ВВЕДЕНИЕ
Проблема регионального изучения былин, осознанная наукой со времени открытия мощнейших очагов русского песенного эпоса, до сих пор остается актуальной для отечественной фольклористики. Науке известны множество статей, посвященных былинной традиции Поволжья, Дона, Терека, Яика (река Урал), Алтая, Забайкалья, Восточной Сибири и других былинных регионов. Классическим научным трудом в области изучения севернорусских былинных регионов является монография А. М. Астаховой «Русский былинный эпос на Севере» (Петрозаводск, 1948), а также ее двухтомное собрание «Былины Севера» (М.; Л., 1938 – 1951), где рассмотрены и подробно охарактеризованы областные традиции Прионежья, Пинеги, Кулоя, Мезени, Печоры, Зимнего, Поморского и Карельского берегов Белого моря.
Предметом нашего исследования являются пять севернорусских местных традиций: Приладожье, Шенкурско-Важский край, Северная Двина, Вологодский и Пермско-Вятский регионы. Все названные районы отличает одна черта: записи былин здесь крайне малочислены по сравнению с соседними севернорусскими регионами. Перечисленные территории, как правило, не привлекали внимание былиноведов. Единственная работа, где суммарно охрактеризованы указанные районы, – это статья В. Ф. Миллера «Наблюдения над географическим распространением былин» (1894 г.).[1] Однако с конца XIX в. в фольклористике накопились дополнительные источники по былинам названных территорий, которые необходимо заново переосмыслить. Выработались и новые методы в изучении региональных традиций. В связи с этим возникает необходимость свести в едином исследовательском пространстве все сведения об эпической традиции указанных районов.
В соответствии с этим исследование делится на пять глав, которые строятся по единому плану. В каждой из глав дается краткая история заселения русскими людьми той или иной территории; далее следует экскурс в историю собирания былин в данном регионе; по мере необходимости дается текстологическая критика записанного и опубликованного материала; заключается каждая глава характеристикой былин, зафиксированных в рассматриваемом крае. Во второй части нашего издания даются былинные тексты каждого из регионов, публикуемые с учетом проведенной текстологической критики.
Наше исследование, помимо локальной характеристики перечисленных выше территорий, имеет в виду также некоторую сверхзадачу: подключиться к решению проблемы географического распространения былин. Эта проблема приковывает к себе внимание фольклористов на протяжении почти полутора столетий. Уже открыватели Олонецкого очага старин П. Н. Рыбников и А. Ф. Гильфердинг задавались вопросом, почему эпическая традиция сохранилась именно в этом регионе. Причину консервации былин в Заонежье видели в особой поэтической одаренности местных жителей (П. Н. Рыбников); в «свободе и глуши» края, оторванного от крупных промышленных центров (А. Ф. Гильфердинг); в неграмотности населения (А. Ф. Гильфердинг); в отсутствии здесь крепостного права (А. Ф. Гильфердинг, А. М. Астахова).
Довод об особой поэтической одаренности олончан, очевидно, не может быть принимаемым всерьез. Ссылки на глушь и оторванность Заонежья от промышленных центров также несостоятельны. Петрозаводск с самого начала его возникновения был крупным промышленным центром и к нему тянулись все обонежские погосты. Заонежане экономически были тесно связаны также с Петербургом. Этнографической литературе хорошо известно, что некоторые из сказителей неоднократно с обозами рыбы бывали в столице. Что касается неграмотности, то исследования показали, что грамотных крестьян в процентном отношении на Русском Севере было гораздо больше, чем в центральных районах, где песенный эпос не зарегистрирован. Отсутствие или наличие крепостного права также не может быть абсолютизирующим фактором: эпос к XIX в. сохранился не только на Русском Севере, не знавшем крепостного права, но и в Поволжских губерниях, где была крепостническая форма хозяйствования.
В 1894 г. В. Ф. Миллер в названной выше статье «Наблюдения над географическим распространением былин» предложил так называемую «новгородскую теорию». Суть концепции ученого сводится к следующему: былины сохранились в тех регионах, которые подверглись новгородской колонизации; «низовская» (ростовская, верхневолжская, московская) колонизация былин с собой не несла. Эта точка зрения получила поддержку в обстоятельной монографии С. И. Дмитриевой.[2] Данную гипотезу полностью разделяют также С. Н. Азбелев, Б. А. Рыбаков, В. П. Аникин.[3]
При всей серьезности и аргументированности «новгородская теория» имеет свои уязвимые стороны. Во-первых, уж коли былины распространялись по Руси исключительно с новгородскими потоками переселенцев, то почему же тогда эпос не сохранился в самом Новгороде и в непосредственно близких от него регионах? Во-вторых, если сибирские былинные очаги еще можно связать с новгородской колонизацией (хотя это положение и может быть оспорено), то поволжские эпические регионы с середины XVI в. заселялись, без сомнения, выходцами из самых разных уголков Московской Руси. Это были служилые люди, составлявшие военные гарнизоны новых крепостей-городков, долженствующие укреплять власть Москвы во вновь отвоеванных землях. Сюда же от крепостной кабалы бежало население из центра страны. С конца XVII в. правительство стало селить здесь помещиков, которые целыми деревнями переводили на Волгу своих крепостных.[4] О целенаправленном новгородском колонизационном потоке в XVI в., а тем более в XVII в. (Новгород к этому времени давно утратил свое могущество!) говорить не приходится. Казацкие же очаги былин (Дон, Яик, Терек) с еще большей очевидностью выпадают из «новгородской теории».
В последние годы «новгородская теория» неоднократно подвергалась сомнению. Так, против нее выступил в одной из своих статей Ю. А. Новиков,[5] критически пересмотревший многие математические выкладки С. И. Дмитриевой и выдвинувший положение о неравномерности затухания эпоса в разных регионах. В 1990 – 1993 гг. на страницах журнала «Советская этнография» («Этнографическое обозрение») были опубликованы материалы полемики между М. И. Васильевым и С. И. Дмитриевой.[6] М. И. Васильев также усомнился в новгородской концепции. Причиной консервации былин на Русском Севере исследователь полагает особый тип хозяйственной деятельности, присущий этому региону, а именно роль промыслов в жизни северян (рыбный, морской зверь). Эта идея не новая. Этнографическая литература имеет немало описаний промысловой избушки и старинщика, помогающего промысловикам коротать долгие вечера. Возможно, свое рациональное зерно в этой идее есть. Но опять-таки, чем же объяснить сохранность эпоса в чисто земледельческих и крепостнических по своему характеру Саратовской и Самарской губерниях?
Очевидно, что необходимо найти нечто общее, что объединяло бы все былинные регионы (и относительно рано освоенный русскими европейский Север, и поздно заселенную Сибирь; и не знавшие крепостного права районы, и крепостные деревни Поволжья; и земледельческие губернии, и промысловые территории; и крестьянские уезды, и казацкие станицы) – в противовес небылинным. Это общее мы видим в том, что все былинные регионы являются зонами этнического пограничья, то есть районами, где русские в XIX в. или в недавнем прошлом находились в непосредственном контакте с представителями других этносов. Небылинные же регионы – центральные губернии России – к XIX в. уже на протяжении нескольких столетий были одноэтничными зонами, чисто русскими. Схожую идею высказывали Ю. И. Смирнов и В. Г. Смолицкий, обратившие внимание на то, что «былины чаще всего записывались на порубежьях XV – XVIII вв. Московского государства». «Похоже, – отмечали исследователи, – что на порубежьях создавались наиболее благоприятные условия для бытования эпической традиции, появление которой на каждом порубежье нельзя объяснить одним участием или влиянием новгородцев».[7]
Действительно, тезис о присутствии фактора этнического пограничья в вопросе о географическом распространении былин не требует особых доказательств. В Сибири (на Алтае, в Забайкалье, в Русском Устье), где зафиксированы эпические песни, русские в XIX в. жили в плотном окружении местного аборигенного населения. Гребенские казаки, поселившиеся на Тереке в XVI в., находились в постоянных контактах с горскими народами Кавказа. Русский Дон с юга ощущал дыхание татарского Крыма; к тому же сюда периодически заходили кочевые калмыки. Река Яик, ставшая колыбелью уральских казаков, издавна была освоена все теми же восточными кочевыми народностями. Поволжье и по сей день – зона совместного проживания русских с мордвой, марийцами, татарами, чувашами. Печора, Мезень, Пинега – пограничье русских с коми; Заонежье – с карелами.
В связи с отмеченной закономерностью необходимо напомнить одно забытое высказывание П. Н. Рыбникова, брошенное им вскользь в «Заметке собирателя». Называя Повенецкий уезд бедным в отношении хороших сказителей, собиратель противопоставляет ему соседние территории Олонецкой губернии: «Если в других местностях Олонецкого края сохранилось столько остатков богатырского эпоса, то тому причиною поэтическая природа жителей и их поселения на украйне между Корелою и Чудью, где они должны были поддерживать свою народность былевою памятью о славном киевском и новгородском прошедшем».[8] Эта мысль П. Н. Рыбникова кажется нам весьма плодотворной. В свое время В. Ф. Миллер отнесся к названной идее П. Н. Рыбникова более чем скептически: «Близость к инородцам, будто бы побуждавшая русское население к сохранению памяти об эпической национальной старине, однако не вызвала таких же последствий во многих других губерниях, где русское население сталкивается с инородцами (Казанской, Оренбургской, Вятской и др.)».[9] Однако мы полагаем, что именно обострение этнического самосознания переселенцев, входящих в контакт с местным (аборигенным) населением, является главной причиной более длительного (по сравнению с центром) сохранения былин в окраинных (порубежных) регионах.
Эпос, на наш взгляд, в эпоху устной культуры являлся одной из важнейших доминант в этническом самосознании человека. Принадлежность к тому или иному народу индивидум, помимо всего прочего, определял своей исторической памятью (что я помню о своих предках), а память эта воплощалась в былевой песне, которая, кроме исторического заряда, несла в себе еще и эстетический. Именно поэтому былинам принадлежала особая роль в этническом самосознании человека (по сравнению, например, с историческими преданиями, в которых эстетическая функция значительно ослаблена).
Процесс распространения былин нам представляется следующим образом. Первоначальное ядро богатырских песен сформировалось в эпоху Киевской Руси на тех территориях, которые упоминаются в былинах: Киев («Во стольном во городе во Киеве» происходят события большинства былин), Чернигов («Под Черниговым силушки черным-черно» и эту силу побивает Илья Муромец), Новгород («Во славном во Нове-граде» живут Василий Буслаевич и Садко). Киевско-Черниговский край на юге и Новгород на севере – это те земли, где в IX – X вв. происходил процесс консолидации славянских племен в единый древнерусский этнос.
Уже в XI в. границы Киевской Руси значительно отодвигаются на северо-восток: Муром с его финно-угорским племенем мурома, Ростов с летописной мерей, Суздаль. Эта территория, в значительной мере заселявшаяся новгородскими словенами, которые к этому времени, по нашему мнению, уже знали былевой эпос, в XI в. (и по-видимому, еще довольно длительное время) была для русских регионом этнического пограничья.[10] Из Новгорода и Киева (политически Ростовские земли очень долго были связаны с Киевом) русские люди принесли с собой песенный эпос, который помогал переселенцам сохранять свое этническое «мы», отделять себя от местного (еще не христианского) населения. Важно подчеркнуть, что былинная традиция в этот период была в высшей степени динамичной системой. Новгородские (и киевские) переселенцы принесли в данный регион не сложившийся, а складывающийся эпос, предрасположенный к различного рода изменениям, трансформациям. Отсюда в тех былинах, которые мы знаем, Илья Муромец – родом из Мурома, а Алеша Попович – сын ростовского попа Леонтия. В выделении ростово-суздальского периода в жизни русского эпоса мы следуем за В. Ф. Миллером, Д. С. Лихачевым и В. П. Аникиным.[11]
Владимиро-Суздальская Русь оставила в былинной традиции весьма заметный след. Но в конце концов территория Ополья (Владимир, Суздаль, Ростов) была подвергнута полной ассимиляции со стороны наших предков, и завершение этого процесса явилось предпосылкой к отмиранию эпической традиции в данном регионе. С. И. Дмитриева в своей монографии, кажется, ставит под сомнение само существование ростово-суздальского периода в жизни эпоса. Во всяком случае исследовательница полагает, что уже в XIV – XV вв. (время интенсивной колонизации Русского Севера как новгородцами, так и ростово-суздальскими князьями) во Владимиро-Суздальских землях эпоса не существовало.[12] Нам представляется процесс отмирания эпоса в этом регионе более длительным: не будем забывать, что еще в XV в. эти земли подвергались постоянным набегам со стороны Орды. Внутренние силы для возрождения после очередного набега народ черпал в том числе и в исторической памяти о своем великом прошлом. Ордынские нашествия – это тоже ситуации межэтнического пограничья, обострявшие национальное сознание наших предков. Поэтому на вопрос о том, несла ли «низовская» колонизация былинный эпос на Русский Север, мы отвечаем положительно. «Низовская» колонизация, шедшая одновременно с новгородской, как и последняя, способствовала распространению былевой традиции на Русском Севере.
Следующий после Владимиро-Суздальского княжества исторический центр русского народа – Москва. Сюда после трагических 1237 – 1238 гг., когда Батыем были сожжены города Владимиро-Суздальского княжества, бежало местное население. Без сомнения, во второй половине XIII в., когда во времена правления князя Даниила Александровича (сына Александра Невского) началось медленное выдвижение захолустного Московского княжества на первые роли в историческом процессе, Москва знала былинную традицию. Московский след в былинах можно найти, например, в упоминании в некоторых текстах об Илье Муромце «московских застав». Возникновение мощного пласта исторических песен XVI в. – «московских» по всем своим аксессуарам – нам представляется невозможным без их опоры на более раннюю эпическую традицию, восходящую к древнему Киеву. Интерес москвичей к эпическим песням, где пелось о Киеве, упоминались Ростов и Муром, обусловливался все тем же этническим самосознанием жителей города. Древнерусский город Москва строился на территории, задолго до русских заселенной финно-угорскими племенами. И придя в эти земли, русские свою «инакость», отличающую их от местных жителей, выражали в том числе и в песенном эпосе. Однако «московский» период жизни былинной традиции имеет, на наш взгляд, существенное отличие от «ростово-суздальского»: в Московское княжество второй половины XIII в. был занесен не складывающийся, а сложившийся эпос, во всяком случае – эпос, уже прошедший пик динамизма в своем развитии. Именно поэтому в былинах можно найти многочисленные косвенные свидетельства о московском быте XV – XVI вв., но нет ни одного героя, чья биография была бы связана народом с Москвой.
Таким образом, в своей территориальной экспансии русские на протяжении многих веков входили в контакты с другими народами. И каждый такой контакт неизбежно обострял национальное самосознание русских переселенцев, заставлял их сравнивать себя с представителями другого этноса и отстаивать свое собственное этническое «мы». Фактором же этого отстаивания, помимо всего прочего, являлся песенный эпос. По мере того, как вновь заселенная территория подвергалась полной ассимиляции со стороны русского народа, обостренность этнического самосознания у данной популяции ослабевала, что и становилось предпосылкой к затуханию былинной традиции в том или ином регионе.
Исходя из нашего понимания проблемы географического распространения былин мы и рассмотрим пять регионов, которые условно можно назвать «малыми» (по сравнению с соседними Заонежьем, Онего-Каргопольем, Пинегой, Кулоем, Мезенью, Печорой, Зимним, Поморским, Карельским и Терским берегами Белого моря) очагами былинной традиции. Именно поэтому вопрос об истории заселения того или иного края имеет столь большое значение для нашего исследования. Как покажет наш материал, наличие сугубо новгородского колонизационного потока в каком-либо регионе еще не предопределяет сохранение на данной территории в XIX в. значимой песенно-эпической традиции. И наоборот, решающее преобладание ростовской колонизации не является препятствием для существования в прошлом веке в одном из наших регионов достаточно развитой былинной традиции. В своем исследовании причины того, почему в Приладожье, Шенкурско-Важском крае, на Северной Двине, в Вологодском регионе и в Пермско-Вятских землях были зафиксированы единичные записи былин, мы будем искать в целом ряде субъективных и объективных факторов. Колонизационный аспект – всего лишь одна из составляющих в данной проблеме.
_____________________
1 Миллер В. Ф. Наблюдения над географическим распространением былин // Журнал министерства народного просвещения. 1894. № 5. С. 43 – 77. См. также: Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Былины. М., 1897. [Т. 1]. С. 65 – 96.
2 Дмитриева С. И. Географическое распространение русских былин по материалам конца XIX – начала XX в. М., 1975. См. также: Дмитриева С. И. В. Ф. Миллер о географическом распространении былин и современное состояние проблемы // Русский фольклор: Эпические традиции. СПб., 1995. Т. 28. С. 45 – 61.
3 Азбелев С. Н. Былины: Новые книги // Русский фольклор. Л., 1977. Т. 17. С. 176 – 178; Рыбаков Б. А. русский эпос и исторический нигилизм // Русская литература. 1985. № 1. С. 160; Аникин В. П. Об историческом изучении былин // Русская литература. 1984. № 1. С. 110.
4 Астахова А. М. Былинная традиция в Поволжье // Русская народная поэзия. Горький, 1961. С. 45 (Фольклористические записки Горьковского университета; № 1).
5 Новиков Ю. А. Точку ставить рано ... (О концепции новгородского происхождения русской былинной традиции) // Фольклор: Проблемы историзма. М., 1988. С. 19 – 41.
6 Васильев М. И. О причинах неравномерного географического распространения русских былин // Советская этнография. 1990. № 3. С. 78 – 83; Дмитриева С. И. Еще раз к вопросу о географическом распространении русских былин // Советская этнография. 1990. № 3. С. 83 – 94; Васильев М. И. О распространении былин на Русском Севере // Этнографическое обозрение. 1993. № 3. С. 97 – 109; Дмитриева С. И. Еще раз о судьбах русского эпоса // Этнографическое обозрение. 1993. № 3. С. 109 – 122.
7 Смирнов Ю. И., Смолицкий В. Г. Новгород и русская эпическая традиция // Новгородские былины / Изд. подготовили Ю. И. Смирнов и B. Г. Смолицкий. М., 1978. С. 332.
8 Рыбников П. Н. Заметка собирателя // Песни, собранные П. Н. Рыбниковым / АН СССР. Карел, фил. Ин-т яз., лит. и истории. Петрозаводск, 1989. Т. 1. С. 50.
9 Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности: Былины. М., 1897. [Т. 1]. С. 72.
10 Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X – XIV вв. М., 1984. C. 55 – 56.
11 Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности: Былины М., 1897. [Т. 1]. С. 95; Лихачев Д. С. Культура Руси времен Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.; Л., 1962. С. 108 – 115; Аникин В. П. Русский богатырский эпос: Пособие для учителя. М., 1964.
12 Дмитриева С. И. Географическое распространение русских былин. С. 41 – 42.
Глава 4 ВОЛОГОДСКАЯ БЫЛИННАЯ ТРАДИЦИЯ
По дореволюционному административному делению Вологодская губерния включала в себя огромную территорию, составляющую десять уездов: Вологодский, Грязовецкий, Кадниковский, Вельский, Тотемский, Устюжский, Никольский, Сольвычегодский, Яренский и Устьсысольский. Ее земли простирались с запада от границ с Новгородской губернией до Уральского хребта на востоке. Однако мы полагаем, что определение вологодской былинной традиции не должно зависеть от дореволюционных административных границ, которые, равно как и современные, не отражают историю заселения края.
С запада к Вологодской губернии примыкал древний Ки-риллово-Белозерский край, который когда-то составлял территорию соответствующих уездов Новгородской губернии. Мы рассматриваем этот регион как вологодский, так как история его освоения древнерусским этносом во многом аналогична истории Великого Устюга, другого культурного центра Вологодчины. Именно в этих двух микрорегионах, как мы увидим ниже, были сделаны наиболее существенные записи былин. К вологодской традиции мы присоединяем также записи в Вытегорском (юг Онежского озера – бывшая Олонецкая губерния) и Вельском (верховья реки Ваги – ныне Архангельская область) уездах.
Древнейшим культурным центром Вологодчины было Белое озеро, впервые упомянутое в письменных источниках под 862 г. По летописному преданию легендарный Синеус, брат Рюрика, сел князем в здешних местах. Как установили археологи, первоначально селение находилось на северном берегу озера Белого у нынешней деревни Киснемы. Затем в IX – X вв. город Белоозеро был перенесен на южный берег к месту истока реки Шексны из озера, а в середине XIV в. после произошедшего здесь мора он занял современную территорию – в семнадцати километрах западнее от Шексны.
Древнерусские летописи и археологические раскопки свидетельствуют, что в древности Белозерский край был заселен весью, племенем прибалтийско-финского происхождения. Еще в XVI в. значительная часть населения Белозерского края говорила на языке веси, будучи при этом уже двуязычной.[1] В X – первой половине XI вв. эти земли находились в сфере влияния Новгорода, собиравшего здесь дань, но уже в середине XI в. на эту территорию проникают колонизационные потоки из Ростово-Суздальского княжества. С этого времени Белозерский край стал регионом острого соперничества Новгорода и низовских княжеств. Известно, например, что в 1398 г. новгородцы разорили старое Белоозеро (то есть город, стоявший на Шексне).
Все современные исследователи сходятся на том, что со второй половины XI в. Белозерские земли оказываются политически и экономически прочно связанными с северо-восточной Русью, то есть с Ростово-Суздальским (позднее: Вла-димиро-Суздальским) княжеством. До 1238 г., когда во время татарского нашествия был убит ростовский князь Василько Константинович (внук Всеволода Большое Гнездо), Белозерский край находился в составе Владимиро-Суздальского княжества. Сюда от Батыевых войск бежала часть населения из разгромленных Владимирских земель; здесь переждал Батыев погром ростовский епископ Кирилл. После 1238 г. было образовано самостоятельное Белозерское княжество, первым князем которого стал Глеб Василькович, младший сын Василько Константиновича. При нем был основан Белозерский Свято-Троицкий монастырь, Белавинская пустынь на острове на Кубенском озере, а Белозерск окружен земляным валом.
В середине XIV в. Белозерское княжество становится предметом пристального внимания со стороны крепнущей Москвы. Неслучайно Феодосия, дочь Ивана Калиты, становится женой Федора Романовича Белозерского. Белозерские князья, как верные союзники Москвы, приняли участие в Куликовской битве 1380 г. Известно, что князь Федор Романович и его сын Иван погибли в этом сражении. По духовному завещанию Дмитрий Иванович Донской отписал земли погибшего Федора Романовича Белозерского своему сыну Андрею, но при этом земли Василия Романовича (брат Федора Романовича), разделенные на малые уделы, оставались во владении его сыновей. Впоследствии при Иване III вся территория бывшего Белозерского княжества влилась в Московское государство.
Московский период был очень важным в колонизации Белозерского края. Одним из способов проникновения московского влияния стало основание здесь монастырей, духовно и экономически связанных с Москвой. В 1397 г. Кириллом, монахом Симонова монастыря, представителем московского боярского рода, последователем Сергия Радонежского, ратовавшего за объединение русских земель, основывается Кириллово-Белозерский монастырь на Сиверском озере. Документы по приобретению монастырем земель свидетельствуют о тесных связях Кирилла с московскими князьями. В 1398 г. сподвижник Кирилла Ферапонт стал первонасельником Ферапонтова монастыря. На рубеже XIV – XV вв. возникает Воскресенский Череповецкий монастырь, в первой половине XV в. – Николаевский Ковженско-Курьежский, в 1450 г. – Нило-Сорская пустынь и др.[2]
Таким образом, исходя из истории заселения Белозерского региона, мы вправе поставить вопрос о том, что представленная здесь былинная традиция генетически должна быть связана с Ростовскими землями и, возможно, с Московскими. Новгородское влияние здесь было достаточно слабым, хотя мы его и не исключаем. Но во всяком случае возводить былинную традицию Кириллово-Белозерского края исключительно к Новгороду было бы неправильно.
К Кириллово-Белозерскому региону примыкает и территория нынешнего Коношского (Коношевского) района Архангельской области. Этот микрорегион образован взаимосвязанными водными путями, проходящими через озера Белое, Воже и Лаче. Две былинные записи из этого района мы также рассматриваем внутри вологодской былинной традиции. Вторым крупным центром на территории Вологодского края был Великий Устюг. Историческая судьба этой территории очень похожа на судьбу Белоозера: изначальное неславянское население; проникновение новгородского элемента; дальнейшая основательная ростово-суздальская колонизация; присоединение к Московскому государству.
Коренным населением здешних земель были предки коми-пермяков. Начиная с XI в. в древнерусских летописях упоминается обширная область Перми Вычегодской и Перми Великой. Известно, что Новгород с этой территории (бассейны рек Вычегды, Камы, Печоры) собирал дань. Новгородские ушкуйники совершали сюда набеги. Так, в 1157 г. они разграбили булгарский город Бряхимов в низовьях Камы. Однако постоянных новгородских поселений здесь не возникало.
Одновременно с Новгородом богатыми пушниной землями интересовались и Ростово-Суздальские князья. В 1178 г. Всеволод Большое Гнездо основывает в устье реки Юг город Гляден. Через четверть века, в 1212 г., рядом с ним появляется Устюг. Захватив земли на реках Юг, Вычегда, Сухона, ростовские князья овладели территорией, которая в древнерусских летописях называлась Пермь Вычегодская. Пермь Вычегодская привлекала внимание и волжских булгар. В 1218 и 1219 г. они совершают набег на Устюг; в ответ Ростовский князь Юрий Всеволодович с войсками проходит с Устюга в верховья Камы и спускается вниз по реке, заявляя права на эти территории, но впрочем, реально так и не получив их.
В середине XIV в. Пермь Вычегодская (то есть земли вокруг Великого Устюга), как и многие другие регионы, находящиеся во владениях ростовской ветви князей, переходит к крепнущему Московскому государству. В 1364 г. Дмитрий Донской отстранил от управления Устюгом ростовского князя Константина Васильевича (праправнука Всеволода Большое Гнездо) как не сумевшего помешать успешному походу новгородцев в Зауралье: «Взял у тово Ростов и Устюг и пермские места устюгские». Вскоре здесь на землях вычегодских коми-пермяков разворачивается миссионерская деятельность Стефана Храпа, получившего прозвище Пермского, уроженца Устюга, а в 1383 г. появляется вновь образованная Пермская епархия.[3]
Таким образом, и былинную традицию великоустюжского региона позволительно генетически связывать не с Новгородом, а с Ростовом и Москвой.
К Великоустюжскому микрорегиону мы присоединяем и единичную запись с верхнего течения Северной Двины – Верхнетойминского района. Исторические документы говорят о том, что низовья Северной Двины были освоены много ранее ее верховья. Колонизация нижнего течения шла, как говорилось выше, по пути из Новгорода – река Волхов – Ладожское озеро – Свирь – Онежское озеро – Водла – система волоков – бассейн реки Онега – волоки – река Ём – низовья Северной Двины. Здесь мы вправе искать следы новгородской фольклорной традиции. Для верхнего же течения Северной Двины ближайшим экономическим и культурным центром, судя по всему, был Устюг – территория влияния Ростово-Суздальских князей.
Вологда же, напротив, входила в сферу влияния Новгорода. В Уставной грамоте 1137 г. князя Святослава Ольговича среди новгородских погостов был назван и погост Тошьма, расположенный на реке Тошне (Тошме), правом притоке р. Вологды (впоследствии – территория города). В 1147 г. монах Герасим пришел сюда из Киева и основал Троицкий монастырь, став затем первым чудотворцем вологодским. Впоследствии здесь вырос город Вологда, который новгородцы считали своим владением вплоть до присоединения в 1478 г. Новгорода к Москве. В районе самой Вологды былины не зафиксированы. Данный факт, впрочем, ни в коем случае нельзя истолковывать как аргумент в пользу того, что якобы новгородская колонизация не знала песенно-эпической традиции. Вологдский микрорегион, вероятно, просто принадлежит к тем очагам, где былинная традиция угасла очень рано (например, еще в конце XVIII в.) или же осталась вне внимания фольклористов XIX в.
В названной Уставной грамоте князя Святослава Ольговича среди новгородских владений был поименован и Вельский погост (верховья реки Ваги). Единичная запись былины отсюда, как будет сказано ниже, науке известна.
Таким образом, определенный нами выше Вологодский регион оказывается территорией, где в средневековье отложилось культурное влияние Новгорода и Ростова. Это и позволяет нам отграничить здешние земли от собственно новгородского былинного очага (существующего, впрочем, только гипотетически).
* * *
Первые записи былин в Вологодском крае были сделаны в 1803 г., хотя известны они стали только в 1890 г., когда Л. Н. Майков в журнале «Живая старина»[4] опубликовал три эпических текста, извлеченных им из одной рукописной тетради. Как сообщал Л. Н. Майков, эта тетрадка поступила в императорскую Публичную библиотеку в 1890 г. из Вологодской губернии и содержала канты духовного содержания, былины «Илья Муромец на Соколе-корабле» и «Добрыня Никитич и Маринка» и историческую песню «Князь Ми-хайло Скопин». Рукопись была написана, как указывал Л. Н. Майков, одним почерком, довольно грамотно и помечена, как уже говорилось, 1803 г.
В отчете Публичной библиотеки за 1890 г. эта рукопись характеризуется несколько иначе:»Сборник песен и псальм. Скорописью нескольких почерков начала XIX века. В продолговатую 8-ю д&;lt;олю&;gt; л&;lt;иста&;gt;, 39 листов. Начинается рукопись псальмою: «Так дух наш восхищает». На об. л. 2 – об. л. 7 помещена народная песня (Нач. По морю моря (sic; читай: морю) по синему, / По синему по Хвалунскому), в которой действующими лицами являются Илья Муромец и Добрыня Никитич. На лл. 21 – 25 об. находится песня о князе М. В. Скопине-Шуйском (Нач. Прикажи, сударь хозяин, Скопина про сказать / Скопина князя Михаила Васильевича). В начале рукописи заглавие «Псалмы. 1803-го, декабря 18-го дня)».[5] Как видим, здесь ничего не сказано о том, что рукопись поступила в библиотеку из Вологодской губернии. Подчеркивается также, что рукопись написана несколькими почерками. К сожалению, из этого описания, неясно, от кого поступила рукопись. Если признать справедливым свидетельство Л. Н. Майкова о вологодском происхождении рукописи (а у нас нет оснований не доверять его словам), то вероятным дарителем, возможно, был П. В. Подвысоцкий из Вологды, имя которого названо в «Отчете Публичной библиотеки».[6]
Непосредственное обращение к сборнику позволяет его характеризовать несколько подробнее (шифр в Российской национальной библиотеке: О. XIV, № 17). Рукопись переплетена в Публичной билиотеке, на задней стороне твердого переплета имеется заверочная запись библиотекаря: «Тридцать девять листов (39 л.). От листа 40-го сохранился маленький обрывок. Библ&;lt;иотекарь&;gt; И. Бычков». Очевидно, что рукопись поступила в значительно поврежденном виде. Судя по исконной (не хранительской) нумерации листов, в ней отсутствуют л. 1 – 7 (под цифрой 2, обозначающей л. 2, четко прочитывается цифра 8). Не исключено, что и в середине рукописи не хватает отдельных фрагментов.
Сборник, действительно, как и сказано в его описании, опубликованном в «Отчете Публичной библиотеки», написан несколькими почерками, и по-видимому, изначально представлял собой конволют: соединение в одну самодельную тетрадку нескольких тетрадок, составленных из отдельных листов бумаги. На л. 1 – 16 отмечается четкий, каллиграфический почерк; чернила коричневые; по периметру каждой из страниц сделана рамочка теми же чернилами, что придает рукописи некоторую парадность. На л. 16 внизу витиевато выведено слово «Конец». Очевидно, что первоначально автор рукописи на этом месте считал ее законченной.
Состав названных шестнадцати листов – книжные песни религиозного характера («Так дух наш восхищает», «Сей день Господень радуется людие», «Да возрадуется днесь небо» и ДР-)- Песни в большинстве случаев не разбиты на стихи. Каждое произведение имеет заглавие «Стих» с нумерацией по порядку. На л.2 об. – 7 об. находится «7-й стих» – былина об Илье Муромце и Соколе-корабле. Текст былины, в отличие от христианских песнопений, разбит на стихи; каждая строка заканчивается буквами «В: Г: К: 3», которые, без сомнения, расшифровываются как «Виноградье, красно-зеленое». Таким образом, очевидно, что записанная былина функционировала в качестве святочного виноградья.
На л.16 об. нашего сборника, несмотря на слово «Конец», рукопись была продолжена, но уже другим почерком. Почерк старательный; писано теми же коричневатыми чернилами; рамочка, украшающая листы, отсутствует. Данный почерк отмечается до л.31 об. Эта часть сборника продолжает нумерацию «Стихов» из первой части рукописи. Основной состав рукописи тот же: книжные песни религиозного характера. Песни также записаны без соблюдения стихотворных строк.
На л. 21 – 25 здесь записан «19-й стих» – историческая песня про Скопина-Шуйского («Прикажи, сударь-хозяин, Скопина про сказать»). Это фольклорное произведение разбито на стихи, а каждая строка заканчивается расшифрованными нами буквами «В: Г: К: 3». На л. 28 – 28 об. приведен «24-й стих» – традиционное святочное виноградье «Кидали-метали в три невода» с тем же припевом «Виноградье, красно-зеленое», обозначенным буквами. На л. 29 – 29 об. – «26-й стих», представляющий из себя еще одну колядную песню («Ходили су робята по святым вечерам»).
На л. 31 об. дан «31-й стих» – былина о Добрыне и Маринке. На этот раз произведение записано без разбивки на стихи. Окончание былины (со стиха 35 от слов «дровеч мел-кошечко») записано на л.32 другим почерком (небрежный почерк, черные чернила). Далее рукопись до л. 34 заполнена названным небрежным почерком. Это все те же книжные пе сни религиозного содержания.
Л. 35 – 37 исписаны уверенным мелким почерком с текстами, озаглавленными «Псальмы». На л. 38 опять находим небрежный почерк черными чернилами. Это первые 12 стихов того же текста былины о Добрыне и Маринке (без разбивки на стихи). Текст имеет некоторые разночтения по сравнению с записью на л. 31 об. Наконец, на л. 39 – 39 об. мы находим еще один почерк с записью песни «Я в пустыню удаляюсь».
Рассматриваемая тетрадка весьма примечательна. Это второй, после Кирши Данилова, известный ученым рукописный сборник, содержащий записи былин. Очевидно, что данный рукописный сборник составлялся образованными людьми (для начала XIX в. все записи сделаны довольно грамотно). По-видимому, некий общий круг (семейный? дружеский?) пытался составить тетрадку с песнями духовного содержания. При этом в понятие «религиозные песни» составителями включались и соответствующие вирши XVIII в., и фольклорные произведения, приуроченные к святочно-рождественскому периоду. Рискнем предположить, что книжные песни авторы сборника переписывали из какого-то другого рукописного источника и мелодий их не знали (именно поэтому песни записаны без соблюдения стихов). Названные же выше виноградья, былина об Илье Муромце и Соколе-корабле и историческая песня о Скопине составителям сборника были хорошо знакомы изустно, может быть, ими самими пелись (поэтому эти тексты записаны с разбивкой на стихи и при них в зашифрованном, но понятном для самих авторов виде дан припев «Виноградье, красно-зеленое»). Былина о Добрыне и Маринке, явно не входившая в цикл святочных произведений, составителям сборника была знакома гораздо меньше. Поэтому она также записана без разбивки на стихи.
Как бы то ни было, письменное бытование былин, без сомнения, надо рассматривать как свидетельство актуальности эпического знания для культурного сознания людей начала XIX в. Об этой актуальности говорит и то, что с данной рукописи, по-видимому, делалась какая-то копия: около многих произведений (в том числе и рядом с былинами) стоит помета «Писано» или «Переписано».
В. Ф. Миллер в главе «Наблюдения над географическим распределением былин» своих «Очерков» высказал сомнение по поводу вологодского приурочения этих былин. Он полагал, что тот факт, что рукописная тетрадка происходила из Вологодской губернии, еще не доказывает, что сами записи отражают традицию именно этого региона. «Но записаны ли они в той же губернии – неизвестно», – писал исследователь.[7]
Мы думаем, что осторожность В. Ф. Миллера в данном вопросе вряд ли оправдана. «Илья Муромец на Соколе-корабле», как мы увидим ниже, может считаться типично вологодским сюжетом: нам известно четыре местных варианта, и три из них прочно вписаны в обрядовый контекст. Сообщение Л. Н. Майкова о том, что рукописная тетрадь с записями былин происходит из Вологодской губернии позволяет нам сделать некоторые предположения о более конкретной географической локализации этого материала. Очевидно, что тетрадь не может принадлежать Белозерской или Кирилловской традиции, так как эти территории до революции входили в состав Новгородской губернии. Все точно документированные записи былины-виноградья «Илья Муромец на Соколе-корабле», как мы показываем ниже, сделаны в регионе Великий Устюг – Сольвычегодск – Лальск. Поэтому и данную запись мы с большой долей вероятности относим к названному микрорегиону Вологодчины.
Л. Н. Майков в журнале «Живая старина» опубликовал две интересующие нас былины («Илья Муромец на Соколе корабле» и «Добрыня и Маринка») довольно исправно. Самым крупным его текстологическим просчетом явилось то, что он не смог расшифровать значение букв «В: Г: К: 3» и в своей публикации ни словом не обмолвился о данной особенности текстов. Целенаправленной правке в его публикации подверглась лишь орфография подлинника: имена собственные даны с большой буквы, слова «карабль», «двенатцать», «молотцы» и другие даются в нормативном виде. Остальные недочеты носят явно случайный характер: в былине «Илья Муромец на Соколе-корабле» в ст. 18 вместо «ушей» напечатано «очей»; в былине «Добрыня и Маринка» в ст. 19 пропущено начало «Захотелося Добрыне».
Вторая страница в истории вологодского былиноведения связана с именем Павла Ивановича Савваитова (1815 – 1895) – известного историка, этнографа, богослова. П. И. Савваитов родился в Вологде в семье священника. Образование он получил в Вологодской духовной семинарии, затем закончил Петербургскую духовную академию (1833 – 1837). С 1837 по 1842 г. П. И. Савваитов был преподавателем в Вологодской семинарии, после чего в течение двадцати пяти лет до 1868 г. являлся профессором Петербургской духовной семинарии. Будучи в Петербурге, П. И. Савваитов своими трудами о провинциальных рукописных собраниях очень быстро завоевал себе авторитет в научных кругах. С 1858 г. он член Археографической комиссии, а в 1873 г. был избран членом-корреспондентом Академии Наук.[8] Интерес к севернорусскому фольклору был характерен, по-видимому, для начального (вологодского) периода научной деятельности П. И. Савваитова. В 1841 г. после знакомства с известным историком и редактором журнала «Москвитянин» М. П. Погодиным, совершавшим поездку по бывшим Новгородским землям, молодой ученый опубликовал свою первую работу «Вологодские песни».[9] Былинного материала здесь нет, однако именно в этой заметке собиратель свидетельствует, что в здешнем крае крестьяне знали слово «былина»: «Из всех слышанных мною рассказов самые занимательные и оригинальные нашел я в Вельском уезде. Здесь все они, без исключения, называются былинами и рассказываются нараспев».[10] (На данное свидетельство обратил внимание еще Л. В. Домановский, первым введший в научный оборот былинный текст, о котором ниже идет речь). Из контекста савваитовской статьи остается неясным, определялся ли словом «былина» конкретный песенно-эпический жанр или же это слово применялось к любым песенным нарративам о старине. Тем не менее само свидетельство о бытовании слова «былина» в крестьянской среде весьма важно, так как подвергает сомнению известный тезис о том, что данное слово носит якобы искусственный характер и введено в науку И. П. Сахаровым, позаимствовавшим его из «Слова о полку Игореве».
«Вологодские песни» оказались одной из немногих фольклористических статей П. И. Савваитова: в дальнейшем ученый занимался древнерусскими рукописями. Однако среди бумаг П. И. Савваитова остались неопубликованные записи народной поэзии, привлекшие в свое время внимание Л. В. Домановского. В Отделе рукописей Российской национальной библиотеки находится конволют, содержащий фольклорные записи (РНБ, Q.XVII, № 230). Отдельные блоки записей озаглавлены «Устюжские песни», «Песни народные», «Вологодские простонародные песни» и т. д. Записи сделаны разными почерками (по крайней мере – три разных почерка). На отдельных листах стоят даты 1841, 1842, 1854 г., а также «Савваитов», что, по-видимому, и позволяет атрибутировать данный материал как савваитовский (записанный им самим и его окружением). Разрозненные рукописи, как можно полагать, были сброшюрованы в единый переплет в 1896 г. На последнем листе (л.76 об.) сделана заверочная архивная запись: «В этой рукописи семьдесят шесть (76) листов. Библиотекарь И. Бычков».
Один из блоков рукописи (л. 17 – 37 об.) озаглавлен «Сельские песни», на л.17 стоит дата 30 сентября 1841 г., а на л. 35 «Свадебные приговоры дружки в Кадниковском уезде». Эти пометы позволили Л. В. Домановскому имеющуюся среди записей былину о Василии и новгородцах, озаглавленную «Простонародная сказка», рассматривать как текст, записанный 30 сентября 1841 г. в Кадниковском уезде. Текст ее был опубликован Л. В. Домановским в 1957 г. [11]
Следующий эпизод в истории собирания вологодских былин связан с именем П. Н. Рыбникова. 4 марта 1861 г. собиратель писал П. А. Бессонову: «Имею в виду приобрести сборник былин, записанный еще в прошлом столетии в Вологодской губернии, но пока идет переписка, а потому не хочу ничего говорить неверного». [12] Покупка, по-видимому, не состоялась. В письме от 22 апреля читаем: «О рукописном сборнике былин пока не получил ответа».[13] Больше об этом сборнике ничего не известно.
Тем не менее в «Песнях, собранных П. Н. Рыбниковым» имеются тексты, которые мы относим к вологодской былинной традиции. Это «Добрыня и сила неверная» и «Добрыня и Смерть», помеченные Саминским приходом Вытегорского уезда, который, напомним еще раз, до революции входил в состав Олонецкого края, а в настоящее время относится к Вологодской области. Оба рыбниковских текста записаны в конце 1850-х гг. – самом начале 1860-х гг. (до 1862 г. – год выхода в свет 2-го тома «Песен» П. Н. Рыбникова, где опубликованы названные тексты) от неизвестного сказителя и получены П. Н. Рыбниковым от Н. В. Обручева.
Данные материалы свидетельствуют о том, что в середине XIX в. остатки былинной традиции существовали не только на северном и северо-восточном побережье Онежского озера (мощнейший былинный очаг Заонежья), но и на южном и юго-восточном берегу. Правда, собственно былиной среди рыбниковских материалов можно назвать лишь текст «Добрыня и сила неверная» (Рыбников. 1-е изд. Ч. 2. С. 33 – 36. № 8; Рыбников. 2-е изд. Т. 2. № 211; Рыбников. 3-е изд. Т. 2. № 210), который будет охарактеризован ниже. Текст же «Добрыня и Смерть» (Рыбников. 1-е изд. Ч. 2. С. 36 – 37. № 9; Рыбников. 2-е изд. Т. 2. № 212; Рыбников. 3-е изд. Т. 2. № 211) является былинной версией духовного стиха «Аника-воин и Смерть», где популярный эпический герой заменил собой традиционного Анику-воина. Добрыня, который в былинах предстает как мудрый дипломат, отличающийся своим «вежеством», здесь выглядит сначала безответственным бахвальщиком («Аи же ты, Смерть престрашная! Коль возьму я свою саблю преострую, Отсеку тебе голову буйную»), а затем абсолютно деморализованным перед лицом всемогущей Смерти человеком («Дай мне сроку на два года...», «Дай же ты сроку на один час...»). Подобная трансформация образа эпического героя позволяет нам вывести данный текст за пределы корпуса былин. Тем не менее песня «Добрыня и Смерть» свидетельствует о популярности былинных героев в вологодском фольклоре и является одним из доказательств, пусть и косвенных, бытования в XIX в. в данном регионе достаточно развитой былинной традиции.
Четвертый этап в собирании былин в Вологодском крае связан с именем Николая Егоровича Ордина (1849 – ?), корреспондента Русского географического общества. Н. Е. Ордин родился в Архангельске, гимназию закончил в Новгород-Се-верске, затем учился в Медико-хирургической академии в Петербурге, после окончания которой в 1876 – 1884 гг. служил врачом в Сольвычегодском земстве. Здесь-то он и собрал интересную коллекцию фольклорного материала. Часть из его записей, касающихся духовной жизни крестьянских детей, опубликована в книгах Е. А. Покровского «Физическое воспитание детей у разных народов, преимущественно России» (1884) и «Детские игры, преимущественно русские» (1887). Большое количество других его материалов хранится в Русском географическом обществе.[14]
В 1877 г. Н. Е. Ордин прислал в РГО рукопись «Разные песни и стихи, употребляемые в Сольвычегодском уезде Вологодской губ.» (ныне территория Архангельской области; шифр рукописи: РГО, ф. 7, оп. 1, № 46). Среди текстов имеется былина об Илье Муромце и Соколе-корабле (л. 1-3). На обороте титульного листа своей рукописи Н. Е. Ордин сделал следующую запись: «Примечание. Песни и стихи, обозначенные знаком +, списаны с старинных тетрадок (рукописи), а остальные по слов народа. Н. Ордин». Интересующая нас былина помечена соответствующим знаком. Таким образом, мы имеем второе (после тетрадки 1803 г., на которую обратил внимание Л. Н. Майков) свидетельство о том, что в Вологодском крае былина «Илья Муромец на Соколе-корабле» бытовала в письменной традиции.
Старинная тетрадка, с которой списана былина, явно была создана не с научными фольклористическими целями. Перед нами, повторяем, своеобразный способ бытования определенного пласта песенной культуры. Помимо названной былины, из старинных тетрадок Н. Е. Ординым извлечены также историческая песня про Скопина с характерным для виноградий зачином «Прикажи, сударь-хозяин, Скопина сказать», вирши на манер стихов XVIII в. «Великий город Устюг», «Буря море подымает», «Всколебалосе море», традиционная колядка с припевом «Виноградье», небылица в той же функции колядной песни и другие произведения. Обратим внимание на то, что состав названных произведений существенно отличается от тетради 1803 г., с которой работал Л. Н. Майков: здесь нет песен религиозного характера (или же Н. Е. Ордин их не переписал). Определенный контекст колядных песен с большой долей вероятности позволяет нам предположить, что и интересующая нас ординская былина «Илья Муромец на Соколе-корабле» исполнялась в функции виноградья и имела припев «Виноградье, красно-зеленое «.
В свое время рукопись Н. Е. Ордина попала на отзыв П. И. Савваитову, который, как это ни странно, не сумел оценить важность былины об Илье Муромце на Соколе-корабле. 26 апреля 1878 г. П. И. Савваитов писал о материалах Н. Е. Ордина: «...песни, числом 11, из них одна из новых – довольно нескладное об Илье Муромце, кой пускает стрелу «самому султану в белу грудь».[15] Сюжет об Илье Муромце на Соколе-корабле науке в то время был еще неизвестен и П. И. Савваитов явно допустил оплошность, не акцентировав внимание Этнографического отделения РГО на данной записи.
Приведенные факты с рукописью из Российской национальной библиотеки и со старинной тетрадкой, с которой был знаком Н. Е. Ордин, заставляют нас обратить особое внимание на письменную форму бытования песенно-эпического фольклора в среде носителей устно-поэтической традиции. Вполне вероятно, что и рукописный сборник со ста былинами, о котором П. Н. Рыбников писал П. А. Бессонову, имел тот же характер. Таким образом, мы можем говорить о том, что письменная форма бытования былин была достаточно популярной на Вологодчине. Впрочем, в других регионах также отмечена эта черта. А. В. Марков, например, писал о том, что один из двоюродных братьев знаменитой Аграфены Крюковой (родом с Терского берега Белого моря) «так любил читать, что даже песни и старины пел по какой-то рукописной книжке».[16] Известно, что в XX в. свои былины записывал П. И. Рябинин-Андреев. Вологодский материал дает дополнительные данные для уточнения наших знаний о разных формах бытования былин.
Следующая страница в вологодском былиноведении связана с именем инспектора народных училищ в Вытегорском, Пудожском и Каргопольском уездах Олонецкой губернии К. М. Петровым. Уроженец местного края, Константин Михайлович Петров, в молодости участвовал в Крымской войне, за что имел памятную медаль. Позднее он стал учителем русского языка в мужской гимназии Петрозаводска,[17] а затем инспектором народных училищ. В конце 1860-х гг. – 1870-е гг. К. М. Петров был одним из самых деятельных членов Олонецкого губернского статистического комитета. В «Памятных книжках Олонецкой губернии» и в «Олонецком сборнике» напечатан целый ряд его материалов, имеющих отношение к истории местного края. Ему же принадлежат и библиографические указатели, касающиеся Олонецкой губернии.[18]
Став инспектором народных училищ, К. М. Петров в 1870-е – 1880-е гг. организовал среди подчиненных ему учителей фольклорно-собирательскую работу. Один из учителей, Константин Маклионов, служивший в Сойдинском училище, от крестьянина деревни Сойда Вытегорского уезда Дементия Тимофеева записал историческую песню «Осада Пскова» и былину, контаминирующую мотив «Отчего богатыри перевелись на святой Руси?» и сюжет «Илья Муромец и нахвальщик». Тем же К.Маклионовым было записано и прозаическое эпическое произведение о Гусе-богатыре, отчасти напоминающее сюжет о Рахте Рагнозерском.
Материалы К. Маклионова, наряду с другими записями из Заонежья, были присланы К. М. Петровым Л. Н. Майкову, который их опубликовал в 1885 г. в «Русском филологическом вестнике». Для нас из названных текстов интересна былина «Илья Муромец и нахвалыцик», которую Л. H. Майков в своей публикации разделили на два отдельных текста, так как начало ее («Отчего богатыри перевелись на святой Руси?») явно не стыкуется с основным содержанием (как два отдельных произведения былина перепечатана в «Русских былинах старой и новой записи» Н. С. Тихонравова и В. С. Миллера (М., 1894. № 14, 70)). Мы однако, подчиняясь исполнительской воле, рассматриваем данные две части как единое произведение. Таким образом, в поле нашего зрения оказывается еще одна запись – из Вытегорского уезда.[19]
Дальнейший вклад в историю записи былин на Вологодчине внесла песенная экспедиция Русского географического общества, проведенная Ф. М. Истоминым и С. М. Ляпуновым, когда они в 1893 г. совершили поездку в Вологодскую, Вятскую и Костромскую губернии, результатом чего стало издание известного сборника «Песни русского народа».[20] Значение истоминско-ляпуновских материалов состоит в том, что это первые, и для местной традиции единственные, йотированные записи былин.
В деревне Раменская слободка Бережно-Слободской волости Тотемского уезда Вологодской губернии от крестьянина Александра Ивановича Безвытного, 67 лет, собиратели записали былину «Илья Муромец и царь Куркас» (Ист.-Ляп., с. 39 – 41). В слободе Дымково около города Великий Устюг от каменщика Ивана Федоровича Говорова, 62 лет, было записано святочно-рождественское «малое виноградье» с былинным сюжетом о Соколе-корабле (Ист.-Ляп., с. 47 – 49). Следует отметить, что в великоустюжской записи от И. Ф. Говорова экспедиционеры шли по стопам одного из своих предшественников. В Предисловии Ф. М. Истомин говорит о том, что в 1892 г. на одном из заседаний Отделения этнографии Русского географического общества известный славист И. А. Шляпкин сообщил о своей поездке в Великий Устюг и о записи от мещанина И. Ф. Говорова былины-колядки «По морю, морю Хвалынскому» («Сокол-корабль»).[21] Запись И. А. Шляпкина остается нам неизвестной, тем не менее данный факт свидетельствует о том, что в истории собирания былевого эпоса в Вологодском крае могут быть открыты новые, пока еще неведомые нам, страницы.
Как уже говорилось, былина о Соколе-корабле в Великом Устюге исполнялась в функции виноградья и пелась в период от Рождества до Крещения при обходе домов артелями коля-довщиков с характерным припевом «Виноградье, красно-зеленое мое». Сборник Ф. М. Истомина и С. М. Ляпунова дает нам и другие примеры того, как эпические песни оказываются втянутыми в календарный обрядовый цикл. Такова, например, историческая песня о выкупе патриарха Филарета из плена (Ист.-Ляп., с. 49 – 51) (записано в с. Боровское Вос-тровской волости Великоустюжского уезда).
В 1895 г. в журнале «Живая старина» была опубликована еще одна былина, которую мы имеем право отнести к вологодской традиции, – полупрозаический пересказ сюжета «Илья Муромец и Калин-царь». Текст был записан Андреем Алексеевичем Шустиковым (1859 – ?) в с. Ширыханове Тавреньгской волости Вельского уезда Вологодской губернии (ныне Архангельская обл.). А. А. Шустиков принадлежит к той плеяде скромных краеведов-собирателей, которые, объединившись под эгидой центральных и местных научных обществ, внесли неоценимый вклад в развитие дореволюционной фольклористики. Он родился в деревне Хмелевской Нижнеслободской волости Кадниковского уезда Вологодской губернии в семье крестьянина. Всю жизнь А. А. Шустиков служил в Кадниковском уездном земстве, в Вологодском губернском земстве, а затем в Вологодской городской думе. С 1883 г. он начал печатать в «Вологодских губернских ведомостях» статьи фольклорно-этнографического характера, а позднее, когда возник журнал «Живая старина», – ив этом периодическом органе. За этнографические труды А. А. Шустиков был награжден серебряной медалью от Русского географического общества, членом-сотрудником которого он был. Сотрудничал он и с Этнографическим бюро князя Тенишева, писал также А. А. Шустиков и беллетристические произведения.[22]
В 1894 г. дважды, в январе и осенью, А. А. Шустиков совершил поездку из Кадникова, где он жил, в Тавреньгскую волость Вельского уезда. Предания, записанные А. А. Шустиковым, утверждают, что первыми поселенцами Тавреньги были люди, сосланные сюда из Белозерска. По другой версии, первыми из того же Белозерска сюда пришли три князя, чтобы управлять чудью.[23] Известный архетип мотива о первопоселенцах в тавреньгских текстах проступает достаточно явственно, но нам важно подчеркнуть, что народная историческая память связывает Тавреньгу с Белозерском, а значит, эти территории когда-то подверглись ростовской колонизации.
Здесь среди прочих селений А. А. Шустиков посетил Ширыханово (название группы деревень), где им и была записана былина «Илья Муромец и Калин-царь». Говор ширыхановцев собиратель характеризует следующим образом: «... смесь важского с олонецким: говорят они нараспев, как и ваганы, «цёкают» так же, как олоненцы».[24]
Былина «Илья Муромец и Калин-царь» была записана А. А. Шустиковым от крестьянина Астафия Матушкина из д. Горы в Ширыханове. От него же собиратель услышал сказку «Маленький дитинушка, зелененькой», в которой явственно отразились черты былинной поэтики: на пиру у князя Владимира «маленький дитинушка» хвастает своим конем, после чего Владимир отправляет героя найти человека, который знает царские думы; по пути герой видит следы побоищ, в которых победил Иван русский богатырь; наезжает на шатер Ивана, вступает с ним в бой, после чего богатыри братаются; «маленький дитинушка» помогает Ивану высватать королевну, а у короля находит человека, который знает царские думы; приезжает к князю Владимиру и женится на его дочери.[25] Этот текст является дополнительным аргументом в пользу того, что в конце XIX в. былинная традиция все еще оставалась актуальной для Вельского края.
От того же А. Матушкина А. А. Шустиков записал также еще две сказки – «Федор-царевич» (СУС 707) (РГО, р. 109, оп. 1, № 190, л. 13 – 23) и «Мужик и черт» (СУС 560*) (там же, л. 25 – 36).
Конец прошлого столетия, без сомнения, был уже периодом угасания эпического знания на Вологодчине. Публикуя текст шустиковской былины, редакция журнала «Живая старина» сделала следующее замечание: «Следовало бы хорошенько поискать, нет ли где в Шаруханове (так! – Т. И.) и в других захолустьях Вельского у. и теперь еще настоящих былин и побывальщин? Может быть, они не только сказываются, но и поются сказителями».26 В первом выпуске «Живой старины» за 1896 г. А. А. Шустиков отвечал редактору: «... что касается Вашего замечания ... относительно что следовало бы хорошенько поискать в Ширыханове, нет ли сказителей былин, то положительно могу сказать, что там их нет. Едва ли во всем Вельском уезде найдется хоть один из таких «сказителей-певцов».[27]
Начало XX в. принесло новые записи былин из Вологодского края, но сделаны они были в Кирилловском и Белозерском уездах Новгородской губернии, поэтому исследователями никогда не рассматривались в рамках вологодских былин. О данных записях ученые, как правило, вспоминали тогда, когда надо было найти аргументы в пользу бытования былин на Новгородской земле.
Следует отметить, что Белозерский край входит в эпическую картину мира. Он и его жители упоминаются в былинах, записанных, например, на Пудоге («А дешевы поцелуи в Белозерской стороне» – Гильф., I, № 60, ст. 187; былина на сюжет «Василий Игнатьевич и Батыга») или Ке-нозере («Только нашлося дружина хоробрая, Фома толсто-родливой, Да Костя Белозёрянин» – Гильф., III, № 259, ст. 14 – 16; былина на сюжет «Василий Буслаевич»). Данный факт может рассматриваться как косвенное доказательство бытования былин в Кириллово-Белозерском крае. Располагает наука и более существенными данными о местной эпической традиции.
Первым собирателем былин в Кириллово-Белозерском микрорегионе оказался Павел Сергеевич Шереметев (1871 – ?), представитель старинного боярского (позднее – графского) рода, сын Сергея Дмитриевича Шереметева (1844 – 1918), Московского губернского предводителя дворянства. П. С. Шереметев был членом Историко-родословного общества в Москве и написал ряд работ о своих предках.[28] Его перу принадлежит и ряд других трудов исторического характера.[29] П. С. Шереметев занимал активную общественную позицию. Он был предводителем дворянства в Звенигородском уезде, участвовал в работе местного земства,[30] интересовался развитием школьного дела в России.[31]
В конце декабря 1900 г. – самом начале января 1901 г. П. С. Шереметев вместе со своим другом графом Бобринским совершил поездку в Белозерский край. Эта поездка носила развлекательный характер. Главная ее цель была – охота; побочная – ознакомление с достопримечательностями Белозерья. П. С. Шереметев и его спутник побывали в Кириллово-Белозерском монастыре, где был похоронен целый ряд предков Шереметевых; осмотрели Ферапонтов монастырь и церкви местного края, интересовались старинными рукописями и иконами. Во время поездки сделал П. С. Шереметев и фольклорные записи (песни, сказки, описание свадебного обряда). Впечатления об этой поездке отразились в книге П. С. Шереметева, изданной им в 1902 г.[32]
31 декабря 1900 г. в с.Петропавловское П. С. Шереметев от кузнеца Александра Ивановича Арапова, старика 70 лет, записал прозаический пересказ былины о Тюхмене Адехмантьевиче, которую сам исполнитель называл «баснью». Эта былина представляет собой контаминацию двух сюжетов – о Сухмане и о Даниле Ловчанине. По словам сказителя, «баснь» эта у него «на голоса не подымается», а перенял ее он от своего отца.[33] Знал А. И. Арапов и какой-то сюжет (по-видимому, также в прозе) об Илье Муромце, но сразу же предупредил собирателя: «так это с книги»,[34] поэтому П. С. Шереметев его и не записал. В материалах этого собирателя обращают на себя внимание некоторые сказительские комментарии о былинах. Так, в них, без сомнения, отразилась вера исполнителя в рассказываемое: «а что, я думаю, было да сколько правды, ни за что не выдумать».[35]
Запись П. С. Шереметева сделана недостаточно профессионально, без соблюдения диалектных особенностей речи сказителя (на которые, впрочем, указано в примечаниях). Можно подозревать, что запись была не дословной и в печатном тексте многие фрагменты пересказаны самим собирателем (во всяком случае литературный налет чувствуется в стиле данного произведения), тем не менее былина о Тюхмене Адехмантьевиче чрезвычайно важна в истории собирания песенного эпоса на Вологодчине. Эта запись расширяет наше представление о былинном репертуаре местного края, пополняя его сразу двумя сюжетами.
В 1901 г. в Череповецком, Белозерском и Кирилловском уездах Новгородской губернии с фольклорно-экспедиционными целями побывала известная фольклористка Е. Э. Линева. Ее поездка была в высшей степени успешной: собирательница привезла десятки записей песенного фольклора, причем многие образцы были зафиксированы на фонограф. Однако былин среди ее материалов не было. Е. Э. Линева писала: «Былины в Новгор&;lt;одской&;gt; губ&;lt;ернии&;gt; почти исчезли, кроме редких, единичных случаев. Воспоминание о героическом новгородском эпосе, насколько мне пришлось наблюдать, стерто бесследно. Остатки его унесли новгородские выходцы, переселившиеся к северу».[36] Надо полагать, что с какими-то отголосками былинной традиции Е. Э. Линева сталкивалась но записать образцы былин собирательница не смогла
Несмотря на неудачу Е. Э. Линевой, история записей былин в Кириллово-Белозерском крае на этом не обрывается Буквально через несколько лет здешний былинный репертуар пополнится целым рядом сюжетов. Мы имеем в виду самую яркую страницу в истории собирания былин на Вологодчине - две экспедиции 1908 и 1909 г. в Белозерский и Кирилловский уезды Новгородской губернии студентов Московского университета братьев Бориса Матвеевича и Юрия Матвеевича Соколовых.
Этим экспедициям предшествовали следующие обстоятельства. Летние каникулы 1907 г. студенты Соколовы провели у родных под Рыбинском. Здесь им пришлось общаться с Катериной Шарашовой, кухаркой их бабушки, крестьян кои из деревни Терехово-Малахово Белозерского уезда Оказалось, что она была неплохой песельницей и знатоком устной поэзии. Она-то и сообщила Соколовым, что в ее родных местах до сих пор поются былины. Былины из Белозерского края - «белого пятна» на «эпической карте» России - не могли не заинтересовать начинающих филологов. Так у них зародилась мысль об экспедиции в Новгородскую губернию Энтузиазм молодых ученых нашел отклик в Обществе любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Оно снабдило их необходимыми документами и деньгами для экспедиции 1908 г. Поездка 1909 г. финансировалась Московским археологическим обществом. Намерения братьев Соколовых совпали с планами самого МАО. В этот период Общество готовилось к очередному съезду, который должен был проходить в 1911 г в Новгороде. В связи с этим особо актуальной стала новгородская тематика. Намечались археологические раскопки на территории губернии, обследование местных церквей, изучение иконописи, старинных рукописей. Обострился интерес и к новгородской «живой старине» - народной словесности. [37]
При подготовке и в ходе экспедиций сформировались две основные задачи: запись всего репертуара устной поэзии местного края и специальные поиски следов песенно-эпическои традиции. Вторая из задач, как говорится, витала в воздухе и без сомнения, возникла под влиянием исследований В. Ф. Миллера, который в своих работах поставил вопрос о географическом распространении былин. Им, как уже неоднократно указывалось, была выдвинута гипотеза об особой роли новгородского колонизационного потока, занесшего песенную эпическую традицию в разные регионы Русского Севера. Ростовская же (низовская) колонизация, по мысли В. Ф. Миллера, былин в здешний край не несла. Эта гипотеза была уязвима в одном из ее моментов: записи на территории собственно Новгородской губернии исчислялись единицами. Требовались экспедиционные разыскания, чтобы доказать, что былевые песни в здешних землях бытуют (или бытовали в недавнем времени). За выполнение этой задачи и взялись братья Соколовы. При этом, как видим, собиратели в своих рассуждениях ориентировались исключительно на административное деление, а не на историю заселения Кириллово-Белозерского края. Не вдаваясь в историю заселения здешних мест, они априори считали эти земли новгородскими.
В 1908 г. в деревне Терехово-Малахово Белозерского уезда собирателям удалось записать лишь один текст на традиционный былинный сюжет – краткий прозаический пересказ былины об Алеше Поповиче и Тугарине (Сок. № 1) от Василия Степановича Шарашова, 58 лет, хозяина избы, где они остановились. Сказитель свидетельствовал, что былина эта в данной местности когда-то пелась, отсюда и его комментарий: «Напев такой же – как на Потаню». (Имеется в виду историческая песня «Кострюк», также записанная от этого же исполнителя – Сок. № 12).
От того же В. С. Шарашова был также записан трансформированный песенный текст, который мы рассматриваем как былину-новообразование – «Микита Романовиць» (Сок. № 11).
На следующий год Б. М. и Ю. М. Соколовы обследовали Кирилловский уезд и записали здесь уже пять былин. От Андрея Михайловича Ганина, 64-летнего крестьянина деревни Кутилово Пунемской волости, были зафиксированы песенный вариант «Дуная» (Сок. № 4), прозаический пересказ контаминированных сюжетов «Добрыня и Змей» и «Добрыня и неудавшаяся женитьба Алеши Поповича» (Сок. № 3) и прозаический же текст, соединяющий сюжеты «Исцеление Ильи Муромца» и «Соловей разбойник» (Сок. № 5). По словам исполнителя, былины он перенял от покойного дяди И. И. Ганина, который все их пел, и от своей матери Аксиньи Ивановны (Сок., с.197). От того же А. М. Ганина был записан также сказочный текст «Как князь Владимир женился» (Сок. № 111), в поэтике которого прослеживается влияние былинной традиции.
Вторым былинщиком в Кирилловском уезде, с которым встретились братья Соколовы, стал крестьянин деревни Никольской Пунемской волости Степан Васильевич Карпов, 60 лет. От него были записаны песенные тексты «Добрыня и неудавшаяся женитьба Алеши Поповича» (Сок. № 2) и «Малолетний богатырь Михайло Данилович» (Сок. № 6).
В 1910 г. Б. М. и Ю. М. Соколовы опубликовали часть своих былин («Михаил Данилович», «Алеша Попович и Идолище», «Микита Романович») в специальной статье, [38] а в 1915 г. эти записи заняли достойное место в их знаменитом сборнике «Сказки и песни Белозерского края». В Российском государственном архиве литературы и искусства в обширном фонде братьев Соколовых сохранились полевые рукописи собирателей, которые вносят некоторые дополнительные штрихи в историю новгородских экспедиций. Так, например, из рукописей выясняется, что с А. М. Ганиным работал Б. М. Соколов, и былины этого сказителя были им записаны 27 июня 1909 г. (см.: РГАЛИ, ф. 483, оп. 1, № 2949, л. 39). Про былину А. М. Ганина «Дунай» в полевой рукописи зафиксирован следующий комментарий сказителя: «Слышал эту старинку от своей матери Аксиньи Ив&;lt;ановны&;gt;, она пела ее на голоса, а он не мастер на голоса, и не перенял» (там же, л. 54).
Сохранившиеся рукописи позволяют судить о принципах работы братьев Соколовых с фольклорным материалом. Сравнение полевых рукописей с опубликованными текстами показывает, что Б. М. и Ю. М. Соколовы позволяли себе в отдельных случаях вносить редакторские изменения в тексты былин. Проанализируем с точки зрения текстологии ганинскую былину «Дунай» (РГАЛИ, ф.483, оп. 1, № 2949, л. 40 – 54; ср. Сок. № 4). Рукопись показывает, что как и другие собиратели того времени, Б. М. Соколов подчас повторяющиеся строки не записывал, а обозначал прочерком, впоследствии вписывая недостающий текст. Таким образом в рассматриваемой былине были восстановлены строки 40 – 41 («Другую зелена вина, Третью мёда сладково») – по аналогии со стихами 32 – 33. (В тексте данной главы все ссылки на былинные стихи даются по публикации в сборнике «Сказки и песни Белозерского края». В настоящем издании в связи с проведенными текстологическими уточнениями нумерация стихов в отдельных случаях изменилась).