Пантелеев Л.Ф. Воспоминания. – Л., 1958


      Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВ


      Книга Л. Ф. Пантелеева «Из ранних воспоминаний», два тома «Из воспоминаний прошлого» и статьи мемуарного характера, включенные в настоящее издание, - важные источники для изучения русской жизни второй половины XIX века.

      Пантелеев принимал участие в революционном движении 60-х годов, был членом «Земли и воли», затем был арестован по подозрению в причастности к восстанию 1863 года в Польше, отбыл долголетнюю ссылку в Сибири, а под конец жизни поделился с читателями богатым запасом виденного и слышанного. Его воспоминания - весьма достоверный в своей фактической части документ, хотя и в 60-х годах и позднее, в XX веке, сам Пантелеев далеко не всегда мог подняться до обобщенного понимания идейного, исторического смысла общественного движения своего времени.

      Характерным для эпохи 60-х годов является революционный подъем, вера в близость революционного взрыва. Значительные успехи естествознания, способствовавшие популяризации материалистической философии, студенческие волнения в России, восстание в Польше - важные звенья той же цепи. В главах о Петербургском университете, о Литературном фонде, о Шахматном клубе, о петербургских пожарах 1862 года хорошо передана атмосфера эпохи 60-х годов.

      Воспоминания Пантелеева - один из немногочисленных мемуарных документов по истории «Земли и воли».

      Много важного и интересного содержится и в воспоминаниях о польском восстании 1863 года, хотя некоторые поправки к отдельным местам были уже внесены в нашей и зарубежной литературе 1 [С. Н. Драницын, Польское восстание 1863 г. и его классовая сущность, Соцэкгиз, Л. 1937 (ср. рецензию Н. М. Дружинина в журнале «Историк-марксист», 1937, № 5-6, стр. 213-216); Юзеф Ковальский, Русская революционная демократия и январское восстание 1863 года в Польше. Пер., с польского. Изд-во иностр. лит-ры, М. 1953; J. Witkowski, Powstanie 1863 roku i rosijiski ruch rewolucyiny poczatku 1860-ch lat. Minsk, 1931 и др.].

      Главы, посвященные Сибири, важны и интересны для историка русской культуры и живо характеризуют быт этой «окраины» царской России, каким он был почти сто лет назад.

      В качестве активного участника студенческой жизни, служащего золотопромышленных фирм в Сибири, издателя, общественного деятеля и публициста Пантелееву приходилось встречаться с огромным множеством самых разных людей. Главы, посвященные отдельным лицам, - одни из самых интересных. Они обнаруживают в авторе качества незаурядного портретиста. Пантелеев в последние годы жизни был - в качестве доброго знакомого - близок к Салтыкову; его воспоминания содержат интересный материал о жизни великого сатирика. Исследователи и биографы П. А. Ровинского, П. П. Маевского, М. А. Антоновича, П. Л. Лаврова и особенно Н. Г. Чернышевского давно пользуются данными, которые сообщает Пантелеев.

      Лонгин Федорович Пантелеев родился 6 октября 1840 года в Сольвычегодске. Его отец, кантонист, отслужив на военной службе двадцать с лишним лет, попал в вологодский гарнизон, но вскоре перешел в Сольвычегодск начальником инвалидной команды. Вскоре он заболел и уехал лечиться в Вологду, а командой в это время стала заведовать... его жена Анна Ивановна, энергичная и бойкая женщина из разорившейся купеческой семьи.

      Когда отец умер, сыну еще не было полугода; в доме в момент смерти Федора Савельича было три копейки. Семья возвратилась в Вологду, где вынуждена была жить на нищенскую пенсию (28 рублей в год).

      В книге «Из ранних воспоминаний» дана выразительная характеристика быта русской провинции середины XIX века; в особенности ярко и живо переданы впечатления о вологодских чиновниках, мещанах и обедневших и опустившихся дворянах, едва ли не единственная мечта которых - быть сытыми. Духовные интересы их ограничивались пересудами и городскими сплетнями; порою доходили слухи о каких-то полутаинственных черкесах, которые где-то воюют с русскими, о немцах, которые делились на «амбурских, свейских и аглицких». С большим опозданием и в чудовищно искаженном виде в провинцию доходили слухи о революции 1848 года на Западе: в Петербурге «смятение умов... колебание веры и престола... все это от вольнодумства». Из книг признавались только часослов и псалтырь; имя Ломоносова было известно очень немногим, да и те знали лишь то, что этому архангельскому крестьянину «за его ученость от царя жалованье шло».

      В соседнем женском монастыре за два рубля серебром Пантелеева обучили грамоте. Жестокая нужда заставила мать отдать дочь в семью бездетных вологодских помещиков Одинцовых - там же с 1848 года стал проводить часть года и Пантелеев.

      В 1850 году мальчик был принят в гимназию, где вскоре и стал «казеннокоштным»: содержать его дома мать не имела средств. Трудовая жизнь Пантелеева началась рано. Гимназистом пятого класса он едет на вакации к соседнему помещику Пеганину обучать за полпуда муки его детей.

      В середине 1858 года, после окончания гимназии, при поддержке председателя местной казенной палаты Ф. С. Политковского Пантелеев уезжает в Петербург и поступает в университет.

      Молодой провинциал со всей энергией окунулся в общественную жизнь Петербурга конца 50-х - начала 60-х годов. Оживление, охватившее Россию в эпоху падения крепостного права, после крымского поражения и смерти Николая I, напряженная умственная жизнь в университете без остатка захватили его. Не прошло и трех лет, как Пантелеев занял заметное место в общественной жизни университета: мы видим его среди распорядителей студенческой кассы, в совете студенческой библиотеки, непременным участником сходок и пр. Когда в 1861 году начались студенческие волнения (они отражали общий демократический подъем в стране), Пантелеев принял в них самое активное участие. 28 сентября он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. 7 декабря вместе с другими студентами он был освобожден и тотчас же стал членом комитета по организации лекций в здании городской думы, которые должны были заменить временно закрытый правительством университет; тогда же он вошел и в состав так называемого второго отделения Литературного фонда, имевшего целью помочь учащимся, в частности пострадавшим во время студенческих беспорядков студентам.

      В начале 60-х годов в России стала оформляться подпольная революционная организация «Земля и воля». Она объединила воедино ряд существовавших уже в это время разрозненных столичных и провинциальных кружков (Петербурга, Москвы, Казани, Саратова, Твери, Нижнего Новгорода, Перми, Вологды, Вятки и т. д.). История этой организации, ее программно-тактические и организационные принципы еще недостаточно изучены и мало освещены в исторической литературе1 [См. «Литературное наследство» № 61, 1953, стр. 459-523; «Вопросы истории», 1954, № 3, 1955, № 5, 1957, № 9; Б. П. Козьмин. Русская секция Первого Интернационала, М. 1957, стр. 34-39 и т. д. Особо следует назвать недавно появившуюся статью М. В. Нечкиной «Земля и воля» 1860-х годов (по следственным материалам)» («История СССР», 1957, № 1, стр. 105-134)]. Однако известно, что основной целью «Земли и воли», готовившей вооруженное восстание, были освобождение России от «императорского самодержавия» и «торжество народных интересов», то есть прежде всего полная ликвидация крепостнического землевладения, созыв бессословного земского собора. Одним из лозунгов «Земли и воли» было также освобождение Польши. В 1863 году, когда истекал срок «временнообязанных состояний» по «Положению» 19 февраля 1861 года, предполагалось открытое революционное выступление «Земли и воли».

      Руководство этой тайной революционной организацией осуществлялось, с одной стороны, петербургскими революционерами (по-видимому, во главе с Чернышевским), с другой - в некоторой степени восходило к Герцену и Огареву в Лондоне. В состав центра входили, как можно думать, сопоставляя различные материалы, - Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичи, Н. Н. Обручев, А. А. Слепцов, В. С. Курочкин, может быть, П. В. Пушторский и М. С. Гулевич, а потом вместо двух первых - Н. И. Утин и Г. Е. Благосветлов. В Лондоне в феврале 1863 года в качестве совещательного органа был создан совет общества, - состав его, кроме имен Герцена и Огарева, неизвестен 2 [См. соображения Б. П. Козьмина в «Литературном наследстве», № 63, 1956, стр. 150-152]. Во главе двух самых значительных областных отделений «Земли и воли», московского и казанского, стояли саратовские ученики Чернышевского: М. Мосолов, И. Шатилов и И. Умнов.

      Известно, что имелись такие не дошедшие до нас документы, как программа организации и инструкция, которая знакомила с основными задачами общества и указывала правила приема. Программа распространялась в рукописном виде, с печатью. Землевольцы выпустили № 1 журнала «Земля и воля», №№ 1 и 2 листовки «Свобода» и несколько прокламаций.

      У Центрального комитета имелись денежные средства, употреблявшиеся для организации и работы тайных типографий, организации побега революционеров, для революционеров, сосланных на каторжные работы, и т. д. В Лондоне при «Колоколе» существовала особая «открытая касса», которая принимала пожертвования для «Земли и воли». Для сбора внутри России Центральный комитет снабжал своих «агентов» особыми квитанциями.

      «Земля и воля» имела своих «агентов» в военном министерстве, среди жандармерии в III Отделении, следственных и судебных органах.

      «Правда, - писал в 1901 году В. И. Ленин, - на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной «партии» и ее натиске в начале 60-х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском»1 [В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 26. В этой статье Ленин между прочим ссылается на некоторые очень интересные факты «о революционном возбуждении 1861-1862 гг. и полицейской реакции...», сгруппированные в статье Пантелеева о петербургских пожарах]. «Земля и воля» была партией всесословной, интеллигентской по своему составу. Наряду с небольшой группой подлинных революционеров, всю жизнь боровшихся с самодержавием, в нее входила молодежь, захваченная мощным движением 60-х годов за подготовку буржуазно-демократической революции в России.

      В первой половине 1862 года один из создателей «Земли и воли» - А. А. Слепцов - привлек Пантелеева к участию в «пятерке» Н. И: Утина2 [В нее входили еще М. С. Гулевич, А. А. Жук и В. В. Лобанов - все они впоследствии отошли от революционного движения].

      Пантелеев, как видно из его воспоминаний, в свою очередь привлек не менее двадцати человек; кроме того, он помогал в организации подпольных типографий, писании и распространении листовок, сборе средств и т. д. Имя Пантелеева, как одного из видных участников и деятелей «Земли и воли», было известно Герцену и Огареву. В письме к последнему Н. И. Утин 9 июля (н. ст.) 1864 года называет Пантелеева «наиболее близким соучастником моим в делах». При этом имя его даже в заграничной переписке обозначалось шифром3 [«Литературное наследство», № 62, 1955, стр. 662 и 665.]. Через семь дней после ареста Пантелеева Герцен уже был об этом осведомлен: 30 декабря 1864 года он извещал об этом Огарева4 [«Литературное наследство», № 61, 1953, стр. 393] и Н. А. Тучкову-Огареву 5 [А. И. Герцен, Полное собр. соч. и писем, 1922, т. 17, стр. 431].

      В середине марта 1862 года состоялось знакомство Пантелеева с Чернышевским. Пантелеев сообщает в воспоминаниях, что бывал у Чернышевского до его ареста несколько раз весною 1862 года в связи с организацией публичных лекций для студентов. Чернышевский обратил внимание на начинающего литератора (к этому времени Пантелеев начал печататься) 1 [Я. П. Исарлов, конечно, ошибается, называя Пантелеева сотрудником «Современника» и заставляя его встречаться у Чернышевского с умершим уже Добролюбовым (см. Г. М. Туманов, Характеристики и воспоминания, изд. 2, кн. 1, Тифлис, 1913, стр. 232).]. Он был, вероятно, осведомлен, что Пантелеев - член «Земли и воли». Трудно предположить, что Чернышевский не знал членов «пятерки» Н. И. Утина: в момент, когда арестованного Чернышевского увозили в крепость, он просил передать Н. И. Утину, чтобы он не беспокоился; 2 [Сб. «Шестидесятые годы». М. А. Антонович, Воспоминания; Г. З. Елисеев, Воспоминания, Academia, M.-Л. 1933, стр. 130] это означало, по-видимому, что компрометирующих Утина материалов при обыске не взято.

      11 декабря 1864 года Пантелеев был арестован «за принадлежность к С.-Петербургской революционной организации, с целью возбуждения и поддержания польского мятежа...» Дело было передано в Виленскую комиссию М. Н. Муравьева. 30 декабря 1865 года Пантелееву был объявлен приговор: «По военно-судному делу, произведенному при управлении Виленского губернского воинского начальника <?...> осужденных по полевому уголовному уложению, по лишении чинов, орденов, если имеют, дворянского достоинства и всех прав состояния, сослать <...> в каторжную работу на заводах <...> на 6 лет; имущество же <...> какое <...> окажется в северо-западном и юго-западном краях и пределах Царства Польского или будет принадлежать по наследству от родителей - конфисковать в казну» 3 [«Голос», 1866, 5 октября, № 275.].

      По разным поводам, в течение нескольких лет, было арестовано довольно значительное число лиц, им предъявлялись обвинения в принадлежности к «преступной» организации; например, основным выводом следственной комиссии по делу Андрущенко была констатация существования тайной революционной организации «Земля и воля». Но сама организация в целом не была разгромлена; она прекратила свою деятельность в конце 1863 года4 [Эту дату указывает Н. И. Утин в статье «Пропаганда и организация», напечатанной в женевском журнале «Народное дело», 1868, октябрь, стр. 40] в условиях правительственного террора.

      В середине 1866 года Пантелеев в сопровождении своей жены прибыл в Енисейскую губернию. Власти, вероятно не без помощи покровительствовавших ему золотопромышленников (по связям тестя Пантелеева, В. Н. Латкина), применили к осужденному так называемое предписание от 16 апреля 1866 года, по которому приговоренные за участие в польском мятеже в каторжные работы на шесть и менее лет от каторги освобождаются и становятся ссыльнопоселенцами, и оставили его на свободе в Енисейской губернии1 [Попытка применить к нему этот закон в Петербурге не удалась из-за отказа шефа жандармов П. А. Шувалова второй раз докладывать дело царю (см. А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. 16, 1920, стр. 164)].

      Там Пантелеев начал служить в различных золотопромышленных компаниях, сначала у своего родственника по жене - П. Н. Латкина, потом у В. И. Базилевского. Недюжинные практические способности позволили ему быстро выдвинуться, стать сначала управляющим приисками Базилевского, а затем начать собственное дело. Оно быстро обеспечило его немалым капиталом.

      В 1874 году Пантелеев был восстановлен в правах и снова поселился в Петербурге.

      Своеобразие подготовки буржуазно-демократической революции в России состояло в том, что в движение 60-х годов было вовлечено все сколько-нибудь прогрессивное.

      Однако в дальнейшем, в условиях наступившей реакции, только немногие, как, например, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Серно-Соловьевич, сохраняли веру в революцию, хотя и признавали, что она наступит позднее их первоначальных расчетов. «Почва болотистее, чем думалось». В сложившихся условиях надо «приняться вбивать сваи»2 [См. письмо Н. А. Серно-Соловьевича первой половины 1864 г. к Герцену и Огареву из Алексеевского равелина Петропавловской крепости («Литературное наследство», № 62, 1955, стр. 560)]. Большинство (в том числе и Пантелеев) довольно быстро утратило былую революционность: «Теперь ничего решительно нельзя делать», - передавал Утин слова Пантелеева 3 [Письмо Н. И. Утина к Огареву от 9 июля 1864 г. (там же, стр. 660)].

      Л. Ф. Пантелеев выражал искреннее недовольство существующим порядком; однако, ища новых путей и форм жизни, он удовлетворялся скромнейшими из скромных реформами. В этом смысле характерно славословие Пантелеева в воспоминаниях по адресу либерала Кавелина. Пантелеев без всякой иронии называет преобразования, которые в 60-70-х годах провело, ограждая себя от революции, правительство, - «великими реформами»; активный участник студенческого движения 1861 года, он всерьез уверяет читателя, что «по существу в студенческом движении ничего не было политического» и т. д. Однако Пантелеев, вероятно, был бы искренне возмущен, если бы его укорили в измене идеалам юности. Более того: он сам склонен был укорять в этой измене других. В его воспоминаниях мы не раз читаем горестные сетования о том или ином некогда видном землевольце, которого спустя столько-то лет Пантелеев встретил добродетельным мещанином и не помышлявшим о делах прошлого.

      Воспоминания Пантелеева интересны для нас, в частности, тем, что автор их был в высшей степени характерной фигурой, одним из типичных представителей того движения, которое вовлекло в свои ряды многие десятки людей, затем, в соответствии с закономерностями классовой борьбы, перешедших на другие позиции. Со спадом волны революционного движения либеральная сущность этих людей выявилась в полной мере. Вспомним судьбы даже таких, совсем не рядовых деятелей, как В. А. и Н. Н. Обручевы, некогда близких к руководству революционным подпольем и окончивших свои дни верными слугами самодержавия.

      Характерный и почти трагический пример - Н. И. Утин, видный деятель «Земли и воли», впоследствии член Первого Интернационала, журналист, автор революционных прокламаций, энергичный, полный сил подпольный работник, потом политический эмигрант, а в 80-х годах коммерческий делец, поверенный крупнейшего русского капиталиста 1 [См. его письма к Герцену и Огареву в «Литературном наследстве», № 62, 1953, стр. 625-690. Подробный очерк деятельности Н И. Утина см. в книге Б. П. Козьмина, Русская секция Первого Интернационала, М. 1957, стр. 73-85].

      Такая эволюция была характерна для целого поколения значительной части русской интеллигенции. «Бедняк, либерал и даже демократ в начале своего жизненного пути, - писал В. И. Ленин об А. С. Суворине, - миллионер, самодовольный и бесстыдный хвалитель буржуазии, пресмыкающийся перед всяким поворотом политики власть имущих в конце этого пути. Разве это не типично для массы «образованных» и «интеллигентных» представителей так называемого общества? <...> девять десятых, если не девяносто девять сотых - играют именно такую же самую игру в ренегатство, начиная радикальными студентами, кончая «доходными местечками» той или иной службы, той или иной аферы»2 [В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 250]. Путь Пантелеева был далек от пути Суворина, но направление эволюции обоих было сходным; различие сводилось к конечному пункту, к итогу.

      Субъективно Пантелеев был честен и искренен. Он расплатился за свою деятельность десятью годами подневольной жизни в Сибири и всегда считал себя истинным представителем и наследником идеалов 60-х годов. Однако член подпольной «Земли и воли» в 60-х годах, Пантелеев после 1905 года стал кадетом.

      Либеральная позиция Пантелеева была очевидна; Чернышевский в 1889 году, в беседе с сыном Михаилом Николаевичем, характеризовал недавно бывшего у него Пантелеева как ограниченного человека 1 [См. Н. М. Чернышевская, Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского, М. 1953, стр. 598]. В этой связи важно указать на отношение В. И. Ленина к идеологической позиции Пантелеева. В 1913 году в «Правде» в статье «Откровенные речи либерала» В. И. Ленин с негодованием привел сочувственно процитированные в газетной статье Пантелеева слова редактора «Русских ведомостей» В. М. Соболевского, вскрывавшие его неверие в творческие силы и возможности народа («миллионов полурабов, нищих, голодных, пьяных, невежественных») 2 [В. И. Ленин, Сочинения, т. 19, стр. 111-112; см. также т. 18, стр. 342]. Вместе с тем Пантелеев никогда прямо и активно не поддерживал самодержавие. В 1901 году, например, он подписал коллективный протест по поводу спровоцированного полицией избиения студентов на Казанской площади в Петербурге. В ответ у него был произведен обыск. По этому поводу Пантелеев обратился к министру внутренних дел Д. С. Сипягину с письмом, в котором выражал свое возмущение действиями полиции: «вместо того, чтоб наложить печати до моего возвращения, был призван слесарь вскрыть письменный стол и все запертые шкафы. Полиция, конечно, хорошо знала, что меня нет в Петербурге, так как я выехал за границу с ее разрешения; ради чего же она вломилась в мою квартиру со свитою понятых, состоящих у нее на жаловании? Чего она искала, бомб? их теперь скорее всего надо искать в охранном отделении. План всероссийского заговора? Да ведь вся образованная Россия в одном заговоре, что Вы не на своем месте, а Победоносцев не святой! Но этого заговора не только Вы, но даже всемогущий бог не в силах искоренить.

      Моя деятельность совершенно открытая, в течение 25 лет у всех на виду; она может Вам нравиться или нет, - это другое дело, Вы даже можете раздавить меня. Но я не прячусь; я дал свою подпись под двумя протестами по поводу избиений 4 марта и от нее никогда не откажусь. <...> можно не стоять на высоте своего положения и, однако, понимать такие простые вещи: что издевательство над человеческим достоинством в прах роняет значение власти и сильнее всяких анархических идей разлагает общественный строй. Говорят, Вы гордитесь тем, что Вы русский дворянин. Так сдержите же ту расходившуюся орду, которая называется русской полицией и которая ежедневно и по всей России попирает ничем у нас не огражденную человеческую личность. Или честь русского дворянина только и сказывается в выпрашивании подачек из казны да хорошо оплачиваемых мест?»1 [«Былое», 1906, № 4, стр. 214-215].

      За это письмо Пантелеев должен был быть выслан из Петербурга на три года; так как он был в это время в Триесте, то провел этот срок за границей.

      Пантелеев несомненно принимал близкое участие и в делах семьи арестованного в июле 1862 года Чернышевского. Это устанавливается следующим документом, обнаруженным нами в архиве Пантелеева: «Сердечно благодарим вас с Н<иколаем> Г<авриловиче>м, добрый друг наш, за все, что Вы сделали и делаете для нас. Привет Вам искренний от нас обоих. О. Н. Ч. Крепко жму Вашу руку. Очень сожалею, что не застала Вас» 2 [Институт русской литературы Академии наук СССР, Архив Пантелеева, ф. 224, № 441]. Подпись, очевидно, должна расшифровываться - «Ольга и Николай Чернышевские». Записка написана рукою Ольги Сократовны карандашом на обрывке бумаги и, конечно, относится ко времени после ареста Чернышевского. (Начало свиданий Н. Г. с женой не ранее 23 февраля 1863 г.). Пантелеев и впоследствии оказывал Чернышевскому и его семье помощь. В 1879 году он приобрел некоторое количество экземпляров «Оснований политической экономии» Милля в переводе Чернышевского (об этом О. С. Чернышевская 8 февраля 1879 года писала сыну Александру - Центральный государственный архив литературы и искусства); в 1883 году, как только Чернышевский возвратился из ссылки, Пантелеев обеспечил его литературной работой - переводами Спенсера, Карпентера, пытался переиздать его «Эстетическое отношения искусства к действительности», высылал ему свои издания и т. д.3 [Н. Г. Чернышевский, Полное собр. соч.. т II, 1949, стр. 834 и ел., т. XV, 1950, стр. 618, 621, 666-668]. Следует также отметить, что в понимании классовой природы польского восстания Пантелеев стоял на прогрессивных позициях. Он не примыкал к той ораве русских либералов, которая, по словам Ленина, «отхлынула от Герцена за защиту Польши»4 [В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 13].

      Восставшие боролись не только с военно-феодальной политикой царизма, но и с феодально-крепостническими отношениями в Польше. Классовую суть этого движения точно формулировал В. И. Ленин в 1914 году: «Пока народные массы России и большинство славянских стран спали еще непробудным сном, пока в этих странах не было самостоятельных, массовых, демократических движений, шляхетское освободительное движение в Польше приобретало гигантское, первостепенное значение с точки зрения демократии не только всероссийской, не только всеславянской, но и всеевропейской»1 [В. И. Ленин, Сочинения, т. 20, стр. 403.].

      «В случае успеха восстания, - писал Пантелеев, - старого уже не вернуть; более того - восстание могло иметь шансы на успех только при широком участии крестьянской массы».

      В 1877 году началась деятельность Пантелеева-издателя. Далеко не на всех книгах было обозначено его имя, и только на основании позднейших библиографий мы имеем возможность установить полный перечень осуществленных им изданий2 [См. И. Г. Безгин, Издания Л. Ф. Пантелеева 1877- 1895 гг. СПб. 1895, 36 стр.; Его же, Издания Л. Ф. Пантелеева 1895-1907 гг., СПб. 1907 (экземпляры библиотеки ИРЛИ с пометками и добавлениями Пантелеева)].

      За тридцать лет, с 1877 и до 1907 года, он издал свыше двухсот пятидесяти пяти книг, общим тиражом почти 650 000 экземпляров - цифра по тем временам огромная.

      В списке издававшихся Пантелеевым авторов - много имен передовых русских ученых второй половины XIX века: И. М. Сеченов, A. Н. Бекетов, И. Р. Тарханов, В. А. Манассеин, Ф. Ф. Эрисман, Н. И. Кареев, В. И. Модестов, Н. П. Вагнер, А. И. Кирпичников, B. М. Шимкевич, В. В. Водовозов, М. М. Ковалевский и целый ряд других. Особо следует отметить издание сочинений публициста «Русского слова» В. А. Зайцева и предпринятое Пантелеевым переиздание сочинений Н. А. Добролюбова.

      Значительная часть изданных Пантелеевым книг - переводные. И здесь нужно привести обширный и разнообразный список, в который среди прочих входят: Апулей, Тацит, Платон, Спиноза, Паскаль, Монтескье, Рескин, Морган, Вундт, Тэн, Рикардо, Генри Джордж, Ф. Ланге, Масперо, Джевонс Стенли, Сорель, Топинар, Поль-Луи Курье, Гексли, Максвелл, Карпентер, Лесаж, Мицкевич и пр. - этот список в значительной мере определяет интересы и настроения издателя, который сам выбирал книги для перевода.

      Издание целой библиотеки по философии, социологии, политической экономии, физике, естествознанию, истории и литературе - немалая заслуга Пантелеева. Конечно, коммерческие интересы имели значение в подборе авторов и оригинальных и переводных, но культурное значение издательства Пантелеева отрицать невозможно.

      На склоне лет, обеспеченным и независимым человеком, Пантелеев ликвидировал издательство. Он собирал коллекции портретов, принимал активное участие в делах Литературного фонда, активно сотрудничал в ряде периодических изданий конца XIX - первых десятилетий XX века: составленный самим Пантелеевым список его газетных статей включает более ста названий.

      Шестнадцатого декабря 1919 года, на восьмидесятом году жизни, Пантелеев скончался. Смерть его, в условиях гражданской войны и революционных событий тех лет, прошла незамеченной, и только в немногих и притом запоздалых некрологах было отмечено значение деятельности покойного.

      В предисловии к первому тому воспоминаний, изданному в 1905 году, Пантелеев сообщал, что он писал свои воспоминания, полагаясь «исключительно на память <...>, все же в некоторых случаях <...> считал необходимым наводить справки».

      Изучение архива Пантелеева в Пушкинском доме Академии наук СССР позволяет утверждать прямо противоположное. Мемуары Пантелеева - плод упорной и тщательной работы, исподволь и долго подготовлявшейся. Совсем не в «некоторых случаях», а в огромном количестве их Пантелеев забрасывал письмами ряд знакомых и вовсе не знакомых ему людей с мельчайшими справками о годе, месяце и дне того или иного события, проверками чужих реплик, своего впечатления или оценки того или другого лица; Пантелеев настойчиво собирал документы и многие из них использовал непосредственно в воспоминаниях.

      Только для такой центральной и важной главы, как «Земля и воля», не оказалось ни достоверных свидетелей, ни документов. К тому же недоброжелательные отношения к одному из бывших руководителей «Земли и воли» - А. А. Слепцову («господину с пенсне») - отношения, которым Пантелеев не изменил и полвека спустя, предопределили ряд неточностей этой главы, впрочем и в таком виде очень важной для историка русского революционного движения.

      Не осведомленный до конца в делах центра организации, Пантелеев и в 60-х годах и сорок с лишним лет спустя считал себя членом центрального комитета «Земли и воли» (на самом деле он им никогда не был). Не будучи по условиям конспирации посвящен во многое, он сообщает по догадкам и предположениям ряд неточных фактов.

      Верный требованиям революционной конспирации, А. А. Слепцов не сообщал утинской «пятерке» состав центрального комитета - любопытно, что ни одного имени членов центра Пантелеев не смог назвать и много лет спустя. Он догадывался о руководящей роли Чернышевского1 [Этот вопрос долгое время оставался неясным, но теперь существенно прояснен недавно опубликованным письмом Герцена конца 1864 г. к неизвестному: «На одной сильной личности держалось движение, а сослали - где продолжение» («Литературное наследство», № 61, 1953, стр. 275 и поправка - № 63, 1957, стр. 150-151)], но имена Н. Н. Обручева, В. С. Курочкина и др. в этой связи остались ему неизвестными. Когда связь этой «пятерки» с центром (она осуществлялась через Слепцова) порвалась, «пятерка» самовольно превратила себя в центральный комитет. В действительности дела центра были ей неизвестны, и фактически она осуществляла только функции петербургского городского комитета.

      Воспоминания Пантелеева о «Земле и воле» вызвали ответные мемуары А. А. Слепцова, незаконченные вследствие его смерти и частично (в отрывках) напечатанные М. К. Лемке в примечаниях к полному собранию сочинений и писем Герцена2 [В существовании этих воспоминаний долгое время некоторые авторитетные исследователи вообще сомневались, предполагая здесь едва ли не подлог М. К. Лемке. Находками В. Э. Бограда (они публикуются в № 67 «Литературного наследства»} аутентичность воспоминаний теперь доказана].

      К сожалению, воспоминания Слепцова в свою очередь проникнуты явной враждебностью к Пантелееву и не могут быть признаны достаточно достоверным документом. Они писались по памяти, в глубокой старости; автор их стремился преувеличить свою роль и значение в «Земле и воле».

      Извращая факты, А. А. Слепцов изображает в своих мемуарах дело так, что «ловкий Утин, с помощью Пантелеева, ища роли и влияния, каким-то путем (сейчас просто не помню) устроили так, что наш комитет не мог не признать их пятерку полномочным петербургским окружным комитетом; а так как центральный комитет держался вообще очень конспиративно, то роль афишировавшего себя окружного комитета поддавала ему жару»1 [А. И. Герцен, Полное собр. соч. и писем, т. 16, стр. 85. М. Н. Слепцова (жена А. А. Слепцова) в своих воспоминаниях ошибается, сообщая, что Петербургский областной комитет был якобы создан Слепцовым. («Штурманы грядущей бури. Из воспоминаний», «Звенья», вып. 2, М.- Л. 1933, стр. 447). Окружной комитет, отдельно от центрального, был, между прочим, предусмотрен в планах Огарева. См. его статью <«О руководящих органах «Земли и воли» и программе работ ее окружных комитетов»> (Н. П. Огарев, Избранные социально-политические и философские произведения, т. II, Госполитиздат, М. 1956, стр. 92)].

      На самом деле центральный комитет никого не признавал и не уполномочивал. Но справедливость требует отметить, что Н. И. Утин и его группа развили довольно значительную деятельность. «Пятерка» (на самом деле она в это время уже значительно превзошла размеры пятерки в буквальном смысле слова) организовала две подпольные типографии (в Петербурге и на мызе Мариенгаузен в Витебской губернии) и выпустила несколько агитационно-пропагандистских листков и прокламаций, в том числе такие значительные, как «Свобода» (№№ 1 и 2), «Предостережение», «К образованным классам», «Льется польская кровь, льется русская кровь...» и др. Утин и его группа вошли в контакт с польскими подпольными революционными кругами и т. д.

      А. А. Слепцов довольно рано, в половине 1863 года, отходит от революционной работы2 [В Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде, в фонде ученого комитета министерства народного просвещения (№ 733), хранится целый ряд документов, наглядно свидетельствующих о проделанной А. А. Слепцовым эволюции], в то время как Утин и Пантелеев ее еще продолжали. 11(23) ноября 1863 года Н. И. Утин писал Огареву о Слепцове: «У него было желание работать; за это желание я уважаю его; он сознал тщетность своих трудов - сознание это тяжело»3 [«Литературное наследство», № 62, 1955, стр. 630]. В полемике Пантелеева со Слепцовым истина, как это часто бывает в таких случаях, находится посередине. Слепцов, конечно, неправ, интерпретируя всю деятельность Пантелеева в «Земле и воле» как несерьезное занятие самолюбивого и притом болтливого юноши, привлечение которого в подпольную организацию едва ли не было вынужденным, так как он якобы тенью следовал за Утиным, уже состоявшим в «Земле и воле». Неправ Слепцов, шаржировано изображая командировку Пантелеева в Москву и Вологду как попытку избавиться от назойливого юнца хоть на время и услать его подальше. Создание областных (районных) отделений общества справедливо считалось одной из важнейших задач возникавшей массовой организации; ведь и сам Слепцов совершал аналогичные поездки.

      С другой стороны, неправ и Пантелеев, изображая Слепцова как фразера и едва ли не как обманщика. Связанный требованиями партийной конспирации, Слепцов не имел права раскрывать перед утинской «пятеркой» состав и деятельность центрального комитета, особенно в условиях террора, последовавшего после майских пожаров 1862 года.

      Революционная организация 60-х годов продолжает ждать своего исследователя, который должен будет критически отнестись к воспоминаниям обоих мемуаристов и установить долю правоты каждого из них.

      С. А. Рейсер


      ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

     

      Я родился в 1840 г., в Сольвычегодске. Моя мать была из старинной купеческой семьи в Вологде - Поповых-Введенских; выучилась она читать в женском монастыре, а кое-как писать - уж самоучкой,

      «Тогда (то есть в начале XIX века), - рассказывала матушка, - девушек писать не учили. «Для чего им уметь писать? - говорили старики, - разве чтоб потом любовные письма посылать».

      Отец матушки вел большую торговлю с Архангельском и оставил крупное состояние; но старшие сыновья, приняв дело, скоро запутались и поспешили сбыть с рук незамужних сестер, конечно не спрашивая их согласия. Одну выдали за богатого старика, да такого старого, что не скоро нашли священника, который за двести рублей согласился повенчать его; матушка, казалось, была счастливее, она вышла за молодого, хотя и небольшого чиновника. Благодаря поддержке дяди-воспитателя, секретаря консистории, человека денежного, муж матушки скоро получил место подлесничего в Никольском уезде, - тогда только губернское начальство носило титул лесничего.

      «Пока мы жили в Вологде, в доме дяди, Александр Федорович (так звали ее мужа) был как «красная девица», не знал ни вина, ни карт, не водил никаких знакомств; дальше службы да церкви по праздникам никуда и дороги не знал».

      Но с переездом в Никольск Александр Федорович скоро и круто изменился: стал пить, играть в карты и наконец дошел до такого состояния, что только с большим .трудом удавалось протрезвить его раз в неделю для подписи бумаг с отходящей почтой. Матушка приискала надежного письмоводителя, которому платила ровно столько, сколько Александр Федорович получал жалованья, - кажется, пятьсот рублей ассигнациями в год. Губернское начальство, конечно, хорошо было осведомлено об его пьянстве, к тому же было немало охотников на его место; потому матушке часто приходилось ездить в Вологду. Там, уплатив кому следовало две тысячи рублей ассигнациями, она возвращалась домой спокойною, что еще на год место оставлено за Александром Федоровичем. Так тянулось лет семь. Откуда же брались средства? В округе считалось около сорока тысяч ревизских душ; все они были обложены регулярною и безнедоимочною податью: пятьдесят копеек с души исправнику, по двадцать пять копеек стряпчему и лесничему и т. д.1 [С подобного рода обложением мне пришлось встретиться в Сибири в 70-х гг., только в несколько измененной форме, а именно в виде очень высокого жалованья волостному писарю, напр. по два рубля с души. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Это могло давать Александру Федоровичу до десяти тысяч рублей в год, но он почему-то считал такой побор рискованным, и им не пользовался.

      «И без него жили, - говаривала матушка, - дом был как полная чаша, разве только птичьего молока недоставало».

      Александр Федорович много проигрывал, ублаготворялось губернское начальство - за все расплачивались казенные леса, исчезали целые корабельные боры. Потом, кажется в год смерти Александра Федоровича, возникло дело, в резолюции которого между прочим значилось: «За смертью подлесничего Архангельского, после которого никакого имущества не оказалось, взыскать столько-то с таких-то крестьян», почему-то прикосновенных.

      «Раз набралась я страху, - приехал губернатор, а мой Александр Федорович как нарочно в ту пору так запил, что я со всеми детьми перебралась в баню; но все, благодаря бога, кончилось благополучно. Губернатор оказался старичок генерал (кажется, Кузьмин), любил он выпить да повеселиться; прожил в Никольске (и теперь один из самых захолустных городов, можно себе представить, чем он был в начале 30-х гг.!) две недели, - едва ведь выпроводили; каждый день обеды да вечера с танцами, все виноградное вино, что имелось в городе, до последней бутылочки было выпито, несколько раз посылали за ним в Устюг. Ну, конечно, все чиновники в свое время явились к губернатору; только Александр Федорович не показался. Вот губернатор посылает за ним своего адъютанта. Приходит к нам адъютант и видит: Александр Федорович в чем мать родила катается по полу, а по полу разлито прованское масло, варенье. На требование немедленно явиться к губернатору он ответил: «Скажи своему старому дураку, что мне и дома хорошо; видишь, что я как сыр в масле катаюсь». А вечером возьми да и явись на бал, - пробрался, как-то не заметили; сверх нижнего белья только и надел один мундир да прицепил шпагу и в этом виде прямо к губернатору: «Честь имею рапортовать вашему превосходительству, что от дождя леса горят». А губернатор, тоже сам едва на ногах стоит, только и сказал мне: «А шутник же у вас муж, Анна Ивановна... «от дождя леса горят»! ха, ха!» Кое-как удалось вывести Александра Федоровича».

      Матушка вела, собственно, только канцелярское дело, да улаживала отношения с губернским начальством; но вот, по ее словам, жена стряпчего, человека недалекого и слабого, так та, можно сказать, управляла всем уездом; ни одно сколько-нибудь серьезное дело не могло миновать ее рук; а рекрутский набор не только в Никольском уезде, но даже в смежных Устюжском и Тотемском прямо-таки был ее специальностью.

      Прожив с Александром Федоровичем восемь лет, матушка овдовела; затем года через два вышла за моего отца. Я от него остался шести месяцев, и все, что знаю о нем, - со слов матушки. Он был из кантонистов; дед под старость ослеп; когда отцу минуло девять-десять лет, дед, живший на родине, где-то не особенно далеко от Москвы, взял в одну руку посох, а в другую сына и, явившись в Москву, сдал его начальству. Тогда дети солдат обязательно делались солдатами. Пройдя кантонистскую школу, отец попал в роту, которая была предназначена для выучки образцов в армейские полки.

      «Били нас не на живот, а на смерть, били, когда вздумается и чем попало: полено подвернется - поленом, скамейка - скамейкой. Изо всей роты только двенадцать человек (в числе их и мой отец) и были выпущены в армию; остальные или заблаговременно отправились на тот свет, или были разосланы по инвалидным командам» 1 [Мой отец, по словам матушки, отличался правдивостью до ригоризма; его рассказ о порядках, в которых он воспитывался, подтвердил впоследствии и офицер Григорьев, с которым мне пришлось познакомиться в половине 60-х гг. Он тогда был смотрителем виленской тюрьмы, где находились арестованные, состоявшие под следствием особой комиссии, учрежденной Муравьевым по делам восстания 1863 г.; в начале 80-х гг. Григорьев был, кажется, некоторое время смотрителем петербургского дома предварительного заключения. Он тоже происходил из кантонистов и прошел через московский корпус (помнится, карабинерный). Хотя его воспоминания относились к значительно более позднему времени, когда моего отца уже не было в живых, тем не менее, Григорьев не мог без ужаса говорить о своем корпусе. «Там забитых насмерть хватило бы на целый армейский корпус», - закончил он раз свой рассказ. (Прим. Л. Ф Пантелеева)].

      За выслугу двадцати двух лет в нижних чинах отец был произведен в офицеры и назначен в вологодский гарнизонный батальон; здесь он и женился на матушке. Постоянные ученья да дежурства начали тяготить отца.

      «Захотелось ему места поспокойнее; снесла я дюжину серебряных ложек жене батальонного командира, - ну, отец и получил место начальника инвалидной команды в Сольвычегодске».

      Просто тогда было.

      В Сольвычегодске стал отец болеть, и с разрешения начальства неофициально приехал в Вологду и поместился в лазарете; а матушка осталась заведовать командой. Но так как здоровье отца не поправлялось, то он подал прошение об отчислении его от инвалидной команды, а в Сольвычегодск был прислан приемщик, которому матушка и сдала команду и все казенное имущество. В те времена всякая сдача обязательно сопровождалась уплатой приемщику известной суммы.

      «Денег у нас не было, пришлось все распродать. Расплатилась я с приемщиком и получила от него приемочную ведомость; всех капиталов у меня осталось три копейки; вдруг приносят письмо с почты из Вологды, отдала я почтальону эти три копейки и вскрыла письмо, а в нем сообщалось: «Федор Савельевич (мой отец) такого-то числа волею божиею скончался, и тогда-то похоронен».

      Матушка затем перебралась в Вологду, где с чем-то через год и вышел ей пенсион - сто рублей ассигнациями в год, то есть двадцать восемь рублей нынешних.

      Это коротенькое вступление я считал не лишним, так как обстановка моего детства достаточно поясняет содержание нижеследующих очерков-воспоминаний. В них по большей части сохранены подлинные имена и фамилии.

      Мои воспоминания о гимназии были напечатаны в «Русском богатстве» за 1901 г.; они здесь не перепечатываются, так как не подходят к форме настоящих очерков, которые в минувшем году были помещены частью в «Северном крае», частью в «Русских ведомостях».

     

      I. СТАРЫЙ ДОМ

     

      Я начинаю отчетливо помнить себя с пятого года; от более раннего детства есть лишь несколько несвязных воспоминаний. До моего отъезда в университет матушка переменила немало квартир, платя за них от двадцати пяти до семидесяти копеек в месяц (такие квартиры теперь стоят в Вологде от двух до четырех рублей, и то на самых окраинах); на некоторых мы оставались не более двух, трех месяцев, на других жили годами. Хотя матушка всегда старалась нанять комнату с отдельным ходом и печкой, однако нередко мы были лишены этих удобств. Поводом к переездам большею частью были столкновения с хозяйкой из-за воды, кочерги и т. п. У матушки сердце было горячее; случалось, поспорит с хозяйкой, обменяются несколькими репликами, и, смотришь, дня через два мы уже перебрались на новую квартиру.

      Более ранние квартиры по их бытовой обстановке лучше сохранились в моей памяти; в позднейших начинает выступать личная жизнь и понемногу вытесняет впечатления окружающей среды; но особенно самая ранняя квартира, которую я помню, в некоторых отношениях, больше других оставила след в моих воспоминаниях.

     

      […]

     

      Припоминаю такую сцену.

      К дочери столяра уже довольно поздно стучится мещанин, с которым она почему-то решила покончить; мещанин ломится в наружную дверь и не обращает внимания ни на какие уговоры не только столяровой жены, но и самого хозяина дома. Тогда выходит Воронецкий.

      - Ты как смеешь здесь шуметь?!

      - Отпирай! - ревет мещанин.

      - Да ты знаешь ли, с кем говоришь? Я чиновник1

      - Вашего брата, чиновников, - отзывается мещанин, - в базарный день по грошу связка.

      Младшей Воронецкой представлялся случай выйти замуж: стал на нее засматриваться приказчик из мучного лабаза; но ему было коротко заявлено, чтобы он такую глупость совсем выбросил из головы. Это решение было единогласно одобрено всем домом. Тут, кроме сословных предрассудков, сказались и более гуманные основания.

      «Статочное ли дело Вере Константиновне выходить замуж за Прокудина, - говорила хозяйка, - ведь у ихней братии первое дело, как напьется пьян, принимается жену бить».

      Но будь в эту пору у хозяйки взрослая дочь, она бы ни на минуту не задумалась выдать ее за Прокудина, потому что в мещанском быту битье жен не только считалось делом обыденным, но и естественным.

     

      […]

     

      «Была у меня сегодня Петровна (дочь столяра). «Не знаю, говорит, что и делать, Александра Федоровна»; а я ей и говорю: «Да плюнь ты на него, какая от него корысть!» Ну, точно, попервоначалу никогда с пустыми руками не приходил: то чаю принесет, то муки или чего другого, к рождеству на платье подарил; а теперь придет пьяный, да еще как куражится. Я ей такого человека приискала, что будет жить и нежиться, как барыня».

      В доме всем известно, что в это самое время хозяин переживает критический момент: надо платить Гурлеву за товар, а денег нет; того и гляди, что к праздникам как раз останешься без товара.

      - Ох, Анна Ивановна, ума не приложу, как нам и выбраться из беды. Петр Иванович ходил было к дяде; сами знаете, что у него капитал чуть не первый по Вологде; так что, вы думаете, сказал? «Переведи, говорит, лавку на мое имя». Сделай-ка мы это, так ведь он нас во всякую минуту из лавки-то и выпроводит. Вот хочу я вашего совета спросить: не дать ли мне обещание сходить к Семистрельной (недалеко от Вологды монастырь с чудотворной иконой)?

      - Что ж, Александра Федоровна, отчего не пообещаться? Она, царица небесная, владычица пресвятая, из пучины морской спасает людей, не только что в житейских делах помогает, - поучительно поясняет матушка.

      Книг в доме было всего две: у хозяина псалтирь, по которой он учился грамоте, а теперь для этой же цели служила его сыну, да у старшей Воронецкой имелась гадательная книга «Соломон». Все знали, что она у нее есть, в случае надобности прибегали к ней, и в то же время никогда о ней не говорили.

      «Начни-ка ее везде таскать да всем давать смотреть, она и перестанет правду говорить».

      От «Соломона» до гаданий всякого рода переход не велик. Особенным авторитетом пользовалось гаданье в зеркало; надо только дождаться святок, в другое время оно ничего не даст. Но не все на него решались: известно, это гаданье наверняка, никогда не обманывает; а вдруг как гроб увидишь? Однако на поверку оказывалось, что почти все замужние или бывшие замужем видали своих будущих мужей.

      - Стою я это таково долго, стараюсь не мигнуть, потому, хоть раз мигнешь, уж ничего не увидишь; слезы так ручьем и текут. «Ну, думаю, должно быть сегодня ничего не будет». Только что это подумала, и вдруг вижу - стоит мужчина спиной, в сарпинковой рубашке; только и распознать можно, что русоволосый да коротко стрижен. И что же вы думаете? Вышла я через год за Александра Федоровича, жила с ним восемь лет, два года вдовела, а тут опять вышла замуж за Федора Савельевича. Стал это он после свадьбы раздеваться, смотрю - у него сарпинковая рубашка; а сам-то ведь был русоволосый и коротко стригся. Вот оно зеркало-то, за одиннадцать лет вперед хватило!

      - А страшно, - отзывается старшая Воронецкая, потерявшая всякую надежду когда-нибудь выйти замуж, - я ни за что не решилась бы смотреть в зеркало.

      - Как не страшно, - продолжает рассказчица, - первое дело надо крест снять, а потом, зашумит ли, застучит ли, надо стоять как вкопанная.

      - А вот Фуражевская так с ума сошла.

      - Да ведь она увидала человека в саване; в тот же год ее жениха на Кавказе и убили, вот с той поры она и стала заговариваться.

      Кроме вечно тревожной заботы о завтрашнем дне, в доме все жили в постоянном страхе перед невидимыми злыми силами. Стукнет ли где в неурочное время, распахнется ли почему-нибудь дверь, - все вздрагивают, а иные даже спешат перекреститься: непременно домовой шалит; душил ли кого кошмар во сне - опять дело нечистой силы.

      «Только что собралась было помолиться, как закричит Машутка; стала я ее кормить, да так с ней и заснула. Ну, и поездил же «он» на мне, еле ведь проснулась, вся рубаха была мокрая».

      Раз вечером все большие куда-то ушли, должно быть ко всенощной, а нас, маленьких, собрали в одну комнату и накрепко заказали никуда не выходить. Чем уж мы развлекались, не знаю, только помню, что я сидел на большом столе. Вдруг как мы все заорем, да так, что из низу прибежала Столярова жена. «Что такое, что с вами?» Мы все в один голос только и твердим: «Он, он, он!» Тут скоро подошли и другие, и все согласно решили, что это домовой входил.

      «Ишь нечистая сила, даже детей не оставил в покое!»

      Нечистой силы боялись на каждом шагу: в баню, особенно вечером, немногие решались ходить одни; даже оставаться в темной комнате было дело рисковое, того и гляди шутку выкинет. Я замечаю за собой, что до сих пор, выходя из темной комнаты, как-то нервно затворяю за собой дверь,

     

      II. ПО ВЕЧЕРАМ

     

      По вечерам у всех женщин была та или другая работа, и зачастую у кого-нибудь собирались вместе; в таких случаях матушка брала меня с собою. Две темы преобладали на этих ассамблеях. Начинались они с разных смешков да взаимных подтруниваний, причем особенно доставалось старшей Воронецкой; она, впрочем, и сама легко давала повод: чуть где-нибудь стукнет, сейчас и выскочит. «Боится мила друга прокараулить», - замечали ей вслед. А затем как-то незаметно переходили к последним новостям, преимущественно из сферы домашней жизни ближайших соседей или знакомых; но этого рода разговоры совсем не удержались в моей памяти, да и были бы неинтересны для читателя. Другая тема - это рассказы о былом фамильном величии, о том, как отцы и деды не только по Вологде, но и в Архангельске гремели, какие в старину были простые и строгие нравы, и что теперь таких людей уж нет.

      - Бывало, у Денежкиных соберется человек двадцать девиц да молодцев; пляшут за полночь, да так на полу вповалку все и лягут спать; тогда глупости-то никому и в голову не приходили, не то что ныне; теперь за девками-то надо смотреть, да и смотреть. Да и рано же прежде выдавали замуж: матушка мне сказывала, что она еще целый год в куклы играла, а уж с первым ходила.

      Тятенька, царство ему небесное, ух какой строгий был! От отца остался еще маленьким, у матери был нелюбимым сыном: она его потом благословила простой иконой да караваем черного хлеба, а младшего, Михайла Михайловича, серебряной да белым хлебом. Дедушка был первый по Вологде, только под конец разорился, отправив за море два корабля; а о них и до сего дня ни слуху ни духу. Вот тятеньке-то и пришлось начать жить в чужих людях. А какой капитал оставил, - ведь в год его смерти одной чистой прибыли было сто тысяч. Зато уж и гордый был! По зиме приедут из Архангельска браковщики, все за ними ухаживают да угощают, а он дальше передней их не пускает; только, бывало, и скажет: «Ступайте, смотрите». А чего смотреть-то, товар у него был всегда первый сорт, да и слову своему был настоящий хозяин; у него и в Архангельске товар принимали не смотря; скажет, что в барках пятьдесят тысяч пудов, сейчас же полный расчет и получает. То же хоть бы и в Вологде, его и начальство уважало: бывало, встретит Христиана Ивановича - тогда за вице-губернатора был: «Милости просим, Христиан Иванович, запросто откушать». И тот всегда приезжал; помню его - такой худенький старичок был. А матушке-то тятенька только и скажет: «Завтра у нас Христиан Иванович будет, смотри не выйди стряпухой». - «Ах, батюшки мои светы, да чем же мы его угощать будем?» - «Глупая, разве у него дома еды нет, он ко мне приедет, а не наедаться». А теперь поди-ка, у Витушешниковых, даром, что первые богачи, часто ли бывает Матафтин? - кажется, тоже вице-губернатор.

      А в каком страхе да почтении всю семью держал - и не приведи бог; при нем не только сыновья или невестки, даже жена не смела сесть, пока не скажет: «Садись». Узнал он как-то, что старший сын Николай неладно живет: он в одну сторону, а невестка в другую погуливать стали. Вот он раз и велел им прийти в субботу обедать; после же обеда, как будто вместе мыться, и увел их в баню да там вожжами и поучил их, как надо жить. А из бани пришли, точно ничего и не бывало; потом уж долго спустя невестка как-то проговорилась. Другой раз прослышал он, что брат Александр, - женатый тоже был, - голубей завел; вот он его и послал на пожню - посмотреть, хорошо ли сено убрано, а вслед за ним сам приехал, да ведь как его отделал да все приговаривал: «Не дело купеческого сына голубей гонять!» Брат-то Александр долго потом все с опаской садился.

      Но тоже покойничек, бывало, хоть и редко, а и сам сильно зашибал. Ну, тогда первым делом всю семью соберет и велит песни петь; все стоят и песню за песней поют, иногда до рассвета. Я-то еще маленькая была; посадит меня к себе на колени, так, бывало, у него и засну. Вдруг как он заплачет, да и проговорит: «Все прахом пойдет!» Вишь, в сыновьях-то проку не видел, да и на матушку не полагался. Так ведь оно и сбылось, - продолжает рассказчица, - и трех лет не прошло после смерти Ивана Михайловича, как все и перебанкрутились; только Яков Иванович и уцелел, да и то потому, что женился на богатой уродине Окатовой, на которую раньше и смотреть не хотел.

      - Ну, и у Шапошниковых капитал тоже был хороший, - отзывается хозяйка, - а в доме чего-чего не было: сколько икон в дорогих окладах, сундуки ломились от канфы да фанзы, одного бурмицкого жемчуга было более полупуда.

      - Как же все это порешилось? - кто-нибудь спросит.

      - Сам-то Иван Петрович был мужик крепкий, да не дал бог ему счастья в жене, слаба была до рюмочки; ничего с ней поделать не мог ни уговором, ни плетью. Умер он скоропостижно, дети были еще маленькие, приказчики все и растащили; вот Мизгиревы-то с тех пор в силу и вошли. Разве такое бы за мной дали приданое! - со вздохом заканчивала хозяйка (она была из дома Шапошниковых).

      О слабости к водочке купеческих жен старого времени постоянно приходилось слышать; бабушка моя тоже этим грешила.

      - Нет, уж теперь таких людей, как были прежде, не найдешь; да и торговля-то держится вся на обмане да на вывертах. В старину ни векселей, ни расписок не знали, а дедушка, бывало, просто для памяти зарубит на косяке да скажет: «Смотри, в срок не уплатишь - сотру зарубку». Приходит должнику срок платить, а денег почему-нибудь нет; вот он в ногах и валяется: «Батюшка Николай Васильевич, не стирай зарубку». А теперь что, хоть весь свой дом изруби, должник-то посмеется только.

     

      III. EНЮШКА

     

      Веселее всех в доме жилось Енюшке. Это был молодой дворянин, так лет за двадцать,

      - От матушки-то, покойницы, Анны Миколаевны, царство ей небесное, - говаривал его верный слуга Пармен, - какое состояние ему досталось! С умом - как бы не жить. Деревня в семь дворов, мужики всё богатеющие, первые по нашей стороне, по пятидесяти рублей (ассигнациями) оброка со двора платили. При деревне - барский дом; чего-чего только не было в доме: одних икон сколько, всё в серебряных окладах; только одна была отбеленная (то есть посеребренная), так ту покойница в церковь завещала. Орган был, - заведешь его, он и играет, все равно что в трактире, Тоже две пожни были, их кортомил здешний Дмитрий Иванович Кузнецов, сто рублей платил; да деньгами от Анны Миколаевны сот пять осталось, - покойница жила с расчетом. Все, голубчик, порешил, все пошло на хороводы да на платки и пряники девкам.

      Кончил, это, училище, на службу-то поступать года еще не выходили; а тут через два года Анна Миколаевна и скончалась. Вот делать-то ему и нечего было; завел себе ружье да собачку, знай себе постреливает, да на деревенских девок засматривается. Ну, пока Анна Миколаевна жива была, много-то разгуляться не на что было, а как схоронил ее, и пошли это вечёрки да хороводы; девки пляшут, а он знай себе на гармонике наигрывает. Вот теперь последнюю пожню продал. А добреющий! Как стал деревню продавать, мне-то вольную дал. «Ты теперь, Пармен, куда хошь можешь идти, ты - вольный!» А куда я пойду? Разве я своего барина кину. Только ведь у него и осталось - виноходец да я.

      А все от его простоты, - продолжал Пармен, - весь в своего крестного, Владимира Васильевича; у того какое богатство было, ведь в Заозерье-то больше трехсот душ, и всё мужики исправные, - так, поди же ты, в плевки проиграл.

      - Как в плевки? - кто-нибудь спросит.

      - Очень просто. Играл, это, Владимир Васильевич в карты с Николаем Платоновичем, ну, выпивши, значит, был. «Что это сегодня игра какая скучная, совсем карт не идут, - это Владимир Васильевич-то говорит. - Давай, Николай Платонович, в плевки играть, так живее дело пойдет». - «Давай!» Это, значит, кто дальше плюнет. Ну, Владимир Васильевич двадцать тысяч и проплевал. После того от Заозерья и пришлось отступиться.

      Енюшка показывался в доме каким-то метеором и всегда немного навеселе. Приедет на своем иноходчике, Пармен лошадь убирает, а Енюшка если не в трактир, то непременно на домовую ассамблею придет. Тут все ему рады; а у него в карманах пряники да бублики, всех сейчас же начнет угощать, самовар велит поставить.

      И пойдет Енюшка рассказывать что-то, должно быть, очень веселое, потому что все заливаются смехом. А то возьмет гармонику и запоет «Среди долины ровныя» или «Вечерний звон». Поет он, - голосок у него такой тоненький, - а сам то краснеет, то бледнеет.

      - Ты бы, Енюшка, спел что-нибудь повеселее, - бывало, молвит хозяйка.

      - Что ж, Александра Федоровна, можно и повеселее, - отзывается Енюшка, - и пойдет «Как у наших, у наших у ворот».

      Захаживал иногда Енюшка к матушке.

      - Ох, Енюшка, Енюшка, как посмотрю я на твое житье, так-то становится горько; хороший ты человек, а себя не жалеешь.

      - Э, Анна Ивановна, жизнь - копейка, голова - безделка, с голоду не умру; я уже и бумагу послал.

      - Куда?

      - На Кавказ, Анна Ивановна, на Кавказ; там наш брат нужен. Сейчас, это, или ты черкеса штыком, или он тебе - пулю в лоб. Я уже и сивка запродал, вчера пять рублей задатку взял.

      Вскоре об Енюшке и слух всякий пропал.

      Несколько лет спустя заходит к нам странник, перекрестился на иконы и сложил у порога котомку.

      - Здравствуйте, матушка Анна Ивановна, чай, не узнаете?

      Матушка долго и пристально всматривается.

      - Да неужто это ты, Пармен?

      - Я самый и есть, матушка.

      Из дальнейшего разговора оказалось, что Пармен после отъезда Енюшки начал сильно тосковать; и места ему попадались хорошие, - не мог нигде долго оставаться. Стал он ходить по святым угодникам; но и тут тоска не проходила. Решил он пробраться на Кавказ.

      - Может, и отыщу барина да погожусь еще ему; ведь у него, у бедного, ни роду, ни племени, каково это жить одному на чужой стороне!

      И разыскал... могилу Енюшки; тот умер не от пули черкесской, а от какой-то болезни.

      - И не довелось мне, сударыня, его, голубчика, повидать, и всего-то умер недели за две, как я добрался до того места. А сторона дикая: все горы да леса, а кругом народ некрещеный, черкес. Каково это было ему, бедному, умирать; на могилку-то и креста никто не поставил. - И слезы выступали на глазах старика.

      - Куда же ты, Парменушка, теперь пробираешься?

      - Бобыль ведь я, матушка, иду к отцу Иоанникию, может и примет в пустынь; ведь еще могу потрудиться на святого угодника.

     

      IV. ЕКАТЕРИНА СТЕПАНОВНА

     

      Если Енюшке до поры до времени жилось веселее других, то бремя жизни, казалось, всего легче несла Екатерина Степановна. Правда, капиталов у нее не водилось, рукодельем никаким не занималась, а жила и, по ее собственным словам, благодаря бога ни в чем нужды не знала. Как я уже сказал, она была, кажется, вдова-дьяконица; занимала Екатерина Степановна невозможно крохотную комнатку, род чуланчика теплого. Уголок свой она держала замечательно чистенько, все стены были заклеены разными картинками с конфект, или чего-нибудь в этом роде. В одном углу стоял киот с иконами, а в другом, на полочке, была масса всяких безделушек, большею частью поломанных или, по меньшей мере, склеенных. Вместо кровати служил Екатерине Степановне большой сундук, и что в этом сундуке - никто не знал; только все были убеждены, что в нем разного добра немало. Всякий раз, как Екатерине Степановне доводилось за чем-нибудь сходить в сундук, она тихонько защелкивала свою дверь. Это еще более возбуждало интерес к содержимому сундука. Тоже и одевалась Екатерина Степановна опрятно; правда, никогда на ней нельзя было увидеть что-нибудь новое, но все было в порядке; да, впрочем, иначе при ее профессии и нельзя было. А профессия Екатерины Степановны состояла в следующем. Екатерина Степановна была живой календарь всех праздников, не только общих, но и местных, знала даже, в каком приделе какого святого и когда чествуют; а в Вологде ведь считалось до пятидесяти церквей. Затем она еще знала в известном дворянском кругу всех именинниц и именинников, дни рождения, панихиды - все почему-нибудь памятные в семье дни. Дома она появлялась только к вечеру, и в таком случае приходила в добром настроении; если же доводилось, что вернется вскоре после обедни, то непременно ко всем придирается, а уж ко мне - к первому, и только напившись чаю, несколько успокаивалась. Но случалось наоборот, что и по нескольку дней не возвращалась домой.

      «Уж такая добрая Фелисата Сергеевна, такая добрая, что и сказать нельзя; ведь едва отпросилась; осталась было у нее на денек - вишь, ей что-то непоздоровилось; ну, хоть у нее и три девушки, а все лишний человек не мешает, особливо ночью: девушки всё молодые, разоспятся и не услышат, как ей что понадобится. Ну, на другой день она и поправилась. Я было и стала собираться уходить. Куда ты?! «Останься да останься!» Еле ведь на пятый день отпустила».

      А слушатель думал: «Наверное, Фелисата Сергеевна сказала: «Ну, матушка, пора и честь знать».

      Вставала Екатерина Степановна раньше всех в доме и шла к заутрене, потом - к обедне, причем всегда выбирала такую церковь, где обязательно должна была встретить ту или другую именинницу или новорожденную. Смотря по рангу или особенной благосклонности известной особы, Екатерина Степановна заказывала просфору и по окончании богослужения подносила ее вместе со своими поздравлениями и всякими пожеланиями.

      Обыкновенно особа все принимала и тут же милостиво приговаривала: «Заходи к нам, Екатерина Степановна». Но иногда в один день оказывалось несколько именинниц или каких-нибудь других празднеств; тогда Екатерина Степановна, напившись чаю у наиболее важной «благодетельницы», обходила потом поздравить других и, смотря по степени их благотворительности, тоже подносила им просфоры или ограничивалась только одними поздравлениями. Просфора стоила две, три копейки, а ей благодетельницы редко давали менее десяти копеек, да еще чаем напоят, иногда оставят и пообедать; а в большие праздники что-нибудь из старья дадут.

      И жилось бы Екатерине Степановне хорошо и неутрудительно, да были два обстоятельства, которые и ей давали чувствовать крест жизни.

      Во-первых, у нее были конкурентки, и немало. А как-то уж само собою складывалось, что в каждом доме всегда одна которая-нибудь пользовалась особенным благоволением.

      «Втерлась эта хитрюга, Иванова, к Фелисате Сергеевне; та по своей доброте ни в чем ей не отказывает: намедни муки ей послала, ребятишкам холста на рубахи дала, а самой-то вчера платье подарила, и платье-то мало поношенное. Даже дворня вся дивуется, точно она ее приворожила. Только недолго всему этому быть. Знаю я про нее такую штучку, что близко двора не велят пущать».

      А то придет Екатерина Степановна такая веселая, не только ко мне не придирается, а непременно пряник или конфетку даст. Торопливо ставит самовар, и первым делом зазовет к себе матушку.

      - Была я сегодня, Анна Ивановна, у обедни у Пятницы, память ведь приходится по Иване Николаевиче. Только смотрю, Петровой (конкурентки) не видно; дивно мне это показалось. Ну, конечно, была в церкви Фелисата Сергеевна, подхожу я к ней, подношу просфору, а она таково милостиво и говорит: «Спасибо, дорогая, поедем вместе, напейся у нас чайку». И посадила ведь с собой в возок. Ну, первую-то чашку изволила сама налить и послала мне в девичью; а потом туда принесли самовар, и все принялись за чай. Тут я и узнала, что в прошлый понедельник Петровой объявлено, чтобы не смела больше и близко дому показываться. Давно этого надо было ожидать.

      - Да за что же?

      - А зачем из дому в дом переносит; должно быть, брякнула где-нибудь про Фелисату Сергеевну, а до той и дошло.

      А вот и второе: это грозное «ко двору близко не пускать» так же висело над головой Екатерины Степановны, как и всех ее сестер по профессии.

      Газет тогда никаких не было; пожарами, страшными убийствами никто не интересовался, о банковских и биржевых крахах и понятия не имели; а что касается до казны-матушки да кармана обывателя, так ведь затем они и существовали, чтобы покрывать дефициты служилых людей. Однако любознательность к тому, что делается вне круга своего дома, существовала и тогда, только она направлялась, особенно у прекрасного пола, исключительно в сторону интимной жизни ближнего. Екатерина Степановна и ее сестры по профессии исполняли своего рода репортерскую службу преимущественно в дворянской среде. Не в меньшей степени проявляли любознательность и купчихи, но они сами ходили на базар, ближе стояли к прислуге и потому в репортерах особенно не нуждались. Если и теперь репортерская профессия еще не пользуется у нас достаточным уважением, то в старое время Екатерину Степановну и ее сотоварок называли приживалками, - уж в этом слове чувствовалось что-то пренебрежительное; а мужская половина без стеснения называла их сплетницами, переносчицами и при всяком случае позволяла себе не только выказывать свое презрение, но и всяким образом над ними издеваться.

К титульной странице
Вперед