подлинно поэтическим мировосприятием.
В стихотворении намечается новый исход душевных движений — они разомкнуты для мира. Но разомкнутость эта трактуется саркастически: «...Если все же встретимся опять, То сообща кого-нибудь обманем...» — вот заключительные строки «Ответа на письмо». От мелочного осуждения поэт еще не избавлен, но уже идет к постижению любви как меры нравственных отношений среди людей.
Так в стихах раннего Рубцова высокие чувства сосуществуют подчас со своего рода «мелочностью» чувств. Не всегда еще бытовое осмысляет он на уровне поэтического. Точнее, не всегда умеет приметы жизни преобразовать в подлинно лирическое явление. Для этого в ту пору у Николая Рубцова, наверное, просто не хватало чувства меры, которое приходит с жизненным и творческим опытом. А опыт — дело наживное...
В словах экспрессивно сниженных припоминает Рубцов свое прощание с любимой в «Повести о первой любви»:
Любимая чуть не убилась,—
Ой, мама родная земля! —
Рыдая, о грудь мою билась,
Как море о грудь корабля.
Столь же привычны, общеупотребительны и ее клятвы, прозвучавшие в ту минуту: «Я жду вас вечно», «Я вас люблю»... И сейчас лирический герой стихотворения готов умилиться: «Люблю вас! Какие звуки!» Однако, умудренный опытом, знает уже, что «звуки ни то ни се»: ведь было же ее письмо, положившее конец любви, которая и теперь еще мучает его,—
...в холодные ночи
Печальней видений других —
Глаза ее, близкие очень,
И море, отнявшее их...
Печаль этих строк светла, и в ней — чувства героя, сумевшего подняться над банальностью обычнейшей житейской мелодрамы.
И вот еще один шаг поэта к творческому осмыслению пережитого — стихотворение «Я тебя целовал...», написанное в общем-то необычным для Рубцова белым стихом:
По земле проносились листья,
А по морю — за штормом шторм,
Эти листья тебе остались,
Эти штормы достались мне.
Позже, когда штормы останутся позади, как часто будут тревожить поэта «сумасшедшие листья», что несутся по дороге, выражая совсем иное, чем здесь, настроение...
Обстановку и настроение ссоры с любимой передает «Разлад» (1960): «Мы встретились У мельничной запруды. И я ей сразу Прямо все сказал!» Здесь подозрения, ревность, неуверенность — все звучит в многократно повторенном слове «сказал»... И когда уже исхода нет, слышим мы горький смех героя:
Она сказала:
— Ты чего хохочешь?
— Хочу,— сказал я,— Вот и хохочу!..
А никчемность подобной «гордости», нежелания понять друг друга отражается в последних строках «Разлада», где предстает многоговорящий фон:
И зря в ту ночь
Пылал и трепыхался
В конце безлюдной улицы
Закат...
Иной, неожиданный фон оттеняет чувства лирического героя в стихотворении Рубцова «Венера», в котором, едва ли не единственный раз, ожили впечатления роскошных приютинских парков под Ленинградом. Рубцов вспомнил легенду о том, как, пораженный красотою «драгоценной» Венеры над прудом, «бросился в воду поэт и уплыл за ее отраженьем». И эти чувства будоражат героя, накладываются на его переживания:
...в этой зябкой глуши
Вдруг любовь моя — прежняя вера —
Спать не даст, как вторая Венера
В небесах возбужденной души!
Наверное, что-то в этом стихотворении Рубцова может показаться вторичным, но многое здесь уже дает угадать и его самого: «осенняя стужа», «бедный пруд», «душа, излучавшая свет», «Венеры играющий свет», «зябкая глушь»... Эпитеты настроений, игра света — эти приемы вскоре станут определяющими для Николая Рубцова.
Гораздо глубже образ одиночества, неразделенной любви создается в стихотворениях, написанных в 1962 году,— «Соловьи» и «Не пришла».
Сомнение и надежда сплетаются в завершающих строках первого из этих стихотворений:
Это правда иль нет,
Соловьи, соловьи,
Это правда иль нет, тополя,
Что любовь не вернуть,
Как нельзя отыскать
Отвихрившийся след корабля...
Тут уже нет житейских сетований на обстоятельства — жизнь чувства развертывается как внутренняя, единственно важная сущность, которая и организует все стихотворение как целое.
В стихотворении «Не пришла» намечается излюбленная поэтом позже игра света: «свет зеленый, болотный» видится ему из окна ресторана. Кстати, «в окнах зеленый свет, странный, болотный свет» брезжит и в стихотворении «Сто «Нет!» (1961). Герой, расставшийся с любимой, выкрикивает здесь свое «нет», отрицая драму с наивностью самоутешения, самоутверждения: «Я не повешусь, нет, не помешаюсь, нет... Сердце не стонет, нет...»
Острая тревога непокоя в стихотворении «Не пришла» передается уже иначе, гораздо пластичнее:
Снег глухой,
беспристрастный,
бесстрастный,
холодный...
Мертвый снег,
ты зачем
не даешь мне покоя?
Никогда позже Рубцов не прибегал к такому настойчивому нагнетанию эпитетов. Почти никогда не возникали в его стихах потом и образы искусственного, что ли, происхождения: «От асфальта до звезд заштрихована ночь снегопадом...» (выделено мной.— В. О.). Но по-своему оно очень цельно, это стихотворение. Пронизанное лирической экспрессией, оно пластично включает изобразительные детали, воссоздающие обстановку метельной ночи в городе.
Но интимные переживания в стихотворении неожиданно укрупняются, охватывая единством тревожного состояния и героя и природу. И свет, «ядовитый, зеленый, болотный», и снег, «сумасшедший, ночной», «без метельного свиста и воя», снег, которому найдено столько однородных, повторяющихся эпитетов,— все это передает непокой в настроении лирического героя и становится чувством огромным, всеобъемлющим, вселенским.
Но не только страдания отвергнутой любви переживал Николай Рубцов в его юношескую пору. Рано задумался он и над «вечными» вопросами бытия. И здесь надо сказать о его «Элегии» («Стукнул по карману — не звенит...»). Посвященная «брату Алику», она помечена поэтом в сборнике «Волны и скалы» датой «март 1962 года» и адресом — «Ленинград». Однако нет оснований не доверять Валентину Сафонову, который ссылается на ее существование уже в 1957 году, на флоте. Скорее всего это стихотворение написано в пору отпуска в Приютине, поскольку близко стихам того времени не только по отраженным в нем внешним обстоятельствам, но и по настроению.
Нет в «Элегии» душевного надрыва — боль затаена, и материальные затруднения молодого человека видятся сквозь улыбку. Ну, подумаешь, не слыхать звона монет в кармане! Зато живется спокойнее, и «в безоблачный зенит Полетели мысли отдыхать».
Потом Рубцов внес изменения в эти строки, видимо не к месту игривые. И они зазвучали иначе: «В тихий свой, таинственный зенит Полетели мысли отдыхать». А в концовке появилась вариация первой строфы, вполне отвечающая житейским обстоятельствам, сложившимся у поэта в Москве, но тоже полная легкой иронии: «...Если только буду знаменит, То поеду в Ялту отдыхать...» (Не зря поэт иронизировал: вот и знаменитым стал, а в Ялте побывать так ему и не довелось...) Уйти от забот по поводу содержимого собственных карманов не трудно, но от тревог за свою судьбу — не спрячешься:
Но очнусь и выйду за порог
И пойду на ветер, на откос
О печали пройденных дорог
Шелестеть остатками волос.
Память отбивается от рук,
Молодость уходит из-под ног,
Солнышко описывает круг —
Жизненный отсчитывает срок.
Можно себе представить, что, впервые прочитанные бравым матросом с озорными глазами в кругу своих сверстников, стихи эти должны были показаться комическими и вызвать смех. Поэт и не скрывал: он шутит, улыбается. Но мысли его серьезны и тревожны: он уже задумался о предельности жизненных сроков, почувствовал и в пластичных, достоверных образах передал движение времени...
Наверное, не случайно именно «Элегию» Рубцов поставил на открытие своего машинописного сборника «вместо предисловия»...
Но не только «таинственный зенит» привлекает мысли поэта. Он размышляет и над соотношением бытия и быта — соотношением, проявляющимся в каждодневном, сиюминутном. Многое здесь беспокоило Рубцова, мучило его, вызывало тревогу, и пишет он об этом обнаженно резко, даже преувеличенно, с долей гиперболизации. Так появились стихи, сложившиеся потом в сборнике «Волны и скалы» в цикл «Ах, что я делаю?» (сюда вошли и некоторые стихотворения, написанные осенью 1957 года в Приютине).
Вот как сам поэт комментирует эти стихи в авторском предисловии к «Волнам и скалам»: «Кое-что в сборнике (например, некоторые стихи из цикла «Ах, что я делаю?») слишком субъективно. Это «кое-что» интересно только для меня, как память о том, что у меня в жизни было. Это — стихи момента». Самооценка здесь очень верна и определенна.
Стихи, вошедшие в цикл «Ах, что я делаю?»,— откровенно субъективистские, в них молодой поэт всецело подчиняется своим настроениям, чаще всего невеселым, отчаянным, злым. Эти стихи отмечены в той или иной мере и грустной озабоченностью происходящим, и в то же время по-мальчишески дерзким вызовом общепринятым нормам житейского поведения. Вот, к примеру, стихотворение «Праздник в поселке», написанное в декабре 1959 года. Атмосфера хмельного разгула передается в нем в эмоционально-оценочных восклицаниях («Сколько водки выпито! Сколько стекол выбито!..»). Но это отнюдь не праздная констатация, ибо автор стихотворения видит и горькие последствия — приметы откровенного безобразия: «Где-то дети плакали... Где-то финки звякали...»
Рассматривая и воссоздавая свои настроения в «стихах момента», Рубцов тем самым как бы снимает эти настроения, поднимается над ними в жесткой самооценке. И значит, в самом-то деле поэт не тождествен здесь своему лирическому герою, он не совсем тот, каким видится в подобных стихах. Пусть житейски, в формах жизненного поведения Рубцов не смог тогда преодолеть не лучшие свои привычки, духовная мера ценностей и в ту пору им была почувствована верно. А если говорить о поэтическом воплощении такой меры, то она обнаруживает себя в самоиронии, которая постоянна в стихах этого плана.
Многое и существенное, чем жил в ту пору Николай Рубцов, осталось за пределами его стихов как привычное, уравновешенное, не вызывающее беспокойства. Ведь в ту пору он готовился к экзаменам на аттестат зрелости, жадно читал Лермонтова, Майкова, Фета, открыл для себя Блока и многое другое, отыскивая путь к овладению тайнами поэзии, наконец, сам с увлечением отдавался стихотворству. Не забудем, была еще работа на заводе изо дня в день...
Заводская жизнь, как мы помним, отразилась в стихах Рубцова. «В кочегарке» (1959) — одно из немногих, едва ли не единственное его стихотворение на «производственную» тему. Строится оно как жанровая сценка — приход на работу в кочегарку новичка, бывшего моряка.
Первое, что бросается в глаза новичку, это «вьющийся» в топке «пламень белый, белый-белый, будто снег». В свои права вступает изобразительность, и молодой поэт отметит, что кочегар «шлак ломал с размаху Ломом, красным от жары», увидит, как «Проступали сквозь рубаху Потных мускулов бугры».
Рабочие люди живут в движении, трудовом ритме, но и голос их мы услышим. Диалог Н. Рубцов ведет уверенно, с юмором, тонко чувствуя ситуацию, невысказанные слова и жесты за ними.
Вместо «Здравствуйте»:
— В сторонку! —
Крикнул: — Новенький, кажись? — И добавил, как ребенку.
— Тут огонь, не обожгись!..
Человек на работе, ему не до учтивости. Но вот заметил он неуверенность новичка и поиронизировал над ним, предостерегая, «как ребенка». И новичок уловил иронию, но не обижается, что кочегар так отнесся к нему, что он с усмешкой спрашивает: «А тельняшка, что, для форсу?»
Когда же, услышав искренний смех и простецкий ответ: «По мне для носки Лучше вещи нету, факт!» — кочегар убеждается, что парень в самом деле флотский, то сразу меняет свой тон. И стихотворение меняет угол зрения: уже сам бывший матрос в работе и ощущает ее «дыхание», ее ритм.
...Пахло угольным угаром,
Лезла пыль в глаза и рот,
А у ног горячим паром
Шлак парил, как пароход.
Как хотелось, чтоб подуло
Ветром палубным сюда...
Но не дуло. Я подумал:
«И не надо. Ерунда!»
Здесь и обстановка детализируется, и, главное, видим мы человека в работе — живого, чувствующего. Он задыхается от пыли и пара, но не уйдет отсюда, все вынесет,— есть у него трудовая хватка.
Сценка выполнена динамично, с чутким ощущением характера, с верной интонацией диалога, четкой композицией. Правда, в стихотворении можно заметить и расхожие обороты: так, лопату кочегар вручает новичку торжественно, «как награду»; и концовка стихотворения плосковата и стереотипна:
И с таким работал жаром,
Будто отдан был приказ
Стать хорошим кочегаром
Мне, ушедшему в запас!
И все-таки, несмотря на просчеты, очевидно, что стихотворение «состоялось». Николай Рубцов мог бы, вероятно, и в дальнейшем — с достаточным успехом — создавать такого рода стихотворные сценки. Мог бы, но, судя по всему, описательность и внешняя изобразительность не отвечали складу его дарования. Поэт искал подступы к постижению души современника, искал, наверное, поначалу еще стихийно.
О поиске именно в этом направлении свидетельствуют такие стихотворения Рубцова, как «Утро утраты» (1962) и «Ненастье» (1960). Оба эти стихотворения — уже очень значительное достижение поэта на пути освоения стихии лирического. Они органично вписываются в зрелое творчество Н. Рубцова. Вот почему мы обратимся к ним в дальнейшем, при осмыслении важнейших особенностей его поэтического мира.
4
В годы жизни в Ленинграде Николай Рубцов ищет способы освоения современности средствами стиха в разных его формах. Мы уже видели это на примере его «тралфлотских» стихов, а также тех вещей, в которых так или иначе отражена жизнь города. Пытается Рубцов и набросать сельскую сценку и дать свое понимание ее («Репортаж», 1962), пишет стихотворение о деревенском мужичке («Лесной хуторок», 1960; позже, в 1962 году, это стихотворение было исправлено всего в двух строчках и опубликовано под названием «Добрый Филя»), Находят отражение в его стихах и полузабытые деревенские воспоминания («Эхо прошлого», «На гулянии», «Я забыл, как лошадь запрягают...» и др.).
Это обращение к «деревенской» теме весьма примечательно. Никакой «преднамеренности» в таком обращении не было. Молодой поэт следовал здесь прежде всего порывам своей души. Но поэтическая трактовка изображаемого в стихах Рубцова о деревне, написанных на рубеже 50—60-х годов, может показаться несколько неожиданной. Кажется, будто поэт в своей городской жизни вполне усвоил тот сторонний взгляд на деревню, который характерен был в те годы для «среднего» горожанина: взгляд, в сущности, насмешливо-снисходительный, лишенный реального понимания явлений. Такая отстраненность в какой-то мере заметна в стихотворениях-воспоминаниях Рубцова, которые по самому своему тону противоположны его зрелым стихам.
...Хмельные здоровилы во время застолья поют старинную русскую песню «Вот умру, похоронят...», вызывая смех гостей («Эхо прошлого»). Такое отношение к песне как будто разделяет и поэт:
А ведь в песне,
так некстати спетой,
Все в такую даль отдалено,
Что от этих слез,
От песни этой
Стало всем не грустно,
а смешно!
На смену грустной песне явились звонкая «Катюша» и лихая пляска — этим и поставлена последняя точка. (Правда, в «Эхе прошлого» можно услышать и подспудно звучащую ноту, когда в голос персонажа как бы вплетается голос автора, вспоминающего о своем одиночестве: «Ты умрешь — тебя хоть похоронят. А меня? Кому похоронить?..» Но это очень нелегко расслышать.)
...Жанровая сценка Н. Рубцова «На гулянии» напоминает стихотворение Сергея Викулова «Парни». Но если у С. Викулова — объективно прямая подача внешне колоритного материала, то у Рубцова — иронически смещенная. Тут красавицы за столом сидят «неподвижно, словно на картинках», ковш для браги — «большой и примитивный», «в притихшем сельсовете... баян бахвалится и врет»...
В ироническом ключе память о деревне всколыхнулась и в стихотворении «Я забыл, как лошадь запрягают...» (1960). Усмешка ощутима уже в странном и несбыточном для жителя большого города желании «позапрягать» лошадь; чуждость миру сельщины звучит и в правдоподобной детали, усиленной «страхом» неведения: лошади будто бы «неопытных лягают и до смерти могут залягать»... В общем-то есть тут доля истины, но крестьянский парень так всерьез никогда не скажет.
И в то же время отсвет какого-то иного опыта тревожит сознание поэта: «Не однажды мне уже досталось...» Вот тут-то и кроется реальное, трудное, отчего ему и хотелось бы чего-то идиллически спокойного. Да разве оно возможно? И снова он насмешлив:
Эх, запряг бы
Я сейчас кобылку
И возил бы сено,
Сколько мог,
А потом
Втыкал бы важно вилку
Поросенку
Жареному
В бок...
Очень разные стихотворения, а общее в них — некая отстраненность взгляда Рубцова на жизнь деревни. Все это первые подходы к теме, которая станет потом главной в его творчестве и будет осмысливаться иначе — «изнутри» изображаемого. В зрелых стихах поэт не стал бы уже отмахиваться от грустной народной песни — напротив, он уже искал во всем глубокой созвучности времени. Иначе взглянул бы он и на деревенское гулянье...
А вот стихотворение о добром Филе стало для самого Рубцова достаточно неожиданным прорывом в тему, прорывом, неоднозначным в глубине своего подтекста. Во всем своем значении эта вещь в контексте раннего творчества Рубцова не могла быть тогда оценена по достоинству.
Николай Рубцов стремился понять и отразить существенное, глубинное в народной жизни. Направление его поиска хорошо иллюстрируют варианты стихотворения «На родине» (1959), потом значительно переработанного и публиковавшегося без названия — «Загородил мою дорогу...».
В первоначальном варианте стихотворение «На родине» было совершенно иным в двух его последних строфах. В начале, глядя на грузовик, поэт отмечал: «Слава богу, село не то, что год назад!» Он видит перемены:
Теперь в полях везде машины.
И не видать худых кобыл.
Один лишь древний дух крушины
Все так же горек, как и был...
Но мысль поэта по случайной ассоциации уходит в сторону: «Слава богу!» — а при чем тут бог? — «уж нам пора бы понемногу от мистицизма отвыкать»...
Готовя стихотворение к печати, Н. Рубцов внес не только стилистическую правку, но полностью заменил последние строфы, с одной стороны, конкретизируя и дополняя картину современной сельской жизни, с другой — на этой основе — стремясь к обобщению и добиваясь его:
Идут, идут обозы в город
По всем дорогам без конца,—
Не слышно праздных разговоров,
Не видно праздного лица.
Так откликался поэт на перемены в общественной жизни страны. Осмысляя существо этих перемен, он нащупывает связи с тем миром, из которого он некогда пустился в свою одиссею.
Примечательно в этой связи стихотворение Н. Рубцова «Долина детства», открывающее одноименный цикл в «Волнах и скалах»,— стихотворение, известное нам в трех вариантах. Первый его вариант — «Желание» — появился не позднее июля 1960 года в сборнике «Первая плавка», второй — «Долина детства» — помечен в сборнике «Волны и скалы» 9 июля 1962 года, а третий, последний,— «Ось» — опубликован в рубцовской книжке «Лирика» (1965). Сопоставления этих вариантов вполне отражают поиск Н. Рубцовым своего пути в поэзии и жизни.
Как центростремительная сила, Открывая всей земли красу, Жизнь меня по Северу носила И по рынкам знойного Чор-Су!
Так начиналось стихотворение в его первом варианте. От этого зачина Н. Рубцов полностью отказался во втором, не найдя, впрочем, и лучшего. «Мрачный мастер страшного тарана, До чего ж он все же нерадив...» — это, понятно, тоже не зачин, а какие-то случайные строки из иного контекста. Был и еще один, переходный вариант этих строк: «Я родился с сердцем Магеллана, И стихию странствий полюбил...» — он несколько высокопарен. В последнем варианте поэт возвращается к исходному, однако избавляется от экзотической конкретности в пользу полной обобщенности:
Как центростремительная
сила,
Жизнь меня по всей земле
носила!
Во второй строфе первого варианта — в «Желании» — Н. Рубцов конкретизирует рассказ о своих странствиях:
Нахлобучив мичманку на брови,
Шел в кино, в контору, на причал.
Полный свежей юношеской крови,
Вновь, куда хотел, туда и мчал!..
Последние две строки этой строфы во втором варианте — в «Долине детства» — поначалу были иными: «Стал теперь мудрее и суровей И себя отравой накачал». Но «мудрость», наверное, показалась молодому поэту преждевременной, а «отрава» — не самой характерной частностью, и он опять возвращается в «Долине детства» к первому варианту строфы.
Уже в «Долине детства» перед строфой, открывающей лирического героя в его вольном быту, появляются две строки, протягивающие ниточку связи с прошлым: «...После дива сельского барана Я открыл немало разных див...» Нельзя не заметить здесь иронического оттенка по отношению к прошлому, который вовсе не выражал в этом случае настроение поэта. И он в поиске точного выражения находит две новые строки и заменяет одно лишь слово в этих двух ранее найденных:
За морями, полными задора,
Я душою был нетерпелив,—
После дива сельского простора
Я открыл немало разных див!
Совсем другое дело!
И тема разворачивается уже по-иному...
Впрочем, скажу сначала по поводу концовки первого варианта, а значит, и решения темы в нем. Родная сельщина здесь еще места не находит, а складывается тема утверждения жизни в ее стремительном движении:
Но от грустных слов
мне рот воротит:
Тот глубинный пламень есть в душе,
Что всегда горит во мне и бродит,
Словно хмель в наполненном ковше.
Я хочу, чтоб, времени фарватер
Не оставив где-то в стороне,
Жизнь промчалась,
как торпедный катер
Мчит навстречу взмыленной волне!
Стихи многословны и, несмотря на «замысловатость» выражений, декларативны, а образы здесь или случайны (вроде хмеля в ковше), или плосковаты (жизнь — «торпедный катер»). Эти строфы позже были отброшены полностью.
Уже во втором варианте Н. Рубцов нашел необходимое решение темы — связь поэта с родимой сельщиной:
Но моя родимая землица
Надо мной удерживает власть,—
Память возвращается, как птица,
В то гнездо, в котором родилась.
И вокруг долины той любимой,
Полной света вечных звезд Руси,
Жизнь моя вращается незримо,
Как земля вокруг своей оси!
Стихотворение закольцевалось композиционно, сложилось в своей цельности. Тема скитаний отошла на второй план, как лишь один из моментов жизни, которая поверяется в целом отношением к родине, к «родимой землице». Отношение это обретает оттенок интимности, почему, надо полагать, Н. Рубцов и отказался от более раннего варианта предпоследних двух строк, звучащих, пожалуй, излишне возвышенно, и заменил их более «земными», проникновенными: «И вокруг любви непобедимой К селам, к соснам, к ягодам Руси...»
Так выразил Николай Рубцов свое отношение к отчим краям в стихотворении, которое стало для него, без сомнения, программным. Варианты этого стихотворения вполне определенно отражают формирование системы нравственных ценностей у молодого поэта, направление его внутренней душевной работы.
5
Одновременно с тем, как Н. Рубцов находит жизненную опору, происходит и становление его поэтики. Когда переживания поэта слились с настроением неброского северного пейзажа, они обрели идущую от этого пейзажа прозрачную ясность и чистоту. Мелодраматизм, красивости стали неуместны — это постепенно почувствовал Николай Рубцов. Расширяется вместе с тем и круг его впечатлений, мир чувств становится богаче.
Как часто, часто, словно птица,
Душа тоскует по лесам!
Но и не может с тем не слиться,
Что человек воздвигнул сам!
(«В городе»)
Здесь, собственно, впервые заявлена тема будущего рубцовского стихотворения «Грани», поэт начинает освобождаться от узости зрения. Тоскуя по лесам, он принимает своею душой «холмы, покрытые асфальтом и яркой россыпью огней». Однако, сказав во второй, завершающей строфе цитируемого стихотворения «В городе», что их, эти холмы, «порой так шумно славят альты», мне кажется, поэт погрешил искусственностью. Но в первых строках этого стихотворения живой душевный порыв его выразился в словах живых и непосредственных.
Или вот в привычном контексте ранней любовной лирики Николая Рубцова впервые вдруг высветился зримый образ уходящего времени: «Там, где тополь шумел тогда, Пень стоит... А тополя нету» («Ты просил написать о том...»). И снова тот же образ почти без изменений встречаем в более позднем стихотворении — «А дуба нет...». Стихотворение это, на мой взгляд, неровное: есть в нем невыверенные детали. Например: «И ты пошла за мной без воли, Как будто я гипнотизер», — сравнение явно из чуждого текста... Но вдруг тихо и нежно выговорились строки:
...Озаряемый луною,
Светился тихо край родной.
Светился сад, светилось поле
И глубь дремотная озер...
Чистота настроения в природе подготовила зрение поэта, настроила его поэтический слух, и естественно вписалась еще одна примета пейзажа: «Где дуб шумел и красовался, Там пень стоит... А дуба нет...» И это уже не просто изобразительная деталь, дополнительный штрих — получает завершенность образ текучести времени, грустной невосполнимости утрат.
Чувство времени, развиваясь, на многое открывает глаза поэту. И вот уже Николай Рубцов задумался о далеком прошлом, думы его опять навеяны пейзажем:
Взбегу на холм
и упаду
в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!..
Эти строки не сразу открыли стихотворение Н. Рубцова «Видения на холме». Многословное начало ранней редакции, носившей название «Видения в долине» и помеченной 1960 годом, было отброшено летом 1962 года. Поэт, видимо, душой почувствовал, как надо начать стихотворение. Именно так оно и возникло — в порыве.
Не сразу Николай Рубцов избавился в этом стихотворении от красивостей («сапфирный свет на звездных берегах», «безмолвных звезд сапфирное движенье»), которыми, как уже отмечалось, действительно грешил первый его вариант. Стихотворение отличалось первоначально и избыточной описательностью: «И вижу я коней без седоков С их суматошным криком бестолковым, Мельканье тел, мечей и кулаков И бег татар на поле Куликовом»; говорилось не только о Батые, но еще и о Наполеоне... Очевидна в первоначальных вариантах и назойливость игры аллитерациями: «Кто умертвил твои цветы и тропы? Где толпами протопают они, там топят жизнь кровавые потопы»,— это чередование звуков «п — т — п — т» хоть и несёт в себе определенную выразительность, но явно заглушает развитие мысли. Все это вскоре поэт убрал, очистив стихи от избыточности, осуществляя главную свою задачу — высветить сквозную мысль о Родине, ее тревожных и трудных судьбах.
Дума о Родине, в свою очередь, побуждает внимательнее приглядываться к тому, что рядом,— даже пейзаж обретает особое, самостоятельное значение. Все отчетливее проявляются в нем своеобразие видения поэта, его душевное состояние. А как не сказать о выразительности рубцовских пейзажей, точности деталей в них, что уже было заметно в его «Деревенских ночах», пусть по-ребячески излишне умилительных, в «Первом снеге»... А «Березы»?
Я люблю, когда шумят березы,
Когда листья падают с берез.
Слушаю — и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез.
Все очнется в памяти невольно,
Отзовется в сердце и в крови.
Станет как-то радостно и больно,
Будто кто-то шепчет о любви.
Только чаще побеждает проза,
Словно дунет ветер хмурых дней.
Ведь шумит такая же береза
На могиле матери моей.
На войне отца убила пуля,
А у нас в деревне у оград
С ветром и дождем шумел, как улей,
Вот такой же желтый листопад...
Русь моя, люблю твои березы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез...
Вспоминая, задумался поэт, и перед глазами его — светлая и грустная северная осень, старые березы — такие, как в больничном саду села Николы, такие, как над материнской могилой. И шумит листопад, «как улей»,— сравнение, стоит отметить, очень точное: во время дождя и резкого ветра шум листопада схож с гуденьем улья. И сыплются желтые, багряные листья на крыши изб, в палисадники...
В поэзии Н. Рубцова «Березы» — первая из его элегий, чистая в безупречности своей мелодии и певучая. В ней уже свободно заявила себя песенность лирики Рубцова. Нет, не только композицией — повторами, кольцеванием начала и конца,— но самим развитием темы.
Свобода выражения чувств и настроения, сокровенность поэтического высказывания — все подтверждает в этом стихотворении самобытный талант Николая Рубцова. А ведь вспомним: написаны эти удивительные в своей нежной силе стихи еще в 1957 году в Приютине. Настигли воспоминания, забрали молодого матроса в полон, и разом — единым горестным дыханием — выплеснулась его душа.
...Сколько стихов написал поэт в ранние свои годы, а потом словно бы забыл многие из них, забыл, чтобы вспомнить потом лучшие их строки, вернуться на новом поэтическом «витке» к плодотворным находкам — некоторым приемам, образам, интонациям. Опыт раннего стихотворства не оказался для него бесплодным.
Обозревая в целом ранний, так сказать ученический, период творчества Николая Рубцова, невольно обращаешь внимание на пестрое тематическое разнообразие его стихов, на разницу в способах поэтического воплощения материала — не только в изобразительно-выразительных средствах, но и нередко в принципиальных подходах совершенно порой противоположного характера.
Поэт будто бы вел настройку собственной души на звучащее слово, отыскивая в хаосе жизни мелодии ему близкие. Внутреннее единство личности еще не обретено им, но разные грани ее уже наметились — этим-то, может быть, стихи особенно интересны. Правда, справиться с разноголосицей настроений не просто, и внутренняя борьба сказывается время от времени просчетами стиля и композиции.
Уже к лету 1962 года, когда составлялся сборник «Волны и скалы», Николай Рубцов вполне отдавал себе отчет в том, чего стоят и что значат те или иные его стихи, умел их четко разграничить.
Интересно одно конкретное замечание Н. Рубцова по поводу отдельных своих вещей: «Стихотворения «Березы», «Утро утраты», «Поэт перед смертью» — не считаю характерными для себя в смысле формы, но душой остаюсь близок к ним». А стихотворения эти очень разные, и роль их в дальнейшем творческом развитии Рубцова оказалась далеко не одинаковой. «Березы» положили перспективное для Н. Рубцова элегическое начало его лирики. В вещах, тяготеющих к жанру стихотворного рассказа, типа «Утра утраты», психологических по содержанию, поэт в дальнейшем отказался от формалистических экспериментов. Избавился он и от крайностей мелодраматизма, что имеют место в стихотворении «Поэт перед смертью». По внешней форме стихи подобного рода обрели лирическую субъективность, а по внутренней сущности — избавились от чрезмерного субъективизма.
В предисловии к сборнику «Волны и скалы» Н. Рубцов высказывает свое отношение к эксперименту в стихе, творческой «игре», формальному поиску. «Главное — что в основе стиха! — убежденно пишет он.— Любая «игра» — не во вред стихам, если она — от живого образа, а не от абстрактного желания «поиграть», если она — как органическое художественное средство». Как видим, взаимозависимость, единство формы и содержания молодой поэт понимает вполне и только на этой почве решает вопрос о допустимости эксперимента, в сущности всегда необходимого для творческого развития, особенно в молодости.
Признаваясь, что он любит «из поэтов-современников очень немногих», Николай Рубцов высказывается о своем понимании общественной позиции поэта, которую считает «важным и благотворным качеством». «В Жизни и поэзии,— пишет он,— не переношу спокойно любую фальшь, если ее почувствую. Каждого искреннего поэта понимаю в любом виде, даже в самом сумбурном». Заявление нарочито задиристое. Оно подчеркивает стремление поэта к открытому лирическому самовыражению и — пожалуй, особенно важное для Рубцова — его постоянную заботу о подлинности такого самовыражения. Не случайно именно с этим заявлением перекликается появившееся позднее рубцовское стихотворение «Я переписывать не стану...», утверждающее самое стержневое, главное в творческой позиции поэта:
...я придумывать не стану
Себя особого, Рубцова,
За это верить перестану
В того же самого Рубцова,
Но я у Тютчева и Фета
Проверю искреннее слово,
Чтоб книгу Тютчева и Фета
Продолжить книгою Рубцова!..
Искреннее слово — вот первейший критерий поэтического для Николая Рубцова.
Как видим, уже при подготовке своего первого, пока еще рукописного сборника Н. Рубцов предельно искренен, серьезен и требователен к себе. Ему интересны пути творческого поиска, для него принципиально важно, получились ли живыми те или иные стихи, вбирают ли они в себя «живой образ» — самое очевидное свидетельство взаимосвязи жизни и поэзии.
От деревенского детства Николай Рубцов ушел к широким океанским просторам, в тесноту городов с пестротой их быта, чтобы снова вернуться к русской деревне и оттуда увидеть, с учетом всего своего опыта, весь мир и человека в нем.
В беспокойной жизни своей поэт обрел не только живую чуткую душу — а ей были доступны «звуки, которых не слышит никто»,— но и чувство истории и — что особенно важно — чувство пути, без которого истинного поэта не бывает. Но обрел он все это не сразу, в настойчивом поиске своей индивидуальности, в упорном отстаивании своей самобытности.