- Да, - сказал Кебет, - мне кажется, что именно так
оно и есть.
Услыхав это, кто-то из присутствовавших - я уже не
помню точно кто - сказал:
- Ради богов, да ведь мы раньше сошлись и согласи-
лись как раз на обратном тому, что говорим сейчас! Раз-
ве мы не согласились, что из меньшего возникает боль-
шее, а из большего меньшее и что вообще таково проис-
хождение противоположностей - из противоположного? А
теперь, сколько я понимаю, мы утверждаем, что так ни-
когда не бывает!
Сократ обернулся, выслушал и ответил так:
- Ты смело напомнил! Но ты не понял разницы между
тем, что говорится теперь и говорилось тогда. Тогда мы
говорили, что из противоположной вещи рождается проти-
воположная вещь, а теперь - что сама противоположность
никогда не перерождается в собственную противополож-
ность ни в нас, ни в природе. Тогда, друг, мы говорили
о вещах, несущих в себе противоположное, называя их
именами этих противоположностей, а теперь о самих про-
тивоположностях, присутствие которых дает имена вещам:
это они, утверждаем мы теперь, никогда не соглашаются
возникнуть одна из другой.
Тут он взглянул на Кебета и прибавил:
- Может быть, и тебя, Кебет, смутило что-нибудь из
того, что высказал он?
- Нет, - отвечал Кебет, - нисколько. Но я не стану
отрицать, что многое смущает и меня.
- Значит, мы согласимся без всяких оговорок, что
противоположность никогда не будет противоположна самой
себе?
- Да, без малейших оговорок.
- Теперь взгляни, согласишься ли ты со мною еще вот
в каком вопросе. Ты ведь называешь что-либо холодным
или горячим?
- Называю.
- И это то же самое, что сказать "снег" и "огонь"?
- Нет, конечно, клянусь Зевсом!
- Значит, горячее - это иное, чем огонь, и холодное
- иное, чем снег?
- Да.
- Но ты, видимо, понимаешь, что никогда снег (как
мы сейчас только говорили), приняв горячее, уже не бу-
дет тем, чем был прежде, - снегом, и вместе с тем горя-
чим: когда горячее приблизится, он либо отступит перед
ним, либо погибнет.
- Совершенно верно.
- Равным образом ты, видимо, понимаешь, что огонь,
когда приближается холодное, либо сходит с его пути,
либо же гибнет: он и не хочет и не в силах, принявши
холод, быть тем, чем был прежде, - огнем, и, вместе,
холодным.
- Да, это так.
- Значит, в иных из подобных случаев бывает, что
одно и то же название сохраняется на вечные времена не
только за самой идеей, но и за чем-то иным, что не есть
идея, но обладает ее формою во все время своего сущест-
вования. Сейчас, я надеюсь, ты яснее поймешь, о чем я
говорю. Нечетное всегда должно носить то имя, каким я
его теперь обозначаю, или не всегда?
- Разумеется, всегда.
- Но одно ли оно из всего существующего - вот что я
хочу спросить, - или же есть еще что-нибудь: хоть оно и
не то же самое, что нечетное, все-таки кроме своего
особого имени должно всегда называться нечетным, ибо по
природе своей неотделимо от нечетного? То, о чем я го-
ворю, видно на многих примерах, и в частности на приме-
ре тройки. Поразмысли-ка над числом "три". Не кажется
ли тебе, что его всегда надо обозначать и своим назва-
нием, и названием нечетного, хотя нечетное и не совпа-
дает с тройкой? Но такова уж природа и тройки, и пятер-
ки, и вообще половины всех чисел, что каждое из них
всегда нечетно и все же ни одно полностью с нечетным не
совпадает. Соответственно два, четыре и весь другой ряд
чисел всегда четны, хотя полностью с четным ни одно из
них не совпадает. Согласен ты со мною или нет?
- Как не согласиться! - отвечал Кебет.
- Тогда следи внимательнее за тем, что я хочу выяс-
нить. Итак, по-видимому, не только все эти противопо-
ложности не принимают друг друга, но и все то, что не
противоположно друг другу, однако же постоянно несет в
себе противоположности, как видно, не принимает той
идеи, которая противоположна идее, заключенной в нем
самом, но, когда она приближается, либо гибнет, либо
отступает перед нею. Разве мы не признаем, что число
"три" скорее погибнет и претерпит все, что угодно, но
только не станет, будучи тремя, чётным?
- Несомненно, признаем, - сказал Кебет.
- Но между тем два не противоположно трем?
- Нет, конечно.
- Стало быть, не только противоположные идеи не
выстаивают перед натиском друг друга, но существует и
нечто другое, не выносящее сближения с противоположным?
- Совершенно верно.
- Давай определим, что это такое, если сможем?
- Очень хорошо.
- Не то ли это, Кебет, что, овладев вещью, застав-
ляет ее принять не просто свою собственную идею, но
[идею] того, что всегда противоположно тому, [чем оно
овладевает]?
- Как это?
- Так, как мы только что говорили. Ты же помнишь,
что всякая вещь, которою овладевает идея троичности,
есть непременно и три, и нечетное.
- Отлично помню.
- К такой вещи, утверждаем мы, никогда не прибли-
зится идея, противоположная той форме, которая эту вещь
создает.
- Верно.
- А создавала ее форма нечетности?
- Да.
- И противоположна ей идея четности?
- Да.
- Стало быть, к трем идея четности никогда не приб-
лизится.
- Да, никогда.
- У трех, скажем мы, нет доли в четности.
- Нет.
- Стало быть, три лишено четности.
- Да.
- Я говорил, что мы должны определить, что, не бу-
дучи противоположным чему-то иному, все же не принимает
этого как противоположного. Вот, например, тройка: она
не противоположна четному и тем не менее не принимает
его, ибо привносит нечто всегда ему противоположное.
Равным образом двойка привносит нечто противоположное
нечетности, огонь - холодному и так далее. Теперь гля-
ди, не согласишься ли ты со следующим определением: не
только противоположное не принимает противоположного,
но и то, что привносит нечто противоположное в другое,
приближаясь к нему, никогда не примет ничего сугубо
противоположного тому, что оно привносит. Вспомни-ка
еще разок (в этом нет вреда - слушать несколько раз об
одном и том же): пять не примет идеи четности, а де-
сять, удвоенное пять, - идеи нечетности. Разумеется,
это - десятка, - хоть сама и не имеет своей противопо-
ложности, вместе с тем идеи нечетности не примет. Так
же ни полтора, ни любая иная дробь того же рода не при-
мет идеи целого, ни треть, как и все прочие подобные ей
дроби. Надеюсь, ты поспеваешь за мною и разделяешь мой
взгляд.
- Да, - разделяю, и с величайшей охотой! - сказал
Кебет.
- Тогда вернемся к началу. Только теперь, пожалуйс-
та, отвечай мне не так, как я спрашиваю, но подражая
мне. Дело в том, что помимо прежнего надежного ответа я
усмотрел по ходу нашего рассуждения еще и другую надеж-
ность. Если бы ты спросил меня, что должно появиться в
теле, чтобы оно стало теплым, я бы уже не дал того на-
дежного, но невежественного ответа, не сказал бы, что
теплота, но, наученный нашим рассуждением, ответил бы
потоньше - что огонь. И если ты спросишь, от чего тело
становится недужным, не скажу, что от недуга, но - от
горячки. Подобным же образом, если ты спросишь меня,
что должно появиться в числе, чтобы оно сделалось не-
четным, я отвечу, что не нечетность, но единица. Ну и
так далее. Теперь ты достаточно ясно понимаешь, что я
имею в виду?
- Вполне достаточно.
- Тогда отвечай: что должно появиться в теле, чтобы
оно было живым?
- Душа, - сказал Кебет.
- И так бывает всегда.
- А как может быть иначе? - спросил тот.
- Значит, чем бы душа ни овладела, она всегда прив-
носит в это жизнь?
- Да, верно.
- А есть ли что-нибудь противоположное жизни или
нет?
- Есть.
- Что же это?
- Смерть.
- Но - в этом мы уже согласились - душа никогда не
примет противоположного тому, что всегда привносит са-
ма?
- Без всякого сомнения! - отвечал Кебет.
- Что же выходит? Как мы сейчас назвали то, что не
принимает идеи четного?
- Нечетным.
- А не принимающее справедливости и то, что никогда
не примет искусности?
- Одно - неискусным, другое - несправедливым.
- Прекрасно. А то, что не примет смерти, как мы на-
зовем?
- Бессмертным.
- Но ведь душа не принимает смерти?
- Нет.
- Значит, душа бессмертна?
- Бессмертна, - сказал Кебет.
- Прекрасно. Будем считать, что это доказано? Или
как по-твоему?
- Доказано, Сократ, и к тому же вполне достаточно.
- Пойдем дальше, Кебет. Если бы нечетное должно бы-
ло быть неуничтожимым, то, вероятно, было бы неуничто-
жимо и три.
- Разумеется.
- Ну, а если бы и холодному непременно следовало
быть неуничтожимым, то, когда к снегу приблизили бы
тепло, он отступил бы целый и нерастаявший, не так ли?
Ведь погибнуть он бы не мог, но не мог бы и принять
теплоту, оставаясь самим собой.
- Правильно, - сказал Кебет.
- Точно так же, я думаю, если бы неуничтожимым было
горячее, то, когда к огню приблизилось бы что-нибудь
холодное, он бы не гаснул, не погибал, но отступал бы
невредимым.
- Непременно.
- Но не должны ли мы таким же образом рассуждать и
о бессмертном? Если бессмертное неуничтожимо, душа не
может погибнуть, когда к ней приблизится смерть: ведь
из всего сказанного следует, что она не примет смерти и
не будет мертвой! Точно так же, как не будет четным ни
три, ни [само] нечетное, как не будет холодным ни
огонь, ни теплота в огне! "Что, - однако же, препятс-
твует нечетному, - скажет кто-нибудь, - не становясь
четным, когда четное приблизится, - так мы договорились
- погибнуть и уступить свое место четному?" И мы не бы-
ли бы вправе решительно настаивать, что нечетное не по-
гибнет, - ведь нечетное не обладает неуничтожимостью.
Зато если бы было признано, что оно неуничтожимо, мы
без труда отстаивали бы свой взгляд, что под натиском
четного нечетное и три спасаются бегством. То же самое
мы могли бы решительно утверждать об огне и горячем, а
равно и обо всем остальном. Верно?
- Совершенно верно.
- Теперь о бессмертном. Если признано, что оно неу-
ничтожимо, то душа не только бессмертна, но и неуничто-
жима. Если же нет, потребуется какое-то новое рассужде-
ние.
- Нет, нет, - сказал Кебет, - ради этого нам нового
рассуждения не нужно. Едва ли что избегнет гибели, если
даже бессмертное, будучи вечным, ее примет.
- Я полагаю, - продолжал Сократ, - что ни бог, ни
сама идея жизни, ни все иное бессмертное никогда не
гибнет, - это, видимо, признано у всех.
- Да, у всех людей, клянусь Зевсом, и еще больше,
мне думается, у богов.
- Итак, поскольку бессмертное неуничтожимо, душа,
если она бессмертна, должна быть в то же время и неу-
ничтожимой.
- Бесспорно, должна.
- И когда к человеку подступает смерть, то смертная
его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит
целой и невредимой, сторонясь смерти.
- По-видимому, так.
- Значит, не остается ни малейших сомнений, Кебет,
что душа бессмертна и неуничтожима. И поистине, наши
души будут существовать в Аиде.
- Что до меня, Сократ, то мне возразить нечего, я
полон доверия к нашему доказательству. Но если Симмий
или кто другой хотят что-нибудь сказать, лучше им не
таить свои мысли про себя: ведь другого случая выска-
заться и услышать твои разъяснения по этому поводу, по-
жалуй, не представится, так что лучше не откладывать.
- Я тоже, - заметил Симмий, - не нахожу, в чем из
сказанного я мог бы усомниться. Но величие самого пред-
мета и недоверие к человеческим силам все же заставляют
меня в глубине души сомневаться в то, что сегодня гово-
рилось.
- И не только в этом, Симмий, - отвечал Сократ, -
твои слова надо бы отнести и к самым первым основаниям.
Хоть вы и считаете их достоверными, всё же надо их
рассмотреть более отчетливо. И если вы разберете их
достаточно глубоко, то, думаю я, достигнете в доказа-
тельстве результатов, какие только доступны человеку. В
тот миг, когда это станет для вас ясным, вы прекратите
искать.
- Верно, - промолвил Симмий.
[Этические выводы из учения о душе]
- А теперь, друзья, - продолжал Сократ, - правильно
было бы поразмыслить еще вот над чем. Если душа бесс-
мертна, она требует заботы не только на нынешнее время,
которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и,
если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем
считать это грозной опасностью. Если бы смерть была
концом всему, она была бы счастливой находкой для дур-
ных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от
тела, и - вместе с душой - от собственной порочности.
Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмерт-
на, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от
бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и
как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид
ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, го-
ворят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо
чинят непоправимый вред с самого начала его пути в заг-
робный мир.
Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет,
его гений, который достался ему на долю еще при жизни,
уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд,
должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожа-
тым, какому поручено доставить их отсюда туда. Обретя
там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой
должны пробыть, они возвращаются сюда под водительством
другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через
долгие промежутки времени. Но путь их, конечно, не та-
ков, каким его изображает Телеф у Эсхила. Он говорит,
что дорога в Аид проста, но мне она представляется и не
простою и не единственной: ведь тогда не было бы нужды
в вожатых, потому что никто не мог бы сбиться, будь она
единственной, эта дорога. Нет, похоже, что на ней много
распутий и перекрестков: я сужу по священным обрядам и
обычаям, которые соблюдаются здесь у нас.
Если душа умеренна и разумна, она послушно следует
за вожатым, и то, что окружает ее, ей знакомо. А душа,
которая страстно привязана к телу, как я уже говорил
раньше, долго витает около него - около видимого места,
долго упорствует и много страдает, пока наконец прис-
тавленный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но ос-
тальные души, когда она к ним присоединится, все отво-
рачиваются и бегут от нее, не желают быть ей ни спутни-
ками, ни вожатыми, если окажется, что она нечиста,зама-
рана неправедным убийством или иным каким-либо из дея-
ний, которые совершают подобные ей души. И блуждает она
одна во всяческой нужде и стеснении, пока не исполнятся
времена, по прошествии коих она силою необходимости
водворяется обиталище, коего заслуживает. А души, кото-
рые про вели свою жизнь в чистоте и воздержности, нахо-
дят спутников, и вожатых среди богов, и каждая поселя-
ется в подобающем ей месте. А на Земле, как меня убеди-
ли, есть много удивительных мест, и она совсем иная,
чем думают те, кто привык рассуждать о ее размерах и
свойствах.
[Космологические выводы из учения о душе]
- Тут Симмий прервал его:
- Как это, Сократ? Я ведь и сам много слышал о Зем-
ле, но не знаю, в чем ты убедился, и охотно послушал бы
тебя.
- Видишь ли, Симмий, просто пересказать, что и как,
- для этого, на мой взгляд, умения Главка не надо, но
доказать, что так именно оно и есть, никакому Главку,
пожалуй, не под силу. Мне-то, во всяком случае, не
справиться, а самое главное, Симмий, будь я даже на это
способен, мне теперь, верно, не хватило бы и жизни на
такой длинный разговор. Каков, однако ж, по моему убеж-
дению, вид Земли и каковы ее области, я могу описать:
тут никаких препятствий нет.
- Прекрасно! - воскликнул Симмий. - С нас и этого
хватит!
- Вот в чем я убедился. Во-первых, если Земля круг-
ла и находится посреди неба, она не нуждается ни в воз-
духе, ни в иной какой-либо подобной силе, которая удер-
живала бы ее от падения, - для этого достаточно одно-
родности неба повсюду и собственного равновесия Земли,
ибо однородное, находящееся в равновесии тело, помещен-
ное посреди однородного вместилища, не может склониться
ни в ту, ни в иную сторону, но останется однородным и
неподвижным. Это первое, в чем я убедился.
- И правильно, - сказал Симмий.
- Далее, я уверился, что Земля очень велика и что
мы, обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов занимаем
лишь малую ее частицу; мы теснимся вокруг нашего моря,
словно муравьи или лягушки вокруг болота, и многие дру-
гие народы живут во многих иных местах, сходных с наши-
ми. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин,
различных по виду и по величине, куда стеклись вода,
туман и воздух. Но сама Земля покоится чистая в чистом
небе со звездами - большинство рассуждающих об этом
обычно называют это небо эфиром. Осадки с него стекают
постоянно во впадины Земли в виде тумана, воды и возду-
ха.
А мы, обитающие в её впадинах, об этом и не догады-
ваемся, но думаем, будто живем на самой поверхности
Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря,
воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь
воду Солнце и звезды, море считал бы небом. Из-за мед-
лительности своей и слабости он никогда бы не достиг
поверхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову
над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее
здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об
этом ни от кого другого, кто это видел.
В таком же точно положении находимся и мы: мы живем
в одной из земных впадин, а думаем, будто находимся на
поверхности, и воздух зовем небом в уверенности, что в
этом небе движутся звезды. А все оттого, что, по сла-
бости своей и медлительности, мы не можем достигнуть
крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь все-таки
добрался до края или же сделался крылатым и взлетел
ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают
головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, под-
нявши голову, увидел бы тамошний мир. И если бы по при-
роде своей он был способен вынести это зрелище, он уз-
нал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет
и истинную Землю. А наша Земля, и её камни, и все наши
местности размыты и изъедены, точно морские утесы,
разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не
родится, ничто, можно сказать, не достигает совершенс-
тва, а где и есть земля - там лишь растрескавшиеся ска-
лы, песок, нескончаемый ил и грязь - одним словом, там
нет решительно ничего, что можно было бы сравнить с
красотами наших мест. И еще куда больше отличается, ви-
димо, тот мир от нашего! Если только уместно сейчас пе-
ресказывать миф, стоило бы послушать, Симмий, каково
то, что находится на Земле, под самыми небесами.
- Ну, конечно, Сократ, - отвечал Симмий, - мы были
бы рады услышать этот миф.
- Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та
Земля, если взглянуть на нее сверху, похожа на мяч,
сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный
разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живо-
писцы, могут служить образчиками этих цветов, но там
вся Земля играет такими красками, и даже куда более яр-
кими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно
прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая - бе-
лее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых
она складывается, такие же, только там их больше числом
и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И даже са-
мые ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом,
окрашены по-своему и ярко блещут пестротою красок, так
что лик её представляется единым, целостным и вместе
нескончаемо разнообразным.
Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на
ней деревья и цветы, созревают плоды, и горы сложены по
ее подобию, и камни - они гладкие, прозрачные и краси-
вого цвета. Их обломки - это те самые камешки, которые
так ценим мы здесь: наши сердолики, и яшмы, и смарагды,
и все прочие подобного рода. А там любой камень такой
или еще лучше. Причиною этому то, что тамошние камни
чисты, неизъедены и неиспорчены - в отличие от наших,
которые разъедает гниль и соль из осадков, стекающих в
наши впадины: они приносят уродства и болезни камням и
почве, животным и растениям.
Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а еще -
золотом, и серебром, и прочими дорогими металлами. Они
лежат на виду, разбросанные повсюду в изобилии, и
счастливы те, кому открыто это зрелище.
Среди многих живых существ, которые ее населяют,
есть и люди: одни живут в глубине суши, другие - по
краю воздуха, как мы селимся по берегу моря; третьи -
на островах, омываемых воздухом, невдалеке от материка.
Короче говоря, что для нас и для нужд нашей жизни вода,
море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них
- эфир. Зной и прохлада так у них сочетаются, что эти
люди никогда не болеют и живут дольше нашего. И зрени-
ем, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличают-
ся от нас настолько же, несколько воздух отличен чисто-
тою от воды или эфир - от воздуха. Есть у них и храмы,
и священные рощи богов, и боги действительно обитают в
этих святилищах и через знамения, вещания, видения об-
щаются с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звезды
такими, каковы они на самом деле. И спутник всего этого
- полное блаженство.
Такова природа той Земли в целом и того, что ее ок-
ружает. Но во впадинах по всей Земле есть много мест,
то еще более глубоких и открытых, чем впадина, в кото-
рой живем мы, то хоть и глубоких, но со входом более
тесным, чем зев нашей впадины. А есть и менее глубокие,
но более пространные. Все они связаны друг с другом
подземными ходами разной ширины, идущими в разных нап-
равлениях, так что обильные воды переливаются из одних
впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под землею
текут неиссякающие, невероятной ширины реки - горячие и
холодные. И огонь под землею в изобилии, и струятся
громадные огненные реки и реки мокрой грязи, где более
густой, где более жидкой, вроде грязевых потоков в Си-
цилии, какие бывают перед извержением лавы, или вроде
самой лавы. Эти реки заполняют каждое из углублений, и
каждая из них в свою очередь всякий раз принимает все
новые потоки воды или огня, которые движутся то вверх,
то вниз, словно какое-то колебание происходит в недрах.
Природа этого колебания вот примерно какая. Один из зе-
вов Земли - самый большой из всех; там начало пропасти,
пронизывающей Землю насквозь, и об этом упоминает Го-
мер, говоря
Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна.
И сам Гомер в другом месте, и многие другие поэты
называют ее Тартаром. В эту пропасть стекают все реки,
и в ней снова берут начало, и каждая приобретает свойс-
тва земли, по которой течет. Причина, по какой все они
вытекают из Тартара и туда же впадают, в том, что у
всей этой влаги нет ни дна, ни основания и она колеб-
лется - вздымается и опускается, а вместе с нею и оку-
тывающие ее воздух и ветер: они следуют за влагой, куда
бы она ни двинулась, - в дальний ли конец той Земли или
в ближний. И как при дыхании воздух все время течет то
в одном, то в другом направлении, так и там ветер ко-
леблется вместе с влагой и то врывается в какое-нибудь
место, то вырывается из него, вызывая чудовищной силы
вихри.
Когда вода отступает в ту область, которую мы зовем
нижнею, она течет сквозь землю по руслам тамошних рек и
наполняет их, словно оросительные канавы; а когда ухо-
дит оттуда и устремляется сюда, то снова наполняет
здешние реки, и они бегут подземными протоками, каждая
к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют моря
и озера, дают начала рекам и ключам. А потом они снова
исчезают в глубине той Земли и возвращаются в Тартар:
иная - более долгой дорогою, через многие и отдаленные
края, иная - более короткой. И всегда устье лежит ниже
истока: иногда гораздо ниже высоты, на какую вода под-
нималась при разливе, иногда ненамного. Иной раз исток
и устье на противоположных сторонах, а иной раз - по
одну сторону от середины той Земли. А есть и такие по-
токи, что описывают полный круг, обвившись вокруг той
Земли кольцом или даже несколькими кольцами, точно
змеи; они спускаются в самую большую глубину, какая
только возможна, но впадают все в тот же Тартар. Спус-
титься же в любом из направлений можно только до сере-
дины Земли, но не дальше: ведь откуда бы ни текла река,
с обеих сторон от середины местность для нее пойдет
круто вверх.
Этих рек многое множество, они велики и разнообраз-
ны, но особо примечательны среди них четыре. Самая
большая из всех и самая далекая от середины течет по
кругу; она зовется Океаном. Навстречу ей, но по другую
сторону от центра течет Ахеронт. Он течет по многим
пустынным местностям, главным образом под землей, и за-
канчивается озером Ахерусиадой. Туда приходят души
большинства умерших и, пробыв назначенный судьбою срок
- какая больший, какая меньший, - отсылаются назад,
чтобы снова перейти в породу живых существ.
Третья река берет начало между двумя первыми и
вскоре достигает обширного места, пылающего жарким ог-
нем, и образует озеро, где бурлит вода с илом, размера-
ми больше нашего моря. Дальше она бежит по кругу, мут-
ная и илистая, опоясывая ту Землю, и подходит вплотную
к краю озера Ахерусиады, но не смешивается с его вода-
ми. Описав под землею еще много кругов, она впадает в
нижнюю часть Тартара. Имя этой реки - Пирифлегетонт, и
она изрыгает наружу брызги своей лавы повсюду, где кос-
нется земной поверхности.
В противоположном от неё направлении берет начало
четвертая река, которая сперва течет по местам, как го-
ворят, диким и страшным, иссиня-черного цвета; их назы-
вают Стигийскою страной, и озеро, которое образует ре-
ка, зовётся Стикс. Впадая в него, воды реки приобретают
грозную силу и катятся под землею дальше, описывая круг
в направлении, обратном Пирифлегетонту, и подступают к
озеру Ахерусиаде с противоположного края. Они тоже ниг-
де не смешиваются с чужими водами и тоже, опоясав землю
кольцом, вливаются в Тартар - напротив Пирифлегетонта.
Имя этой реки, по словам поэтов, Кокит.
Вот как всё это устроено.
Когда умершие являются в то место, куда уводит каж-
дого его гений, первым делом надо всеми чинится суд - и
над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и
над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались
середины, те отправляются к Ахеронту - всходят на
ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро.
Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто
совершал при жизни, несут наказания и получают освобож-
дение от вины, а за добрые дела получают воздаяния -
каждый по заслугам.
Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправи-
мыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в
храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справед-
ливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), -
тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, откуда им
уже никогда не выйти.
А если о ком решат, что они совершили преступления
тяжкие, но все же искупимые - например, в гневе подняли
руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю
жизнь, либо стали убийцами при сходных обстоятельствах,
- те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако по
прошествии года волны выносят человекоубийц в Кокит, а
отцеубийц и матереубийц - в Пирифлегетонт. И когда они
оказываются близ берегов озера Ахерусиады, они кричат и
зовут, одни - тех кого убили, другие - тех, кому нанес-
ли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им
выйти к озеру и приняли их. И если те склонятся на их
мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а
если нет - их снова уносит в Тартар, а оттуда - в реки,
и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения
у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная
судьями. И наконец, те, о ком решат, что они прожили
жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от
заключения в земных недрах, и они приходят в страну
вышней чистоты, находящуюся над той Землею, и там посе-
ляются. Те из их числа, кто благодаря философии очис-
тился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и
прибывают в обиталища ещё более прекрасные, о которых,
однако же, поведать нелегко да и времени у нас в обрез.
И вот ради всего, о чем мы сейчас говорили, Симмий,
мы должны употребить все усилия, чтобы приобщиться, по-
ка мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна наг-
рада и надежда велика!
Правда, человеку здравомыслящему не годится утверж-
дать с упорством, будто все обстоит именно так, как я
рассказал. Но что такая или примерно такая участь и та-
кие жилища уготованы нашим душам - коль скоро мы нахо-
дим душу бессмертной, - утверждать, по-моему, следует,
и вполне решительно. Такая решимость и достойна, и
прекрасна - с ее помощью мы словно бы зачаровываем са-
мих себя. Вот почему я так пространно и подробно перес-
казываю это предание.
Но опять-таки в силу того, о чем мы сейчас говори-
ли, нечего тревожиться за свою душу человеку, который в
течение целой жизни пренебрегал всеми телесными удо-
вольствиями, и в частности украшениями и нарядами, счи-
тал их чуждыми себе и приносящими скорее вред, нежели
пользу, который гнался за иными радостями, радостями
познания, и, украсив душу не чужими, но доподлинно ее
украшениями - воздержностью, справедливостью, мужест-
вом, свободою, истиной, ожидает странствия в Аид, гото-
вый пуститься в путь, как только позовет судьба.
[Заключение. Смерть Сократа]
Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправитесь
этим путем, каждый в свой час, а меня уже нынче "призы-
вает судьба" - так, вероятно, выразился бы какой-нибудь
герой из трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я
думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от
лишних хлопот - не надо будет обмывать мертвое тело.
Тут заговорил Критон.
- Хорошо, Сократ, - промолвил он, - но не хочешь ли
оставить им или мне какие-нибудь распоряжения насчет
детей или ещё чего-нибудь? Мы бы с величайшею охотой
сослужили тебе любую службу.
- Ничего нового я не скажу, Критон, - отвечал, Сок-
рат, - только то, что говорил всегда: думайте и пеки-
тесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это
будет доброю службой и мне, и моим близким, и вам са-
мим, хотя бы вы сейчас ничего и не обещали. А если вы
не будете думать о себе и не захотите жить в согласии с
тем, о чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы
ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний
вы сейчас ни надавали.
- Да, Сократ, - сказал Критон, - мы постараемся ис-
полнить всё, как ты велишь. А как нам тебя похоронить?
- Как угодно, - отвечал Сократ, - если, конечно,
сумеете меня схватить и я не убегу от вас.
Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продолжал:
- Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я -
это только тот Сократ, который сейчас беседует с вами и
пока еще распоряжается каждым своим словом. Он вообра-
жает, будто я - это тот, кого он вскорости увидит мерт-
вым, и вот спрашивает, как меня хоронить! А весь этот
длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не
останусь, но отойду в счастливые края блаженных, кажет-
ся ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас, а
заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Крито-
ном, только дайте ручательство, обратное тому, каким
сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я ос-
танусь на месте, а вы поручитесь, что не останусь, но
удалюсь отсюда, как только умру. Тогда Критону будет
легче, и, видя, как мое тело сжигают или зарывают в
землю, он уже не станет негодовать и убиваться, вообра-
жая, будто я терплю что-то ужасное, и не будет говорить
на похоронах, что кладет Сократа на погребальное ложе,
или выносит, или зарывает. Запомни хорошенько, мой до-
рогой Критон: когда ты говоришь неправильно, это не
только само по себе скверно, но и душе причиняет зло.
Так не теряй мужества и говори, что хоронишь мое тело,
а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему
мнению, требует обычай.
С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату
мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел ждать.
И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что ус-
лышали, но все снова и снова возвращались к мысли, ка-
кая постигла нас беда: мы словно лишались отца и на всю
жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему
привели сыновей - у него было двое маленьких и один по-
больше; пришли и родственницы, и Сократ сказал женщинам
несколько слов в присутствии Критона и о чем-то распо-
рядился, а потом велел женщинам с детьми возвращаться
домой, а сам снова вышел к нам.
Было уже близко к закату: Сократ провел во внутрен-
ней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он
сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился
прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, ска-
зал:
- Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на те-
бя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают
меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора
пить яд. Я уж и раньше за это время убедился, что ты
самый благородный, самый смирный и самый лучший из лю-
дей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я уве-
рен, что ты не гневаешься на меня. Ведь ты знаешь ви-
новников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело,
тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай
и постарайся как можно легче перенести неизбежное.
Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ
взглянул на него и промолвил:
- Прощай и ты. А мы все исполним как надо. - Потом,
обратившись к нам, продолжал: - Какой обходительный че-
ловек! Он все это время навещал меня, а иногда и бесе-
довал со мною, просто замечательный человек! Вот и те-
перь, как искренне он меня оплакивает. Однако ж, Кри-
тон, послушаемся его - пусть принесут яд, если уже
стерли. А если нет, пусть сотрут.
А Критон в ответ:
- Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ,
еще не закатилось. А я знаю, что другие принимали отра-
ву много спустя после того, как им прикажут, ужинали,
пили вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто
хотел. Так что не торопись, время еще терпит.
А Сократ ему:
- Вполне понятно, Критон, что они так поступают, -
те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто этим
что-то выгадывают. И не менее понятно, что я так не
поступаю. Я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью
яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон самому себе,
цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками.
Нет, нет, не спорь со мною и делай, как я говорю.
Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб
удалился, и его не было довольно долго; потом он вер-
нулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в
руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу.
Увидев этого человека, Сократ сказал:
- Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком
- что же мне надо делать?
- Да ничего, - отвечал тот, - просто выпей и ходи
тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда Оно
подействует само.
С этими словами он протянул Сократу чашу. И Совзял
ее с полным спокойствием, Эхекрат, - не дрожал, не поб-
леднел, не изменился в лице; но, по всегдашней своей
привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:
- Как, по-твоему, этим напитком можно сделать воз-
лияние кому-нибудь из богов или нет?
- Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо
выпить.
- Понимаю, - сказал Сократ. - Но молиться богам и
можно и нужно - о том, чтобы переселение из этого мира
в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.
- Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и вы-
пил до дна - спокойно и легко.
- До сих пор большинство из нас еще как-то удержи-
валось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил
яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я
ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и
оплакивал самого себя - да! не его я оплакивал, но
собственное горе - потерю такого друга! Критон еще
раньше моего разразился слезами и поднялся с места. А
Аполлодор, который и до того плакал не переставая, тут
зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надор-
вал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил:
- Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным об-
разом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили
подобного бесчинства, - ведь меня учили, что умирать
должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя! -
И мы застыдились и перестали плакать.
Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжеле-
ют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ
лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя -
еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню спросил, чувс-
твует ли он. Сократ отвечал, что нет. после этого он
снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх,
показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец при-
коснулся в последний раз и сказал, что когда холод
подступит к сердцу, он отойдет.
Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрыл-
ся - он лежал, закутавшись, - и сказал (это были его
последние слова):
- Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте
же, не забудьте.
- Непременно, - отозвался Критон. - Не хочешь ли
ещё что-нибудь сказать?
Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного
спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо:
взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл
ему рот и глаза.
Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека -
мы вправе это сказать - самого лучшего из всех, кого
нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого
разумного и самого справедливого.