Молодой, сухощавый, он стоит возле борта пароходика, медлительно плывущего меж низких берегов. Ветер треплет редкую прядку волос над большим лбом, а карие глаза вглядываются в знакомую даль — стога поодаль от воды, а дальше — лес и лес...
От пристани в Тотьме пароход тянется вверх по Сухоне до устья Толшмы, а там остается паромом перебраться на другой берег и на попутной машине через колхоз «Сигнал», лесом вдоль огромного болота по избитым колеям, иногда жестким, тряским, а чаще — наполненным водой, смачно хлюпающей под колесами грязью, взлетающей выше бортов кузова...
И опять родимую деревню
Вижу я: избушки и деревья,
Словно в омут, канувшие в ночь.
За старинный плеск ее паромный,
За ее пустынные стога
Я готов безропотно и скромно
Умереть от выстрела врага...
Село Никольское Николай Рубцов считал своей родиной, часто приезжал сюда. Он охотно встречался со сверстниками и учителями, всегда живо интересовался судьбой друзей и воспитателей. Об этом вспоминают И. А. Медведев, Евгения Буняк и другие.
Приехав летом 1962 года из армии в отпуск, Владимир Аносов встречался с Рубцовым. Они вместе рыбачили, ходили в лес. Был Николай у Аносовых и дома, как нередко в детстве,— ведь родители Владимира сельские учителя...
— Коля, это ты стихи пишешь? — спросила Николая
Рубцова при встрече Валя Климова.
— Да, балуюсь помаленьку,— застенчиво отвечал он.
...Среди своих он и чувствовал себя спокойно, по-свойски. Они-то уж всё поймут.
А через год здесь, в селе Никольском, Николай Рубцов обзавелся семьей и, приезжая сюда, шел вдоль посада над рекой, стараясь еще издали увидеть избушку, где его ждали.
Изба небольшая, с пологой крышей и крохотными оконцами, одно из которых смотрит на реку Толшму. Рядом соседние дома и серые заборы, местами изрядно покосившиеся, кое-где подновленные, а то и попросту изгороди ершатся кольями. А позади избушки черемуха, грядки огорода и тропка под ними, по которой можно выйти к лесу...
Много раз этой тропкой хаживал Николай — на речку, в лес за рыжиками или волнушками, на покос. Летом 1964 года, еще не зная, видимо, об исключении из института, жил Николай Рубцов у себя в деревне, занимаясь обычными делами, зазывал к себе в гости друзей. Вот что он пишет Сергею Багрову в Тотьму 27 июля:
«Я снова в своей Николе...
Живу я здесь уже месяц. Погода, на мой взгляд, великолепная, ягод в лесу полно — так что я не унываю.
Вася Белов говорил мне, что был в Тотьме, был у тебя. В Тотьме и у тебя ему понравилось. Да иначе и не может быть!
Хотелось бы мне встретить тебя, тем более что у меня есть к тебе дело...
Может быть, ты возьмешь командировку опять в Николу? И тебе неплохо несколько дней пошляться по этой грустной и красивой местности.
Ты не видел моих стихов в «Молодой гвардии» и в «Юности» — 6-е номера? Я недоволен подборкой в «Юности», да и той, в «Молодой гвардии». Но ничего. Вот в 8-м номере «Октября» (в августе) выйдет, по-моему, неплохая подборка моих стихов. Посмотри. Может быть, в 9-м номере. Но будут.
...Пиши ответ скорее: мои каникулы уже на исходе. Во второй половине августа уеду отсюда».
По зову давнего друга и приехал сюда Сергей Багров. Вот за ним-то мы и последуем в тот погожий летний день сенокосной страды с запахами клевера и подсыхающего разнотравья.
В избе Сергей застал полный беспорядок: распашонки на столе и чугун с вареной картошкой, детский ботинок, а на полу будильник и клещи, опрокинутый домашний цветок в глиняном горшке. Тут на пару «хозяйничали» Николай и его маленькая дочка Лена, которой отец, по его собственным словам, предоставлял полную волю. Это очень на него похоже: «Маленьким надо давать свободу. Пусть делают что хотят..!»
Жертвой воли ребенка стали отцовские единственные часы — и это его не взволновало.
Николай гладил брюки: попал накануне, идя с сенокоса, под ливень, а других скорее всего и не было.
Вскоре пришли с покоса жена Николая Гета с матерью, и друзья отправились к реке.
До страсти любил Николай воду, купание. «Любовь к воде у Рубцова была неистребимой. Все время его тянуло или к какому-нибудь ручью, или к колодцу с брусчатым колесом, или к болотцу»,— пишет С. Багров. И, один из немногих, он вспоминает о тех счастливых минутах: «...я увидел на загорелом его лице праздничную улыбку, а в карих глазах что-то ласково-легкое, игравшее радостью и приветом... Уж так Николай плескался, махал руками, кричал и шумел! Забирался на изгородь или камень и летел стремительно вниз, пробивая руками и головой сомлелое плесо». Сам Сергей долго не собирался искупаться,— тут и родился шуточный экспромт Рубцова «На реке» («Реки не видел сроду...»).
Они и рождались, рубцовские стихи, вот так нежданно, по воле какого-то случая, воображением поэта, взволнованным необычной ассоциацией, настроением минуты... Характерен другой случай, который припоминает С. Багров (и в письме к нему Рубцова есть несколько слов по этому поводу).
...Вечером, гуляя, они снова неожиданно вышли к реке, которая как бы огибает село Никольское, приподнявшееся на взгорке. «Белый песок, кривые... корни надречного краснотала, дремавшие на воде чашечки желтых купав — все здесь дышало чем-то старинным и русским. Стояла такая тишь, что слышно было, как шевелилась трава, по которой, словно сквозь лес, пробирался желтый цыпленок. Мы запалили костер и стали смотреть сквозь огонь на далекие силуэты деревьев. Я сказал:
— Слышу детское пение.
— Где?! — удивился Рубцов.
Я показал в сторону уродливых корневищ, черневших на том берегу реки. Там слегка колебалась листва, в которой порхала безмолвная птица. И вдруг при свете луны, за кустами, около леса возникла избушка с железной трубой, из оконца которой, будто седые старушечьи волосы, плыли пряди тумана. И я выкрикнул. Выкрикнул то, во что так мне хотелось верить:
— Это же ведьмы! Это они поют детскими голосами! Они же по-детски и плачут!»
Друзья еще долго в задумчивости лежали на земле у огня, потом Николай в одиночестве бродил по лесу...
...В Никольском Сергей Багров пробыл три дня, а потом укатил на своем мотоцикле. Следом за ним вскоре пришло письмо Николая. Вот оно — полностью:
«Сережа, милый!
Как доехал? Не сломался мотоцикл?
Сразу после тебя целые сутки у нас был дождь. Сразу же после дождя я побежал в лес искать рыжики. Рыжиков не нашел, но зато написал стихотворение о том, как много в лесу бывает грибов. Это стихотворение наполовину навеяно случайно сказанной тобой строчкой (а может, и не случайно) «Ведьмы тоже по-детски плачут». Посылаю его тебе. По-моему, оно получилось неплохим. Ты лучше что-нибудь выкинь из тех стихов, а это предложи своей газете.
Я очень был рад твоему приезду. Спасибо тебе, что «наш двор уединенный, пустынным снегом занесенный, твой колокольчик огласил!» (Пушкин).
Вышел 8-й номер «Октября». Там есть и мои стихи. Я уже их читал. А ты не читал? Посмотри, если найдешь как-нибудь минуту свободного времени. Сядь в кресло, закури сигару и почитывай их помаленьку, балагуря о том, о сем...
Я получил письмо от одного московского товарища, поэта. Собирается приехать ко мне в Николу. Поздновато он что-то надумал: пока едет, пока то да се,— я буду готовиться покинуть эту святую обитель природы. Да как знать! Может, потом вместе заглянем к тебе.
А рыжики еще будут!
Ваня Серков уехал. Почти всю ночь просидели у прощального костра. Жаль, что и он уехал.
Ну, будь здоров! До свиданья, Сережа. Пиши. Буду ждать.
Сердечный привет Елесину».
Здесь мне каждое слово представляется значительным. И откровенная радость по поводу публикации в «Октябре», действительно крупно и интересно представившей Николая Рубцова. И открытое чувство дружества — в светлом отношении к самому Багрову, в легкой грусти от прощания с давними друзьями (еще со школьных лет) в Никольском. И ожидание новой встречи — с одним из московских друзей-поэтов, который «поздновато что-то надумал» приехать,— впрочем, это отмечено без особого огорчения: Рубцов не одинок, и дух его бодр и деятелен.
Круг друзей представляется ему сейчас истинно поэтическим кругом. Потому и строчка из Пушкина вспомнилась кстати. Потому не без некоторого щегольства принят и этот «высокий штиль» пожеланий на предмет чтения подборки его стихов, подправленный легкой иронией...
Я представляю себе Рубцова у прощального костра, о котором он на днях напишет стихи. Представляю его с корзинкой в лесу, где «под каждой березой — гриб, подберезовик, и под каждой осиной — гриб, подосиновик». А рыжиков нет, но это ничего — будут еще! Зато от искры случайного ребячливого разговора с приятелем на вечернем мглистом берегу в душе снова заговорили стихи. В них и радость от щедрости родной природы, и восторг от ее таинственного и властного очарования:
...Знаешь, ведьмы в такой глуши
Плачут жалобно.
И чаруют они, кружа,
Детским пением,
Чтоб такой красотой в тиши
Все дышало бы,
Будто видит твоя душа
сновидение.
И закружат твои глаза
Тучи плавные
Да брусничных глухих трясин
Лапы, лапушки...
Таковы на Руси леса
Достославные,
Таковы на лесной Руси
Сказки бабушки...
Посвятит Николай Рубцов это свое стихотворение другу, в общении с которым оно неожиданно родилось,— Сергею Багрову...
Счастливое было лето: погода радовала и встречи с друзьями, грибов и ягод много привалило, а главное — уверенность в себе крепла: все-таки три журнальных подборки за три месяца появилось, а с ними и кое-какие деньги на семейные расходы. Потому и работалось так хорошо. Вскоре после отъезда Багрова кроме стихотворения «Сапоги мои скрип да скрип...» Николай Рубцов написал еще шесть, и рабочее настроение было устойчивым. А потом брусника пошла, появилась надежда на рыжики, и Николай решил остаться в Никольском вплоть до сентября...
Съездив осенью в Москву, Н. Рубцов, отчисленный из института, вернулся в село. Настроение было уже совсем иное, однако надо было жить и искать выход из положения. Восстановление на заочном отделении института в самом начале нового 1965 года мало что меняло. И выход книжечки «Лирика» осенью этого года в Северо-Западном издательстве принес поэту больше волнений и досады, чем удовлетворения. «Конечно, тут далеко не все, на что я способен,— писал Рубцов о своей первой книжке В. Елесину.— Ну, пусть...» Да к тому же и гонорар за эту книжку был выплачен по самой низкой ставке, и в определении объема издания (а значит, и величины гонорара) просчет вышел...
Николай месяцами живет в селе Никольском, время от времени выезжая в Вологду, Москву, а то и еще куда-то... И снова возвращается в семью в Никольское, задержавшись на день-другой по пути в Тотьме. Там, в редакции районной газеты «Ленинское знамя», работали его друзья Сергей Багров и Василий Елесин, с которыми Николай Рубцов поддерживал дружеские и деловые связи. При его хроническом безденежье и небольшой заработок в «районке» шел в расчет.
Первую подборку Н. Рубцова в «Ленинском знамени» представил С. Багров 14 января 1964 года. Он писал:
«Дерзким спорщиком и отчаянным парнем с горящими глазами на смуглом лице — таким запомнился Николай Рубцов у себя на родине, в утонувшем среди черемух и берез селе Никола. Нелегким путем шагал он к своим творческим удачам. Незаконченный техникум в Тотьме, студеные штормы Ледовитого океана, бегущие к горизонтам железные дороги, гигантские слаломы в Хибинских скалах, горячие вахты у доменных печей и, наконец, Москва, Литературный институт имени Горького. Сейчас Николай учится на втором курсе. Стихи его печатаются в центральных газетах и журналах. Поэт уверенно держит путь в большую поэзию...»
Стихи «Я весь в мазуте...» и «В океане» представили Рубцова его землякам.
Потом брался он и за обычные газетные материалы и в них вкладывал всю свою душу. Такова заметка об учительнице Нине Ильиничне Клыковой, с которой были связаны воспоминания Николая Рубцова о военных годах,— она напечатана в «Ленинском знамени» 7 ноября 1964 года. Рубцов сумел передать в этой заметке живые впечатления памятных лет.
А вот стихотворные отклики на актуальные для газеты темы не удавались ему. Так, 15 августа того же года в «Ленинском знамени» был опубликован стихотворный рассказ Рубцова о сельском активисте. Герой этого стихотворения в трудные годы не оставил деревню, хотя вынужден был расстаться с женой, дорожил доверием односельчан. Он, коммунист, «не стремился к личной славе», главное для него — работа во имя «изобилья в каждом доме». Все это отражает характерные приметы времени. Тем не менее здесь не сложился цельный в своей многомерной конкретности образ. Правда, отдельные строки стихотворения — явно рубцовские. Таково, например, его начало:
Он поднял флаг
Над сельсоветом,
Над тихой родиной своей,
Над всем старинным белым светом
Он поднял флаг...
( Подчеркнуто мной.— В. О.)
И все-таки своего угла зрения в поэтическом решении избранной темы Рубцов здесь не нашел. Хотя и стремился отразить в стихах современные, острозлободневные проблемы. Но, пробуя свои силы в прямом стихотворном отклике на общественные вопросы, он лишний раз убеждался, что публицистические жанры — не его стихия.
Примечательно в этой связи признание самого Рубцова, когда одновременно с заметкой об учительнице Н. И. Клыковой он выслал в редакцию «Ленинского знамени» написанное им в те дни стихотворение публицистического жанра. Он сообщает тогда Сергею Багрову: «Вчера я отправил Каленистову (редактору газеты «Ленинское знамя».— В. О.) заметки о той учительнице и стихотворение. Стихотворение писать было тяжелей, ей-богу!..»
И в самом деле, тяжело поэту писать стихи в жанре, не отвечающем самому складу его дарования. Николай Рубцов — поэт глубоко лирического мировосприятия. Его взгляд, тяготеющий к своего рода лирической обобщенности, улавливает в окружающем мире какие-то общие приметы, которые отражают прежде всего не событие, а явление. Именно это и определило характер творческих интересов Рубцова, направленность его художнического поиска. Показательно, что сам Рубцов, трезво оценивая свои публицистические стихи, в дальнейшем уже не возвращался к ним.
Скромно оценивал он и свои опыты в очерковой и «деловой» прозе. Как-то собрался было Рубцов писать очерки для журнала «Сельская молодежь», но заранее сознавал: «Вполне возможно, что не напишу»,— и не написал. А вот пример отношения Рубцова к газетной публикации. «Посылаю заметку о нашем фельдшере,— пишет он в конце 1964 года В. Елесину.— Редактируй ее и сокращай, как хочешь (это не стихи), но только хоть что-нибудь из этой заметки надо бы напечатать». Заметка Рубцова о фельдшере В. А. Чудинове опубликована в «Ленинском знамени» 4 марта 1965 года.
«Редактировать и сокращать» позволяет Рубцов только свои прозаические заметки— «это не стихи». Такая оговорка в его письме не случайна: редакторское своеволие здесь для него неприемлемо.
Как мог переживать и беспокоиться Николай Рубцов по поводу даже одной строчки в стихотворении, об этом тоже свидетельствуют его письма. Вот он спешит предупредить С. Багрова: «Только что отправил тебе письмо и вспомнил, что в посланном стихотворении одна строфа отпечатана не так. Вернее, одна строчка: «Будто видишь ты сновидение?»
Надо так: «Будто видит твоя душа сновидение?»...» Написал и сам подчеркнул... Таких замечаний немало в письмах Рубцова по поводу разных стихотворений.
В селе Никольском Николай Рубцов работал много и охотно, уйдя от столичной суеты. Достаточно заметить, что в «Ленинском знамени» за 1964—1965 годы он опубликовал около двух десятков стихотворений. В их числе «Родная деревня», «В горнице», «Прощальный костер». Там, в селе, судя по всему, написал Рубцов «Осенние этюды», которые вошли в книгу «Звезда полей», и стихи, опубликованные лишь посмертно — «Кружусь ли я в Москве бурливой...», «Душа» (печатается под названием «философские стихи»), впрочем, не только их...
О работе Н. Рубцова в тот период интересные сведения содержит его письмо С. В. Викулову в ответ на его предложение подготовить подборку для газеты «Красный Север».
«Я посылаю Вам кое-какие стихи,— пишет Рубцов,— но, конечно, не прошу напечатать их, так как это зависит от Вашего о них мнения, и буду вполне готов к тому, если они не будут напечатаны.
Среди этих стихов есть одно чисто философское — «Душа». Говорю о нем отдельно потому, что оно смущает меня своей холодноватостью, но и все же я не прочь напечатать его...
Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повесть (впервые взялся за прозу), а также стихи...»
Здесь все на себя обращает внимание: исключительная корректность, своеобразная самооценка с учетом расхожих мнений, да и «холодноватость» в философских стихах действительно смущала автора; наконец, неожиданное признание: «...пишу повесть...»
То, что Николай Рубцов сообщает о работе над повестью, не случайная обмолвка. Тогда же, осенью 1964 года, он пишет С. Багрову: «...хочу все-таки до того, как поеду отсюда, что-нибудь закончить, хотя бы несколько глав повести, которую я задумал. А еще пришла в голову дурацкая мысль записать кое-какие свои соображения о поэзии в литературной форме и дать им заголовок «Письмо другу». Вот так...»
Но мысль записать «свои соображения о поэзии» делом, увы, не обернулась. А повесть, есть основания полагать, была написана и утрачена лишь позже...
Да, много в ту пору работал Николай Рубцов, и желание работать было, но безденежье сбивало рабочий настрой, рождая горькие мысли, и руки опускались. Ведь надо было как-то искать возможности материально поддерживать семью. И он, преодолевая настроение, писал стихи, отправлял их то в районную газету «Ленинское знамя», то в областную — «Красный Север».
И снова — писал и писал, находя радости порой в самом малом и пустячном...
«Живу неплохо. Хожу в лес рубить дрова. Только щепки летят!» — шутливо замечал Рубцов в письме Елесину в конце 1964 года, в нелегкое для себя время. Но вот за работой отошли горькие мысли, вспыхнул мгновенный свет радости. И от искорки этого света родилось чистое и прозрачное стихотворение «По дрова »:
Привезу я дочке Лене
Из лесных даров
Медвежонка на колене,
Кроме воза дров...
Нагружу большие сани
Да махну кнутом
И как раз поспею к бане,
С веником притом!
Отрадным было для него в сумерки холодным вечером растопить маленькую печку и долго сидеть у огня, наблюдая игру пламени, и тогда «чувство самой случайной радости вырастает до чувства самой полной успокоенности» (из письма С. Куняеву). И голос природы был созвучен поэту, приносил ему отраду: «...слушать завывание деревенского ветра осенью и зимой — то же, что слушать классическую музыку, например, Чайковского, к которому я ни разу не мог остаться равнодушным» (из письма В. Елесину).
Богатое надо иметь воображение, чтобы в нелегкие для себя минуты находить глубокие, сильные впечатления, преобразовывать их в гармонические строки!
Рубцов не любил жаловаться на жизнь, и вслух никто его жалоб не слышал. Лишь двум-трем самым близким людям мог он в письмах высказать наболевшее. Как, например, в письме Александру Романову осенью 1965 года: «Стихов пишу, да, много. Не знаю даже, что делать с ними. Мне самому они абсолютно не нужны, когда уже закончены, а и никому, видно, не нужны, раз их не печатают (бывают, конечно, исключительные случаи). Хорошо бы, Саша, если бы из «Красного Севера» в счет стихов, которые будут напечатаны, как-нибудь, каким-нибудь образом послали мне немного денег до Нового года.
Ты не мог ли чуть-чуть похлопотать об этом?
Мне тут, в этой глуши, страшно туго: работы для меня нет... Так что я не всегда могу держаться здесь гордо, как горный орел на горной вершине. «Красный Север» напечатает только один стих, ради снисхождения? Наверное, так и будет. Только мне вся эта... возня вокруг какого-нибудь дурацкого одного стишка надоела и не нужна. Всегда столько разговоров, работы на машинке, всякого беспокойства, усилий — и ради чего? Ради того, чтобы увидеть, что вот все-таки напечатали?..»
Много нужно пережить ожиданий, разочарований, огорчений, чтобы так писать, а горькая ирония поэта между тем вполне оправданна. В самом деле, при успехе — две-три подборки в год в журналах, время от времени — одно-другое стихотворение в газетах — материального достатка это не давало. А речь ведь шла о тех самых стихах, которые в последние годы жизни поэта издавались и переиздавались снова и снова, когда «заботы суетного света» его уже больше не тревожили...
В конце октября 1964 года, когда осенняя распутица перекрыла все дороги для машин, Николай Рубцов вернулся из Москвы и от устья Толшмы до Никольского шел пешком. Был он, конечно, без денег, и легко понять его неловкость перед домашними, тем более что приближался праздник. Он прикидывал было провести праздничные дни в селе и уехать,— не искать же в Никольском литературной работы?.. Он раздумывал, как лучше сделать, и не находил выхода.
А за окном выпал внезапно первый обильный снег, выпал и поразил резкостью картин: повсюду снег — на крышах, на порогах, на дорожной грязи. Чем-то это ему детство напомнило, но ненадолго,— растаял снег, и снова прежние картины открылись: избы и заборы, почерневшие от влаги, вдруг проглянувшее солнце косо высветило лужи своими лучами, и небо — низкое и тяжелое...
Он знал, что грибов в такую пору не найдешь в лесу, а стихи — не пишутся. Он присаживался за стол, брался за прозу и писал — нехотя. Принимался читать Льва Толстого, вспоминая совет Александра Яковлевича Яшина, который не раз ему о Толстом говаривал... Зачитывался, и вдруг ловил себя на мысли о том, как было бы хорошо и полезно, уединившись где-нибудь в глухой избушке, читать целыми днями прекрасные книги...
И снова неотвязные мысли отгоняли бесполезную мечту. Что же делать?.. Ведь даже в Тотьму не выехать — и машины не идут, а пароходы уже закончили навигацию. А в Вологду — сначала пешком до станции, потом поездами?.. Только и там найдешь ли работу?.. Выхода никак не представлялось, и уже временами приходило желание взяться за любую работу, как в ранней юности. Но что же это — все начинать сначала?.. Нет, только не это.
Дни шли за днями, вот уже и праздники настали, землю сковало морозом, и снег обложил все кругом, а он все не мог ни на что решиться. Конечно, и в Тотьме делать нечего, и в Вологде работы не найти...
Во всей остроте это состояние отразилось в письме Рубцова от 18 ноября 1964 года в Москву, Станиславу Куняеву: «...в прелестях этого уголка я уже разочаровался, так как нахожу здесь не уединение и покой, а одиночество и такое ощущение, будто я перед кем-то виноват и передо мной — тоже...»
Еще отчетливее настроения Н. Рубцова оживают в строчках письма С. Багрову от декабря того же года: «Жизнь моя идет без всяких изменений и, кажется, остановилась даже, а не идет никуда. Получил письмо от брата из Ленинграда. Он зовет меня в гости, но я все никак не могу сдвинуться с места ни в какую сторону. Выйду иногда на улицу — увижу снег, безлюдье, мороз и ко всему опять становлюсь безразличным и не знаю, что мне делать, да и не задумываюсь над этим, хотя надо бы задуматься, так как совсем разонравилось мне в старой этой избе... Было бы куда легче, если б нашлись здесь близкие мне люди. Но их нет, хотя ко всем я отношусь хорошо...»
Горькое признание Рубцова... А «разонравилось» ему «в старой этой избе» не случайно: остро ощутил он, что не сложилась его личная жизнь, не было рядом близких ему людей. Примечательно здесь наблюдение М. С. Корякиной-Астафьевой. Женским чутьем угадала она, почему дом в селе Никольском не стал для Николая родным: «Казалось бы, все хорошо, все нормально, все как у людей, но чем дальше, тем все чаще он будет ловить на себе осуждающий взгляд женщины — матери жены, будет выслушивать от нее упреки за то, что он-де посиживает на шее у жены да у тещи, пописывает стишки, в лес похаживает... А люди все работают, семьи кормят, одевают. И ей от людей совестно, что достался такой зятек, у которого ни в себе, ни на себе...»
А между тем Рубцов постоянно думал о том, как «семью кормить», не сидел сиднем, сложа руки. Летом сенокосничал, осенью собирал грибы (а их он, как немногие, умел собирать), работал на огороде, нянчился с дочкой, заготовлял в лесу дрова... Но ведь вся такая работа в деревне за работу не почитается — это самообслуживание, которое материально не оплачивается, хотя и отнимает массу времени. А в семье нужен твердый, устойчивый заработок. И приходилось Рубцову выслушивать упреки за то, что не думает он о нуждах семьи, не «зашибает» большие деньги. Так назрел, а потом и произошел его разрыв с семьей...
В конце ноября и декабре 1964 года Николай Рубцов уже в Вологде; случается, он надолго уезжает в иные края, лишь на несколько дней появляясь в родном селе, вскоре уже снова чувствуя знакомую душевную тяжесть.
Он вез в Николу то куклу, то детское платьице, но никогда не рассказывал о том, почему не задалась здесь его жизнь, хотя радовался каждой подробности о своей дочери. Гадать можно только по стихам, а надо ли гадать, если в них открыта боль души человека, не узнавшего истинного счастья душевной близости...
Весь нерастраченный жар нежной, чувствительной души, не встречающей взаимопонимания, Николай Рубцов отдавал стихам. Уж муза-то была в эту пору к нему приветлива и великодушна...