Сергей Сергеевич, как всегда, начал просто, лишь постепенно воодушевляясь, переносясь взглядом в минувшее:
Церковь Кирики-Улиты,
Рыжий красный березняк
Почему-то не забыты,
Не забудутся никак.
Вспоминаются нежданно
Без причины и тоски
Небеса, в лесу поляны.
Под ногами рыжики.
А от церкви следу нету,
Только этот березняк
Льется, льется белым светом,
Продувает, как сквозняк...
Осенней прохладой, лесом, листопадом веяло от слов, да и сами слова, что березовые листья, задумчиво и закатно плыли в застольной тишине, вызывая из глубины души грустную есенинскую строку «Отговорила роща золотая...»
Церковь Кирики-Улитм...
Все рассыпано давно,
И ищи ты, не ищи ты —
Не отыщешь... Все равно.
Почему-то не забыты,
И звучат, плывут слова:
Церковь Кирики-Улиты —
Словно в небе острова.
Стихи были сказаны в минуту — в две, а настроение наше, озарившись ими, до конца гостеванья было уже иным, как бы приподнятым над будничностью домашней обстановки. Никаких порывистых похвал, кроме искреннего спасибо (да Орлов и не любил, всегда смущался от похвал), мы не сказали, лишь я попытался выразить свое восхищение образом «только этот березняк льется, льется белым светом, продувает, как сквозняк» да начал было что-то говорить о жизнетворящей и емкой силе поэтического слова вообще, но Сергей Сергеевич, больше меня наслушавшийся таких признаний, задумчиво помолчал и очень мягко, душевно предложил тост — последний — за хозяйку дома. Расставались хорошо, тепло, и теперь горько сознавать, что это расставание оказалось навеки.
6. Свет мужества и мысли
Настоящие стихи обладают двойным свечением: одним — при жизни поэта, другим — после него. То, что не замечалось в стихах при живой, ощутимой близости их автора, сразу же и по-особому значительно замечается, когда автор уходит от нас и оставляет нас навсегда только со своими строками — уже ничего он не поправит, не добавит, не переделает. Даже те стихи, которые при жизни поэта представлялись не главными его стихами, а второго, а то и третьего плана, вдруг обретают не видимую ранее глубину, и внимательный читатель как бы уже иным, обостренным зрением улавливает в них далекие и существенные связи во времени. Даже запятые и многоточия, порой даже корявость слога воспринимаются совершенно иначе — в них находится свой смысл.
Это похоже на то, когда в нору доброго, теплого лета входит человек в широкошумный лес и, обрадованный буйством жизни, воспринимает природу крупными картинами: вой сверкают березняки, вон струятся осинники, воя лохмато и. зелено дыбятся ельники. Но только дохнёт холодом осень — и каждое дерево горит наособицу. Становятся видны, выделены по-своему даже малые кустики, незаметные летом чащобные закоулки, разные полянки, бугорки и кочки... Осень сразу подчеркивает особость каждого дерева и кустика, выявляет их собственную мету в общем пламени... Так и стихи ушедшего от нас поэта сразу озаряются подсветом времени, точно и зримо выявляя заключенную в них меру пережитого, меру душевной правды.
Мера душевной правды в поэзии Сергея Орлова равна правде времени, им пережитого. Мужество как непреложное действие, как сверка своих поступков с высоким патриотическим примером всегда сурово в опенках. Для Орлова таким примером неизменно была фронтовая дружба, фронтовая молодость, заслонившая собой отечество от смертельного удара.
Приснилось мне жаркое лето,
Хлеба в человеческий рост,
И я — восемнадцатилетний,
В кубанке овсяных волос...
В окопных потемках глазами уже фронтовика, чудом оставшегося в живых, он видит в кратком забытьи самого себя, восемнадцатилетнего, красивого, идущего в довоенной тишине беспечно и мимо, все мимо радостей юности и не подозревающего, что его скоро ждет вражеский свинец. Еще можно, есть еще малый срок предостеречь этого наивного мальчика, чтобы он повнимательней оглянулся вокруг себя, порадовался жизни, открыть, что ждет его .впереди, но — нет, «что положено кому, пусть каждый совершит». Идет этот мальчик, восемнадцатилетний Сережа Орлов, прямо в огонь, в смерть, и он же, уже Сергей Орлов, мужественно заключает стихотворение о самом себе такой потрясающей строкой:
...И я не окликнул его.
Молодость дается человеку для запаса духовной крепости и чистоты на всю жизнь. Не зря сказано: «Береги честь смолоду». Расслабленность нравственная и физическая в эти годы — кривые дороги в будущем. У Сергея Орлова дорога жизни была прямой. И в самом начале ее — фронтовые друзья, танкисты-побратимы, сам он лейтенант, среди черных снегов, под вражеским огнем, с пистолетом в руке... Да, ему было на кого оглянуться, было по кому сверять свой житейский путь до последнего часа. И этот путь пламенем высвечен в его поэзии для нас и для потомков.
Я люблю перечитывать книги Сергея Орлова. И на примере его убеждаюсь, что сила настоящих стихов лучше всего проверяется в обстановке, контрастной с той, какая в них дышит.
Вот я дома, в своей деревеньке, зажатой со всех сторон белыми снегами и сизыми лесами. На стене фотография отца, тоже лейтенанта, тонувшего со своим взводом в волховских болотах и пробиравшеюся, как Орлов, под сплошным огнем в сторону Мги, Ленинграда, Новгорода, трижды раненного и сложившего свою голову за Псковом. В доме тишина, мать, уже старая, седая, заботливо хлопочет в кухне — грустный, теплый, родной деревенский уют. А я читаю Сергея Орлова — и душа моя, отзываясь на каждую строку, горит, скорбит, омрачается, озаряется, возвышается, и нету для меня тишины, нет покоя.
Вот я в Крыму, в Коктебеле, где много раз бывал и Сергей Орлов. Слепит голубой волей Черное море. В распахнутую бухту, обрамленную причудливыми утесами Кара-Дага, бегут с белыми гребнями, торопят друг друга теплые волны. Неслышные вдали, они, чем ближе, тем шумней катятся к каменистому берегу и в солнечных брызгах, в мгновенных радугах, в кружевном кипенье разлетаются по выгнутому, бронзовому от загара пляжу. Чудо лета!
Над пестрым праздничным многолюдьем набережной, над курортной раздетостью зелеными фонтанами всплескиваются в небо пирамидальные тополя, плывут купы белых акаций, свечи туи, легкая и прохладная облачность. eiye каких-то незнакомых мне деревьев и растений. Чудо мира!
А в книге Сергея Орлова, которую тут же, на пляже, читаю, грохочут бои, лязгают танки, горит Россия. И дымкая гарь тех грозных дней горчит в горле, горчит на сердце даже в такой сказочной близости моря. Возникают из небытия живые лица людей, спасших этот мир, воочию встают дни, годы, дороги, пространства земли и неба, куда взлетала и поныне летит к грядущим дням вдохновенная мысль Сергея Орлова.
7. Улица
Лето 1978 года. Вологда, не успевавшая в редкие солнечные дни просыхать от дождей. На зеленых газонах, как весной, вода, с теплых крыш вьется туман, по бульварам в ослепительной капели цепенеют березы и рябины. Простор, вымытый дождями. Сергей Орлов любил такое состояние природы.
Как бы заново вглядываясь в город, мы с работником горисполкома неторопливо ездим по улицам. Ездим час, другой. Останавливаем машину, выходим, взыскательно осматриваем хорошо знакомые нам места. Мы ищем в Вологде улицу, которую можно бы достойно назвать именем Сергея Орлова. Улиц, конечно, много, но они уже названы давно, и найти, выбрать из множества одну для такого имени ответственно. Однако надо, обязательно надо, потому что поэт через всю свою жизнь и свое творчество нежно пронес сыновний поклон Вологде.
И вот, кажется, эта. Да, пожалуй, эта. Именно эта! На ней желтеет старое здание пединститута, где он выступал не раз, высится белая громада Софийского собора, которая его изумляла, и привольно плещется зеленью соборная горка, где он, обдуваемый ветром с реки, подолгу задумчиво стоял и смотрел в заречные дали... Так Вологда утвердила имя поэта в самом своем сердце.
СЕРГЕЙ СМИРНОВ
* * *
Ушел,
ни с нами, ни со мной,
Ни с жизнью не простясь.
Тебя зарыли в шар земной —
Осиротили нас.
Твой холм,
как жженая броня, —
Он музами храним.
И всплески
Вечного огня
Мне видятся над ним.
АЛЕНА
МЕДВЕДЕВА
Только раз присягают солдаты...
Говорят, что достигшие мастерства поэты иногда сжигают свои первые юношеские стихотворные опыты, чтобы не краснеть за их поэтическую незрелость,
Первую книжку стихов Сергея Орлова сожгла война. Книга сгорела в издательстве захваченного врагом Петрозаводска в 1941 году. Но среди двух-трех сохранившихся из довоенной поры стихов осталось и то, о котором Корней Иванович Чуковский писал при его появлении: «Стихи обрадовали меня своей очаровательной детскостью. Так и видишь озорную физиономию их юного автора. Придавать динамичность неподвижному образу—эта склонность детского ума нашла здесь блестящее выражение». Стихотворение, о котором шла речь, называлось «Тыква».
Автор стихотворения — школьник из Белозерска Сережа Орлов — на конкурсе, объявленном Центральным домом художественного воспитания детей, заслужил первую премию. С тех пор и начал писать стихи мальчик, сначала «про фрукты-овощи», потом про голубой Белозерский край.
Юность, с ее мечтами, стихами и акварелями (Сергей Орлов увлекался и живописью), оборвалась сразу. На второй день войны девятнадцатилетний студент-историк Петрозаводского университета в составе добровольческого истребительного батальона был заброшен в леса на борьбу с вражескими парашютистами и диверсантами. Потом он стал танкистом.
В сценарии героической кинобаллады «Жаворонок», который написал Сергей Орлов вместе с поэтом Михаилом Дудиным, есть такая сцена: горит танк, откинулся башенный люк, и из него выскочили два человека, но тут же упали, подкошенные пулеметной очередью; из переднего люка выбирается водитель — гимнастерка порвана, обгорела, висит клочьями.
На месте водителя мы легко могли бы представить себе командира экипажа танка Сергея Орлова после боя за деревушку Карбусель. Первый бой, первые потери, первые ожоги. Впереди жестокие битвы, тяжкие утраты — изнурительная повседневная «военная работа».
А как же стихи? Ведь Сергей Орлов — это знали все в 33-м гвардейском отдельном танковом полку — еще и поэт!
Военные стихи Сергея Орлова — короткие, сжатые строки, спрессованные мысли и эмоции. Часто они слагались прямо в танке, на передовой. Там не посидишь с блокнотом в руках. Тогда-то и научился он писать стихи наизусть, про себя, а потом уже, когда выпадала свободная минута, переносил их в тетрадь. Сергей Орлов говорил мне:
— Поэтом нельзя быть, поэтом бывают. Каждый человек хоть раз в жизни бывает поэтом. Поэтичность я определил бы как особое состояние души, которое случается не так уж часто. Хотя вот с Есениным это случалось гораздо чаще, чем с нами. — И, подумав, продолжил: — Мы все, к сожалению, чаще печатаемся, чем пишем. И каждый из нас в глубине души чувствует, где у него получились стихи, а где просто рифмованная продукция. И мы никогда не обманываемся в этой оценке, потому что ведь бываем поэтами...
О себе на войне Сергей Орлов рассказывал мне скупо, почти без деталей: год, месяц, название населенного пункта, высоты, результат боя. Рассказывал не спеша и все-таки неумолимо приближался к тому последнему бою, с которым кончилась для него война и начались медсанбаты, госпитали, операции.
Из рассказов его друзей я знала, что в этом последнем бою Сергей Орлов получил тяжелейшие ожоги. Уже не гимнастерка горела на танкисте, горели его руки, лицо, волосы, веки. Когда его доставили в медсанбат, от болевого шока он потерял сознание, кожа лоскутами свисала с его лица. И вот, слушая Сергея Орлова, я понимала, что вся хронология событий и мое настойчивое внимание к рассказу о них заставят его заново пережить памятью этот последний бой, и, признаться, боялась этого. Но вот как рассказал о нем Орлов:
— Новгород был уже освобожден. Мы вели наступательные бои. Наше танковое подразделение двинулось на железнодорожную станцию. В этом бою моя машина была повреждена противотанковой миной и замерла. И тут же почти прямой наводкой немецкая пушка ударила в борт танка. Снаряд разорвался в машине, она вспыхнула факелом. Трое моих товарищей были сразу убиты, уцелели лишь механик и я. Горящие, мы выскочили из машины прямо под пулеметный огонь фашистов. Нас тут же обоих ранило. Обратно ползли по своей же танковой колее в снегу. Она привела нас к воронке от снаряда. Скатились в нее. Здесь-то и подобрала нас девочка-санитарка. Она вывела, вытащила нас из-под обстрела, довела до своих в деревне...
— Вы не встречали потом эту девушку-санитарку?
— Нет. В деревне Гора нас сразу же погрузили на подводу и отправили в медсанбат. Я даже не успел узнать, как звали эту девушку. Помню только, что была она очень маленькая, совсем с ноготок.
Я слушала неторопливый рассказ, и мне вспомнились вот эти стихи поэта:
Опять придвинулись
И не дают вздохнуть
Года, которые мне были как награда.
В них просто умереть,
Как в небеса взглянуть,
А жить не просто,
Если жить как надо.
И дальше:
...За пятьдесят товарищам моим.
Им некуда от времени деваться,
Лысеющим, стареющим, седым.
А мне все кажется,
Что им по двадцать.
Он читал их незадолго перед этой встречей глухим от волнения голосом, уведя меня из людной комнаты в темноватый редакционный вестибюль. Стихи о своих ровесниках, о всех тех, кто своей жизнью, верой, мужеством отстоял самое дорогое для человека — свободу Родины. Прочитав стихотворение, Сергей спросил меня, не переступил ли он меру в концовке, где о крови, пролитой за родную землю, говорит: «Она — как соль для хлеба лет и зим, что и без нас ведь будут нарождаться». А у меня не было слов, потому что как скажешь человеку в глаза о его скромности в самом заветном, глубинном! Да и может ли быть мера в определении значения подвига народного для нашего сегодняшнего дня, для будущего всего человечества?
Критики давно уже и прочно причислили Орлова к «фронтовому поколению» поэтов, хотя, как известно, эта терминология вызывает у некоторых из них недоумение. «Почему фронтовое поколение? — говорят они. — Ведь не перестали же мы вместе с войной быть поэтами!»
Да и не позволяет ли это определение стричь под одну гребенку очень разные поэтические индивидуальности? Об этом я и спросила Сергея Орлова.
— На мой взгляд, — ответил он, — эта терминология справедливая. И если отбросить субъективное отношение к ней, то она верно отражает положение дел в литературе. Ведь говорим же мы «поэты пушкинской поры», хотя вместе с Пушкиным жили и писали очень разные стихотворцы. Но я никак не могу согласиться с теми критиками, которые утверждают, что поэтов «фронтового поколения» породила война. Созидание и война — вещи несовместимые. Но во время Великой освободительной войны четко и твердо определились идейные позиции поэзии и поэтов. При всей разности поэтических индивидуальностей у них была единая концепция, единое мировоззрение. На самое главное событие в жизни народа они смотрели с одной позиции. Недогонов, Гудзенко, Кулиев, Наровчатов, Дудин, Межиров, Друнина, Тушнова (их перечислить всех невозможно) могли бы подписаться под стихами своего товарища Михаила Луконина: «В этой большой войне мы научились ломать беду, работать и жить вдвойне...» Творческое отношение к миру, открывшемуся человечеству в мае сорок пятого, высказанное в стихах того же Луконина, было предельно активным. Он писал: «Жажда трудной работы нам ладони сечет...» И тогда это испытывал каждый из нас.
Сергей Орлов задумался и потом продолжил:
— Кстати, заметили ли вы, что истинная поэзия всегда участвовала только в освободительных, справедливых войнах? Она, например, великолепно проявила себя в Отечественной войне тысяча восемьсот двенадцатого года и безмолвствовала в непопулярную первую мировую войну. Я имею в виду патриотическую поэзию. Ведь, кроме риторических казенных стихов, там ничего серьезного не было. Так что причастность поэта к судьбе народной, к героическому военному подвигу народа — великая честь.
Послевоенная лирика Сергея Орлова патриотична во всех новых темах, которые она открывает в мирной жизни. Потому что истинная гражданственность поэзии определяется отнюдь не внешними тематическими границами, а глубиной и широтой идейно-эстетической. И будь то стихи о любви или пейзажная зарисовка, величавый реквием солдату-освободителю или раздумья о судьбах людских и судьбах планеты — за всем этим вдохновенная любовь поэта к советской Родине, той необъятной стране, что «небу одному равна по шири...».
Тема войны и тема Родник были главенствующими в творчестве Сергея Орлова. С ними связаны и его главные поэтические достижения, истинные художественные открытия.
Сколько стихов посвятил поэт советскому солдату! Начиная с книги «Третья скорость» (1946) и кончая стихами посмертного сборника «Костры» (1978) солдат в поэзии Орлова продолжает свой победный путь, покоряя сердца читателей. Почему? Думается, потому, что солдат Орлова — прежде всего Гражданин, свободный и гордый сын своей Родины, наш современник.
Образ солдата в поэзии Сергея Орлова конкретен и многопланов. Романтичный и вместе с тем реальный до узнаваемости (видели, знаем таких, вот именно таких солдат), образ этот одновременно величественный, эпический, несущий в себе черты характера целого поколения. Выписанные, как на полотне художника, детали, в окружении которых живет и действует его лирический герой, придают особую достоверность всему происходящему.
Умение писать словом, как краской, поэтическая «проработка» деталей — не пришли ли они к поэту от его увлечения живописью? Ведь в юности он побеждал не только на поэтических, но и на художественных конкурсах. Любовь к живописи он пронес через всю жизнь. Будучи глубоко убежденным в том, что искусство вообще и живопись в частности должны непременно передавать национальный дух народов, ибо без этого они не смогут выйти ко всему человечеству, Сергей Орлов старался не пропускать буквально ни одной художественной выставки. И уж никогда не проходил мимо них, попадая в ту или иную национальную республику.
Однажды случилось нам вместе побывать на выставке работ художников России, посвященной 50-летию образования СССР. У многих картин останавливались мы. К иным возвращались по нескольку раз. Особо понравившиеся иногда рождали у Орлова поэтический экспромт. Но вот картина художника Е. Моисеенко «Победа». Стоим перед ней долго. Я не решаюсь прервать молчание, хотя узнать, что думает о ней поэт, очень хочется. Отошли к другим полотнам, снова вернулись к ней.
— Все правильно, — наконец тихо сказал Сергей. — Это — работа, это — Победа!
Потом мы с Сергеем Орловым стояли перед особенно правящейся ему картиной ленинградского художника лауреата Государственной премии СССР Андрея Мыльникова «Полдень». Сергей Орлов рассказывал и дружбе, которая связывала его с художником, с том, как рождался у Мыльникова замысел, создавалась сама картина, какую идею стремился выразить он в ней. Говорил, что первоначально художник хотел назвать картину «Русь». Уловив в моем лице мелькнувшее удивление, Орлов стал пояснять:
— Видишь ли, это не просто прекрасное озеро и лежащая на его берегу обнаженная женщина... Для меня, — говорил он, — да и автор картины так это замышлял, эта женщина — кстати, посмотри, фигура ее непропорционально крупна для пейзажа с незатейливым названием «Полдень», — заметил он с лукавой усмешкой, — и весь этот такой русский пейзаж — озеро, лес на горизонте — образ России в ее первородности, изначальности, единстве, величавости и уверенного ее покоя, — буквально втолковывал мне Сергей, приводя в качестве неопровержимости своего толкования картины бессмертное блоковское: «О, Русь моя, жена моя...»
А я уже давно прониклась его настроением, его восприятием картины, только боялась своей репликой нарушить, прервать «поток его доказательств», ибо готовила очерк о нем для «Известий» и скрупулезно — не пропустить бы чего — «собирала материал» о своем герое.
Но он вдруг понял, что на картину я смотрю уже его глазами, и умолк. Мы отошли к другим полотнам, потом снова вернулись к «Полдню».
— А знаешь, — сказал Сергей, — о том, что кончилась война, я узнал вот на таком же, то есть очень похожем на это, озере, — сказал он вдруг, казалось бы, без всякой связи с предыдущим разговором. Но это мне только на миг показалось, что «вдруг» и «без всякой связи», а вообще-то мне трудно припомнить сейчас хоть одну сколь-нибудь обстоятельную, не на бегу, встречу с Орловым, когда так или иначе — в беседе ли, в новых ли стихах — не возникла бы тема Родины, а еще чаще — войны...
Вот и тогда он стал подробно рассказывать мне о своем 9 Мая... Но только совсем недавно я прочла в посмертном его сборнике поэтический рассказ об этом. Он во всех деталях совпадал с тем его рассказом в зале Манежа. Вот эти стихи:
Над моим родимым краем,
Посреди недвижных вод,
В небе красным караваем
Солнце медленно встает.
И как будто бы с обрыва,
Чем — не вспомнить, как волна,
С лодки крик летит счастливый:
«Люди, кончилась, война!»
Подчистую комиссован,
Не убитый, молодой,
На сиреневой, лиловой
Над рассветною водой.
Я от солнца глаз не прячу,
В гимнастерочке стою,
Я стою, смеюсь и плачу,
Белый свет не узнаю.
А у нас в зеркальной шири —
Белый, розовый рассвет,
Тишина. Начало мира.
И войны на свете нет.
Под стихотворением я с удивлением увидела дату — 1945. Значит, стихи эти были написаны уже давным-давно. Возможно, в тот самый 9-й день мая!
Да, а копию «Полдня», выполненную самим Андреем Мыльниковым, я позже увидела у Орловых дома...
О военных стихах Сергея Орлова написаны десятки статей, рецензий, литературоведческих работ. Лучшие «порохом пропахнувшие строки», которые поэт-воин «из-под обстрела вынес на руках», читатели знают наизусть. Они звучат паролем верности, причастности к народному подвигу, скреплены кровью солдатского братства. Нет, не ошибался Сергей Орлов, писавший:
Когда-нибудь потомок прочитает
Корявые, но жаркие слова
И задохнется от густого дыма,
От воздуха, которым я дышал,
От ярости ветров неповторимых,
Которые сбивают наповал.
Грозное дыхание войны, ее беспощадная железная поступь ощущаются во многих его стихах. И вдруг странное признание автора:
Что знаю я о мире и войне?
Да ничего.
Как в травах льются росы,
Как бьет свинец по танковой броне...
А что еще?..
Я знаю лишь подробности одни.
Я ими обожжен и зачарован...
Одни подробности? Не правда ли, они озадачивают, эти строки? Ведь Сергею Орлову ни в малейшей мере не было свойственно поэтическое кокетство, и «Что знаю я?..» — это вполне серьезно. Но тогда, каким же образом смог поэт сделать такое глобальное, такое поэтически мощное образное обобщение, как торжественно-трагический реквием «Его зарыли в шар земной...»?
Мне представляется, что дар обжигаться подробностью, дар копить их в своем сердце и в то же время умение в нужный момент оторваться от этой сбереженной памятью детали, подняться над частным фактом и увидеть за ним явление — суть поэтического мировоззрения Сергея Орлова. Хотя предметность, точность детали письма Орлова поразительны. Поэт никогда не типизировал саму деталь, она всегда живет в своей собственной правде и ясности, в своей форме и краске. И потому он не считал деталь прозаизмом, не боялся ввести ее в поэтический ряд произведения. И когда из накопленных, трепещущих жизнью деталей в поэтическом сознании художника рождался образ глобального значения, он поистине обретал философское звучание. Это относится и к хрестоматийному «Его зарыли в шар земной...», и ко многим другим произведениям поэта.
Мне вспоминается один интересный разговор с поэтом. После какого-то совещания в Союзе писателей РСФСР Орлов попутно на машине подбрасывал меня в редакцию. Не помню уже как, но разговор зашел о предметности в поэзии.
— Помнишь у Блока это? — И он процитировал: — «Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?»
Я кивнула: конечно, помню.
— А тебе не показалось странным это «шумящее» платье?
— Я как-то не задумывалась над этим. Шелковое, наверное, было, шелестело, — отшутилась я.
— А вот и нет, — сказал он весело. — Я сравнительно недавно узнал, что во времена Блока шили «платья с шумом», то есть на специальной подкладке, чтобы оно шуршало. Видишь, как от шумящего платья поэт перешел к образу — к отшумевшей жизни. И какую грусть этот образ оставляет в душе... Вообще предметность, конкретность, точность обстановки, детали, преображающиеся в поэзии в образность, меня, еще мальчишку, поразили в Михайловском, где я мгновенно не только вспомнил, но воочию увидел пушкинские строки. А вот сейчас это редко встречается в поэзии. Боимся мы, что ли, точности? И тем отраднее мне было читать у Смелякова стихотворение «Возвращение». Мы вместе со Смеляковым были в Монголии, и я видел ту самую типографию многотиражки, вся обстановка которой, с запахом типографской краски, с мокрыми гранками, с лозунгами на стенах, на миг вернула Смелякову настроение, ощущение его юности.
От детали — к образу. Этой формулой, на мой взгляд, можно было бы определить в целом поэтический почерк Сергея Орлова. И его признание «Я знаю лишь подробности одни» воспринимается как накопленные, правда в огромном количестве, крупицы жизненного опыта, как тот строительный поэтический материал, из которого он создавал свои произведения.
Главным лирическим героем Сергея Орлова был советский воин, показанный поэтом во всей простоте, тяжести и величии его повседневного ратного подвига. Таким мы видим его и в последних книгах поэта: «Мой лейтенант», в посмертном сборнике «Костры». Назвав книгу «Мой лейтенант», Орлов тем самым как бы намеренно отстранял себя — поэта — от того лейтенанта, которого так хорошо знал, судьбе, опыту, совести которого так доверял. Поэт будто пристально вглядывался в легендарные будни войны, вслушивался в такой знакомый голос лейтенанта. А тот будоражил память, воскрешал прошлое, рассказывал, как приказывал:
Люк открой и взгляни в эту башню,
Где пусто, черно...
Здесь погодки мои
За великую правду
В огне умирали!
Да, поистине, поэзия — это, прежде всего, биография чувств. Вот перевернула заключительную страницу последней книжки стихов Орлова «Костры», и в душе и перед глазами всплывают встречи, разговоры с поэтом, не только давние, но и те, что состоялись буквально чуть ли не накануне его смерти. Вздрагиваешь, натолкнувшись на иные строки, потому что вспоминаешь, как, при каких обстоятельствах и с какой интонацией, с каким выражением глаз рассказывал он о том, над чем думал, чем полнилась и болела его душа и что позднее отлилось вот в эти самые строки, которые теперь перед глазами.
Я помню его горестный пересказ того, что поведала ему его друг и соратница по войне и по перу Юлия Друнина. О лесном партизанском госпитале в Крыму, о том, как по доносу предателя он был обнаружен карателями и зверски вырезан гитлеровцами. Сергей рассказывал об этом так потрясенно, будто это злодейство совершилось только что и на его глазах! «Я обязательно напишу об этом, — говорил он. — Я уже попросил на это разрешение у Юли, ведь это она открыла этот факт, это ее тема!»
В книге «Костры» стихотворение об этом, с посвящением «Юлии Друниной», — одно из последних.
Тема смерти на войне — куда же от нее денешься? — проходит так или иначе через большинство стихотворений этого цикла. Но рядом с ней, господствуя над ней, светло звучит тема жизни. Уже в ранних военных стихах — как надежда, как вера в ее неистребимость, как образ будущего завоеванного мира на Земле:
Будут лить дожди косые,
Будут петь снега...
Будет жить твоя Россия
Всем назло врагам.
Вырастут на свете люди,
Что еще не родились,
Смерти никогда не будет —
Будет жизнь.
Родина и ее народ, его подвиг и бессмертие — непреходящие мотивы творчества Сергея Орлова. В этом отношении очень интересны и стихи поэта на исторические темы. Да и не только стихи, а и сам взгляд художника на нашу родную историю.
Как-то Сергей Орлов признался: «Во время войны наша история была той территорией, которую даже временно не удалось захватить врагу. И она питала нашу победу так же, как Урал или Сибирь». Сыновье, благодарное отношение к национальной истории, верное понимание хода ее развития и значения для будущего Родины стало прочным стержнем в стихах поэта на эту тему. Потому-то в них никогда ничего не было от спекуляции на вспыхнувшей было одно время «патриархальной» моде, его стихи никогда не носили товарного привкуса «на потребу дня». Вспомним хотя бы его «Монолог воина с поля Куликова»:
Их четырнадцать было, князей
белозерских,
Я — пятнадцатый с ними.
Вот стрелой пробитое сердце
И мое забытое имя.
И стою я в полку засадном,
Вольный воин, как терний, сильный.
Сотоварищи мои рядом,
Нету только еще России.
Нет России с песней державной
С моря синя до моря синя.
Ни тесовой, ни златоглавой
Нет еще на земле России.
Есть земель вековая обида,
Есть рабы, восставшие к мести:
Чем так жить — лучше быть убиту.
А для нас это дело чести...
Как орда Мамая качнется,
Как мы ляжем костьми на поле —
Так Россия с нас и начнется
И вовек не кончится боле.
Эта уверенность в бессмертности своей Родины, постижение сердцем ее истории, истоков народности ее древней культуры пронизывают многие произведения поэта.
Как-то Расул Гамзатов в одном из интервью говорил: «...я езжу за границу затем, чтобы лучше понять свою землю... Ведь увиденное дает мне повод для размышлений, сопоставлений, раздумий о судьбах моих соотечественников, нашей советской жизни». Не это ли самое случилось и с Орловым, когда в 1956 году ему довелось повидать Рим, Афины, Париж? Конечно, города эти поражали воображение, захватывали красотой своих архитектурных ансамблей, памятников. Но вот как сам поэт говорит о том, что он нашел и чего не встретил в этих удивительных краях:
И я ее искал, по свету ездил я
За тридевять земель, морей и рек.
Красоты видел, но самой поэзии
Так и не встретил, глупый человек...
И в землях тех она, видать, прописана.
Но надо с ними жить и бедовать,
Пот проливать под небом кипарисовым,
Чтоб запросто в лицо ее узнать.
Именно после этих путешествий и родились такие стихи Орлова, как «Сказы о Дионисии», «Старая фреска», «Акрополь», «Приглашение»...
Глубокой и светлой была любовь поэта к своей земле. В стихотворении «Родина» Сергей Орлов писал, что не доводилось ему объясняться в любви к ней. Но объяснение все же состоялось. Объяснение строгое и сильное не только своей поэтической выразительностью, но и обоснованное всей жизненной биографией его автора:
Россия — Родина моя!
Есть на земле края иные,
Где шум лесов и звон ручья
Почти такие ж, как в России,
По небу одному равна
Над головой своей по шири,
Ты первой названа, страна,
Надеждой мира в целом мире.
Да и вся его поэзия — этот многотемный, многозвучный, многокрасочный мир — благодарное слово и низкий поклон сына матери-Родине.
АНДРЕЙ МЫЛЬНИКОВ,
народный художник СССР
Сердце друга
Сергей Орлов дважды горел в танке. Это знали многие, а кто не знал, мог догадаться по шрамам на его лице и руках. Но только близкие да друзья знали о постоянном внутреннем горении Орлова. Оно составляло суть его натуры.
Он смотрел на мир широко, всеохватно. В открытом, чистом взоре его были видны и почти детское удивление, и мудрость человека, знающего, почем фунт лиха, и готовность откликнуться на еще не высказанную просьбу товарища. Может быть, именно поэтому его доброе сердце было особенно ранимо и казалось беззащитным. Сам Орлов привык жить честно, не щадя себя, и каждая несправедливость, обман оставляли рубцы и шрамы. Он других хотел мерить по собственным нормам, просто не подозревал, что кто-то готов поступить иначе.
Его постоянная забота о семье — матери, жене, сыне, внуке — кому-то могла показаться выходящей из ряда, болезненной: столь остро Орлов чувствовал свою ответственность перед близкими. Он бесконечно мотался из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград, то тревожась о состоянии здоровья родных, то ища пути создания семье мало-мальски спокойной жизни. А денег ему всегда не хватало. Орлов сокрушался по этому поводу. Но не мог писать ради заработка. Вообще, как я наблюдал, он не очень охотно расставался со стихами. Напишет новое стихотворение, прочтет одному-другому, выслушает похвалу и положит в дальний ящик письменного стола: мол, пусть само время выверит истинную ценность строчек.
В моей мастерской он тоже часто читал стихи. Приходил, усаживался надолго, обстоятельно, внимательно рассматривал полотно, стоящее на подрамнике. В отличие от других, он никогда не торопился высказать свое суждение. Но и молчание ею было красноречивым. Как оно, это молчание, помогало мне! Орлову важнее было не то, что уже легло мазками на холст (как известно, картина может быть много раз переписана), его больше интересовала побудительная причина, та искра, которая мелькнула в сознании художника, могла вызвать и огонек творчества, и отзвук в сознании зрителя.
Мало кто знает, что Орлов на заре туманной юности мечтал рисовать. Когда он учился в школе, он даже выставлял свои рисунки. После возвращения с войны покалеченные пальцы его рук плохо держали карандаш, не то чтобы кисть. Однако любовь к живописи он пронес через всю жизнь, И судил о живописи вполне профессионально.
Помню, когда я работал над картиной «Утро», Орлов особенно часто заходил в мастерскую. Молчал. Покуривал. Осторожно поглядывал на полотно. Я чувствовал, что замысел ему нравится, созвучен каким-то его мыслям о природе, о том, что и ее краса и человеческая должны быть гармонично слиты, взаимно обогащаться.
Он пришел и в день завершения моей работы. Был весел, словно ему самому удалось решить трудную задачу.
Замечу, что Орлов умел радоваться успехам товарища. В этом сказывались его доброта, отзывчивость, широта его натуры. Он открыл для меня таких писателей, как Александр Яшин, Валентин Распутин, Василий Шукшин, Василий Белов...
— Ты обязательно должен вот это прочесть. — И говорил кого, называл книгу.
Потом, часто за полночь, читая и перечитывая страницы, рекомендованные Орловым, я не мог не отметить ею зоркости, уважительного отношения к людям, их заботам, радостям, печалям.
Однажды по делам Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР мы вместе отправились на его родину — Вологодчину. С непередаваемой трогательностью, застенчивостью и любовью он показывал нам свои родные края, старался, чтобы мы обязательно обратили внимание на какие-то дорогие ему самому приметы детства и юности. В эту поездку я будто заново перечел многие стихи Орлова. Нечасто мне приходилось встречать и такое доброе отношение сразу многих людей к одному земляку. Не только в Белозерске, но и в Вологде мне казалось, что все встречные на улице как-то по-особому привечали Сережу, говорили с ним уважительно, но без малейшей тени уничижительности. Я специально хочу подчеркнуть это, ибо, наверное, отсюда, из таких взаимоотношений поэта с читателями, в стихи привносились очень важные чувства, мысли, сама атмосфера их. Не ошибусь, если скажу, что, работая над стихами, Орлов видел всех этих людей. Для него было очень важно не просто хорошо написать, но так, чтобы эти люди, нередко весьма далекие от поэзии, правильно поняли его, разделили вместе с ним волнение.
Добрый и восторженный, деликатный и мягкий, он вместе с тем не был ни мягкотелым, ни добреньким. Мне довелось не раз слышать его суждения о поэтах, художниках, театральных постановках. Орлов был немногословным, но каждая фраза, особенно критическая, была точна, емка, трудно оспариваема.
Таким он и останется в моей памяти — добрым и непреклонным, каким был на войне гвардии лейтенант Орлов, каким оставался до последнего удара сердца.
М. ЛЬВОВ
Стихи после смерти
Наверное, воспоминания надо писать, как стихи, — вынашивать, «напевать» в душе. Придет — для меня — время и таких воспоминаний о Сергее Орлове: все больнее и больнее чувствуешь его отсутствие, его уход. Все больше и больше понимаешь, что Сергей Орлов, как всякий истинный, удивительный человек и поэт, неповторим, незаменим... Что мы, его друзья, стали беднее еще на одного чудо-человека...
Да, придет время и для воспоминаний подробных, больших, раздумчивых, глубоких. Станет легендой образ, жизнь и творчество Сергея Орлова. А пока я чувствую в себе силы только для отрывочных воспоминаний, для своеобразной «мозаики памяти», хочется методом «стенографической прозы» попытаться записать отдельные страницы памяти.
...Вот только что позвонили мне из одного центрального журнала и попросили написать статью о его книге «Костры».
Эта полновесная, прекрасная книга вышла после смерти автора. О многих стихах мы, его товарищи, при жизни поэта ничего не знали. Не знали и родные. Эти стихи жили в нем, в его душе и в его письменном столе. Их обнаружила после его смерти Виолетта, и вот они стали появляться в журналах — в «Нашем современнике» с предисловием его большого друга и земляка Сергея Викулова, в «Новом мире», в «Литературной газете», в «Литературной России» и, конечно, в родных ему ленинградских газетах и журналах. Он оставил четыреста неопубликованных стихотворений!
Его уже нет, а стихи от него еще идут и идут к нам, — невольно приходит старое сравнение, — как свет от угасшей звезды.
...Я живу после смерти —
И своей и друзей —
По завышенной смете
Дополнительных дней.
Эти строки свои я читал ему еще при его жизни, они ему пришлись по душе, и он, не склонный к высоким, фразам, сказал:
— Да, скольких мы уже потеряли... Надо помнить о ребятах...
...В 1940 году в Москве в издательстве «Советский писатель» вышел второй номер альманаха молодых «Звено».
Для меня это был большой праздник, — там были опубликованы и мои стихи. До сих пор помню даже типографский запах этой книги.
Там же я прочитал стихи Сергея Орлова — и запомнил их. Запомнил наизусть и стихи Виктора Тельпугова...
Напечатавшись в одном сборнике, мы уже перед войной, как бы — заочно пока — познакомились с Сергеем Орловым.
Но я тогда еще не знал, что это будущий большой русский советский поэт, большой мой друг и товарищ по литературе и жизни... Не знал еще и о том, что это будущий великий танкист.
Все это было впереди, за неразглядимым занавесом грядущих годов. Занавес был еще не поднят.
...В первые дни войны в Челябинске, в здании Челябогиза, Л. В. Никулин, держа в руке рукописную тетрадь, ходил взад-вперед по огромной (и единственной) комнате издательства и восторженно говорил о полученных по почте стихах неизвестного танкиста Сергея Орлова. Рукопись называлась «Перед атакой».
Сергей Орлов в то время учился в Челябинске на курсах танкистов. Он рассказывал мне после войны, что слышал меня на одном из выступлений перед курсантами. Тогда наше знакомство не состоялось: училище находилось в горсаду, мы выступали под открытым небом, поздно вечером, перед нами на скамейках — несколько сот молодых ребят в танкистской форме, среди них был и Сергей Орлов. После поэтов выступали артисты, я ушел, не дождавшись конца концерта, а потом курсантов строем повели в казармы...
До сих пор жалею, что наше знакомство не состоялось тогда, там, в Челябинске, на железном Урале, в колыбели танков, тракторов, поэтов.
...Па условиям тогдашнего «бумажного голода» Челябинское издательство объединило две рукописи — стихи Сергея Орлова и Сергея Тельканова — и выпустило отдельной книгой.
А дальше — война, действительная атака, уже в жизни, а не только в стихах или на учебных полигонах. Фронт. Бои. Ранения. Он дважды горел в танке. Кто из поэтов — за все века — побывал в таком огне в прямом смысле этого слова?
Когда танкисты выскакивали из горящих танков и руками, когда-то обнимавшими любимых, открывали раскаленный люк, кожа оставалась на броне.
Горели руки. Горели лица, красивые, молодые лица. Сергей Орлов был одним из таких.
Как трагичны и глубоки его стихи: «Вот человек, он искалечен...»!
Он рассказывал мне, что, когда он однажды полз от горящего танка, пока тот не взорвался, он подумал: «Ведь у меня еще ни одной женщины не было...»
А какие стихи он привез с фронта! Их писала сама Великая Отечественная. Он нашел грандиозные образы в стихах о простом, рядовом солдате: «Его зарыли в шар земной», «Ему как мавзолей земля».
Этими масштабными, зримыми образами он убедительно поставил солдата в ряд с великими людьми (как и должно быть).
В марте 1947 года на 1-м Всесоюзном совещании молодых писателей мы наконец познакомились с Сергеем Орловым — очно!
Тогда же он предстал перед всеми нами крупным планом — и как Поэт, и как Человек.
Помню, как его полюбили тогда все мы, уже «москвичи» и «хозяева» молодой поэзии в Москве,— Михаил Луконин, Сергей Наровчатов, Алексей Недогонов, Марк Соболь, Марк Максимов, Семен Гудзенко, Александр Межиров...
Полюбили его и классики — Тихонов, Луговской, Асеев...
Маршак — в дни совещания молодых — всех, кто заинтересовал его, приглашал к себе домой, беседовал, приглядывался — кто они, эти новые молодые, что принесли, с чем пришли в литературу. Пригласил он и меня. Беседа была долгая. Он говорил много и удивительно интересно. Советовал вести «многопольное хозяйство» — то есть писать и стихи, и прозу, и статьи; сказал: «Вы будете писать от радости жизни»; рассказывал, как он одним из первых в Москве открыл Твардовского и сказал ему: «Через десять лет вы приучите читателя к себе...»
Так оно и случилось. Твардовский очень любил и ценил Маршака, чувствовал к нему огромную благодарность и уважение. Об этом мы ясе хорошо знаем по литературе. Я вспомнил об этом для того, чтобы сказать, насколько был точен в своих диагнозах Маршак. Тогда же он сказал мне:
— Какие молодые поэты пришли! Например, Сережа Орлов!
И он, одним из первых среди увенчанных славой мастеров, предсказал большое литературное будущее Сергея Орлова.
...В 1948 году я впервые приехал в Ленинград — с моим другом Никитой Ивановым, тогда работавшим в ЦК ВЛКСМ. Сережа Орлов нас познакомил с Анатолием Чепуровым. Этот худенький мальчик-солдат блокады отнесся ко мне очень нежно, по-братски. Пригласил нас с Никитой жить у них — в большой комнате, где проживал он с отцом и братом. Все они — в полувоенной одежде. Послевоенный скудный быт. На завтрак мы ели сардельки с картошкой, пили полусладкий чай — и отправлялись в великие музеи Ленинграда. Гидами нашими были Сергей Орлов и Анатолий Чепуров.
Все это запомнилось, как сказка и как школа, учеба, мы учились думать, постигать, прикасались к вершинам человеческого духа, гения...
...Сергей часто приезжал в Москву. Место в гостинице всегда было проблемой. Так, однажды встретились в «Знамени» — он только что приехал из Ленинграда, еще не знал, где будет ночевать. Я пригласил его к «себе»: я снимал угол у двух старушек-сестер. Там — за шкафом — из чемоданов я соорудил себе письменный стол и пытался за этим столом что-то писать. Правда, такая житейская неустроенность нас мало трогала тогда — мы «парили» над бытом.
Идем по городу, и я говорю Сереже:
— Мы вроде жулья: оба нынче без жилья...
Другой раз мы пошли к Арону Яковлевичу Лихтентулу (он в СП СССР ведал всеми «жилвопросами», в том числе гостиничными). Он позвонил в «Гранд-отель» и достал для нас двухместный люкс. Номер мы оформили на Орлова... Сергей жил в Москве три дня и уехал в Ленинград на Новый год. Я остался в «Гранд-отеле», и порой звонила мне администраторша гостиницы:
— Товарищ Орлов! У вас задолженность... Погасите, пожалуйста...
И я спускался вниз, на первый этаж, к окошку администратора и бодро говорил:
— Сорок второй номер... Орлов. Примите, пожалуйста, за пять суток...
Все дело в том, что у меня не было денег сразу уплатить за месяц...
В те времена — 1951 год — в учреждениях работа была «безрежимная» — с утра до ночи. В три часа ночи мне позвонил в номер Симонов (тогда главный редактор «Литературной газеты») и сказал, что стихотворение мое принято и будет опубликовано в следующем номере... И вот, получив гонорар, я погасил «задолженность Орлова» и жил дальше в этом же номере...
Так я больше месяца был «Орловым». Мы с Сергеем не раз вспоминали эту «жилищную ситуацию».
— Хоть так я тебе помог, — сказал он мне.
...В шестидесятых годах мне позвонили из «Литературной газеты» и попросили написать статью о лирике Сергея Орлова. Я с радостью написал ее. Опубликовали. Сергей тогда еще жил в Ленинграде.
Встретились мы в Москве, в ЦДЛ. Расцеловались. Он поблагодарил за статью и сказал:
— Как хорошо, что мы друг у друга есть!
Это он говорил о поколении, обо всех нас. Мы успели сказать друг другу — при жизни — слова любви и благодарности.
Да, ми есть друг у друга. Нас не разъять, не разъять наше поколение ии смерти, ни чему другому.
Мы дружили жизнями, биографиями, взглядами, пристрастиями, идеалами.
Встречи и работа — вместе, рядом — на совещаниях в Туле, в Ульяновске, в Волгограде, в Ташкенте, в Ленинграде, в Грузии, в Чехословакии, в Польше, — все это страницы нашей дружбы и страницы будущих воспоминаний.
...7 октября 1977 года. Только что, в 2 часа дня, мы с ним встретились после летнего перерыва в дверях ЦДЛ: я с обеда, он — на обед. Я был несказанно рад ему» сказал, что он хорошо выглядит и что накануне мы с Сергеем Наровчатовым нежно вспоминали его, оглядывая поредевшее наше поколение, особенно после смерти Миши Луконина.
Договорились вечером созвониться. И оба не знали, что ему оставалось всего часа три жизни.
Смерть Сергея Орлова не укладывается в моем сознании.
В памяти — как обрывки документальной ленты — его биография.
Послевоенная жизнь, учеба, любовь, семья, друзья, выступления, издания, поездки, известность, общественная деятельность, Государственная премия, высокие посты, собрание сочинений... Все это пришло ему по заслугам. Все было заработано боем и трудом, кровью и потом, вдохновением и упорством, любовью и верностью.
Большой, истинный, неподдельный русский талант в органичном сплаве с неповторимой, редчайшей огненной биографией дали нам Сергея Орлова — прекраснейшего поэта, солдата, борца.
...И все же, все же — мы друг у друга есть. Его имя никогда не уйдет из нашей жизни и из нашей поэзии.
Бессонницей трагических ночей, клятвой в верности и в любви мы проводили в последний путь нашего золотого Сергея Орлова.
Похороны были фронтовыми: дождь, холодный, пронизывающий ветер, свежая раскопанная земля — сырая, липкая, скользкая. Салюты из автоматов. Слезы...
Хоть эта боль не отболела, но он — снова как бы живой — возвращается к нам, все шлет и шлет нам свои новые стихи, как бы оттуда, как бы написанные после смерти, шлет, продолжая быть живым поэтом — пишущим, действующим, неугасшим.
И — пронзительно жалко его. По-человечески.
И — гордо, что он был. Есть!
ТИМУР ГАЙДАР
«Через заставы лет...»
Под вечер осенью в Москве шли мы с Сергеем Орловым по набережной. Река была неприветливая, холодная, и разговор завязался тоже какой-то невеселый. Сергей хмурился. Но вдруг он остановился, положил руки на гранит парапета и без всякой связи с предыдущим произнес что-то совершенно для меня неожиданное.
— Йоки — оки,— сказал он. — Оки — Ока!
— Какие «йоки»? — изумился я.
— Финские. «Йоки» — это «река» по-фински. А «вода» по-фински — «ва». Вслушайся: Прот-ва... Сыл-ва... Моск-ва...
Так же холодно блестел мокрый асфальт, мчались машины, но шли мы теперь уже не по городу. Бор зашумел. На реке показались ладьи... Может, это Ян Выштатич направлялся с дружиной на Белозеро собирать для князя Святослава дань, как рассказано в «Повести временных лет»?
Перенесенные силой Сережиного воображения, мы были с ним в тех далеких веках, когда Русь, теснимая кочевниками, перебиралась в северные края, неся туда хлебопашество, налаживая соседство с чудью, мерей, весью, перенимая у этих племен названия рек.
Друзья знают, как у Сергея случалось: хмур, устал, неважно себя чувствует, но лишь пробьется наружу та внутренняя работа, которая, видимо, шла в нем постоянно, как засветятся серые его глаза, родится улыбка, потеплеет голос.
И снова — в который раз! — с восторгом, гордостью заговорил Сергей о фресках Дионисия в монастыре на родном своем Белозерье.
Шеренга праведников рослых
Стремятся в рай, а там встают,
Толпятся мачтовые сосны
У Дионисия в раю.
Рай на горах, в бору с брусникой...
А может, правда, рай — в лесу?
Мой край родной, мой друг великий,
Как опишу твою красу?..
Почему из множества наших встреч, разговоров, дневных и ночных, в молодые годы и в недавние еще времена так ясно помнится именно эта? Помнится до капель дождя на его бороде, до нотки в голосе, когда читал он стихи, до тепла его обожженной руки, когда, прощаясь, сказал:
— Тянет, тянет на Белозеро, а все не вырвусь. Давай вместе...
Родные места Сергея мне довелось увидеть лишь на Орловских литературных чтениях в первую годовщину его смерти. Но, странное дело, плавные холмы, лен на склонах, переправа через Шексну, крепостной ров в городке — все казалось знакомым, узнавалось, из неба, леса, воды — отовсюду, обнимая Белозерск, весь этот край, проступали стихи Сергея Орлова.
Букеты синих васильков
Цветут на площади, как в поле.
Глядят одиннадцать веков
Вниз с уцелевших колоколен.
На огородов сизый дым,
На город в крапинках ремонта
И щит серебряный над ним —
На озеро до горизонта.
Думается, что и в танке подо Мгой, и в ленинградской, а затем в нехитрой московской своей квартире, и в далеких зарубежных поездках Сергей Орлов никогда не переставал ощущать на себе этот взгляд одиннадцати веков, которые смотрели на него с уцелевших колоколен родного Белозерска.
У Сергея Орлова с историей были отношения особые. Дело не только в том, что он ее знал, свободно перемещаясь в веках и датах. Особым было другое: он воспринимал историю нашей страны не эпизодами, не именами, даже не эпохами — цельным, сплошным потоком пронизывала она его существо. Для него все было связано, все имело истоки. Казалось, он видел, как к сегодняшнему дню, тончая, но, не обрываясь, тянутся из глубины времен незримые нити. Он мог прикоснуться к ним и из них, как из струн, исторгал строки:
Их четырнадцать было, князей белозерских,
Я — пятнадцатый с ними.
Вот стрелой пробитое сердце
И мое забытое имя...
Это о поле Куликовом.
История тоже была полем Сергея Орлова. И он не прогуливался по этому полю, он работал, переворачивал пласты, добывая для себя, а значит, для всех нас то силу, то мудрость, то надежду.
Хотел бы я волшебным даром
Пройти через заставы Лет
В Совет Народных Комиссаров —
Державы первый кабинет...
Из исторических просторов
Вошел бы я незрим для глаз,
Как та уверенность, с которой
Там думают они о нас...
Я старше сам из них любого,
Я знаю, как пройдет их жизнь...
Но я хотел бы там любовью,
Теплом и верой запастись.
Если кто-то из будущих исследователей специально займется темой историзма в творчестве Сергея Орлова, у него будет много материала.
Но когда этот будущий исследователь сядет за свой труд, мне хотелось бы, чтоб он смог, так же как я сейчас, прикоснуться рукой к старенькому, порыжевшему блокноту довоенной фабрики «Светоч».
Жил на свете, воевал
В офицерском звании...
Пулю-дуру повстречал
Родом из Германии...
Грустные, озорные, задумчивые строки. Стихи, которые все мы знали давно, и стихи, которые Сергей Орлов никому из нас при жизни так и не прочитал.
Монтажная схема танковой рации.
Адрес матери.
Схема прицела.
Снова стихи...
Фронтовой блокнот лейтенанта Сергея Орлова. Записи он вел в 1942—1944 годах, когда, глядя на мир через смотровую щель танка, вершил историю страны и народа.
АНАТОЛИЙ КРАСНОВ
* * *
«Привет! Серега говорит...»
Я больше не услышу это. ...
Его подбитый танк горит.
Огонь и дым.
И бабье лето.
И не видать кругом ни зги,
И никакого в мире звука...
Но он идет из-подо Мги,
Но он стихи читает глухо,
И время сквозь него течет
Ночным сияньем космодрома...
Подставить вечности плечо —
Ему привычно и знакомо,
Живые радовать сердца,
Хранить их свет благословенно,
И эту службу
до конца
Нести.
И не просить подмены.
ЕВГЕНИЙ ПЕРМЯК
Золотой человек
Может быть, для широкого читателя и не звучит слово КОКТЕБЕЛЬ столь многообъемлюще, как воспринимают его литераторы, проводившие и проводящие там летний отдых. Отдых относительный, потому что в Коктебеле большинство и отдыхает и работает. Следовательно, Литературный фонд справедливо называет Коктебель «домом творчества».
Не десятками, а сотнями насчитываются произведения, созданные в Коктебеле. Особенно пригож он был как летняя творческая база до войны и в первые послевоенные годы. Малочислен по строениям и населению, Коктебель был как бы коллективной дачей на восточном берегу Крыма, под Феодосией. Свежий, неостановимо дышащий ветерок значительно отличает Коктебель от всего остального побережья Крыма. Здесь пустынно-степная местность сочетается с причудливым горно-скальным образованием — Карадагом.
Коктебель — своеобразное место встреч писателей, живущих зимой порознь, а летом — вместе.
Среди приехавших в то послевоенное лето оказался незнакомый молодой человек. Выше среднего роста. Подвижной. Предупредительный, что мною было замечено при выходе из автобуса. Он пропустил прежде женщин с детьми, потом сошел сам с женой и прелестным мальчиком лет пяти. Я почему-то подумал: «Не ленинградец ли?» Ленинградцы, как известно, а может быть и неизвестно, на мой взгляд, отличаются повышенной деликатностью и такой же вежливостью.
Самое большое впечатление произвел на меня мальчик Вова. Так окликнула его мать. Молодой же отец оставил двойственное впечатление: «Любезен-то он любезен, а зачем ему понадобилась в эти годы борода?»
Тут надо сказать, что тогда бороды еще не стали инфекционным заболеванием, как теперь, когда школьники страдают от того, что у них на подбородке всего лишь пух.
Начал я узнавать, кто этот новичок. Фамилия оказалась знакомой и стихи читанными. Орлов. А чуть позднее он представился:
— Сергей Орлов.
Этого, как я предполагаю, потребовал сын Вова. Дети, они наиболее чутки к тем, с кем они могут поозорничать. И это, как я полагаю, было написано не только на моем лице, но и на всем том, что составляет мою личность. С Вовой мы подружились с первого часа. Он доверчиво дал руку, и мы отправились для чернового обзора достопримечательностей драгоценнейшей для меня из всех географических точек земного шара, с непонятным на русское ухо названием — Коктебель.
За Вовой явились родители. Мы в ту пору жили в «фонаре» — так называлась комната с окном на море. Вообще в старом, первом коктебельском доме все комнаты имели свои имена собственные: Щель, Палуба Голубок и так далее...
Познакомились мы и с матерью. По паспорту она — Виолетта Степановна, по-коктебельски — Велочка. Жизнерадостна, неумолчна, удивительно открытая молодая женщина произвела самое разотличное впечатление, и, что называется, любовь двух семей — нашей и орловской — завязалась в этот же вечер двухсемейным купанием на «диком» пляже.
Сергея Орлова я рассмотрел ближе и тщательнее. У меня уже не возникал вопрос: «Зачем вам понадобилась борода?» Следы ожогов на его лице были так очевидны, что мне было ясно боевое прошлое этого тихого и как-то изнутри скромного человека, опаленного войной в прямом и переносном смысле. Без бороды ему бы не прикрыть изувеченные черты его лица.
Скажите, кто не преклоняется перед воином-фронтовиком, кто не отдает защитнику нашей Отчизны свои первые симпатии до знакомства с ним?!
Мы познакомились с Орловым короче и ближе и, можно сказать, на всю жизнь в первые же дни.
Ушедшим из жизни принято воскурять фимиам. Это в какой-то мере правильно. Только Сергей Орлов был не из тех, кого восхваляют за привходящее. После Павла Петровича Бажова я не дружил с таким же добрым, доброжелательным, заботливым человеком, каким оказался Сережа. Так мы все называли его.
Он внимателен, но не услужлив. Он влюбчив в людей, но не очертя голову. Он откровенен, но знает «застежку» своей «душе нараспашку». Он добр, но не добрячок. Он покладист, но не уступчив. Любезен, но не угодлив. Разговорчив, но не болтлив. Злоупотребляя этим «но», я как бы беру этот фразеологический союз подобием стрелки весов, гармонично уравновешивающей внутренний мир Сергея Орлова.
У него, как выяснилось потом, не было заядлых врагов (не за что было ненавидеть его), но и не поголовно всех своих добрых знакомых он считал друзьями.
Внутренний мир Сергея Орлова был розов, не не эфемерен. Видимо, война научила его верить людям и, веря им, проверять их делами. Сережа был очень требователен и очень чуток на людей. Ровен со всеми, но неодинаков в симпатиях. Это качество еще больше располагало нашу семью к Сереже, и он как бы оказывал нам честь своим вниманием к нам.
Нет, не простой был «орешек» Сережа. Казавшийся легким на «раскус», он не для всех оказывался по зубам. С каждым днем, месяцем, годом узнавая Сергея ближе и глубже, я не поручусь, что дошел и до половины глубины его души.
Время идет, и человек растет, обогащается, усложняется его внутренний мир, духовная осанка, жизненный опыт. Они мужают и самого человека. Это происходит особенно быстро в литературном окружении, где каждый человек сам по себе «завод», пусть — мастерская, но во всех случаях — сложная личность.