Наш брат охотник может в одно прекрасное утро выехать из своего более или менее родового поместья с намереньем вернуться на другой же день вечером и понемногу, понемногу, не переставая стрелять по бекасам, достигнуть, наконец, благословенных берегов Печоры; притом всякий охотник до ружья и до собаки – страстный почитатель благороднейшего животного в мире: лошади» (Тургенев И. С. Лебедянь).
«За мною заряд, любезный»
Где же иначе, как не на охоте, можно было увидеть обнаженными, пульсирующими чувства человека, задетого за живое самой погоней за дичью? Целый каскад эмоций, порой диаметрально противоположных, обрушивался на случайного встречного. Дополнялся градом вопросов, нередко и неосмысленных. Вот он, охотник в пылу преследования, с сумасшедшинкой в глазах, в пылу азарта и при всем гоноре провинциального дворянина, в общем-то человек незащищенный. Открытый.
«В жаркий летний день возвращался я однажды с охоты на телеге; Ермолай дремал, сидя возле меня, и клевал носом. Заснувшие собаки подпрыгивали, словно мертвые, у нас под ногами. Кучер то и дело сгонял кнутом оводов с лошадей. Белая пыль легким облаком неслась вслед за телегой. Мы въехали в кусты. Дорога стала ухабистее, колеса начали задевать за сучья. Ермолай встрепенулся и глянул кругом... «Э! – заговорил он, – да здесь должны быть тетерева. Слеземте-ка». Мы остановились и вошли в «площадь». Собака моя наткнулась на выводок. Я выстрелил и начал было заряжать ружье, как вдруг позади меня поднялся громкий треск, и, раздвинув кусты руками, подъехал ко мне верховой. «А па-азвольте узнать, – заговорил он надменным голосом, – по какому праву вы здесь а-ахотитесь, мюлсвый сдарь?»
Незнакомец говорил необыкновенно быстро, отрывочно и в нос... Он повторил свой вопрос.
– Я не знал, что здесь запрещено стрелять, – отвечал я.
– Вы здесь, милостивый государь, – продолжал он, – на моей земле.
– Извольте, я уйду.
– А па-азвольте узнать, – возразил он, – я с дворянином имею честь объясняться?
Я назвал себя.
– В таком случае извольте охотиться. Я сам дворянин и очень рад услужить дворянину... А зовут меня Чертопхановым, Пантелеем.
Он нагнулся, гикнул, вытянул лошадь по шее; лошадь замотала головой, взвилась на дыбы, бросилась в сторону и отдавила одной собаке лапу. Собака пронзительно завизжала. Чертопханов закипел, зашипел, ударил лошадь кулаком по голове между ушами, быстрее молнии соскочил наземь, осмотрел лапу у собаки, поплевал на рану, пихнул ее ногою в бок, чтобы она не пищала, уцепился за холку и вдел ногу в стремя. Лошадь задрала морду, подняла хвост и бросилась боком в кусты; он за ней на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки попал в седло; как исступленный завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал. Не успел я еще прийти в себя от неожиданного появления Чертопханова, как вдруг, почти безо всякого шуму, выехал из кустов толстенький человек лет сорока, на маленькой вороненькой лошаденке. Он остановился, снял с головы зеленый кожаный картуз и тоненьким и мягким голосом спросил меня, не видал ли я верхового на рыжей лошади? Я отвечал, что видел.
– В какую сторону они изволили поехать? – продолжал он тем же голосом и не надевая картуза.
– Туда-с.
– Покорнейше вас благодарю-с.
Он чмокнул губами, заболтал ногами по бокам лошаденки и поплелся рысцой – трюхи, трюхи – по указанному направлению. Я посмотрел ему вслед, пока его рогатый картуз не скрылся за ветвями. Этот новый незнакомец наружностью нисколько не походил на своего предшественника. Лицо его, пухлое и круглое, как шар, выражало застенчивость, добродушие и кроткое смирение; нос, тоже пухлый и круглый, испещренный синими жилками, изобличал сластолюбца. На голове его спереди не оставалось ни одного волосика, сзади торчали жиденькие русые косицы; глазки, словно осокой прорезанные, ласково мигали; сладко улыбались красные и сочные губки...
– Кто это? – спросил я Ермолая.
– Это? Недопюскин, Тихон Иваныч. У Чертопханова живет.
– Что он, бедный человек?
– Небогатый; да ведь и у Чертопханова-то гроша нет медного.
– Так зачем же он у него поселился?
– А, вишь, подружились. Друг без дружки никуда... Вот уж, подлинно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней...
Мы вышли из кустов; вдруг подле нас «затявкали» две гончие, и матерой беляк покатил по овсам, уже довольно высоким. Вслед за ним выскочили из опушки собаки, гончие и борзые, а вслед за собаками вылетел сам Чертопханов. Он не кричал, не травил, не атукал: он задыхался, захлебывался; из разинутого рта изредка вырывались отрывистые, бессмысленные звуки; он мчался, выпуча глаза, и бешено сек нагайкой несчастную лошадь. Борзые «приспели»... Беляк присел, круто повернул назад и ринулся, мимо Ермолая, в кусты... Борзые пронеслись. «Бе-е-ги, бе-е-ги! – с усилием, словно косноязычный, залепетал замиравший охотник, – родимый, береги!» Ермолай выстрелил... раненый беляк покатился кубарем по гладкой и сухой траве, подпрыгнул кверху и жалобно закричал в зубах рассевавшегося пса. Гончие тотчас подвалились.
Турманом слетел Чертопханов с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам, с яростными заклинаниями вырвал у них истерзанного зайца и, перекосясь всем лицом, погрузил ему в горло кинжал по самую рукоятку... погрузил и загоготал.
Тихон Иваныч показался в опушке. «Го-го-го-го-го-го-го-го!» – завопил вторично Чертопханов... «Го-го-го-го», – спокойно повторил его товарищ.
– А ведь, по-настоящему, летом охотиться не следует, – заметил я, указывая Чертопханову на измятый овес.
– Мое поле, – ответил, едва дыша, Чертопханов. Он отпазончил, второчил зайца и роздал собакам лапки.
– За мною заряд, любезный, по охотничьим правилам, – проговорил он, обращаясь к Ермолаю.
.. .Чертопханов ударил лошадь нагайкой по морде и поскакал сломя голову. Тихон Иваныч поклонился мне два раза – за себя и за товарища, и опять поплелся рысцой в кусты» (Тургенев И. С. Чертопханов и Недопюскин).
И задаешься вопросом: а можно ли было встретить позже, уже в начале XX века, подобных людей? В чем-то отталкивающих, а в чем-то и привлекательных веером своих ощущений. Довольно цельных и уж, во всяком случае, самобытных. Людей, которых ни с кем не спутаешь...
Предвкушение
Пореформенная знаменитая русская езда продолжала оставаться все такой же многолюдной и стремительно бесшабашной, но азарт понемногу затухал. И эхо губернских охот становилось все глуше. И чем меньше становились земельные наделы помещиков средней руки, тем реже звучал знаменитый охотничий рог.
Но по-прежнему, как и в былые времена, загорались азартно-лихие огоньки в глазах вчерашних егерей, доезжачих и ловчих при упоминании о барской охоте. Однако такой же, как и раньше, была сама природа. Как и в былые времена, тревожили чуткую охотничью душу мигающие звезды на предутреннем небе, шорохи влажного ветерка и стеснительно шуршащие листья на покорных ветвях плакучих берез.
Так что же оставалось обедневшим и почти стреноженным временем помещикам? Быть самими себе хозяевами. И охотиться в одиночку.
«Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, fur sich, как говаривали в старину; но, положим, вы не родились охотником: вы все-таки любите природу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему брату...
Знаете ли вы... какое наслаждение выехать весной до зари? Вы выходите на крыльцо... На темно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает легкой волной; слышится сдержанный, неясный шепот ночи; деревья слабо шумят, облитые тенью. Вот кладут ковер на телегу, ставят в ноги ящик с самоваром. Пристяжные ежатся, фыркают и щеголевато переступают ногами... каждый звук словно стоит в застывшем воздухе, стоит и не проходит. Вот вы сели; лошади разом тронулись, громко застучала телега... В избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса. А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул – и тихо всплывает багровое солнце. Свет так и хлынет потоком; сердце в вас встрепенется, как птица. Свежо, весело, любо!.. Живее, кони, живее! Крупной рысью вперед!..
А летнее, июльское утро! Кто, кроме охотника, испытал, как отрадно бродить на заре по кустам? Зеленой чертой ложится след ваших ног по росистой, побелевшей траве. Вы раздвинете мокрый куст – вас так и обдаст накопившимся теплым запахом ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, медом гречихи и «кашки»; вдали стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет на солнце; еще свежо, но уже чувствуется близость жары. Голова томно кружится от избытка благоуханий...
И как этот же самый лес хорош поздней осенью, когда прилетают вальдшнепы! Они не держатся в самой глуши: их надобно искать вдоль опушки. Ветра нет, и нет ни солнца, ни света, ни тени, ни движенья, ни шума; в мягком воздухе разлит осенний запах, подобный запаху вина; тонкий туман стоит вдали над желтыми полями. Сквозь обнаженные, бурые сучья деревьев мирно белеет неподвижное небо; кое-где на липах висят последние золотые листья. Сырая земля упруга под ногами...
Но вот вы собрались в отъезжее поле [Отъезжее поле – псовая охота в дальности от своего жилья, в пустошах, где ночуют табором, станом.], в степь... Мимо бесконечных обозов, мимо постоялых двориков с шипящим самоваром под навесом, раскрытыми настежь воротами и колодезем... грузная помещичья карета, запряженная шестериком рослых и разбитых лошадей, плывет вам навстречу. Из окна торчит угол подушки, а на запятках, на кульке, придерживаясь за веревочку, сидит боком лакей в шинели, забрызганной до самых бровей...
А в зимний день ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным, острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом неба над красноватым лесом!..» (Тургенев И. С. Лес и степь).
«Непреодолимое охотничье чувство»
«Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко-зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко-красными островами посреди ярко-зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября идти в отъезд, начиная с Дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14-го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замораживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движение, которое было в воздухе, было тихое движение сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито-мокро чернела и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканною грязью крыльцо; пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая широкозадая сука Милка с большими черными навыкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по-русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и, подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас и самый тонкий тенор; и из-за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по-украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник, с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот все презирающий и превыше всего стоящий Данило все-таки был его человек и охотник.
– Данило! – сказал Николай робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охрипший от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» – как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Увырку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчания, – сказывал в отрад-ненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди-ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был невелик ростом, видеть его в комнате производило впечатление, подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как-нибудь господских покоев, и стараясь поскорее все высказать и выйти на простор, из-под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать» (ТолстойЛ. Н. Война и мир).
«Не надо, соструним...»
«Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где-нибудь травили и что что-нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну что тебе стоит, – говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик и что грех Тебя просить об этом; но, ради Бога, сделай, чтобы на меня вылез матерый и чтобы Карай, на глазах дядюшки, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из-за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, – думал Ростов, – а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов, ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» – думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что-то. «Нет, это не может быть!» – подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам, и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь с седой спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал неторопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов, не дыша, оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивал блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шепотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай дочесал свою ляжку и встал, насторожив уши, и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
«Пускать? не пускать?» – говорил сам себе Николай в то время, как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась: он вздрогнул, увидав еще, вероятно, никогда невиданные им человеческие глаза, устремленные на него, и, слегка поворотив к охотнику голову, остановился. – назад или вперед? «Э! все равно вперед!..» – видно как будто сказал он сам себе и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!.. – не своим голосом закричал Николай, и сама собой стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины впоперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что сам скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя черно-пегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе... вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и, вместо того, чтобы наддать, как это она всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
«Уйдет! Нет, это невозможно!» – думал Николай, продолжая кричать охрипшим голосом.
– Карай! Улюлю!.. – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись, сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти навстречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю муругий молодой длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай. Старый кобель с своими мотавшимися на ляжках
клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног, и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что-то сделалось с Караем, – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из-под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), – минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылез из водомоины.
– Боже мой! За что?.. – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал наперерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад, и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его.
Еще в начале этой травли Данило, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка, и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел наутек, Данило выпустил своего бурого не к волку, но прямой линией к засеке так же, как Карай, – наперерез зверю. Благодаря этому направлению он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данило скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и, как цепом, молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел, тяжело дыша, бурый, и он услыхал звук падания тела и увидал, что Данило уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь все кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: «Не надо, соструним», – и, переменив положение, наступил ногой на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами живого матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матерого волка, который, свесив свою лобастую голову с закушенной палкой во рту, большими стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех.
Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матерый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матерый, ваше сиятельство, – отвечал Данило, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. Данило ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски-кроткой и приятной улыбкой» (ТолстойЛ. Н. Война и мир).
«Из-под чужих гончих»
В XVIII столетии отношения между соседями-помещиками бывали самые разные, но, как правило, жили они дружно. Быть может, потому, что виделись редко, – годы, если не десятилетия занимала армейская служба. Век спустя, в XIX, не служа или вовсе выйдя в отставку, вчерашние офицеры занимались благоустройством поместий, постигали таинства сельского хозяйства, растили детей, но основным увлечением продолжала оставаться все та же охота. Однако звук рожка или рога, что звончатым либо низким глуховатым эхом расслаивался в лесных угодьях или заливисто пел посреди упругих полевых увалов, далеко не всегда возвещал о безоблачных минутах гона. И чем беднее становились поместья, тем чаще доводилось сталкиваться интересам соседей. Мелели усадьбы, но учащались ссоры. Иной раз сталкивались и охотами, завершая мирную гоньбу нежданными комуфлетами. Но даже и здесь все старались урезонить осерчавших противников.
«Старый граф поехал домой. Наташа с Петей остались с охотой, обещаясь сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя, и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту из острова подали голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала она вилять между ними, все чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом), и вот налетела чья-то белая собака, и вслед за ней черная, и все смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? – подумал Николай. – Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что-то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это илагинский охотник что-то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремянного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакали к месту драки.
Николай, слезши с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из-за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз у него был подбит, но он, вероятно, и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из-под наших гончих он травить будет! Да и сука-то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Отдай, в тороках. А этого хочешь? – говорил охотник, указывая на кинжал и, вероятно, воображая, что он все еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная илагинская охота.
Охотник-победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из-под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но, как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно-взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе, на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из-под чужих собак, просил графа быть знакомым и предлагал ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что-нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и, приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте, и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Идти до илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не заметили, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и навыкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость илагинских собак и в этой красавице-сучке видел соперницу своей Милке» (ТолстойЛ. Н. Война и мир).
«Чистое дело марш!»
Иван Тургенев был абсолютно прав, когда утверждал, что «всякий охотник до ружья и до собаки – страстный почитатель благороднейшего животного в мире: лошади». Но именно в охоте предпочтение отдавалось собакам. И знаменитые на весь мир русские борзые и гончаки стоили по тем далеким временам и сотни, и даже тысячи полновесных и достойных русских рублей.
В дореформенные времена строители конюшен были всегда в большой цене и высокой чести, но и псарные дворы ценились не меньше. А уход за собаками, отлаженный и отмеренный их рацион продумывался также скрупулезно, как подбор для них псарей и егерей.
Обычно в российских губерниях были хорошо наслышаны об именных охотах местных помещиков. Знали, конечно, о цене свор и отдельных особей. Величина суммы являлась своеобразной визитной карточкой для той или иной быстроногой спутницы хозяина. Но случались и неожиданности. Скромные, бедные помещики, число которых непомерно росло с убыванием века, были не в состоянии позволить себе участие в шикарных «ездах». Охотились они в одиночку либо с одним-двумя своими ближайшими приятелями, такими же несостоятельными дворянами.
Но бывало, правда, что приглашали поохотиться за компанию их же собственные состоятельные родственники. И порой оказывалось, что какой-то безвестный кобель или сука заштатного помещика обставляли в гоне прославленных губернских борзых.
«В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его красно-пегую суку.
– Хороша у вас эта сучка! – сказал он небрежным тоном. – Резва?
– Эта? Да, эта добрая собака, ловит, – равнодушным голосом сказал Илагин про свою красно-пегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. – Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? – продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить тем же молодому графу, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной.
– Хороша у вас эта черно-пегая – ладна! – сказал он.
– Да, ничего, скачет, – отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле русак матерый, я бы тебе показал, какая это собака!» – подумал он. И, обернувшись к стремянному, сказал, что он даст рубль тому, кто подозрит, то есть найдет лежачего зайца.
– Я не понимаю, – продолжал Илагин, – как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией... уж чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез, – мне все равно!
– Нуда.
– Или чтобы мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя, – мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потому я сужу...
– Ату – его! – послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: – А – ту – его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежачего зайца.)
– А, подозрил, кажется, – сказал небрежно Илагин. – Что же, потрафим, граф.
– Да, подъехать надо... да что ж, вместе? – отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поравнять своих собак. «Ну что как с ушей оборвут мою Милку!» – думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным подвигаясь к зайцу.
– Матерый? – спрашивал Илагин, подвигаясь к подозрившему охотнику и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу...
– А вы, Михаил Никанорыч? – обратился он к дядюшке. Дядюшка ехал, насупившись.
– Что мне соваться! Ведь ваши – чистое дело марш! – по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а я посмотрю!
– Ругай! На, на! – крикнул он. – Ругаюшка! – прибавил он, невольно этим уменьшительным выражая свою нежность и надежду, возлагаемую на этого красного кобеля. Наташа видела и чувствовала скрываемое этими двумя стариками и ее братом волнение и сама волновалась.
Охотник на полугорке стоял с поднятым арапником, господа шагом подъезжали к нему; гончие, шедшие на самом горизонте, заворачивали прочь от зайца; охотники, не господа, тоже отъезжали. Все двигалось медленно и степенно.
– Куда головой лежит? – спросил Николай, подъезжая шагов на сто к подозрившему охотнику. Но не успел еще охотник отвечать, как русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих, на смычках, с ревом понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся охотники – выжлятники, криком: «стой!», сбивая собак, борзятники, криком: «ату!», направляя собак, – поскакали по полю. Спокойный Илагин, Николай, Наташа и дядюшка летели, сами не зная как и куда, видя только собак и зайца и боясь только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матерый и резвый. Вскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак, и, наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были зеленя, по которым было топко. Две собаки подозрившего охотника, бывшие ближе всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к нему, как из-за них вылетела илагинская красно-пегая Ерза, приблизилась на собаку расстояния, с страшной быстротой наддала, нацелившись на хвост зайца, и, думая, что она схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще шибче. Из-за Ерзы вынеслась широкозадая черно-пегая Милка и быстро стала спеть к зайцу.
– Милушка, матушка! – послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как будто примеряясь, как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю ляжку
– Ерзынька! сестрица! – послышался плачущий, не свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.
– Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! – закричал в это время еще новый голос, и Ругай, красный, горбатый кобель дядюшки, вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из-за них, наддал с страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем. Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак. Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и ногам, и говорил, сам не зная с кем и что. «Вот это дело марш... вот собак... вот вытянул всех, и тысячных и рублевых – чистое дело марш!» – говорил он, задыхаясь и злобно оглядываясь, как будто ругая кого-то, как будто все были его враги, все его обижали и только теперь, наконец, ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные – чистое дело марш!»
– Ругай, на пазанку! – говорил он, кидая отрезанную лапу с налипшей землей. – Заслужил, чисто дело марш!
– Она вымахалась, три угонки дала одна, – говорил Николай, тоже не слушая никого и не заботясь о том, слушают ли его или нет.
– Да это что же, впоперечь! – говорил илагинский стремянный.
– Да как осеклась, так с угонки всякая дворняжка поймает, – говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала все то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время. Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что он и говорить ни с кем не хочет, сел на своего каурого и поехал прочь. Все, кроме него, грустные и оскорбленные, разъехались и только долго после могли прийти в прежнее притворство равнодушия. Долго еще они поглядывали на красного Ругая, который, с испачканной грязью, горбатой спиной, побрякивая железкой, с спокойным видом победителя шел за ногами лошади дядюшки.
«Что ж, я такой же, как и все, когда дело не коснется до травли. Ну, а уж тут, держись!» – казалось Николаю, что говорил вид этой собаки.
Когда, долго после, дядюшка подъехал к Николаю и заговорил с ним, Николай был польщен тем, что дядюшка после всего, что было, еще удостаивает говорить с ним...
Когда ввечеру Илагин распростился с Николаем, Николай оказался на таком далеком расстоянии от дома, что он принял предложение дядюшки оставить охоту, ночевать у него (у дядюшки) в его деревеньке Михайловке.
– И если бы заехали ко мне – чистое дело марш! – сказал дядюшка, – еще бы того лучше; видите, погода мокрая, – говорил дядюшка, – отдохнули бы, графинечку бы отвезли в дрожках. – Предложение дядюшки было принято, за дрожками послали охотника в Отрадное; а Николай с Наташей и Петей поехали к дядюшке.
Человек пять, больших и малых, дворовых мужчин высыпало на парадное крыльцо встречать барина. Десятки женщин, старых, больших и малых, высунулись с заднего крыльца смотреть на подъезжавших охотников. Присутствие Наташи, женщины, барыни верхом, довело любопытство дворовых дядюшки до тех пределов удивления, что многие, не стесняясь ее присутствием, подходили к ней, заглядывали ей в глаза и при ней делали о ней свои замечания, как о показываемом чуде, которое не человек и не может слышать и понимать, что говорят о нем.
– Аринка, глянь-ка, на бочкю сидит! Сама сидит, а подол болтается... Вишь, и рожок!
– Батюшки-светы, ножик-то!..
– Вишь, татарка!
– Как же ты не перекувырнулась-то? – говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.
Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного, заросшего садом домика и, оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано все нужное для приема гостей и охоты.
Все разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким дощатым ступеням крыльца» (ТолстойЛ. Н. Война и мир).
ПРИЛОЖЕНИЯ
Язык мушек
Круглые мушки назывались «убийцами». Мушка, приклеенная посередине лба, называлась «величественная», в углу глаза приклеивали «пылкую», на носу – «бесстыдницу», на губах – «кокетку», наклеенная около глаза – «страстная»; в углу рта «охотница до поцелуев»; на носу – «нахалка»; посреди щеки – «щегольская»; на ямочке щеки, образующейся при смехе, – «развеселая»; на нижней губе – «скромная».
Мушки скрывали недостатки на лице: если вскакивал прыщик, его немедленно заклеивали мушкой-«укрывательницей». Мушки помогали обманывать бдительность ревнивцев: расположенные на лице известным образом, они, например, обозначали час условленного свидания. И грим, и мушки были необходимым добавлением к пудреным волосам, придавали законченность всему облику и костюму в целом (Дворянский язык изящных чувств и жестов. М., 2001).
Язык веерных знаков
Язык этот был известен уже в галантную эпоху рококо. С помощью веера назначались свидания (количество открытых лопастей указывало на его час), принималась или отвергалась чья-либо любовь.
В эпоху ампира появились веера с вмонтированными в них лорнетами или моноклями, а также веера с тюлевыми прозрачными вставками, что позволяло дамам, прикрываясь веером, бросать кокетливые взгляды.
В эпоху романтизма язык вееров постепенно изживает себя, его заменяет сентиментальная переписка. К середине XIX века, когда интерес к XVIII веку возник вновь, кокетки стали возрождать язык вееров. Приведенное ниже описание значения цвета и положения веера следует, по-видимому, отнести к 1850 – 18б0-м годам, на что указывают ставшие в то время модными цвета: лиловый, фиолетовый, красный, а также упоминание о расшитых блестками веерах.
Как известно, электрическое освещение, не согревавшее, подобно свечному и масляному, бальных залов и гостиных, в конце XIX века вытеснило этот хрупкий предмет женского туалета из обихода.
Чтобы веером сказать «да», следует приложить веер левой рукой к правой щеке.
«Нет» – приложить открытый веер левой рукой к левой щеке.
«Я тебя люблю» – правой рукой указать открытым веером на сердце.
«Ты мой идеал» – дотронуться открытым веером до губ и сердца.
«Я вас люблю» – сделать закрытым веером движение в сторону.
«Я к вам не чувствую приязни» – открыть и закрыть веер, держа его у рта.
«Мои мысли всегда с тобой» – наполовину открыть веер и провести им несколько раз по лбу.
«Верить ли вашим словам?» – закрытый веер держать у левого локтя.
«Будьте осторожны, за нами следят» – открытым веером дотронуться до левого уха.
«Мои слова не должны быть переданы другим» – правой рукой держать открытый веер и прикрыть им левую щеку.
«Твои слова умны» – приложить закрытый веер ко лбу.
«Хочешь меня выслушать?» – открыть и закрыть веер.
«Выскажись яснее» – наклонить голову, рассматривать закрытый веер.
«Не приходи поздно» – правую сторону открытого веера держать перед тем, с кем ведется разговор, а затем быстро закрыть его.
«Я не приду» – держать левую сторону открытого веера перед тем, с кем идет разговор.
«Я приду» – держа веер левой рукой перед тем, кому дается знак, прижать веер к груди и затем быстро махнуть в сторону собеседника.
«Я жду ответа» – ударить закрытым веером по ладони.
«Я буду исполнять твои желания» – открыть веер правой рукой и снова закрыть.
«Делай, как я хочу» – закрытый веер держать посередине.
«Не приходи сегодня» – провести закрытым веером по наружной стороне руки.
«Ты меня огорчил» – быстро закрыть веер и держать его между сложенными руками.
«Прости меня» – сложить руки под открытым веером.
«Я хочу с тобой танцевать» – открытым веером махнуть к себе, то есть поманить.
«Я сделалась недоверчива» – барабанить закрытым веером по ладони левой руки.
«Молчи, нас подслушивают» – дотронуться закрытым веером до губ.
«Приходи, я буду довольна» – держа открытый веер в правой руке, медленно сложить его в ладонь левой руки.
Если собеседник, пользующийся особым расположением, просит веер, то следует подать его верхним концом, что означает не только симпатию, но и любовь.
Для выражения презрения подать веер нижним концом (ручкой). Подавать же веер открытым не следует, так как это означает просьбу или же просто напрашивание на любовь».
Значение цвета в веерах
Белый – невинность.
Черный – печаль.
Красный – радость, счастье.
Желтый – отказ.
Лиловый – смирение, искренность.
Голубой – постоянство, верность.
Зеленый – надежда.
Коричневый – недолговременное счастье.
Розовый с голубым – любовь и верность.
Шитый золотом – богатство.
Шитый серебром – скромность.
Убранный блестками – твердость и доблесть (Самый новый и полный оракул. Евдокия Коновалова и К°. М., 1915).
Язык перчаток
Кроме вышеуказанных секретных знаков для передачи сентиментальных чувств в XIX веке существовал язык перчаток. Особенно он был популярен в периоды, когда в моду входили длинные перчатки – в 1820-е, 1870-е и 1900-е годы.
Чтобы выразить «да», перчатку следует как бы нечаянно обронить.
«Нет» – просто теребить перчатки рукой.
«Я к вам равнодушна» – опустить перчатку до половины левой руки.
«Не уходите» – слегка ударить, как бы шутя, по левому плечу.
«Я вас не люблю» – дотронуться перчаткой до подбородка.
«Я вас ненавижу» – выворотить перчатки наизнанку.
«Я вас люблю» – выронить разом обе перчатки.
«Будьте осторожны, за нами следят» – обернуть перчатку вокруг пальцев.
«Надейся» – дотронуться перчаткой до левого плеча.
«Мне хотелось бы быть около тебя» – разглаживать перчатки в руке.
«Вы меня оскорбили» – свернуть перчатки и спрятать их совсем.
«Я хочу с тобой танцевать» – взять за пальцы перчатки, поманить ими.
«Прости меня» – перчатку правой руки приложить к сердцу.
«Мужайтесь» – встряхнуть перчатку.
Досаду или неудовольствие выражают сильным ударом по руке перчатками (Самый новый и полный оракул. Евдокия Коновалова и К°. М., 1915).
Язык цветов
Акация – любовь платоническая.
Аконит (пострел) – месть.
Амарант (бархатник) – бессмертие.
Амариллис (Светлана) – кокетство.
Анемон – непорочность.
Астра китайская – непорочность.
Базилика – бедность.
Бальзамин – предусмотрительность.
Барвинок – приятное воспоминание.
Бирючина – защита.
Боярышник – благоразумие, чистосердечие.
Буквица белая (скороспелка) – молодость, желание любить.
Буль-де-неж – клевета.
Валериана – легкость.
Василек – возвышенное чувство, меланхолия.
Вахта – тишина, спокойствие.
Вьюнок трехцветный (бель-де-жур) – неверность.
Гвоздика – чувствование.
Гераний мускусный – уважение.
Гераний розовый – слабость, изнеможение.
Гераний, имеющий запах лимона, – своенравие, причуды.
Гиацинт – скорбь.
Гортензия – любовь постоянная.
Гранатовое дерево – честолюбие.
Дрок (душица) – слабая надежда.
Дубровка – более на тебя гляжу, более тебя люблю.
Дягиль – восхищение.
Железняк – очарование.
Иван-да-марья – воспоминание.
Иммортель – постоянство вечное.
Ирис (касатик) – доверие.
Кавалерийские шпоры – ветреность.
Каприфолий – узы любви.
Кипарис – печаль, слезы.
Колокольчик – болтливость.
Кресс индийский (настурций) – молчаливость.
Лавровое дерево (дафна) с розовыми цветами – означает красоту и признание, а с белыми цветами – нерешимость в любви.
Ландыш – ветреность, равнодушие.
Левкой – счастье, симпатия.
Лилия – непорочность, величие.
Лимонное дерево – желание вести переписку.
Майоран – всегда счастлив.
Мак – бессилие.
Маргаритка – я о том подумаю.
Медвежья лапа – узы неразрывные.
Медвежье ушко – обольщение.
Миндальное дерево – ветреность, безрассудство.
Мирт – любовь, взаимная любовь.
Мята – пламенная любовь.
Нарцисс – себялюбие.
Незабудка – не забудь меня.
Не-тронь-меня – чувствительность.
Ноготки – мука, скорбь.
Плющ – взаимная любовь.
Подсолнечник – интриги, сплетни.
Полынь – горесть, огорчение.
Померанцевое дерево – кротость, приятность.
Пустоцвет – предзнаменование.
Ранункул – нетерпеливость.
Резеда – кратковременное счастье.
Роза алая – нежность, юность, свежесть.
Роза белая – невинность.
Роза дикая – простота.
Роза желтая – бесчестие, вероломство.
Розмарин – откровенность.
Серебреник – гордость.
Сирень белая – презрение.
Сирень лиловая – первое чувство любви.
Скабиоза – пренебрежение.
Снежнянка – надежда.
Тимиан – деятельность.
Тубероза – сластолюбие.
Тюльпан – объяснение в любви.
Фиалка – стыдливость, скромность.
Элиотроп – упоение любви, отдаюсь во власть тебе.
Ялаппа (бель-де-нюи) – убегает и страшится любви.
Ясмин белый – любовь, страсть (Язык цветов или описание эмблематических значений, символов и мифологического происхождения цветов и растений. Посвящение прекрасному полу. СПб., 1849).
КРАТКИЙ СЛОВАРЬ
Аби (фр. habut) – в XIX столетии этим кратким словом называли фрак. А веком раньше так величали распространенный среди дворян мужской костюм. Его полное название было «аби а ля франсез». Одежда эта – без воротника. Плотно облегает верхнюю часть фигуры, особо подчеркивая талию. С узкими плечами и рукавами с расширяющимися обшлагами. Книзу расширяется за счет нескольких складок-фалд. Вместо воротника лишь узкая стойка. Русские дворяне шили аби из шелковых и бархатных тканей.
На грани XVIII и XIX веков более сложный силуэт аби становится придворной одеждой, да и то употребляемой в особо торжественных случаях. Его называют «аби де ля кур». Тот, который попроще, продолжает называться аби.
Абрикосовая водка – отменный спиртной напиток, который изготавливался в России в XIX столетии.
Авертиссёр (фр. avertisseur – уведомитель) – в русских усадьбах, в самых торжественных случаях специальные лица, извещавшие гостей о появлении очередного блюда.
Авсень, овсень – древнеславянское блюдо. Название связано с одноименным языческим праздником – первой встречей весны, проводившейся 1 марта по старому стилю. Праздник авсень был распространен во многих губерниях Центральной России. Само блюдо, подававшееся к столу в этот день, состояло из отварного языка и мозгов. К ним полагались чеснок и печеные антоновские яблоки. К середине XIX столетия это древнерусское кушанье постепенно забывалось, сохранялось только в некоторых дворянских усадьбах глубинной России.
Агафьин день – День хлеба и соли. Отмечали его 18 февраля (5 февраля по старому стилю). В это время славяне освящали каравай хлеба и солонку соли, символы домашнего очага, и берегли в течение целого года. Считалось, что они надежно охраняют дом от пожара, а поле – от недорода. Если же и случался неожиданный пожар, то соль бросали в самое пламя, а хлеб – на поле, куда и отвлекали, таким образом, взбунтовавшийся огонь.
Праздник этот существовал в России и весь XIX век, но все его отличие от нынешних подношений «хлеба и соли» состояло в том, что тогда выносили не испеченный по случаю каравай, а именно тот, что был сбережен со времени праздника, то есть с Агафьина дня. Праздник соблюдали в равной степени и русские крестьяне, и дворянство, прежде всего усадебное, непосредственно связанное с сельским хозяйством.
Аграмант (фр. agrements – прикрасы, украшения) – узорчатое плетение из шнура (шерстяного, шелкового) с серебряной, золотой нитью, используемое как украшение платья, головных уборов, штор, портьер, мягкой мебели в дворянском быту. Существовала фабрика, выпускавшая узорчатые плетежки из шнурков, так называемые витейки, витушки.
Аграфены день – поначалу языческий, а впоследствии русский народный праздник каши. Именно в этот день – 6 июля по старому стилю (23 июня) – было принято есть каши. На северо-западе страны – овсяную, а в центральной и южных губерниях – гречневую. Праздник включал также и состязания кашеваров.
Почтительное отношение к кашам бытовало не только среди простонародья. Каши находились и в рационе питания русского дворянства, причем не только среди «недостаточных», то есть бедных, дворян, но и людей с достатком.
Аделаида – красный оттенок липового цвета.
Аллюр (фр. allure – скорость движения) – виды движения лошадей. Это может быть шаг, рысь, галоп, карьер, иноходь, трусца.
Амбигю (лат. ambigere – соединять противоположное) – обед, на котором подавали на первое или на третье сразу два блюда – горячее и холодное, легкое и сытное. Наилучшим примером такого сочетания в русской кухне является подача на первое двух видов супов – горячих, мясных наваристых щей со сметаной и прозрачно-янтарной, легкой ботвиньи из свекольного и крапивного листа, щавеля с осетриной. Кроме того, к последнему первому подавали тарелку с колотым льдом для того, чтобы кусочками льда постоянно охлаждать ботвинью. Подобные амбигю бытовали у коренных, исконно русских дворян. Представители же российского западного дворянства предпочитали амбигю в духе французской кухни. Любили на десерт мороженое с ягодами – клубникой, земляникой, черной смородиной, которое заедали горячими бисквитами, кофе и печеньем.
Ангажант (фр. engageant – привлекательный) – отделка рукавов женских платьев, трехслойные кружевные оборки.
Ансамбль – совокупность зданий, образующих единую архитектурную композицию.
Антре (фр. entree – вход) – закуска, подающаяся за час-полтора до обеда. На званых парадных обедах в русских дворянских усадьбах закуски подавали в другом помещении, как правило, в приемной, смежной с парадным обеденным залом. В России былых времен, в частности XIX века, это преддверие обеда называлось закуски с подноса. Здесь же располагались и различные спиртные напитки, поскольку держать их на обеденном столе в зале считалось неприличным. Однако такого правила придерживались русские дворяне лишь в начале XIX века. В конце же столетия и подносная закуска, да и спиртное уже перебазируются в парадный обеденный зал.
Антреме (фр. entremets) – блюдо, подаваемое между кушаньями либо между основными блюдами, либо перед десертом. Например, французы к антреме относили сыры. В России же эту роль прекрасно исполняли пироги или каши.
Арапник (польск. herapnik) – длинный охотничий кнут с короткой рукоятью, на конце которой – «подцепка» для закрепления на кисти руки. Арапник снабжен и маленьким свинцовым набалдашником – «убойкой». Псовые охотники использовали арапник для вспугивания зверя и управления собаками.
Арка – криволинейное перекрытие между опорами или проем в стене.
Арлекин – гончая собака светло-серого окраса с мельчайшим черным крапом и синевато-белым цветом глаз.
По словам старых охотников, эта порода появилась в России со времен Персидской кампании.
Армяк – верхняя долгополая крестьянская одежда в виде халата из сукна или из грубой шерстяной ткани.
Архалук – легкий кафтан из цветной шерстяной или шелковой ткани, собранной у талии.
Баба – высокое, в виде усеченного конуса кондитерское изделие. Чем выше поднималась на дрожжах баба, замешенная на молоке, тем больше почитали мастерство кулинара. Особенно широко это кондитерское изделие было распространено в XIX веке. Появилось в России примерно в XVI – XVII веках. Существовало много разновидностей баб: ромовая, виноградная, фруктовая и т. д. Приготовлялось изделие в общей сложности около восьми часов. Поэтому в XIX столетии кулинары переключаются на изготовление так называемых бабок, то есть небольших баб.
Баклага – деревянный дорожный узкогорлый сосуд для хранения и переноса жидкостей. Использовалась охотниками.
Балдак – трость, палка, подпорка. Предназначалась для упора руки охотника, на которой сидит ловчая птица. Применялась при верховой охоте с ловчими птицами. Балдак выстругивается из твердых пород древесины. Верхняя его часть, сделанная в виде рогатки, обтягивается толстой кожей.
Балморал (англ. balmoral) – шотландский стиль, существовавший в интерьерах дворянских особняков и усадеб. Традиционная шотландская шапочка без полей, грубый башмак на шнуровке, пестротканая шерстяная юбка. Происходит от названия замка Балморал, расположенного в Шотландии.
Бандо (фр. bandeau) – дамская прическа, широко распространенная в дворянской среде в 1840 – 18б0-х годах. Волосы гладко укладываются вниз от пробора, а сзади приподнимаются. Иногда они прикрывали уши.
Березовйца – древнейший русский напиток. Приготавливался из весеннего березового сока, который помещали в бочки, где он должен был перебродить.
Бешамель – соус из сливок с луком. Подается к мясу. Как рассказывают, его изобрел гофмейстер французского короля Людовика XIV – Луи де Бешамель маркиз де Нуантель. В России придумали свой соус бешамель, добавив три столовые ложки свежетертого корня хрена.
Бить – плоская проволочная нить (медная, золотая либо серебряная) с особым зеркальным блеском. Использовалась в дворянских усадьбах, в частности для золотошвейной и золототканой работы.
Битки – старинное русское название отбивных котлет, приготовленных, как правило, из баранины.
Битый пирог – старинное название русских пирогов, простых в изготовлении, воздушных и необыкновенно сытых. Название произошло от теста, взбиваемого на яичных белках. Частенько подавали на десерт в скромных, небогатых усадьбах.
Блинник – слоеный пирог из блинов с яйцами, луком и гречневой кашей.
Блонды (фр. blonde – белокурый) – дорогое тончайшее плетеное кружево из шелка-сырца цвета слоновой кости. Им, в частности, отделывались бальные платья.
Бонбоньерка (фр. bonbon – конфета) – небольшая коробочка для конфет. Создавали бонбоньерки из фарфора и керамики, дерева и металла.
Борканник – старинный русский морковный пирог, который часто пекли в XIX веке в усадьбах Псковской, Новгородской и Тверской губерний. Тесто готовили из ржаной муки, а начиняли пирог морковью с крутыми яйцами.
Брегет – карманные часы, изобретенные знаменитым французом часовщиком А. Л. Брегом (BreMguet; 1747 – 1823). Почитались дороже иных драгоценностей. Уникальность их конструкции состояла в том, что они отбивали не только часы, но и доли часов, показывали числа месяца, стоило только нажать кнопку особой пружины. Да, кроме того, показывали еще и число месяца.
Брокар (фр. brocart) – изысканная и дорогая шелковая ткань, украшенная рисунком. При ее изготовлении используются серебряные и золотые нити. По внешнему виду похожа на парчу. Если в XVIII веке из брокара шились нарядные мужские аби, то позже ткань использовали для изготовления жилетов.
Броше (фр. broche) – шелковая ткань, характерная сложным переплетением с рисунком, имеющим рельефную поверхность, похожую на вышивку. Этот эффект достигался при помощи особого переплетения нитей утка и основы.
Бурнус (фр. burnous от ар. burnus) – накидка и верхняя одежда разного вида. Это простой плащ с широкими рукавами, а иногда и без них. Вошел он в моду предположительно в 30-е годы, когда форма рукавов «жиго» уже не позволяла носить редингот.
Буфет (лат. bufetum – блестящий, щегольской) – первое основное значение – шкаф для хранения принадлежности к столу. Нижнюю и верхнюю части буфета часто соединял раздаточный стол с нишей. Он был удобен для подготовки приборов, перед тем как вынести их к столу. От этого предмета мебели и помещение стали называть буфетной. В XIX веке, когда появляется необходимость отделять буфет от публики (в общественных заведениях), строятся специальные буфетные стойки.
Быки – старинное русское кушанье из овсяного толокна с растительным маслом. Пользовалось успехом в усадьбах Тверской, Владимирской и Ярославской губерний.
Вабелыцик – охотник, умеющий имитировать вой волка.
Таким образом можно было выявить место нахождения зверя или волчьего выводка.
Валованчики (фр. vol-au-vent) – пирожки из пресного теста, подававшиеся к разным бульонам. Тесто печется отдельно от начинки, которая закладывается потом в специальную выемку, вырезанную в середине валованчика. Сверху пирожок закрывается тестом.
Вараховица – зеленая каша, одно из любимейших блюд не только простого народа, но и дворян. Лакомство готовили из зеленой недозрелой ржи. Появившись в XVIII веке, уже в XIX они начинает исчезать со столов крестьян.
Варенец – топленое молоко, выпаривавшееся в глиняных кринках русской печи и заквашенное сметаной.
Велигорка – гречневая крупа, отличающаяся от обычной ребристой ядрицы своей круглоокатанностью. Ее круглая, шаровидная форма создана искусственно, исключительно из эстетических соображений. По вкусу она уступает обычной ядрице да и почти полностью лишена питательных, целебных свойств. По одной из версий название крупа получила по имени гусара Михаила Юрьевича Виельгорского, который заботился не только о вкусе блюд, но и о том, как они будут смотреться при подаче на стол.