Сменяйтесь времена, катитесь в вечность годы.
Но некогда весна бессменная придет.
Жив Бог! Жива душа! И, царь земной природы,
Воскреснет человек: у Бога мертвых нет.
Николай Гнедич
Грешное дело и душу съело,
но душа телу спорница.
Существует ли тот свет? Вопрос этот интересовал людей всегда. До сих пор огромной популярностью пользуются такие книги, как «Жизнь после жизни», «Жизнь после смерти» и другие, в которых современные авторы, большей частью зарубежные, размышляют о тайнах иного бытия, о символике бессмертия, о загадках перевоплощения. В русском народе давно существует целый ряд преданий и поверий, в которых воплощено представление о загробной жизни.
Лучшие из них представлены и осмыслены в книге А.А. Коринфского «Народная Русь», главу из которой предлагаем вашему вниманию.
«Человек рождается на смерть, умирает – на жизнь». Это крылатое народное слово не мимо молвится: оно вышло-вылетело на белый свет из сокровенных глубин стихийной русской души; мысль, одухотворяющая его, является отражением заветных взглядов народа-пахаря – народа-сказателя, взглядов, на которых зиждятся основы его миропонимания. Вера в бессмертие души человеческой исстари веков была одним из главных устоев, поддерживающих духовную жизнь народной Руси.
Еще в дохристианские времена брезжилась хотя и бледным, но не меркнувшим проблеском дневного света над темной ночью языческого суеверия эта мысль, вперявшая зоркий взгляд в далекую даль грядущего. Как в смутном-тревожном полусне – грезилось пытливому сердцу славянина-язычника все то, что потом яркой зарею занялось над его головой – с того дня, когда принял в свои освященные молитвою воды Днепр-Словутич крещавшуюся, по воле Владимира – Красна-Солнышка, богатырскую и крестьянствующую Русь, еще за день, за два перед тем приносившую все свои печали-тревоги к деревянным стопам златоусого идола, поверженного во прах рукою князя-апостола и унесенного могучей рукою к грозным днепровским порогам – при кликах смущенной толпы: «Выдыбай, Боже!» Верный сын матери-Земли – русский народ еще в младенческие дни своего самостоятельного бытия путем непрерывного общения с вечным возрождением природы, обновляющейся в своей кажущейся смерти, дошел до сознания того, что и человеческое существование, являющееся лучшим цветом красот прекрасной вселенной, не могло и не может не быть бесконечным.
Как проник дитя-человек в эту тайну тайн мироздания, какими глухими-извилистыми тропинками вышел он на этот прямо-светлый путь, – покрыто туманом неведомого. Но только шел этим путем богатырь-младенец, – каким поистине был народ русский на заре своей государственной жизни, – и сам того не сознавая, к побережью беспредельного моря Бесконечности, над которым воссияло для него просветленное солнце веры Христовой, приникшее своими лучами во все потаенные уголки его младенчески-простой – хотя и затемненной-запутанной призраками грозных преданий – жизни. Смутное представление о том, что бытие человеческое не ограничивается кратковременным существованием на земле, а бесконечно продолжается за гранью смерти – в таинственной области незнаемого-неведомого, встретило желанный ответ в новой, принесенной «из-за теплых морей» вере. Эта последняя нашла в своих простодушных последователях подготовленную веками постепенного саморазвития плодородную почву, воспринявшую ее сущность и сроднившую ее – путем духовного перевоплощения – со всеми наиболее светлыми сторонами былого-стародавнего. Древнее суеверие было слишком жизненно, чтобы отпасть разом – подобно струпьям страшной болезни при исцелении от нее, новая вера, воспринятая народным духом, явилась слишком всеобъемлющею и всепрощающею, чтобы отсекать от своего здорового тела больные, но не наносящие ему особого вреда члены. К тому же, и сама болезнь, – какою представлялось блуждавшее впотьмах народное суеверие, – с течением времени делалась все менее и менее опасною для великого дела возрождения в духе истины могучего в своем подвижническом смирении и смиренного в своем – что ни год, что ни век – возрастающем могуществе народа-великана. Грозные призраки мало-помалу становились все более кроткими и в настоящее время уже не угрожают своим присутствием ничьему спокойствию. Целый ряд веков верности новой вере, прошедших для народной Руси, продолжавшей в большей или меньшей степени придерживаться суеверных заветов старины стародавней, выработал у нее самобытные взгляды на жизнь и смерть. Взгляды эти слились с основным понятием о бессмертии духа человеческого и о бесконечности существования по ту сторону земной борьбы чувств и мыслей, страстей и долга – борьбы темных и светлых начал, приводящей все и вся к одному и тому же порогу вечного слияния с Небесной Правдой, перед которой бессильно все земное-преходящее. Переступив этот роковой порог, беспомощный перед таинственными судьбами грядущего сын земли становится ближе к Небу.
Земная жизнь представляется воображению народа-пахаря неоглядной нивой, по которой – сменяя одна другую – проходят толпы сеятелей. Засевают они распаханную предшественниками ниву, а сами все идут да идут вперед, скрываясь с глаз все надвигающихся новых сеятелей. Что посеет человек, то и пожнет: как проведет свою земную жизнь, такое и воздаяние получит сеятель жизненной нивы – «на том свете», за порогом смерти. «Сеешь живучи, жнешь умираючи!» – изрекает простодушная мудрость народная, проникновенным взором вглядывающаяся в повитую туманом неведения, манящую к себе и в то же самое время пугающую своей таинственностью даль, отверзающую для одних врата райского блаженства, а для других – открывающую муки ада. Многое-множество сказаний сложилось в народе про эту даль – сказаний, причудливой вязью переплетших христианские откровения с преданиями суеверной старины. Народное слово – этот чудодейный родник воды живой, сам собою выбивающий из потаенных недр жизни – запечатлело в своей бездонной глубине сказания, отражающие в себе многовековую работу мятущейся, сбивающейся с прямых путей, но все же неуклонно-неизменно стремящейся к свету, затемняемой, но не затемненной, стихийной души тяжким житейским сумраком прозорливой.
«Жив Бог, жива душа моя!» – в каком-то пророческом одушевлении восклицает русский народ-сказатель, для которого – по его же собственному изречению – живое слово неизмеримо дороже мертвой буквы. Смерть, представляющаяся мысленному взору людей иного духовного склада грозным чудищем, приводящую в ужас своим приближением, для истинно русского человека не так страшна.
Преемственно связанный с духовной жизнью отошедших в иной мир родственных ему по крови и по мировоззрениям поколений – русский пахарь привык встречать смерть лицом к лицу, без чувства особого страха, благодаря тому, что в нем слишком живуче яркое, как весенний солнечный луч сознание, что это – лишь один шаг в загадочную область вечного бытия.
«Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» – говорит он, смотря прямо в глаза роковой неизбежности, – хотя тут же и оговаривается, что: «На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь!»
Нравственная смерть, смерть духа – не в пример страшнее для этого богатыря трудовой жизни, чем смерть, разрушающая тело.
«Живому сердцу нет могилы!» – гласит живучая молвь народная, без крыльев перелетающая через леса дремучие, через горы толкучие, то взвивающихся – в своем размахе - в лазурную высь поднебесную, то – в духовной тоске-истоме – припадающая к родимой груди Матери-Сырой-Земли.
Неизбежность смерти не повергает простодушного русского сеятеля жизни в уныние. Знает он и всякий час твердо помнит про то, что «от смерти не посторонишься», что нет ничего на свете «вернее смерти»; но не забывает и о том, что «прежде смерти не умрешь». Неизгладимо запечатлелась в нем вера сердца в предопределение, гласящая, что «каждому человеку своя судьба на роду написана».
Смерть не страшная простецу-пахарю, как общее понятие; но в частности – он страшится смерти нечаянной, и одною из постоянных молитв его является молитва о том, чтобы «привел Бог помереть своей смертью»: – «Упаси Господь всякого человека у мереть без покаяния!» – испуганно открещивается он от смерти «в одночасье».
Смерть, по народному слову, у каждого стоит за плечами («за порогом» – по иному разносказу); но умереть вдали от родных, не выразив последней воли, не обдумав положения близких, остающихся в живых, и – главное – не покаявшись во грехах, – представляется в кругу обступающих смерть явлений единственным обстоятельством, устрашающим дух русского человека, который своею многовековой жизнью-борьбой доказал воочию всему миру, что он – не из робких.
Русский человек всегда был сторонником семейно-родовых начал, семьянин он и по самой природе своей. Потому-то и вылетело из его уст глубоко трогательное по существу изречение: «В семье и смерть – добро, на чужбине и жизнь – худо!» Родовой-общинный дух сказывается в другой, родственной с этою поговорке: «На людях – и смерть красна!» Жизнь, не особенно балующая пахаря-сказателя своими ласками, нашептала ему немало таких, например, красных своею неумытной правдою крылатых слов, как: «Лучше смерть, нежели зол живот!», «Страхов много, а смерть – одна!», «Не столько смертей, сколько скорбей!», «Горя много, а смерть одна!» и т.п.
Удальство, порою смелое по дерзости, свойственное широкой душе, не любящей ничего недомолвленного-недоделанного, на полдороге никогда ни перед чем не останавливающейся, слышится в поговорке: «Смерть русскому человеку – свой брат!» Отсутствие страха перед этим «своим братом» и порождало изумлявших мир удальцов среди русских солдат, бравших неприступные города одной смелостью, орлами перелетывавших непроходимые горы, устилавших-мостивших путь своим братьям собственными костями.
Стыд-позор для истинно русского человека – хуже смерти. Это чувство не вымерло на Руси со времен князя-язычника Святослава, обессмертившего себя обращенным к хороброй дружине словом: «Ляжем костьми! Мертвые срама не имуть!» В иных случаях смерть, в представлении русского народа, является даже благодетельницею: «Бога прогневишь - и смерти не даст!» – замечает по этому поводу непрестанно памятующая о смертном часе и «спасении души» народная молвь.
Общий-неизбежный удел человечества – смерть не властна над живым духом, воспринимаемым от поколения поколением. У русского народа эта преемственная связь поколений проявляется особенно ярко и наглядно в обычаях, приурочиваемых к поминовению усопших. Из затерявшихся во мраке миновавших веков языческих обрядов, объединенных с заменившими их обрядами христианскими, сложились эти обычаи, приросшие к сердцу народному. И не оторвать их от этого светлого любовью сердца никакой новизне, все сглаживающей-уравновешивающей в своем наступательном движении на пережитки седой старины.
С незапамятных времен народная Русь окружала свой домашний очаг духами-покровителями, в которых превращались успокоенные смертью работники жизненной нивы. К ним обращалась она в старину со всеми своими печалями, не забываючи о них в радостные-светлые дни. Им приносил славянин-язычник домашние жертвы. Языческое почитание-обоготворение предков, растворясь в христианском отношении к умершим, вылилось в современное, сложившееся веками общение с покойниками.
Целый ряд особых поминальных дней в году, окруженный пестрой изгородью обычаев, до сих пор – по доброму завету дедов-прадедов справляемых во всех уголках светлорусского простора неоглядного, слишком красноречиво говорит об этом трогательном, обвеянном дуновением нездешнего-несказанного, общении. Простонародные поминальные обряды-обычаи в один голос свидетельствуют о том, что вера сердца в русском народе всегда берет верх над холодным, недоверчиво относящимся ко всему рассудком; а также и о том, что могучий дух кроткого пахаря-хлебороба не только не страшится, но и не знает себе смерти, словно возрождаясь к новой и новой жизни при каждом любовном соприкосновении с приобщившимися к великим непостижимым тайнам загробного мира.
Поминовение родителей вменяется в непременную обязанность каждому человеку; оскорбление их памяти считается у русского народа за тяжкую обиду и в то же самое время – за великий грех перед Богом.
«Жив – наш, помер – Богов!» – говорится на Руси: «За мертвого нет заступы, кроме Бога!», «Перед мертвым не кичись: он сильнее живого!», «Про мертвого не молви худа, Бога обидишь!», «Мертвому один судья – Бог!», «Живым – забота, мертвому – вечный покой!», «Не бывать ни одному человеку заживо в царстве небесном!», «Над каждой могилой – Свят-Дух!»
Немало и других изречений, окрыленных вещею верой сердца народного ходит по людям, из уст в уста передаваючись – среди поздних потомков ранних пращуров, видевших в своих предках добрых-светлых духов, домашних богов-покровителей.
Смерть слывет в народе «часо.м воли Божией». «Благослови, Господи, помереть на родной сторонке, в свой час!» – возносится к Творцу, не сотворившему смерти, простодушная молитва каждого бедняка-бобыля, знающего, что как бы ни гнала его, как бы ни издевалась над ним при жизни лихая мачеха-судьба, а умрет – так и ему любовно-ласково откроются материнские объятия родной земли. Для добрых и злых, для бедных и богатых – для всех найдется место в ее недрах, хотя и оговаривается поселыцина-деревенщина, что спознавшихся с нечистой силою лиходеев «и землица не принимает». Находятся и теперь такие дотошные всезнаи, что за верное передают россказни о будто бы не принятых землею нераскаянных злодеях.
У жизнерадостных людей, с какими можно встретиться всегда и везде, если только повнимательнее приглядываться к тому, что творится вокруг да около, сложились свои поговорки-пословицы о жизни, о смерти и обо всем обступающем эти два явления бытия человеческого. «Живой смерти не ищет!» – говорится в их кругу: «Умирать – не в помирушки играть!», «Кому жизнь не дорога1.», «Как жить ни тошно, а умирать того тошней!», «Горько жить – горько, а еще бы столько!», «Смерть никому не мила: ни богачу, ни бедняку, ни умному, ни дураку!», «Приведи, Господи, пожить лишний часок, – на земле все милей, чем в сырой земле!» и т.д.
На эта слова всегда готова у русского народа такая красноречивая отповедь, как: «Бойся жить, а умирать не бойся: дольше жить – больше грешить!», «Сколько ни живи, а умирать надо!», «Все там будем: кто раньше, кто позднее!», «Царь и народ – все в землю пойдет!», «В могилке – что в перинке: не просторно, да улежно!», «Одна смерть правдива!», «От смерти не бегай: все равно – не уйдешь!», «От жизни до смерти – один шаг!», «Умер – Бог, любя, прибрал!»
Да и не пересказать всех поговорок-присловий, какими обмолвилась словоохотливая, слова словом плодящая народная Русь о том, что неизбежного конца нечего бояться смертным людям. «Жизнь – сказка, смерть – развязка, гроб – коляска, покойна – не тряска, садись да катись!» – можно заключить все эти богатые изобразительностью слова прибаутком веселых, легко смотрящих и на жизнь, и на смерть краснобаев, руководящихся, при таком взгляде на столь важные вопросы – завидным спокойствием духа. «Смерть – злым, а доброму – вечная память!», «Злому смерть, а доброму: воскресение!» – говорят, хотя и не сходящиеся с ними в легкомысленности взглядов, но обладающие тем же драгоценным качеством, более строгие, вдумчивые люди, проникновенным взором смотрящие на жизнь человеческую, искренно верящие в то, что смерть – «душе простор».
Простонародные загадки представляют жизнь и смерть двумя борцами, глядючи на которых, нельзя разобрать: «Кто бежит, его гонит».
Смерть – в устах людей, любящих перекинуться словцом загадочным – является столбом, поставленным среди поля, который никто не обойдет, не объедет – «ни царь, ни царица, ни красна девица». Бесчисленный рой разносказов этой загадки летает по всему неоглядному приволью родины народа-сказателя. В устах рязанских краснословов «столб» заменяется дубом, и загадка загадывается несколько на иной лад: «На поле на ордынском стоит дуб таратынской. на нем сидит птичка-веретяничка. Она хвалится-похваляется: от нея-де никто не уйдет – ни царь в Москве, ни король в Литве» («ни царь Москвич, ни король Лукич» – по иному разносказу)!
Олонецкие загадчики-отгадчики рисуют смерть премудрой совою, которая сидит на корыте. «Не можно ее накормити - ни попами, ни дьяками, ни пиром, ни добрыми людьми, ни старостами!» – говорят они.
В Симбирском Поволжье послушана такая загадка про эту неизбежную вершительницу жизни: «Стоит древо; на древе сидит голубь, а под древом – корыто, голубь с дерева цвет щиплет, в корыто сыплет, с дерева лист не убывает и корыто не наполняет!»...
У олончан вместо голубя действует в разносказе этой загадки орел – птичий царь. «Стоит столб, – загадывают они, – на столбе – цвет, под цветами котел, над цветами орел, цветы срывает, в котел бросает, цветов не убывает, а в котле не прибывает!» Эта загадка с достаточной яркостью обрисовывает своеобразный взгляд русского народа на мудрую хозяйственную распорядительность природы, уравновешивающей убыль умирающих людей прибылью вновь нарождающихся.
«Кто ниже Бога, а выше царя?» – спрашивают о смерти пермяки-шадринцы.
«На что глядят, про что ведают да не знают?» – переговаривают их псковичи.
«Какая загадка без разгадки?» – подают свой голос завзятые нижегородские говоруны: «Среди поля ухаб, не проехать его никак: все трет, все мнет и все завертки рвет», «Сидит птица на кусту, молится Христу, берет всякие ягодки–и спеленьки, и зелененьки!», «Зарежет – без ножа, убьет – без топора!» и т.д.
Пестрая стая загадок про убивающее без топора чудище заключается-замыкается таким красным сказом: «Летела птица орел, садилась на престол, говорила со Христом: Гой ecu, Истинный Христос! Дал Ты мне волю надо всеми: над царями, над царевичами, над королями, над королевичами! Не дал ты мне воли ни в лесе, ни в поле, ни на синем море!» В этой загадке как в зеркале, отразился зоркий взгляд народа-сказателя на бессмертную душу природы, возрождающейся с каждою новой весною в своем кажущемся зимнем умирании.
По старинному, из глубины незапамятных времен дошедшему к рубежу наших дней преданию, душа – покидая тело умершего человека – не сразу расстается с местом земных своих странствий. В продолжение трех дней витает она вокруг покинутого ею праха, то голубем-птицей летает-вьется вблизи покойникова дома, то – мерцающим огоньком – дрожит ночью над кровлею, то белой бабочкою бьется в окно.
До девятого дня – нет ей покоя: все еще не может она позабыть о своем недавнем обиталище. Давно уже и погребен покойник, а в доме по временам все еще чувствуется-слышится его незримое присутствие.
Пройдут «девятины» со дня смерти, и душа покидает земные пределы – для новых мытарств и вплоть до самых «сорочин» (сорокового дня), когда ей приходится идти на уготованное земной жизнью место или в райские селения, или в геенну огненную, на муки вечные.
Третий, девятый, двадцатый и сороковой дни, истекающие со времени смерти, являлись в старину освященными обычаем поминальными сроками; но мало-помалу двадцатый день стал опускаться и поминовение ограничилось троекратным повторением. С последним связано у благочестивого люда православного верование о переменах, совершающихся с почившим в эти сроки загробной юдоли.
Так, по словам строгих блюстителей прадедовских поверий, на третий день изменяется образ покойника, на девятые сутки – начинает разрушаться-распадаться тело его, в сороковой – истлевает сердце. По свидетельству древней письменности русского народа, на третий день по смерти приводит ангел-хранитель освобожденную от телесных вериг душу – на поклонение к Богу. «Яко ж бо от царя земного посланы будут воины привести некоего и, связавше его, поведают ему повеление царево, трепещет же и держащих и ведущих его немилостиво к путному шествию, аще и ангелы от Бога посланы будут поясти душу человечу». По словам боголюбивой православной старины – если в третины будет какое-либо молитвенное приношение в храме Божием на помин души, то ей дается этим «утешение от скорби, прежъ бывшая ей от разлучения телесного, и (она) разумеет от водящего ю ангела, яко память и молитва ея ради в церкви Божией принесена, и так радостна бывает».
С третьего по девятый день ходит душа по мытарствам – с ангелом, показывающим ее просветленному взору райские блаженства и адские мучения.
Настает девятый день. И вот – посещает добродетельная душа места совершения ею добрых, угодных Богу, дел; а грешную – ведет ангел по путине содеянных ею прегрешений, восстановляя их в ее памяти.
В сороковой день приводит хранитель небесный уходившуюся с ним по мытарствам душу к подножию престола Господня – на последнее поклонение Творцу. Потому-то и совершается в этот день особо усердное моление об упокоении почивших рабов Божиих в селениях праведных «Добре держит святая церковь, в четыредесятый день память сотворяя о мертвом!» – гласит об этом поучение святоотеческое.
Поминовение умерших никогда не ограничивалось на Руси одним молитвословием Церкви: его всегда сопровождали особые поминальные столы, устраиваемые для всех родных и близких покойнику, а также и посильно щедрая раздача милостыни нищему люду, во множестве собирающемуся, безо всякого зова, на похороны и поминки. Кладбища – священное место в глазах всякого русского человека – одно из любимых дневных местопребываний нищей братии в многолюдных городах. Здесь всегда перепадает на их убогую долю поминальный кусочек и деньга-копейка. В посельской-попольной Руси, – где на кладбищах собирается народ только в известные установленные обычаями дни, нищие в праздники толпятся в церковных оградах, у папертей, а в будние дни бродят под окнами. «Кормилицы наши батюшки, милостивые матушки, подайте святую милостыньку Христа ради!» – разливаются-плачут по подоконью умиленные старческие голоса: «Родителям вашим царство небесное, а вам доброе здоровье! Роду вашему племени – дом благодатный».
В безсоновскую кошницу-сокровищницу духовных стихов народных занесен не лишенный своеобразной красоты «стих заупокойный», распеваемый каликами перехожими, бродячею Русью Христа ради. «Господи, воспомяни славные памяти родителей ваших отцы ваши да мамы, Божа, вспомяни! – льется-журчит ручейком, чуть сочащимся по мелким камушкам, заунывное пение: – Отцы ваши хресные, хресникам, хресницам, племянникам, племянницам, свекры, свекровки, дивярья, золовки, во роду покления, во всем почитания, при обеднях и при заутренях, при церквах, при Божьих домах, за ясными свячами, за гласными звонами, за еством херувимским, за бравыми скатертямяи, за солодкими кутьями, за мягкими просвирами, за пахучим падуном, заключенных, полоненных, в войны посеченных, громам забивающих, молоньей палящих, на огню погорящих, на воды потопляющих, в боку присыпущих, голодной смертью померших, который душачки биз попа помирали, в Божой церкви не бывали, святого причастья не примали, вдов ли сирот, бизприютных голов, – в чужи земли завядены, што неком поминать, по имяни называть, на вспомин души давать, вчисляя их свет Христос во книги в животный, в псалтыри в суботнии, в грамоты церковныя!»... Стих кончается молением к «свету Христу»: - «Доняси ж их, свет Христос, тыи душачки до города Русалима, до царя Давыда, где Исаковы, Яковы мощи спочивают! Дай, Божа, тыи душачки во городи в Русалими в раю раявали, со святыми опочивали! Вечная им память создай им, Божа, рай пресветлой, зямельку легкую и царства небесная!»
В этом одноголосном-тягучем песнопении явственно слышится порыв православной русской души к слиянию с небесным блаженством, уготованным для праведников. Место земных подвигов Сына Божия представляется темному люду самым близким к обители святых угодников. Потому-то и находит возможным «рай раявати» убогий стихопевец «во городи в Русалими».
Яркая картина смерти праведника и грешника воспроизведена народом-сказателем в стиховных-песенных сказаниях о братьях Лазарях – убогом и богатом (см. гл. LIX). Таких же «святых ангелов, тихих, всемилостивых» ниспосылает Господь по праведную душу, какие «вынимали (у Лазаря убогого) душеньку честно и хвально, честно и хвально в сахарны уста, да приняли душеньку на пелену, да вознесли же душу на небеса»... К смертному одру грешника, запятнавшего свою порочную душу грехами нераскаянными, приходят – наоборот – «грозные ангелы – страшные грозные, немилостивые»: вынимают эти посланцы гнева Божия грешную душу – так же, как и душу Лазаря богатого – «нечестно, нехвально, нечестно-нехвально, сквозь ребер его», возносятся с нею на небеса и оттуда низвергают свою отягченную прегрешениями ношу «во тьму глубоко, в тое злую муку, в геенский огонь».
Смерть представляется народному воображению в виде дряхлой старухи (или даже скелета) с косою в руках. Старинная русская сказка обрисовывает этого косаря цветов жизни человеческой в довольно смешном виде, что служит доказательством живучести нашего смелого народного слова, не задумывающегося даже перед посягательством на такую важную особу. Как в большинстве других сказок – человеком, перехитрившим простофилю-Смерть, является завзятый носитель русского удальства – солдат.
Умер воин Христолюбивый, и поставил его Господь на часах у входа в пресветлый рай, ведет свою речь эта сказка. Видит служивый: идет Смерть. – Куда идешь? -– К Господу за повелением, кого морить мне прикажет! – Погоди, я спрошу!.. – Пошел и услышал желание Божие, чтобы морила она самый старый люд. Вспомнил солдат, что живы у него мать с отцом, – жаль стало их, не передал он Смерти слова Господня, а сказал, чтобы шла она в леса дремучие и три года точила самые старые дубы. Заскрежетала зубами старая лиходейка, даже заплакала от досады, но поверила служивому, пошла выполнять переданное ей повеление: ходила три года по лесам, три года точила-грызла старые дубы, воротилась за новым повелением Божиим. Приказал Праведный Судия морить ей молодой народ, но солдат, у которого были в живых молодые братья, передал приказание точить-грызть молодые дубы. Прошло еще три года, и на этот раз (вместо младенцев) пришлось обманутой служивым Смерти грызть-точить дубки малые в течение трех лет. В последний день девятого года идет Смерть, еле ноги волочит: «Ну, думает, теперь хоть подерусь с солдатом, а сама дойду до Господа. За что Он девять лет меня наказует?» Выслушал Вседержитель рассказ Смерти, повелел солдату-обманщику девять лет носить обманутую на своих плечах. Носил-возил служивый старуху; уморился, вытащил рожок с табаком, стал нюхать, попросила понюхать и Смерть. «Полезай в рог да и нюхай – сколько душе угодно!» Далась в обман Смерть, а солдат захлопнул табакерку да и за голенище, а сам – на часы к преддверию райскому, как ни в чем не бывало... Некоторые сказочники пересказывают конец сказки на иной лад. Велел, говорят они, – Господь Бог провинившемуся часовому откармливать Смерть орехами. Наскучило солдату это занятие, заспорил он со старухой: «Ты-де – не влезешь в пустой орех!» Раззадорилась Смерть – влезла в ореховый свищ, а служивый не будь дурак, взял да и заткнул дырку в орехе, а орех спрятал в карман. Освободил Господь взмолившуюся к нему заключенную, повелея ей уморить дошлого солдата. И вот, – сказывается сказка, стал он готовиться к последнему концу, надел чистую рубашку и притащил гроб. «Готов?» – спрашивает Смерть. – «Совсем готов!» – «Ну, ложись в фоб!» Полез солдат в домовину – никак не может улечься, как быть надо: то вниз лицом, то набок ляжет. Просит он показать, как ложатся добрые люди в фоб, – ссылается, что никогда-де и не видывал, как помирают. Согласилась старая показать, что и как, выскочил служивый из гроба, легла Смерть на его место, а дока-солдат захлопнул крышку, стянул гроб железными обручами да и закинул его в море. Освободилась из своей тюрьмы замаянная солдатом Смерть только тогда, когда бурею разбило гроб о каменные скалы...
Существуют и другие разносказы этой смешливой сказки, и во всех них Смерть выставляется недогадливой-неповоротливой, недалекого ума старухой, а в солдате-доке воплощается пришедшаяся по сердцу – по нраву народу-пахарю прирожденная русская сметка.
Не всегда, однако, относится с таким легкомыслием к подкашивающей жизнь посланнице воли Божией народная Русь, приходят ей на память подобные сказки только под веселую руку, в беззаботный час, какие далеко не так-то часто выпадают в трудовой жизни, как это может показаться не вошедшему в круг ее потовых-страдных забот человеку. Достаточно прислушаться хотя бы к двум-трем из тех щемящих сердце, раздирающих живую душу причетов-плачей, какими еще и теперь провожают по захолустным селам-деревням покойников народные плакальщики-вопленицы, чтобы понять, какую скорбь-смуту вносит смерть в крестьянскую семью, как тяжело отзывается ее приход на остающихся в живых. Нечего уже и говорить о вдовах с детьми-сиротами! Недаром, приходя к своим покойничкам во дни весенних – «радоницких» и осенних-прощальных свиданий с ними, припадают они к родным могилкам, исходят на них слезами горючими, поверяя лежащим во сырой земле свои жалобы горькие. Многое-множество подобных «воплей» записано – сохранено от забвения собирателями памятников живого народного слова.
Наиболее ярко отразились представления русского народа о загробной жизни в стиховных сказах калик перехожих. Среди них выделяется целый ряд сказов, посвященных смерти, посмертным мытарствам и Страшному Суду Божию; есть и воспевающие райское блаженство, являющееся уделом праведных.
В стихе «Плач Адамов», поющемся-сказывающемся в каждой округе на свой особый лад, есть звучащее покаянным словом народа-сказателя место: «Оставим мы гордость, восприемлем кротость, возлюбим мы нищих, убогую братию, накормим мы алчущих, напоим жаждущих, оденем мы нагих своим одеянием. Тут нам будет последне свидание, последне прощанье! Прижмем мы руци к сердцу, прольем ко Богу слезы, воззри мы на гробы»... – гласит оно. Затем нищие духом певцы-сказатели восклицают – устами плачущего у двери потерянного рая прегрешившего праотца людей:
Гробы вы, гробы,
Превечны нам домы!
Сколько нам ни жити,
Вас ни миновати!
Тела наши пойдут
Во сырую землю
Земле на преданье,
Червям на точенье.
Души наши пойдут
По своим по местам...
Вслед за этим вырывающимся у стихийного певца-народа из стремящейся к вратам покаяния, открытой веянию добра-света, затуманенной сумраком мирского зла души восклицанием – идут новые покаянные слова, кончающиеся предвещанием, что «на втором пришествии ничто не пособит (грешникам), ничто и не поможет – ни злато, ни серебро, ни цветное платье, ни друзья и ни братия; только нам пособит, только нам поможет слезы, пост и моление, и чистое покаяние («...и святая милостыня», – добавляется в другом разносказе-разнопеве стиха!..»).
Человек, по словам стихопевца-народа, живет на земле – «как трава растет»; ум-разум человеческий – «как маков цвет цветет»; всякая слава земная представляется также «цветом» бренным, как и самое бытие земное преходящее.
«С вечеру человек в беседе здрав и весел сидит, а поутру человек у же той в гробе лежит», – продолжает народное песенное слово и переходит к дальнейшему воспроизведению картины лежащего в гробе. «Ясны очи помрачились, и язык замолчал, руки-ноги онемели», – гласит эта сплетенная из слов картина.
Расстающаяся с телом душа напоминает певцу-сказателю птенца, вылетающего из гнезда на вольный простор. Вылетает она и «приходит в незнакомый мир» и при этом – «оставляет все житейские попечения, честь и славу, и богатство маловременное: забывает отца-матерь, жену и чад своих, переселяется во ин век бесконечный»... «И вот, - продолжают убогие певцы, – видит переселившаяся в век бесконечный душа человеческая лица и вещи преужасныя». Прежде всего обступают ее добрые ангелы, и «воздушны духи темные».
«Ты куда, душе, быстро течешь путем своим?» – вопрошают ее первые: «Ты должна по грехам своим оправдиться. Вспомни, как на оном свете во грехах жила. Здесь грехами, как сетьми, свяжут тя!»
Внемля словам ангелов, «вострепеталась» грешная душа, кающаяся в своих прегрешениях. «Вы помилуйте, помилуйте, добрии ангелы! – восклицает она. – Не отдайте мя, несчастную, в руки злых духов, вы ведите мя к Господу к милосердному! Я в делах своих при смерти воспокаяласъ, в коих волен милосердный Бог простить меня!» За этим восклицанием переносится просветленный взор души человеческой с «того света» на «оный», где справляется в это самое время вся погребальная обрядность. – «Вы же, что мои друзья и ближний, и сродницы, обстояще гроб и тело лобызаете? – обращается к стоящим вокруг покинутого ею на земле тела клич смятенной души. – Вы на что свещи и масло возжигаете? Не возжег бо я светильника душевного. Вы на что .меня водою обмываете? Не умылся я слезами перед Господом. Вы почто меня во ризы светлы облекаете? Не облекся я, живучи, во ризы светлыя. Что же в раках с преподобными полагаете? Их же образу жития не последовах. Вы почто псалмы и песни совершаете? Не воспел бо я, живучи, песни духовныя. Что же в церковь со свещами провожаете не возжегшего светльника маслом милости?..»
Клич этот заключается последней просьбою встосковавшейся по добродетели кающейся грешной души: «Разбелите мое имение нищим-странникам! – просит-молит она. – Их .молитвы, слезы теплыя послушает Бог и поЭаст для их прощения грехом моим!» За выполнение этой посмертной воли обещает плачущая-рыдающая душа и выполнителям великую награду: «...сами вы от Господа услышите», – говорит она. – «Приидите, благословении Отца Моего, в ынаследуйте уготованное царствие со избранными святыми, Мне спожившими!» В этом кличе души, «преселившейся воин век бесконечный», явственно слышится вдохновенный голосов веры сердца народного.
Смерть представляется русскому человеку путешествием в далекий неведомый край: потому-то и говорится вместо «умереть» – «отойти» (к праотцам)», а молитва, читаемая над умирающим, зовется «отходною».
В стародавние годы на древнерусской языческой тризне сжигали на свеженасыпанном кургане, а иногда зарывали в могилу любимого коня покойникова, чтобы он помог своему хозяину поскорее совершить тот путь, из которого никто домой не возвращается. Еще и теперь в некоторых местностях кладут в гроб подорожный посох и новые лапти, все с той же целью облегчить умершему трудности предстоящего путешествия.
Далеко не легок этот путь! Перескакивают дорогу загробного путника не только овраг, горы и леса, но даже, как говорит старинное предание, – река огненная. Перевозит через эту реку святой Михаил-архангел души праведных, принимая их, как любящая мать детей – в свои объятия. Грешники же, не оставившие по себе на земле добрых дел, оглашают берега этой реки напрасными воплями-стонами: не соглашается взять их в свою ладью грозный архистратиг Господень. Много их тонет в волнах огненных, погружаясь на дно – в муки вечные.
По другим же сказаниям, эта река «протечет с востока до запада» лишь пред Страшным Судом Божиим, вслед за которым наступит обновление мира. У Кирилла Туровского1 [1 Св. Кирилл Туровский – русский проповедник-писатель ХП-го столетия, родился в 1130-м году в гор. Турове. Постригшись в монашество, он изучал творения отцов Церкви, затем уединился в башне ото всей братии и отдался размышлениям. Первыми литературными трудами его были: «Сказание о черноризчестем чину от ветхого закона и нового» и «О подвиге иноческого жития». Слава о мудрости и святой жизни Кирилла дошла до великого князя Андрея Боголюбского, и, по желанию последнего, он был посвящен во епископы туровские. Ему принадлежат множество поучений и до двадцати молитв («Молитвы на всю седмицу» и друг.). Сочинения его считаются современными богословами за перл красноречия XII-го века. Кончина св. Кирилла последовала в 1182-м году.] таким образом изложено это предание: «...огонь неугасимый потечет от востока до запада, поядая горы и камение и древа, и море изсушая; твердь же яко береста свершится, и вся видимых сущия вещи, разве человек, вся от ярости огненныя яко воск истают, и згорит вся земля. И сквозь той огонь подобает всему человеческому роду пройти»... Дальнейшие слова древнего проповедника гласят следующее: «...в них же суть неции, люло имуще согрешения и неисправления, яко человеци, понеже есть Бог един без греха; да сим огнем искушени будут, очистятся и просветятся телеса их яко солнце, по добродетели их: праведным дает свет, а грешникам опаление и омрачение. Прешедшим же им сию реку, огненная си река, по Божию повеленью, послуживше и отошедши к западу, учинится во озеро огненное на мучение грешным. После будет земля нова и ровна, яко же бе искони, и бела паче снегу, и потом повелением Божиим пременится и будет яко злато, изидеть из нея трава и цветии много различнии и неувядаюш,и никогда же... и возрастут древа не яко видимая си суще, но высотою, лепотою, величеством невозможно есть изглаголати усты человеческыми»...
Души умирающих младенцев, по верованию народной Руси, не расходящемуся и с учением Церкви, прямо идут в царство небесное; но это только в том случае, если они приобщились – путем крещения – к пастве Христовой.
Некрещеные же младенцы становятся, по словам народного суеверия, жертвою нежити-нечисти, – будучи обречены на вечное блуждание над болотными трясинами в виде подвластных Водяному духов, проявляющих свое присутствие дрожащими-мерцающими огоньками. Многие из них с течением времени превращаются в «кикимор», творящих волю нечистой силы. Другие – суеверные на свой-особый лад – люди говорят, что становятся некрещеные младенческие души русалками, – особенно, если мать утопит своего ребенка. «Мене мати породила, некрещену утопила!» – звучит явственным отголоском этого поверья песня русалок, распевавшаяся в старину на семицких да на купальских игрищах-гульбищах.
«Присланный» (нечаянно задавленный во сне) ребенок также считается в народе жертвою нечистой силы. По неписаному, подслушанному нашими народоведами укладу русского простонародного суеверия, для избавления души такого младенца от ее тягостной вековечной судьбы должна мать, совершившая этот невольный грех, простоять три ночи во храме Божием – в кругу, очерченном рукою священника. Делается ли это где-нибудь в настоящее время – неизвестно и даже сомнительно, чтобы делалось; но седая старина сохранила в своих памятниках живучий след этого суеверного обычая.
Еще более тягостна загробная участь детей, проклятых своими родителями: нет им, по народному слову, отпущения на том свете, если не отмолят их сами проклявшие! А отмолить проклятие не так-то легко, как проклясть! В народных русских сказках, записанных А.Н. Афанасьевым, есть любопытный владимирский сказ о «проклятом детище». Жил старик со старухою, – начинается-заводится он – и был у них сын, которого мать прокляла еще во чреве. Сын вырос большой и женился; вскоре после того он пропал без вести. Искали его, молебствовали об нем, а пропащий не находился. Недалеко в дремучем лесу стояла сторожка; зашел однажды туда ночевать старичок нищий и улегся на печке. Спустя немного слышится ему, что приехал к тому месту незнакомый человек, слез с коня, вошел в сторожку и всю ночь молился да приговаривал: «Бог суди мою матушку – за что прокляла меня во чреве!» Утром пришел нищий в деревню и прямо попал к старику со старухой во двор. «Что, дедушка, – спрашивает его старуха, – ты человек мирской, завсегда ходишь по миру, не слыхал ли чего про нашего пропащего сына. Ищем его, молимся о нем, а все не объявляется!» Рассказал нищий про то, что ему видеть-слышать приключилось: «Не ваш ли (говорит) это сынок». Поехал, по его указанию, старик в лес, заночевал в сторожке. И опять повторилось ночью то же, что и раньше. Узнал старик сына, кинулся к нему: «Ах, сынок! Насилу тебя отыскал; уж теперь от тебя не отстану!» – «Иди со мной!» – отвечает сын. Привел он отца к проруби на реку, а сам вместе с конем – в прорубь. Только и видел его старик. Вернулся он домой, рассказал старухе-жене, где живет их детище. На другую ночь мать-старуха заночевала в лесной сторожке и тоже – по словам сказки – ничего доброго не сделала. На третью ночь пошла выручать своего мужа встосковавшаяся по нем молодая жена. Опять приехал в урочное время добрый молодец; как запричитал он, молодуха и выскочила к нему. «Друг мой сердечной, закон неразлучной! – говорит. – Теперь я от тебя не отстану!» Привел ее муж прямо к проруби. Не устрашилась она: «Ты в воду – и я за тобой!» – «Коли так, сними крест!» Сняла, да и бросилась в прорубь. Очутилась она в больших палатах, – продолжает близящийся к концу сказ. Сидит там сатана на стуле, увидал молодуху и спрашивает ее мужа: «Кого привел?» – «Это мой закон!» – «Ну, коли твой закон, так ступай с ним вон отсюдова! Закона разлучать нельзя!» Выручила жена мужа и вывела его на вольный свет, – кончает простодушный народный сказатель.
«Всякая душа крещеная просит погребения!» – говорит старинное русское изреченье. «Не похоронить – душу убить!» – вторит ему другое. С незапамятных пор считалось у нас на Руси за великое богоугодное дело оказать помощь при погребении обычного человека. Лишенные погребения становятся, по народному поверью, вечными мучениками-скитальцами. Блуждают их души по свету, пресмыкаются вместе с туманами по сырой земле; плачут они кровавыми слезами, стонут тяжким стоном от своего безысходного горя великого. Являются они во сне близким людям, просят-молят их о предании земле. Исполнится это их желание – и скитальчеству конец, начало странствиям-мытарствам, общим для всех умирающих: вплоть до сорокового дня после погребения, когда всякая душа приходит к своему загробному пределу – или к селениям блаженства райского, или к вечным мукам.
Жизнь всегда казалась русскому народу драгоценным даром Божиим. Посягающий на нее лихой человек является в его глазах похитителем достояния Господня, а потому и было убийство тяжким грехом даже в языческой Руси.
Но положительно противным природе русского человека считалось самоубийство, за этот тягчайший грех лишал народ-пахарь даже утешения быть похороненным на одном кладбище с близкими-родными, отводя для могил самоубийц лесные овраги и мочежины болотные, в стороне ото всякого обиталища – и живых, и мертвых.
По старинным чешским преданиям, душа самоубийцы превращается в черную собаку и во все то время, которое он должен был прожить, если бы не наложил на себя рук, скитается по земле чтобы – по миновании этого срока – ввергнуться в геенну огненную.
Русское простонародное мировоззрение хотя и не приравнивает, самоубийцу ко псу, но, тем не менее осуждает их суровым судом, отказывая в загробном общении с близкими им по крови и по мысли. Могильники самоубийц окружаются призраками всякой темной силы, почему и слывут «заклятым местом». Не видят эти места ни поминальных угощений, не слышат ни причетов-плачей поминальщиков. Плачут над могилками самоубийц только облака-тучи, кропящие землю дробным дождем; поет по ним панихиды, вопит над ними только ветер буйный, облетая все горы-долы света белого, да воют, пробегая по соседним буеракам, сиромахи – волки серые. Обходит деревенский люд поодаль эти заклятые, оговоренные суеверной памятью места, ожидая от близости к ним (особенно – ввечеру) всякого наваждения.
В старину было в обычае хоронить возле проезжих дорог застигнутых смертью в пути. Еще и теперь можно встретить немало таких могилок, разбросанных по неоглядной путине светлорусского простора широкого. «Где пролилась кровь убиенного – там и погребай его!» – вещает убеленная мудростью старина. По ее слову, еще недавно соблюдался этот обычай в среднем Поволжье, на котором немало тропинок-дорожек проложила обягрявшая кровью землю понизовая вольница, разбегавшаяся по обе стороны могучей реки – от воеводского разгрома после поимки Стеньки Разина – этого последнего представителя русского ушкуйничества, сохранившегося в народной памяти с очестливым именем «удалого Степана Тимофеича». Считалось грехом переносить на кладбища сраженных в дороге стрелами
грома небесного – убитых молнией. И они находили себе вековечный покой там, где были застигнуты «волей Божией». Но ни те, ни другие могилки не внушают прохожему-проезжему люду православному того суеверного ужаса, какой просыпается у него в душе по соседству с могилами самоубийц.
Все люди, по народному представлению, являются в этом мире странниками. Смерть настигает их там, где ей указано Богом, – если только человек не поддастся – в недобрый час – искушению лукавому и не поднимет сам на себя руки, или не продаст бессмертную душу свою лютому врагу спасения рода человеческого – диаволу. Кончен земной путь; открыты врата новой – бесконечной – жизни, столь радостной-отрадной для одних («ходящих по путям Божием») и столь горестной для других – позабывавших при земной жизни о Боге правды. Годы блаженства райского пролетают, как мгновения; мгновения адских мук кажутся годами. И так – до скончания веков; до Страшного Суда Божия, о котором сокрушается народ-стихопевец в одном из своих стиховных сказов:
Плачу ся и ужасаю,
Егда он час помышляю,
Как приидет Судия праведный,
В Божестве Своея славы.
Суд справедливый судити
И страшный ответ творити!..
Бесчисленное множество разнопевов-расносказов стиха о Страшном Суде сложилось в русском народе. Поются-распеваются они до наших дней по всем уголкам боголюбивой народной Руси. Наиболее полный и связный из них подслушан-записан Киреевским в Сызранском уезде Симбирской губернии. Начинается он прямо с покаяния: «Живали мы, грешные, на вольном свету, пили мы ели, сами тешилися, телеса мы свои грешныя вылеживали, греха много мы надушу накладывали, ничего мы душам доброго не уготавывали: за все будем Богу наш ответ держать на страшныем Христовом на пришествии»...
Затем следует-продолжается исчисление грехов: «В святую Божью церковь мы не прохаживали, святых Божиих книг мы не слушали, по писаному мы, грешные, не веровали... Не имели мы ни среду, ни пятницу, святого трехдненного Воскресения, святых годовых честных праздников. Не имели мы у себя отца духовного, спесивые были – гордые мы немилостивые, до нищих до убогих не податливые: за то же мы Господа прогневали, Владычицу Пресвятую Богородицу, Пресвятую Троицу присносущную, поклоняемую»…
За покаянным вступлением идет ряд вопросов, не всегда сопровождаемых ответами: «Да кто же не слыхал у нас страху Христа, страху Христа, суда Божьева? Да кто же у нас во плоти взят у Христа? Во плоти взят у нас Илья, Божий пророк и Онох, Божий пророк. Восходил же он на гору на Фаворскую, тогда он восходил, когда преобразился Господь с лжеучениками своими, с преапостолами, показал Он ему, в чем мука и рай и всякиам места уготовленные: где праведным быть, где грешныим, где татьям быть, ворам, грабителям, еретикам, клеветникам, ненавистникам, где блудникам быть, беззаконным рабам»… Народ-стихопевец точен – как и всегда – в своих определениях: «Тотьи все пойдут во великий страх», – говорит он: «разбойники пойдут в грозы в лютыя; а чародеи все изыдут в дьявольский смрад; а убийцам-то будет скрежет беззубный; сребролюбцам-то будет несыпляющая червь, смехотворцам-груботворцам – вечная плачь, а пьяницам смола горючая...» Вслед за этим – картина огненного обновления природы, о котором уже упоминалось выше: «...протечет Сион-река огненная, от востока река течет до запада, пожрет она землю всю и камнье, древеса и скот и птицу пернатую, пернатую птицу и воздуственную. Тогда месяц и солнышко потемнеют, и небо возсияет, во свитки совьется, и звезды спадут с неба на землю, спадут оне, яко листья со древов. Тогда же земля вся восколыбается, все ангелы Божий преустрашатся, завидевши страсти все и ужасы. Сойдет с небес Царица Владычица, Пресвятая Богородица, со престолом сойдет с небес на землю; по Божьему все повелению сойдут с небеси святые ангелы, и снесут они Крест пресвятый Его, и поставят на место на Лобное, да где же претерпел Господь вольное распятие. Потом снесут престол Господень с неба на землю; тогда с неба сойдет страшный Судия, страшный Судия, Сам Иисус Христос на светоносном на облаце, и сядет Господь на престоле Своем, да и будет судить живых и .мертвых. Тогда убоится его всякое создание, небо и земля и преисподенная, ад восколыбнется. Тогда же, по апостольскому словеси, Ему поклонятся небесные и земные, и преисподенные»...
Престол «Судии праведного» представляется воображению народа-стихопевца окруженным «полками архангельскими». По правую руку от него стоят все святые пророки, и мученики; по левую – «многогрешные с самим сатаною, со угодники его». «Помилуй нас, Господи, помилуй нас!» – вопиют последние. - «Вы, грешные, беззаконные рабы!» – ответствует им Господь. – Теперь плачете вы, молитеся, последних слезы проливаете вы Мне... А право глаголю, не знаю вас! Отъидите от Меня, ненавижу вас; сами вы себе места уготовали, с самим сатаною, со угодники его!..
«Как громом поражает грешников ответ Судии праведного, – припадают они «ко сырой земле», принимаются плакать горько. Плач этот, по обычаю русских певцов-сказателей, выливается словами. Вот эти слезные слова: «Горе нам, грешным, увы нам, увы! Зачем, грешные, мы на сем свету родилися? Лучше бы нам, грешным, не родитися! Почто же мы с малешенъку не померли? Не слыхали бы слова грозного от страшного Судьи, Самого Христа, не потерпели бы мы злой муки превечныя!..
«На этот «плач» держит грешникам свое суровое слово перевозчик душ праведных – Михаил-архангел, которому и в стиховных песнопениях убогих певцов калик перехожих дается народом то же, что и в других сказаниях, дерзновение перед Господом Сил. «О, вы грешные, беззаконные рабы! – восклицает он. – На то было на вольном свету даны вам книги Божественные: все в книгах было написано, все в книгах было напечатано, в чем грех и в чем спасенье, чем в рай взойти, чем душу спасти и как бы избавиться от злой муки превечныя, и чем наследовать вам царство небесное. Не будет Господь до вас милостив за ваше житье самовольное! Сами вы себе места уготовали за самим сатаною, со угодники со его!
«Еще большим страхом-ужасом отзываются те слова в смятенных сердцах грешников. Восплакалисъ-возрыдали они пуще прежнего; но не тронули слезы-рыдания грозного архистратига Божия, изрекающего миру повеления «Самого Христа». И вот, – продолжается стих-сказ, – повелел Господь вогнать всех грешников в огненную реку, повелел и берега реки над ними содвинуть, чтобы не было слышно стона-скрежета».
Услышав такое повеление и в то же самое время завидев «прекрасен рай», а в нем – «Пресвятую Матерь-Богородицу», возопили «беззаконные рабы со воплею со великою»: «Ой ты, наша Заступница, Госпожа Мать Пресвятая Богородица! Припади ты ко престолу, к Судии праведному со своими со слезами с умильными за нас, за грешныих, за убогиих: чтобы до нас Господи был милостивый, не послал бы нас в злые муки в лютыя, прелютыя муки, злыя, превечныя, во тартарары преисподенные!» Обращаются грешники с молитвою ко всем святым, пророкам и мученикам, – чтобы припали они с мольбою о прощении «убогиих-грешныих» ко престолу Всевышнего, чтобы вывел их Судия Праведный «на вольный на прелестный свет». Обещают они вспокаяться и всегда идти по стопами Божиим. Не внемлет столь позднему покаянию («...Не есть во аде, покаяния, не есть во аде исповедания!..»), – непоколебим в Своем решении Господь. Начинают грешники прощаться со всем и всеми. Это место сказания дышит проникновенным чувством.
«Прости, наше услаждение, прекрасен рай, простите наши райская куши/ – восклицает скорбный хор грешников. – Прости, наш Животворящий Крест, райское значение... Прости ты, наша Заступница, Госпожа Матерь Пресвятая Богородица! Прости, наш страшный Судия, Сам Иисус Христос! Прости, наш Иоанн Предтеча! Прости, наш Михаил, архангел святой, простите все ангелы, архангелы, херувимы и вся Сила Небесная. Уже нам, грешны-им, вашей славы не слышати»...
Далее - прощаются грешники со всеми святыми-праведными, «наследниками Божиими».
Вслед за этим прощением идет слово грозного Судии, обращенное ко всем праведным:
«Подите, Мои Христолюбивые, подите, от веку угодившие мне; подите, святые Мои – праведные; подите, пророцы все .мученицы, подите, страстотерпцы, страстотерпницы; подите, пустынные жители! Скитались вы во горах, в вертепах, во пустынях, исправляли правила Божий, исправляли вы Моего ради имени! Подите вы, апостолы, угодники Божий, вы Мое в мире имя проповедали! Подите, наследники вы Божий, наследуйте вы царствие небесное! Моему-то царствию не есть конца!..
«Стих-сказ кончается кратким и спокойным Заключением повести о Страшном Суде Божием:
Тогда исполнится слово пророческое:
Да исчезнут от земли все грешные,
С шумом им будет скончавание,
Им же не быть здесь на земли,
От веку веков...
В это же время – по другому сказанию – «праведные возсияют яко солнушко, радуючи, возвеселяючи, сами воспоют гласы ангельски...»
Так исполнится в мире правда Божия, пред которою бессильно всякое земное могущество – по словам народа-пахаря, провидящего за тьмою смерти свет жизни бесконечной».
Заключение
Чтение завершено. Надеюсь, что вы еще не раз вернетесь к страницам этой книги потому что она - не для разового прочтения.
Конечно, можно было бы рассказать в ней еще о многом и многом – народные традиции неисчислимы. Но нельзя объять необъятное.
Конечно, можно было бы ограничиться лишь перечнем основных событий в жизни человека, сухим изложением. Но хотелось, чтобы наряду с правилами, обрядами и обычаями вы прочли и замечательные страницы отечественной классики, посвященные этим темам.
Конечно, что-то из опубликованного нами вам уже так или иначе известно. Но я и не задавался целью открывать новое. Задача – систематизировать, соединить лучшее из существующего, придать ему завершенную форму, собрать воедино то, что хранилось в разных томах, порою малодоступных.
Нередко доводилось сокращать свои размышления, наблюдения, но делалось это без сожаления, с радостью за каждый новый колоритный, сочный материал других.
Дай Бог, чтобы эта книга стала для вас не только справочником, но прежде всего – живым путеводителем, способным принести пользу и уму, и сердцу.
Автор-составитель
Библиография
Аксаков С.Т. Избранные сочинения. М.–Л., 1949
Андреева А.П., Виноградов Г.С. Русские плачи. Л., 1937
Аникин В.П. Русский фольклор. М., 1987
Антология педагогической мысли Древней Руси и Русского государства 14–17 вв. М., 1985
Балашов Д.М., Красовская Ю.Е. Русские свадебные песни Терского берега Белого моря. Л., 1969
Беньковский И. Поверья и обрядности родин и крестин. Киев, 1904
Большая книга Рождества, составленная Н. Будур и И. Панкеевым. М., 1999
Вересаев В.В. Собрание сочинений в 4 т. М., 1985
Гиляровский В.А. Сочинения в 4 т. М., 1989
Гиляровский В.А. Мои скитания. Вологда, 1958
Гуси-лебеди. Фольклор для детей от колыбельных до былин. М., 1990
Дмитриевский А.А. Пасха в Иерусалиме. СПб., 1912
Дмитриевский А.А. Праздник Рождества Христова в вертепе Вифлеемском. СПб., 1907
Еремина В.И. Ритуал и фольклор. Л., 1991
Жена и дети. СПб, 1996
Игнатов В.И. Русские исторические песни. М., 1970
Имена православные. Именины. Крестины. М., 1995
Коринфский А.А. Народная Русь. М., 1901
Короленко В.К. История моего современника. Л., 1976
Краткое объяснение всенощной, литургии или обедни. М., 1904
Кремлева И.А. Похоронно-поминальная обрядность русского населения Пермской области. М., 1980
Круг жизни. М., 1999
Круглов Ю.Г. Русские обрядовые песни. М, 1982
Лирика русской свадьбы. Л., 1973
Малинка А. Родины и крестины. Киев, 1898
Младенчество. Детство. Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. М., 1991
Молитвы и советы о помощи в семейных нуждах. М., 1996
Народные гадания. М., 1999
Народные русские сказки. М.,1991
Обрядовая поэзия Пинежья. М., 1980
Обряды и обрядовый фольклор. М., 1980
Обрядовые песни русской свадьбы Сибири. Новосибирск, 1981
Панкеев И.А. От кристин до поминок. М., 1997
Панкеев И.А. Русские народные игры. М., 1998
Панкеев И.А. Русские праздники. М., 1998
Печерский Андрей (Мельников П.И.). Старые годы. М., 1986
Покровский Е.А. Детские игры. М., 1895
Полная энциклопедия быта русского народа в 2 т., составленная И. Панкеевым. М., 1998
Потешки, считалки, небылицы. М., 1989
Поэзия славянских праздников. Л., 1970
Поэзия русского Севера. Петрозаводск, 1981
Православная семья. СПб, 1996
Праздник Рождества. М., 1998
Причитания. Л., 1960
Пропп В.Я. Русские аграрные праздники. Л., 1963
Рождество. М., 1998
Русские игры для всех возрастов, составленные Н. Будур и И. Панкеевым. М., 1999
Русская народная поэзия. Л., 1984
Русская народно-бытовая лирика. М., 1962
Русские народные песни. М., 1988
Русские плачи. Л., 1937
Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. Собр. М. Забылиным. М., 1880
Русский фольклор. М.–Л., 1936
Русский фольклор. М., 1985
Сказания русского народа, собранные И.П. Сахаровым. М., 1989
Собрание народных песен П.В. Киреевского. Л., 1977
Соколова В.К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов. М., 1979
Старинная севская свадьба. М., 1978
Таинство брака. М., 1996
Таинства покаяния и причащения. М., 1996
Толстой Л.Н. Детство. Отрочество. Юность. М., 1978
Традиционные обряды и обрядовый фольклор русских Поволжья. Л., 1985
Традиционный фольклор Владимирской деревни. М., 1973
Успенский С. Катехизис в рассказах. 1914
Фольклор Московской области. Календарный и детский фольклор. М., 1979
Чердынская свадьба. Пермь, 1970
Шейн П.В. Великоросс в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т.п. СПб, 1898–1900
Элиаш Н.М. Русские свадебные песни. Орел, 1966
Яшуржинский X. Поверья и обрядности родин и крестин. Киев, 1893
Панкеев И.А.
П-16 Обычаи и традиции русского народа. – 2-е изд., испр. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1999. – 542 с.
Имея эту книгу в доме, вы не станете терять время на поиски сведений о том, как крестить ребенка, выбирать ему имя, какими играми забавлять, как вести себя в церкви, что дарить новобрачным, как правильно праздновать масленицу и т.д. Параллельно с народными, светскими обрядами приводятся примеры церковных обрядов. Книга содержит десятки фольклорных и литературных иллюстраций – тексты колыбельных песен, свадебных, календарных, отрывки из произведений отечественных классиков. Это и справочное пособие, и сборник одновременно.