Находки деревянных ложек при раскопках городов часты, костяных и металлических – значительно реже. Детали их формы различаются как по областям, так и во времени. Но «рабочая часть» ложки повсюду одинакова – округлая, иногда несколько суживающаяся к концу, весьма схожая с деревянными ложками, выделываемыми кое-где и сейчас. Есть находки деревянных ложек с христианской символикой – разного рода крестиками-оберегами, с богато орнаментированными рукоятками (Колчин, 1968, с. 85, табл.27, 28; Рабинович, 1964, с. 294, рис. 127), а также дорогих привозных резных костяных ложек, видимо привезенных из Западной Европы. В некоторых собраниях сохранились еще и драгоценные, художественной работы металлические ложки московской феодальной знати. Так, среди ценностей, хранивших-
17. КЕРАМИЧЕСКАЯ ПОСУДА И УТВАРЬ, НАЙДЕННАЯ ПРИ РАСКОПКАХ В МОСКВЕ (XI – XIX ВВ.):
1,2 – горшки; 3 – миска с крышкой; 4, 5 – миски; 6,7 – кувшины; 8 – кубышка; 9 – фляга; 10 – кухля (бочонок); 11 – рукомойник; 12 – лампада
ся в ризнице Троицкого монастыря имеется серебряная ложка – вклад князя Федора Борисовича Волоцкого (конец XV – начало XVI в.). На вогнутой поверхности ее рабочей части выгравирована фигура сидящего на низком табурете юноши с ладьевидным ковшом в руке. Над головой – древо жизни – один из важнейших древнерусских благопожелательных символов (Николаева, с. 242, рис. 77).
Драгоценные ложки обычно берегли, носили при себе в футлярах; простые деревянные хранились дома в стойках-ложечниках или за настенной жердочкой (Колчин, 1968, с. 85).
Наряду с ложкой для еды был необходим железный нож, который всегда носили на поясе. Сильно сточенные ножи – частая находка в культурном слое городов. Ложка и нож составляли весь обязательный для еды комплект инструментов (если можно так выразиться) на первых трех этапах развития городов. Даже в XVII в. и царский стол не знал еще вилок: кусок, отрезанный ножом, брали рукой или ложкой – «чем было способнее». Вилки появились в городском обиходе в XVIII – XIX вв.
Для питья были также индивидуальные и коллективные сосуды – кубки, рога, чары. Красивые керамические зеленые поливные кубки расходились по всей Руси из Любеча. Знать пользовалась стеклянными бокалами сирийского и вообще восточного производства (Макарова, табл. 15 – 16). Обломки тех и других сосудов встречены в культурном слое многих городов Древнерусского государства, связанных с Киевщиной; о рогах мы уже упоминали. Наиболее роскошными считались крупные рога тура, оправлявшиеся чеканным серебром.
К XII в. относится дошедшая до нас чара черниговского князя Владимира Давыдовича – большой сосуд для кругового заздравного питья, о чем говорит вычеканенная по краю сосуда надпись: «А се чара князя Володимирова Давыдовича, кто из нее пьет тому на здоровье, а хваля бога своего и господаря великого князя» (Ржига, с. 53). Уже Русская Правда (в Краткой редакции) предусматривает и такие неприятные случаи, связанные, очевидно, с пиршествами, когда муж может ударить мужа «чашею или рогом» (ПРП I, ст. 3). Кроме упомянутых сосудов для питья (уже не только хмельного), широко применялись разного рода ковши – деревянные или металлические. Находки ковшей и их обломков в культурном слое городов нередки (Колчин, 1968, табл. 31-32; Рабинович, 1964, с. 297).
Для подачи на стол и разливания напитков служили кувшины (глиняные, реже – металлические). Иногда водолеями служили дорогие привозные металлические сосуды в виде фигур людей или фантастических существ. Городская знать заказывала местным ремесленникам роскошные металлические сосуды, которые могли служить как для круговой здравицы, так и для разливания вина. Широко известны два таких сосуда, сделанные для новгородских посадников мастерами Братилой и Костой в XII и XIV вв. (Рыбаков, 1948, с. 294 – 300). Вероятно, уже к первому этапу развития городов относится появление престижных функций сосудов. Дорогой, красивый сосуд мог просто украшать парадное помещение или стол во время пира, показывая собравшимся богатство хозяина.
На втором этапе развития городов – в XIII – XV вв. – ассортимент столовой посуды обогатился довольно мало. По-прежнему основой его оставались горшок и миска, ложка и нож. На смену исчезнувшим стеклянным и керамическим бокалам пришли у богатых горожан среднеазиатские чаши – пиалы (Латышева, 1971, с. 223 – 226) и металлические кубки. Несколько обогатились формы кувшинов. Наряду с крупными кувшинами для доставания и хранения воды появились небольшие кувшины-кружки, которые могли служить и для питья. Существенно улучшилось качество керамической посуды в связи с усовершенствованием гончарного производства, распространением обжига посуды в специальных горнах, а не в домашней печи. В течение XIV в. процент посуды, обожженной в горнах, резко увеличился (Рабинович, 1971а, с. 104 – 110). Такие сосуды служили лучше, дольше. У богатых горожан появилась металлическая – медная и оловянная – столовая посуда, и мода на нее привела к созданию красной и черной лощеной керамической столовой посуды, блестевшей, как металлическая. Но развитие производства такой посуды относится к третьему этапу – к XVI в., когда применение восстановительного обжига позволило придавать лощеным сосудам аспидно-черный цвет, более удачно имитировавший металлическую оловянную и даже серебряную посуду (Рабинович, 1971а, с. 104 – 105). Так средние слои горожан стремились подражать зажиточным. Чернолощеная столовая городская посуда XVI – XVII вв. отличалась и богатством ассортимента. Кроме горшков, различных мисок, сковород и кастрюль (вспомним, что некоторые блюда не только изготовлялись, но и подавались к столу «в сковрадах»), появились бутыли с округлым туловом – кубышки – для подачи на стол и разливания жидкостей, фляги, приспособленные как для подачи на стол, так и для походного быта (они могли подвешиваться на перевязи через плечо), кумганы – сосуды, похожие на кувшины, но с высоким, как у современного кофейника, носиком. Все эти три формы имеют аналогии в керамической и металлической посуде соседних восточных стран (Кавказа, Средней Азии). Из оригинальных керамических сосудов следует назвать еще рукомойники (рис. 18, 11), представлявшие собой в ту пору сосуд, который мог подвешиваться или же ставиться на стол. Последнее обстоятельство сближает рукомойники с упомянутыми выше древними водолеями и позволяет предположить, что они играли определенную роль и в сервировке стола, особенно если учесть, что тогда не употребляли вилок. По археологическим находкам XVI – XVII вв. известны чернолощеные рукомойники двух форм: обычный горшок с двумя носиками, оформлявшимися обычно в виде голов животных – лошади или барана, и (наиболее распространенная) несколько стилизованная фигура круторогого барана на коротких ножках-подставках; вода наливалась через специальный венчик на спине барана и выливалась через морду. Бывали и усложненные рукомойники этого стиля, с головами двух животных – обычно барана и лошади – на концах. Воспоминание о таких рукомойниках сохранились и в середине XIX в. в бытовавших в некоторых городах (например, в Туле) поговорках-загадках типа: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове» (Рабинович, 1947а, с. 61).
Из металлических сосудов, распространившихся в быту горожан в XVI – XVII вв., назовем блюда, миски, плоские тарелки, ковши, стаканы, разнообразные небольшие чарочки для крепких напитков и два особенно характерных сосуда – братину, напоминавшую по форме небольшой горшок с шаровидным туловом и служившую для питья вкруговую (откуда и ее название), и ендову – невысокий сосуд с округлым туловом и удлиненным носиком-сливом. «Оловянник», служивший в XVI в. и мерой жидкостей, нами уже упомянут.
Кроме всех описанных сосудов, непременную часть сервировки стола горожанина составлял набор для разного рода острых приправ – уксуса, соли, перца, всяких соусов, для которого источники употребляют общее название судки. Можно предположить, что в качестве судков употреблялись и обычные сосуды, но малого размера – горшочки, кубышки, кувшинчики и т. п. Находки таких чернолощеных сосудиков, которые считаются обычно игрушечными, в городах нередки.
Источники XVI – XVII вв. называют среди домашней утвари разнообразную металлическую столовую посуду – большие оловянные мисы, оловянные блюда разных размеров – большие, средние и меньшие (ДАИ III, № 55, с. 206 – 207). «А столовые сосуды: оловяники и братины и ковши, оуксусницы, перечницы, росольницы, солоницы, ставци, блюда, лошки, скатерти, фаты (накидки. – М. Р.) всегда бы было чисто и готово на стол и на подставци... а ества и питие на стол понести, осмотря, чтобы то судно было чисто же бес пороха и бес пригарины... да тут ни кашлять, ни сморкать – отшед, вычистить нос или выкашляться, ино не скаредно, а вежливо». Всю столовую посуду Домострой предписывает мыть после еды трижды в день горячей водой и вытирать (Д., ст. 48 – 49, с. 48 – 49).
В богатых домах вырастает значение парадной столовой (в особенности металлической – серебряной, позолоченной и пр.) посуды. Поставцы с красивыми и дорогими сосудами украшали помещения, где принимали гостей. Престижно было, чтобы на поставцах стояли и такие сосуды, которые в данной трапезе не Употреблялись. У крупных феодалов и богатых купцов можно было увидеть сосуды как русской работы, так и иноземные. Представление об этом дают коллекции Оружейной палаты, изобилующие драгоценными сосудами, подаренными иноземными государями, поднесенными купцами или просто купленными за границей. Вероятно, у придворных и гостей собрания драгоценной посуды были не так богаты, но все же немалоценны. Во всяком случае, отдельные вещи, сохранившиеся от этих собраний и попавшие в музеи, обычно хорошей работы. Впрочем, и посуда самих московских князей, как справедливо отмечает К- В. Ба-зилевич, до конца XV в. не была так обильна драгоценными сосудами, поскольку не позволяли средства (Базилевич). Это, впрочем, надо понимать так, что в более поздние времена князья и цари сделались еще богаче, но относительно среднего горожанина роскошь их была велика. Среди дорогих сосудов художественной работы, принадлежавших московской великокняжеской семье, были ковши разных размеров и форм – ладьевидные для разливания, круглые для питья. Первые назывались также наливка, чернило, вторые – овкач, чум, питий ковш. Плавной ковш для разливания представлял собой как бы маленькую серебряную ладью с фигурным «носом»-ручкой: он должен был плавать в сосуде с напитком. В больших круглых блюдах (лебяжьих, гусиных, поменьше – икорных) кушанья подавали на парадный стол. Высокие цилиндрические или призматические, а иногда расширявшиеся кверху достаканы были предками современных стаканов и позже стали делаться из стекла. В XIV – XV вв. они были редки и привозились из Византии («достакан царегородский»). Индивидуальными сосудами были для крепких напитков чаши и чарки (Николаева, с. 206 – 216).
Среди имущества волоцкого князя Ивана Борисовича (начало XVI в.) названы 30 серебряных блюд, 5 мисок, перечница, уксусница, 3 солонки, 9 чарок, 8 ковшей, 1 достакан, 1 сковорода и еще какой-то «серебряник». Еще 3 ковша и кубок были заложены. К концу жизни князь сохранил жалкие остатки прежнего фамильного серебра – 65 драгоценных предметов. У некоторых других князей столового серебра было значительно больше: например, у углицкого князя одних серебряных блюд имелось 125 (Николаева, с. 241 – 242). С таким столовым запасом уже можно было давать пиры, не рискуя ударить лицом в грязь перед гостями. А сколько же столового серебра должен был иметь сам великий князь московский?
Возможно, что и у рядового горожанина в избе на грядках (полках) красовались столовые сосуды, какие были ему доступны. В частности, черные лощеные сосуды зачастую были прекрасно выполнены и, по-видимому, ценились. На это указывают приведенные выше надписи.
В XVII в., в особенности в его середине и второй половине, распространилась новая мода на утварь. Русские гончары освой ли технику изготовления поливных ценинных сосудов, среди которых преобладали также горшки, но много было кувшинов и иной столовой посуды. Особенно красивы были парадные кувшины сложных форм для подачи на стол напитков – кваса, браги, меда. Но ценинная посуда была дорога; она не вытеснила из обихода рядовых горожан посуды чернолощеной. Нужно сказать, что отдельные ценинные изделия (погребальные сосуды, плитки для полов и т. п.) производились и применялись уже в XIV в., но были достоянием только самого высшего круга феодалов; несколько более распространены были упомянутые выше привозные восточные поливные чаши – пиалы, но и они были дороги и потому редки.
Наряду с ценинной стала производиться и стеклянная посуда – стаканы, рюмки и в особенности бутылки, – квадратные в сечении, разных размеров штофы из мутно-зеленого стекла, которые особенно распространились в связи с тем, что в них разливалась казенная водка. Осколки штофов очень часты в слоях XVIII в. Однако хрупкость стекла и вообще его низкое качество обусловили и узость применения стеклянной посуды.
XVI – XVII века были временем наибольшего расцвета производства и наиболее широкого применения деревянной посуды (рис. 19). Еще в XVI в. С. Герберштейн отмечал специализацию некоторых районов на производстве токарной посуды (например, в Калуге выделывали «кубки и другие вещи из дерева, имеющие отношение к домашнему хозяйству») (Герберштейн, с. 108). Крупные центры этого производства были также в селах и слободах Владимирского, Московского, Тверского уездов, сбывавших свою продукцию в города (Просвиркина, с. 7, 19). Широко употреблялись деревянные ковши, скобкари (с двумя ручками), ополовники (разливательные ложки), маленькие ков-шиш-наливки, ендовы, ставцы (сосуды с крышками), братины, маленькие чашки на ножках – чарки и более широкие и глубокие мисы, тарелки. Местные мастера производили сосуды, отличавшиеся размерами, деталями формы, особенностями орнамента и отделки поверхности (Просвиркина, с. 25 – 50). Если братины, чарки, ставцы, ендовы подражали городским металлическим сосудам, то ковши, скобкари и пр. носили явный отпечаток крестьянского творчества. Наряду с привозной из деревни посудой горожане продолжали пользоваться и продукцией городских ремесленников-деревообделочников. Найденная при раскопках городов деревянная посуда с остатками росписи свидетельствует о древности этого способа украшения.
Изменения в пище, которые мы отметили для четвертого этапа развития городов, и особенности появления у высших слоев городского населения множества блюд западноевропейской кухни требовали и иного оборудования самой поварни, которая стала называться на немецкий лад кухней. В XVIII – XIX вв. с увеличением тесноты застройки городов, развитием строительства доходных домов уже не всякий даже зажиточный горожанин мог иметь поварню отдельно от дома и отводил под кухню одну из комнат квартиры. А у рядовых горожан кухня все чаще отделяется от жилых комнат того же дома. К. А. Авдеева отмечает, что кухня должна находиться вблизи погреба и иметь холодный чулан. Наряду с русской печью (такой величины, чтобы могла вместиться корчага с квасом) в кухне устраивалась плита без духов-
18. ДЕРЕВЯННАЯ ПОСУДА XII – XIX ВВ.:
1, 2 – ложки (Новгород XIII в., Москва XV в.); 3 – черпак XV в. (Москва); 4 – ковш XIX в. (Козмодемьянск); 5 – ковш XVII в. из капа; 6 – 8 – миски XIV – XVI вв. (Москва); 9 – тарелка XVI в. (Москва), видны следы резания мяса; 10 – ставец с росписью северодвинского типа, XII в.; 11 – братина конца XVII в. с росписью северного типа и надписью «Господа гостите, пьяны не напивайтесь, вечера не дожидайтесь»; 12 – кубок XIV в. (Новгород); 13, 14 – блюда (Новгород)
ки («английская») или с духовкой. Открытый очаг, пишет Авдеева, нужен только для жаренья на вертеле, «без чего можно обойтись». Кухонную мебель составляли полки для посуды и каток – стол для разделки продуктов, ларь и шкаф одновременно. Чтобы не разводились мухи, тараканы и пр. кухню необходимо убирать не реже, чем раз в неделю (Авдеева, 1851, ч. I, с. 1 – 2).
Расширился и ассортимент кухонной посуды (Авадеева называет 56 ее видов, среди которых и традиционные для русского города горшки и корчаги, деревянные квашни, чашки, лохани, бочонки, ушаты, ведра, сита, решета, веселки – в форме весла – для размешивания теста, скалки и лопаты для сажания хлебов, а также железные сковороды, листы для хлебов, ухваты, сковородки, сечки и чугуны. Есть и специальная посуда для приготовления западноевропейских блюд: медные формы для желе и пудингов, жестяные терки, шумовки, формы и резцы для пирожного, шпиговальные иглы, особый веничек для сбивания сливок) (Там же, с. 3 – 9).
Оживившиеся сношения с Западной Европой, путешествия, даже войны способствовали проникновению в Россию среди прочих новшеств и массовой посуды западноевропейского образца. Это были пивные кружки, стаканы,чайные (см. с. 247), кофейные и столовые сервизы. Сервизы были разнообразны: от «солитера» – набора посуды для трапезы одного только человека – до огромных сервизов на десятки персон, состоящих из сотен предметов. Появление и распространение сервизов относится в основном к середине и главным образом ко второй половине XVIII в., когда освоено было производство фарфора. До того русские фабриканты производили фаянсовые сервизы. Фарфор на первых порах был очень дорог, и фаянсовая посуда бытовала одновре-
19. ЧАЙНЫЕ ЧАШКИ И БЛЮДЦА РУССКОЙ РАБОТЫ СЕРЕДИНЫ XIX В.
менно с ним в не очень богатых домах (или для прислуги). Фарфоровая и фаянсовая посуда, распространенная и в Западной Европе, постепенно проникала и в быт рядовых горожан, вытесняя и деревянную, и глиняную, в значительной степени и металлическую. В XIX в. фарфоровые или фаянсовые тарелки и чайные чашки можно было найти едва ли не в каждом городском доме. Вместе с тем особенности русского городского быта сказывались и в самом составе выпускаемых промышленностью сервизов. Так, обычай пить чай в трактирах привел к выпуску специального набора «пара чаю», включавшего два чайника – большой для кипятка и малый для заварки, чашки и блюдца на подносе.
Вообще распространение обычая чаепития довольно сильно повлияло на состав домашней утвари. К концу рассматриваемого нами периода самовары были не только в общественных заведениях но и во многих домах. Даже о маленьком городе Кадникове корреспондент Географического общества писал, что почти в каждом доме имеется «все для чая» (нужно понимать – самовар с трубой, поднос и чайная посуда). Если в конце XVIII – начале XIX в. преобладали еще самовары западноевропейских форм (например, в стиле классицизма – похожий на античную ; урну) и вообще формы самоваров были разнообразны и приспособлены для разных особенностей быта, то с развитием тульского самоварного производства этот вид утвари стал более маесовым и утратил первоначально присущий ему аристократизм.
Одновременно с внедрением в быт столовых и чайных сервизов обогатился и набор инструментов для еды. Деревянные ложки в городах были в значительной степени вытеснены металлическими, причем в обиходе различали ложки разных размеров и назначений: чайные, десертные, столовые; появились специальные столовые ножи, а также вилки. Вилка была и в середине XIX в. даже для городских чиновников предметом сравнительно новым и отчасти аристократическим, так что можно было, например, не нарушая хороших манер, угощать за столом соседку со своей вилки.
При всем том, что в городском быту распространялась утварь европейского образца, социальные различия в этой области оставались весьма глубокими. У богатых вилки, ножи и ложки бывали серебряными (существовал даже термин «столовое серебро»), тарелки и чашки – тонкого фарфора, рюмки, стаканы и графины – хрустальные или тонкого прозрачного стекла, и вообще накрытый стол изобиловал дорогими предметами. Стол богатого горожанина украшали также сосуды, так сказать, служебного назначения – передачи (бутылки и рюмки на столе непосредственно не ставились, а вставлялись в бутылочные и рюмочные передачи; сами эти названия говорят о том, что сосуды должны были при угощении передаваться из рук в руки). У бедного горожанина ложки, вилки и ножи были железными, с деревянными или костяными черенками, тарелки и чашки – фаянсовые, стеклянная посуда – из толстого зеленого стекла, да и вообще всего этого было гораздо меньше, так что приглашая гостей, приходилось, как уже было сказано, иногда брать ложки у соседей. Как и в более ранние времена, посуду берегли и бедные и богатые. Хозяйственная книга середины XIX в. рекомендовала рачительному хозяину оставить для ежедневного употребления лишь самую необходимую посуду, а остальное держать в шкафу для торжественных случаев. Сервировали стол индивидуальными приборами (причем некоторые серебряные вещи рекомендовались и для небогатых) с подставками под ножи, вилки и бутылки, корзинами для хлеба – плетеными или из папье-маше, граненым или литым хрусталем. Автор отмечает, что «фарфор теперь не дорог», но фарфоровые сервизы есть только у богатых и тоже употребляются не каждый день, что у русских фаянсовая посуда еще «отстала от заграничной», что оловянную посуду гостям не подают, а для семейного употребления хорошо «польское серебро» (Авдеева, 1851,ч. II, с. 21 – 32).
В заключение нужно отметить усиление влияния городской утвари на деревенскую. Это выразилось прежде всего в распространении индивидуальной посуды: хотя до конца рассматриваемого нами периода в крестьянской семье ели по большей части из одной общей посуды, в каких-то случаях стала употребляться и посуда индивидуальная. Так, А. Н. Радищев видел в крестьянской избе «деревянные кружки, тарелками называемые» (Радищев, с. 186), которые, возможно, употреблялись, как и в древности, для нарезывания мяса в щи (тут же упомянута и деревянная чашка), но могли быть и индивидуального пользования, как это было в городах еще в XVII в., – ведь местность эта расположена на Петербургско-Московском тракте. Многие предметы утвари, прежде распространенные в городах и оттесненные в XVIII – XIX вв. утварью западноевропейского образца, продолжали распространяться в деревню и на последнем из намеченных нами этапов. Еще обогатился, в частности, ассортимент керамической посуды. Деревня наряду с городом стала важным потребителем продукции таких промышленных районов, как Гжель, Скопин и др. Нарядная поливная посуда часто встречалась в это время и в крестьянских избах.
Мы рассмотрели питание русских горожан в его развитии за тысячу лет. Ни круг используемых продуктов, ни состав кушаний, ни трапезы, ни связанные с ними обычаи не оставались неизмененными. Освоение новых территорий, хозяйственный прогресс, торговые и культурные взаимосвязи с соседними и отдаленными народами, социальное расслоение, общность и противоположность города и деревни, наконец, сложение всероссийского рынка – все эти факторы оказывали влияние на формирование русской кухни, на формирование стола горожанина. На каждом из четырех этапов развития городов были общие черты русской кухни и свои, местные особенности. Вчерашние инновации в одних случаях укоренялись, становились традициями, в других не приживались, отмирали, исчезали бесследно. Мы видели это на примерах взаимопроникновения областных блюд и способов питания, освоения русскими горожанами блюд народов Приуралья, Сибири, Востока и Европы и вместе с тем наблюдали стойкость традиций питания, готовки в русской печи, многовековую приверженность к столу, основой которого были хлеб и квас, щи и каша, что не мешало обогащению русской кухни сотнями новых блюд.
Из всех областей материальной культуры пища обнаруживает, пожалуй, наибольшую близость горожан к крестьянам (что связано прежде всего с общностью сельского хозяйства). Вместе с тем и в этой области можно наблюдать явления, которые возникли в деревне, но уже очень рано трансформировались в городе и, в свою очередь, оказали влияние на деревню.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Мы рассмотрели главнейшие области материальной культуры русских горожан – жилище, одежду, пищу и утварь- – в период феодализма. Другие проблемы городской жизни – хозяйственные занятия, застройка и планировка городов, а также общественный и домашний быт горожан – были предметом исследования нашей предыдущей работы «Очерки этнографии русского феодального города. Горожане, их общественный и домашний быт». Выводы, предлагаемые теперь вниманию читателя, построены в значительной мере на материале обеих книг, которые с самого начала были задуманы как единое исследование. Некоторые положения, лишь намеченные в первой книге, получили развитие во второй.
Сюда относится, например, определение хронологических рамок исследования. С самого начала было решено рассматривать тысячелетний период феодализма целиком. Это первая в нашей исторической науке попытка охватить в одном исследовании столь длинный хронологический период развития русских городов и городской жизни. Наши предшественники даже в обобщающих работах ограничивались обычно значительно более короткими отрезками этого пути – несколькими столетиями, одним столетием или даже полустолетием, притом взяв лишь часть территории или часть проблематики (например, «Древнерусские города», или «Города Московского государства в XVI в.», или «Социально-экономическая история русского города. Вторая половина XVIII в.»).
Безусловно, их опыт показал, что выбор короткого хронологического отрезка имеет ряд преимуществ: такой период обычно лучше обеспечен источниками и позволяет более подробное рассмотрение объекта. Но уже тогда было выявлено обилие разнообразных источников и для тысячелетнего периода, а в ходе дальнейшей работы выяснились и такие преимущества рассмотрения всего периода феодализма целиком, как создающаяся при этом значительно более глубокая историческая перспектива, возможность проследить исторические корни многих явлений городской жизни, пути их развития, преемственность типов. Благодаря такому подходу удалось доказать древность многих этнических традиций, выявить особенности соотношения традиций с инновациями. Пожалуй, наиболее эффективно рассмотрение в глубокой исторической перспективе как раз явлений материальной культуры, характеризующих городской образ жизни. Наиболее ярким примером является сложение типа жилого дома рядового горожанина с его немногими вариантами, восходящими к древнему восточнославянскому жилищу середины I тысячелетия н. э. Рассматривая это явление в его развитии век за веком, мы видим и постоянные тесные взаимоотношения горожан и крестьян, взаимосвязи и взаимовлияния городского и сельского жилища.
Подобный же эффект дает рассмотрение в исторической перспективе женской городской одежды: получив от окрестного славянского сельского населения комплекс женского костюма с поневой, горожане создают на его основе комплекс одежды с сарафаном, который уже в XVI – XVII вв. стал активно проникать из городов в сельские местности, вытесняя поневу. Но не успел этот процесс закончиться, как в XIX в. из городов пошла новая волна городской моды – женский костюм, состоящий из кофты и юбки, – так называемая парочка.
Пожалуй, наибольшая и притом очень устойчивая зависимость города от окрестного сельского населения видна в сфере питания. Это и естественно, поскольку в течение всего рассматриваемого периода деревня была питательной средой города и не только в переносном, но (от века к веку все больше) и в прямом смысле. Крестьянский тип питания «щи да каша» преобладал у простых горожан и в XIX в. Однако мы указали в соответствующем очерке довольно много блюд и такие установившиеся для всего народа обычаи, как чаепитие, активно воспринимавшееся крестьянами из города еще в XVIII – XIX вв., когда его называли «самоварной роскошью».
Та же картина тесной связи и взаимных влияний города и деревни выявляется и при рассмотрении на протяжении длительного периода основных и подсобных занятий горожан, в особенности их земледельческих занятий, которые также корнями своими уходили в деревню, но, получив в городе высокотоварный характер, в свою очередь, оказали значительное влияние на крестьянское хозяйство.
Мы привели здесь лишь наиболее впечатляющие, наиболее обобщенные примеры. В тексте книги их несравненно больше. Можно сказать, что почти каждое явление материальной культуры, общественного и семейного быта горожан коренилось в крестьянскому быту, но серьезно перерабатывалось в городах и снова возвращалось в сельскую местность значительно измененным (в большинстве случаев обогащенным, но иногда и упрощенным). Такой обмен культурными ценностями, формирование общих явлений культуры в результате взаимосвязей и взаимовлияний происходили непрерывно и играли большую роль в создании народной культуры как целого. Город, таким образом, активно взаимодействовал с традиционной народной культурой, являлся важным участником ее формирования. Это особенно ясно видно при рассмотрении длительных хронологических периодов.
Изучение развития материальной культуры за тысячелетний период приводит еще к одному общему выводу: материальная культура города не в такой степени, как материальная культура села, зависит от природных условий, от ландшафта. Причина этого, как нам представляется, в самом характере города как поселения: в его значении местного культурного, экономического, зачастую – и административного центра, в развитии промышленности и торговли, в оживлении связей с другими городами и землями, благодаря чему в городах более распространены разного рода инновации и усовершенствования. На несколько столетий раньше, чем в сельской местности, в городе исчезают полуземлянки, и уже с XIII в. повсюду распространяются наземные рубные дома с той разницей, что в местностях, бедных лесом, на строительство идут деревья менее подходящих пород, а иногда сруб сооружают даже из «розного лесу», т. е. не из отборного, а из подручного материала. В городах раньше распространяются агротехнические новинки, новые сельскохозяйственные культуры (в особенности садовые и огородные), более эффективные породы скота. Сельскохозяйственная зональность оказывается в городах как бы несколько сдвинутой или стертой: широкие возможности обмена (включая обмен семенами, обмен опытом и т. п.) как бы размывают ее границы. Например, горожане в Московии еще в XVI в. освоили выращивание теплолюбивой дыни.
Вместе с тем городской быт испытывал влияние деревенского. Например, в древнем городе Чернигове – некогда важном центре Древнерусского государства в XIX в. наблюдались специфические украинские бытовые черты не только в такой близкой к сельскому населению сфере, как питание, но и в такой, как домостроительство, где город занимал ведущее место: на столе черниговца нередок был борщ, а в интерьере дома – так называемый «пiл» – невысокая площадка для спанья рядом с печью.
Мы говорили выше, что народная культура создавалась крестьянами и горожанами в тесном контакте. Наиболее широкой и устойчивой зоной контактов между крестьянами и горожанами были малые города – местные экономические и культурные центры. Общение и обмен культурными ценностями были здесь практически беспрепятственны и непрерывны. Сельская местность начиналась непосредственно у самой городской черты, и еще в XIX в. окраинные городские приходы включали и соседние деревни, не имевшие своих церквей, так что постоянное общение крестьян и горожан шло не только на городском рынке, не только на гуляньях или при взаимных гостеваньях, но и во время церковной службы.
При этом весьма высок был престиж города. В ответах на Программу Географического общества неоднократно встречаются указания на то, что крестьяне стремятся во всем подражать горожанам: и в одежде, и в строительстве домов, и в пище, и в некоторых обрядах. Если же учесть, что задолго до того основные элементы народного костюма, жилых и хозяйственных построек, народной кухни были получены горожанами от крестьян, перед нами свидетельство того обмена культурными ценностями, о котором только что говорилось. Конечно, речь идет не только о простом обмене «деревня – город – деревня» (хотя и он, по-видимому, происходил неоднократно). Город передавал деревне то, что раньше получил от нее, как сказано, в измененном виде. И в процессе переработки немалую роль играли влияния близких и отдаленных областей и иноземные влияния, которые, будь то христианство с его обрядами, или некоторые новые сельскохозяйственные культуры (например, картофель или подсолнечник), или фасоны обуви и одежды, попадали в русскую деревню через города, так что обратная волна влияний несла еще дополнительные инновации внешнего происхождения.
Малые города были наиболее широкой и постоянной, но отнюдь не единственной зоной соприкосновения горожан и крестьян. Контакты имели место и в сельской местности, на ее многочисленных рынках. Более отдаленные, но зато и более крупные рынки и культурные центры – средние и крупные города – также были важной зоной контактов. Помимо рыночных отношений, тут имел место более или менее регулярный (особенно на III и IV этапах развития городов) отход, обучение у ремесленников и в учебных заведениях, рекрутчина и совместное участие горожан и крестьян в войнах, наконец, богомолья, посещение монастырей, – все это были различные формы контактов, также способствовавшие обмену культурными ценностями.
Как отмечал В. В. Покшишевский, одной из особенностей процесса урбанизации в России было то, что «города страны четко сложились в сеть, иерархической основой которой были административные ранги городов; две столицы – Петербург и Москва, центры генерал-губернаторств (главным образом на окраинах), губернские и уездные города, заштатные («безуездные») города, местечки (в некоторых западных губерниях)» (Озерова, Покшишевский, с. 38). В предлагаемой книге, говоря о малых, средних и крупных городах, мы имели в виду как раз постепенное складывание такой иерархической структуры еще на первой стадии процесса урбанизации, на которой находились, по мнению исследователей, русские города эпохи феодализма (Покшишевский, с. 137 – 138).
Если на двух древнейших из намеченных нами этапов развития городов выделяются города «стольные» – столицы княжеств и более мелкие местные центры (принцип их определения см.: Куза, с. 63 – 65), если третий этап знал уже только одну столицу, крупнейшие из бывших стольных городов продолжали существовать как значительные центры, а меньшие стольные города сохранили роль местных центров, то на четвертом этапе сложилась уже окончательно описанная только что сеть городов.
Мы видели, что разные категории городов – каждая по-своему – отдавали деревне то, что было получено городом в целом, участвовали в постоянном обмене культурными ценностями, приводившем к созданию народной культуры. Тут действовала непростая схема «деревня – малый город – средний город – крупный город», хотя и такую схему можно представить себе как частный случай. Несомненно, были важные территориальные и хронологические особенности процесса, которые следует учитывать.
Так, в исторической литературе не раз отмечались уже особенности развития в эпоху средневековья северо-западных русских городов – Новгородской и Псковской земель, где малые города были редки и, по-видимому, не играли столь большой роли, а главные города были очень крупными, важнейшими торговыми и культурными центрами. Анализ берестяных грамот показал крепкие непосредственные связи Новгорода со многими частями его волости. Но, во-первых, и в Новгородской, и в Псковской земле все же существовали тогда малые города, которые не были только крепостями (достаточно назвать Старую Русу или Старую Ладогу), а, во-вторых, с основанием в XVIII в. Петербурга исключительное значение Новгорода и Пскова отошло далеко в прошлое, и Санкт-Петербургская, Олонецкая, Псковская и Новгородская губернии получили ту же административно-территориальную структуру, что и остальная Россия со множеством малых городов.
Уездные и заштатные города России, много раз обрисованные в литературе «медвежьи углы», вместе с другими, более крупными центрами сыграли все же огромную роль в развитии русской народной культуры, в становлении этнического самосознания народа в целом и классового самосознания каждой социально-профессиональной группы в частности. Будучи центрами местных рынков, они активно участвовали в образовании единого всероссийского внутреннего рынка.
Приступая впервые к обобщающему исследованию русских городов эпохи феодализма, мы, естественно, стремились выявить прежде всего те общие черты, которые роднили городские поселения между собой и отличали их от поселений сельских. Вместе с тем очевидно, что при общем характере городских поселений и множестве общих этнокультурных черт оставалось также достаточно особенностей, как местных, так и присущих различным типам городов, существовавших на определенном отрезке времени. Однако эти особенности яснее обрисовываются при рассмотрении относительно более коротких периодов и со значительно большим трудом прослеживаются на протяжении всего тысячелетия. В большинстве своем они характерны для тех или иных его частей. Выделение типов и исследование локальных особенностей городов, лишь намеченное в предлагаемой книге, остается задачей дальнейшей работы.
Русский феодальный город много способствовал созданию и развитию лучших традиций, формированию народной культуры, этническому и этнокультурному развитию русской народности и нации.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ПРИЛОЖЕНИЕ I
ОПИСАНИЯ ДВОРОВ XVI-XVII вв.
(обзор источников)
Для выяснения состава городского двора XVI – XVII вв. основные материалы дают письменные источники, в особенности разного рода акты, которые зачастую содержат довольно подробные перечисления находящихся на усадьбе построек и, что особенно ценно, сообщают их точное назначение и наименования. Приводя здесь выдержки из множества актов, мы предпосылаем им несколько кратких замечаний.
Этот источник обилен, но все же неполон. Прежде всего приходится отметить некоторую неточность описаний дворов, вернее, их неполноту. Например, трудно представить себе какую-либо городскую усадьбу без ворот и забора. Между тем ворота упоминаются в актах сравнительно редко, разного рода заборы – несколько чаще, и лишь в отдельных случаях мы встречаем подробное описание ворот (с точеными или резными вереями, одним или двумя полотнищами, с калиткой или без, покрытых или непокрытых) и заборов (например, сколько прясел «замета»). Точно так же, встречая в описи имущества какого-либо посадского человека крупный и мелкий рогатый скот, свиней, кур, мы по большей части тщетно ищем среди построек хлев, курятник, даже конюшню, хотя в других усадьбах того же города такие постройки упоминаются. При археологических раскопках в городах всегда открывается множество заборов.
Словом, более или менее полный перечень построек, составлявших городской двор, мы можем сделать лишь на основании всей совокупности письменных источников, дополняя их изобразительными и археологическими материалами. В письменных источниках мы находим до четырех десятков названий различных жилых и хозяйственных построек. К жилым относятся изба, горница, светлица, комната, задец, повалуша, жилой подклет, пристен, а также сени (мост), чулан, чердак, клеть, крыльцо, поварня, баня (мыльня), припере-док (предбанье); к хозяйственным – клеть, чулан, амбар, сарай, житница, конюшня, хлев, лавка, подклет, подызбица, подсенье, сенник, мелник, гумно, овин.
Разумеется, далеко не все эти постройки можно было встретить на одном (даже очень богатом) дворе. Вариативность в составе усадьбы была очень велика у различных социальных слоев населения; рядовые усадьбы имели существенные областные особенности и, разумеется, различия между усадьбами горожан и крестьян. Богатая же усадьба была почти одинакова и в городе, и в деревне, на севере и на юге страны. Например, далеко на северо-востоке в крепости Орле-городке на р. Каме усадьба Строгановых представляла настоящую крепость с оборонительными стенами и башнями, церковью, башенными часами (которые в 1639 г. были уже попорчены и лежали в чулане). Среди жилых и хозяйственных построек названы «горница с комнатою на подклетях и с сенями и с заборами и с чердаками, сенное крыльцо, погреба, чуланы, амбары, сени старые с горницею, и с подклети, и с подсеньем, и с чюланы, что в сенях и в подсенье, ворота большие и малые, баня черная, другая белая, каменная поварня со столовою горницею и с сенями и с двумя сенными чюланами, каменный дымоволок» (ДАЙ II, № 56, с. 90 – 92).
Раскопки, произведенные В. А. Обориным в Орле-городке, вскрыли эту богатую усадьбу с деревянными и каменными строениями, с печами, облицованными изразцами работы балахнинских мастеров (Оборин). На полвека раньше, в 1583 г., Вяжицкий монастырь купил у некоего дворянина Третьяка Скобельцына его двор в Новгороде Великом на Дослане улице. На этом дворе, построенном, стало быть, несколько раньше, вероятно в середине XVI в., стояли такие «хоромы»: «горница столовая белая на подклете с сенми на подсеньи, да горница с комнатой на подклете же, да сени на подсеньи, да повалушка на подклете, да перед комнатой сени ж, да горенка на подклете с сенми, да сушило с перерубом, а у сушила двои двери, а под сушилом погреб да ледник, да мылня на струбе, а перед мылней сени, да двое ворота большие на Досланю улицу, а другие ворота на Яколю улицу, да огород с деревцами с яблоневыми» (АЮ, № 97, с. 132).
На южной оконечности изучаемой нами территории, в позднейшей Воронежской губ., в с. Грезном был описан в 1677 г. двор воронежского помещика Аггея Лосева, бывшего выборным кабацким и таможенным головой в Воронеже. За хозяином числился долг по кабацким деньгам в 369 р. – сумма по тому времени немалая. Двор Лосева в с. Грезном был огорожен тыном, в котором были ворота с притвором. На дворе стояли хоромы «двойни в 6 сажен (т. е. размером примерно 12,5X12,5 м. – М. Р.) да повалушка 3 сажен, меж хором и повалуши двои сени со сходы, конюшня сосновая, на ней сушила сосновая 3 сажен, на леднику амбарец сосновый 3 сажен. Крыты хоромы и повалуши и сени лубьем и дором, конюшня да амбарец крыты дором, погреб с. выходом сосновый, другой погреб старый» (ТВорУАК, т. V, № 3079/1853, с. 463).
Мы видим, что усадьба богатого воронежского кабатчика из дворян мало чем отличалась от усадьбы «именитого человека» или новгородского дворянина. Во всяком случае, она не уступала им по обилию и добротности надворных построек.
Перейдем к описанию дворов рядовых горожан и сравнению их с крестьянскими. Воеводские наказы и в XVII в. продолжают употреблять для общей характеристики крестьянского и городского посадского двора привычное выражение «изба да клеть». Так, в 1635 г. ливенскому воеводе указывали, что служилые люди обязаны строиться в городе и остроге (т. е. внутри укреплений), где иметь осадные дворы – «избы да клети и запасы всякие... а велети всяким людям за городом и за острогом держати огороды, и овины, и клети от города и острогу подале... чтобы... в приход воинских людей... какие порухи не учинилось» (АМГ, т. I, с. 26) *. Видимо, хозяйственные постройки служилые люди имели вне города, поближе к своим земельным участкам.
Но и крестьянские усадьбы в этот период имели большее, чем раньше, количество построек, хотя жилой по-прежнему оставалась одна изба. Так, в упоминавшемся уже нами поместье воронежского таможенного и кабацкого головы Аггея Лосева селе Грезном было описано и имущество его крестьян. Эта заведомо неполная (Рабинович, 1975, с. 187) опись показывает, во-первых, относительное обилие и разнообразие крестьянских построек, во-вторых, довольно далеко зашедшее имущественное расслоение крестьян. Если у крестьянина Саввы Прасолова на дворе стояла одна лишь изба, то у Еремея Васильева в общей сложности было девять добротных построек (даже клеть на подклете). Не считая заборов-частоколов и ворот, на 6 крестьянских дворах имелась 21 постройка (в среднем более 3 построек на двор). Одинокая изба была только на одной усадьбе, «изба да клеть» – тоже на одной, на трех усадьбах были, кроме того, конюшни, на двух – омшаники, на одной – овин, на одной (самой богатой) – хизак ** и погреб. Избы у всех однокамерные, размером 2,5 – 3 саженей (5,4X5,4 – 6,5X6,5 м), т. е. больше, чем в предыдущие периоды. Ни на одном дворе не было ни сеней, ни бани. А вот клети, очевидно, расширялись (1,5 – 2 сажени, т. е. 3,2X3,2 – 4,3X4,3 м). В двух случаях клеть была «с приклетом», в одном – на подклете. И именно при такой расширенной клети на двух дворах было еще по одной «клетке» ***.
Примерно в то же время и, кажется, по тому же делу было описано имущество еще у тринадцати воронежских кабацких и таможенных целовальников, принадлежавших к различным социальным группам. Сейчас нас интере-
__________________
* В Заразске (Зарайске) в 1629 г. у многих дворов посадских людей были
гумна (АМГ, т. I, № 244, с. 263).
** Это слово того же корня, что «хызка», «хыза», «хижина» (ср.: Срезневский, т. III, стб. 1426).
*** А. А. Шенников справедливо полагает, что клетки могли служить жильем для отдельных пар большой семьи (Шенников, с. 72).
__________________
суют лишь находившиеся на усадьбах постройки. У казака Евсея Полухина на дворе были «изба да клеть»; у стрельца Семена Бороздина – «изба, да клеть, да сени ветхи, да баня ветха»; у казака Микиты Позднякова – «изба, клеть, конюшня, овин на гумне»; у посадского Данилы Самойлова – изба, клеть, баня; у вдовы посадского человека Никона Третьякова Дарьи- – «изба да клеть на подклете»; у казацкого атамана Ивана Дубровина – изба, клетьи сени, «онбарец на погребе», баня, повет, конюшня; у стрельца Терентия Клю-чанского – «изба да клеть»; у казака Якова Дехтерева – «изба, да клеть... да баня ветха... да конюшня, да хлев»; у посадского Матвея Долгова – «изба да клеть на подклете, меж ними сени... баня, конюшня, овин»; у посадского Тимофея Моисеева – изба, клеть, конюшня; у пушкаря Давыда Прибыткова – «изба... баня с присенцы»; у посадского Трофима Сукочего – изба, клеть, баня; у посадского Афролея Исаева – «изба, да клеть, да сени ветхи» (ТВорУАК, V, с. 43, 63 – 73, 478 – 481).
Всего на 13 дворах было 45 построек, т. е. в среднем более 3 на двор^ (точнее – 3,5), как и у крестьян. В числе построек упомянуты овин, гумно, хлев, говорящие о сельскохозяйственных занятиях этих горожан. Однако городская усадьба примерно в половине случаев имела баню, в одной трети – сени, которых, как мы видели, вовсе не было у крестьян того же уезда. Жилище из одной избы отмечено лишь один раз (и то на усадьбе этого пушкаря была еще «баня с присеньем»), жилище типа «изба да клеть» встречено 8 раз, трехкамерное жилище типа «изба – сени – клеть» – 4 раза (два – у посадских людей, один – у стрельца, один – у казацкого атамана).
Мы говорили, что трехкамерное жилище появилось в городах еще в XII – XIII вв. и распространилось более или менее широко лишь в XVI – XVII вв. Приведенный пример, по нашему мнению, подтверждает это положение. При всей отрывочности приведенных описаний 1671 – 1676 гг. видно, что горожане Воронежа (который в ту пору отнюдь нельзя было причислить к крупнейшим городам России) переходили к трехкамерному жилищу раньше окрестных крестьян.
Ту же картину, но на более обильном материале наблюдал Н. Д. Чечулин. Произведя выборку по писцовым книгам XVI в. владений Симеона Бекбулатовича в Тверской земле, он насчитал 345 крестьянских дворов. На этих дворах было всего 937 построек (т. е. менее трех на двор – еще меньше, чем в Воронежской земле). В их числе – 309 изб. На 15 усадьбах изб не оказалось вовсе, зато на 6 было по две избы, 15 пристенов. Бань было 54 (т. е. одна баня приходилась почти что на семь дворов), клетей – 215, сенников и сенниц – 153, напогребиц – 37, овинов – 21, житенок и житниц – 21, поварен и хлебен – 12, конюшен и хлевов – тоже только 12, 11 мшаников, 9 повалуш и 1 амбар. «Чаще всего, – писал Н. Д. Чечулин, – встречаем дворы, состоящие из избы и клети или избы и сенника с какою-нибудь еще одною постройкою» (Чечулин, 1893, с. 56; ПКМГ II, с. 65 – 68). Добавим от себя, что сеней («моста») не оказалось ни на одной из 345 усадеб. Следовательно, крестьянское жилище обширного района к северу от Москвы в XVI в. еще не знало ни двух- ни тем более трехкамерной связи. То же можно сказать и о значительном районе на юге Московского государства в Кромском и Елецком уездах позднейшая Орловская губ.). А. А. Шенников привлек материалы XVIII в. по 175 крестьянским дворам этих уездов. На них оказалось в общей сложности 233 постройки (в том числе две избы на дворе – 34 раза, изба да клеть – 6 раз, изба с сенями – 5 раз, трехкамерная связь «изба – сени – клеть» – всего два раза, притом на одном и том же дворе). «Образование связей, – пишет он, – еще только начиналось и господствующий тип связи еще не определился» (Шенников, с. 65 – 68). Тем с большим основанием это можно сказать о XVI – XVII вв., когда подавляющее большинство крестьянских жилищ, как мы видели, были однокамерными.
Рассмотрим еще некоторые данные письменных источников о составе двора и жилищах горожан в XVI – XVII вв. В том же Воронеже в 1676 г. на дворе у пушкаря Матюшки Аносова были «изба, против нее клеть, меж избы и клети сени забором», т. е. последние были не срубной, а столбовой конструкции; у Дениски Воронова – одна лишь изба, а из хозяйственных построек – гумно; у Василия Хрипукова – «изба, против нее, клеть», других построек не отмечено; у Ивана Сенчишкина – «изба, да клеть, да погребица, да баня», а также гумно (ТВорУАК, т. V, № 2750/1524, с. 330 – 333; № 3018/1792, с. 416). Судя по жалобе воронежского воеводы, направленной в Москву в том же году, у многих стрельцов, имевших дворы в городе, были бани и печи во дворах. А некоторые служилые люди по прибору и вовсе не имели усадеб в городе. Так, примерно в то же время воронежский пушкарь Иван Селиванов просил разрешения проделать дверь в клети Пятницких ворот, ссылаясь на отсутствие у него осадного двора в городе.
Дважды, в 1674 и 1684 гг., была по разным поводам описана усадьба упомянутого уже ранее воронежского посадского человека Логина Осьминина. За эти 10 лет в составе ее не произошло никаких изменений – огороженный тыном двор, на нем изба, клеть, «тынный» (т. е. столбовой конструкции) погреб с напогребицей, баня (ТВорУАК, V, № 1810/524, с. 121).
Довольно скромным мог быть даже воеводский двор в небольшом городе. Так, острогожский воевода в 1652 г. занимал «две избы поземные, печи черные, меж ними сени досчатые». Были там еще мыльня, поварня, погреб, две конюшни и еще какой-то «сарай лошедем», т. е., видимо, тоже конюшня. Жилище этого воеводы было трехкамерным, поземным, типа «две избы через сени», почти как у рядового горожанина (ТВорУАК I, с. 71).
В г. Орле на усадьбе Алисовых в 1692 г. упомянуты горница на жилом подклете и баня (АЮБ III, № 304 – IV, стб. 115 – 116).
В Калуге в 1660 г. на воеводском дворе были «горница... 3-х сажен... вверх 30 венцов, в отрубе лес 4, 5-ти и 6-ти вершков; в горнице чулан дощатый, да перед горницей сени бревенные, а в сенях два чулана – один дощатый, другой бревенной, а из сеней в другие сени переходы... 3-х сажен... да... омшеник 3-х сажен, вверх 11-ти венцов... а поваренной подрубки вверх елового лесу 9 венцов да наверху нарублено полчетверта венца (всего – 12,6 венцов. – М. Р.) длиннику 4-х сажен, а поперег 3-х сажен». На усадьбе, купленной подьячим Василием Аггеевым, были: горница о... двух житьях (двухэтажная. – М. Р.), да повалуша, меж ими сени на жилых подклетах, в сенях чулан, да погреб, да ледник, над погребами сушило... сарай да баня, ворота створчатые, да огород... с яблоками,... двор весь в городьбе». Посадский человек Тихон Кирпичников купил в Калуге двор с такими постройками: «горница с комнатою на глухих подклетах, да повалуша с роскаты на жилом подклете, промеж горницы и повалуши сени и изба с сенями, сушило, ледник, да погреб, сарай, баня с сенми, конюшня, поварня, двор весь в городьбе, трои ворота, и с садом» (АМГ III, № 4, с. 2 – 3). Видимо, этот посадский человек был не из бедных.
В г. Шуе в 1673 г. за недобор налога с продажи лошадей были описаны дворы «конских целовальников». У Микишки Алексеева на дворе были: «изба да мост перед избою, анбар с верхним жильем, амбар же с пристенком; у Ондрюшки Коновалова – изба, да сени, да анбар с верхним жильем... да отхожий анбар на погребе, да баня...; у Ивашки Калинина – изба, да сени, да повалуша с нижним жильем, да позади анбар отхожий; у Мишки Данилова... изба, да перед избою мост, да анбар с верхним жильем, да баня, да угородное место... на том угороде луку посеяно... 5 гряд» (АШ, № 125, с. 222 – 234). У всех этих четырех посадских было трехкамерное жилище. Термины «сени» и «мост» в данном случае можно, кажется, считать равнозначными. По крайней мере, так они употреблялись в XIX в. (Даль, II, с. 357). Сени или мост соединяли избу с другой жилой постройкой – амбаром с верхним жильем (в трех случаях) или повалушей с нижним жильем (в одном случае). Нужно думать, что речь шла о двухэтажной постройке или постройке на подклете, используемом в качестве амбара. Бани были лишь на двух усадьбах из четырех. На 30 лет раньше в том же городе Шуе земский староста купил двор – «избу да анбар з дворового городьбою, и с вороты, и с запасным лесом». В 1656 г. крестьянин Корнил Еремеев продал свой двор в Шуе на посаде – «изба с предызбь-ем, да. против изба, анбарец, баня с предбанником» (АШ, № 55, с. 102 – 103; № 82, с. 151 – 152). В первом случае жилье было однокамерным, во втором – вероятно, трехкамерным, поскольку «предызбье» между двумя избами, – по-видимому, то же, что сени. В 1646 г. в Шуе за недоимку было распродано имущество кабацкого головы Луки Ляпунова: «на дворе горница с подклетом, повалуша, анбар, подле горницы баня с предбаньем и с передними вороты, подле ворот анбар, сенница, конюшня с погребом, 28 перил (прясел? – М. Р.)». Похоже, что горница и повалуша в данном случае не сообщались с сенями. Но у ручавшегося за Ляпунова и пострадавшего вместе с ним Ивана Сутори-на были на дворе «изба, да сени, да повалуша, баня с предбаньем, 19 перил (прясел? – М. Р.), да ворота», а у другого поручника – Тимофея Оверкьева – были «изба да пристен, да ворота, да 6 перил (прясел? – М. Р.), да в огороде 41 яблонь» (АЮБ I, № 55 – IX, стб. 262, 266 – 267). Наконец, двор шуйского воеводы, который строили в 1675 г., должен был включать белую горницу на жилом подклете (он назван «нутр жилой»), черную горницу с дымарем на омшанике, между ними – повалушку на амбаре, перед каждой горницей – сени и крыльцо с рундуком (АЮБ I, № 64 – II, стб. 460). Видимо, в Шуе трехкамерное жилище начало распространяться в середине XVII в. и возобладало к концу этого столетия.
В г. Угличе нам известно описание всего семи усадеб. Из них три – второй половины XVI в. Посадский человек – колпачник Савелий Серпов – продал Кирилло-Белозерскому монастырю свой двор в г. Угличе: «на посаде у торгу... изба плоская (т. е. без подклета. – М. Р.) трех сажен без лохти, а на мосту чюлан, житница мучная полутретья сажени, амбар в столбах (т. е. столбовой конструкции, вероятно, «взамет». – М. Р.) двух сажен, горенка меж углы двух сажен, у тое же горенки сени дубовые круглые полутретьи сажени, напогребица трех сажен, в погребе струб двух сажен, мылня все бревно дву сажен, перед мылнею пристен рубленой; а в огороде поварня квасная две стены в столбах четырех сажен, а две стены трех сажен; ...в огороде колодязь ворота с притворьем». Весь двор с огородом занимал участок 30x13 сажен (немного более 0,15 га). Все строения были, видимо, поземными, жилой дом двухкамерный, типа «изба – сени», («на мосту чюлан»). На том же дворе был и второй двухкамерный того же типа дом («горенка с сенями»). Баня тоже была с пристеном.
Другой угличанин – Е. М. Толмачов – был значительно богаче. Он владел в городе, по крайней мере, двумя усадьбами, одну из которых в 1572 г. подарил Кирилло-Белозерскому монастырю, а другую тому же монастырю продал. На каждом дворе было по каменной «палатке» с погребом, по избе (одна – с пристеном), по амбару. На подаренном дворе, кроме того, – баня, сенник, конюшня, двое сеней и еще одни сени у каменной палатки, на проданном дворе – повалуша и колодец. Постройки на этом последнем не были связаны, а на первом, вероятно, была многокамерная связь (изба с пристеном – сени – каменная палатка – сени), хотя прямых указаний на это нет, и постройки могли стоять и отдельно.
Четыре описанных угличских усадьбы – XVII в. Две из их (одна принадлежала посадскому человеку – зеленщику, другая – вдове посадского человека) имели только избу с пристеном (у зеленщика особо отмечено, что постройки еловые и есть ворота). На дворе Е. Е. Черногузовой, заложенном ею в 1634 г. Троице-Сергиеву монастырю, был трехкамерный дом (изба – сени – клеть), погреб с напогребицей, баня с предбаньем, огород, в котором находился колодец, общий с соседом (в Угличе это, как видно, было обыкновением). Наконец, от 1684 г. дошла до нас любопытная сделка: площадной подьячий Роман Емельянов продал тому же монастырю не двор, а только одни хоромы, которые стояли на посаде, на дворе И. Ф. Буторина. Это был трехкамерный трехэтажный дом (изба на подызбице – сени – горница на подклете, над горницей была еще «вышетчка») (УА № XXXVI, 12863/30; XXXIX, 12866/33 и XVIII, 12867/34, с. 73 – 75, 107). Из всех семи угличских домов у Емельянова единственный дом с подклетом, остальные шесть – поземные. Баня была на трех усадьбах. В XVI в. в Угличе отмечено три двухкамерных дома и ни одного трехкамерного, в XVII в. – один двухкамерный и два трех-камерных.
В Смоленске в 1656 г. на одном дворе упомянуты «две светлицы с каморками» (АШ № 132, с. 236 – 239).
Описание Москвы московским послом в Риме Дмитрием Герасимовым содержит и общую характеристику московских домов начала XVI в. Епископ Павел Иовий, записавший рассказ Герасимова в 1526 г., сообщает, что рядовые московские дома имели по три комнаты – «столовую, кухню и спальню» (Иовий, с. 263), и хотя здесь очевидна неточность характеристики помещений, получившаяся в результате того, что итальянец неточно понял Герасимова, все же можно видеть, что москвич говорил о трехкамерных жилищах. Московские акты XVI в. показывают, что процесс формирования трехкамерного жилого дома с сенями шел, видимо, в течение всего XVI столетия и усадьбы рядовых москвичей отнюдь не были так единообразны, как говорил Герасимов, желавший, вероятно, описать лучшие дома. В 1559 г. описан двор Якова сына Бундова «на Орбате... а на дворе хором: три избы да два пристена, да клеть, да мыльня, да погреб, да ледник с напогребицею, а огорожен двор заметом». В 1562 – 1563 гг. купец Прибылой Павлов сын заложил «двор свой в слободе княж Юрьевской... а на дворе хором: изба, да мыльна, да повалуша, да клеть, да лавка, во дворе». В 1579 г. некий протодьякон также заложил свой двор: «горница, да повалушка, меж их сени, да изба, да мылня с передмыленьем, да клеточка, да двои ворота, передние да задние, и с заборы, и с огородною пашнею, и с хмелевым колием» (АЮ, № 114, с. 147; 243, с. 264 – 265; 249, с. 266 – 267). В 1586 г. Соловецкому монастырю была частично продана, частично заложена московская усадьба: «горенка, да сени бревенные непокрыты, да погреб под сеньми, да мыленка ветха, да городьба кругом» (Забелин, 1869, с. 610). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что именно в этой, видимо, небогатой и к тому же запущенной усадьбе дом был двухкамерным типа «изба – сени». В усадьбе протодьякона был трехкамерный дом типа «изба – сени – изба» (в данном случае – повалуша). В двух остальных усадьбах, довольно зажиточных, такой связи не прослеживается. Пристены в усадьбе Бундова И. И. Срезневский толкует как пристройки (Срезневский, II, стб. 1468), возможно, жилые. Отметим еще, что бани были во всех четырех усадьбах, а подклетов не указано.
Иную картину представляла собой с XVI в. усадьба крупного феодала. Вот как описал свой московский двор князь Юрий Андреевич Оболенский: «А что на Москве на моем подворье хоромов на заднем дворе горница с комнатою, перед комнатою сени, перед горницей повалуша да сени же, да на заднем дворе две избы хлебные, да пивоварня, да поварня, да мыльня, а на переднем дворе две повалуши да анбар, а по другую сторону ворот два погреба, конюшня, две сенницы да житница. А столовую горницу с комнатою и с нодклеты, да повалушу комнат... да сени с задним крыльцом и с переходы, да горница одинака на конюшенном дворе» (АФЗиХ, II, № 207, с. 212). Из этого завещания можно понять, что на улицу выходил крепкий частокол с воротами, по сторонам которых стояли амбар, погреба, конюшня, две сенницы. На переднем дворе высились два башнеобразных здания – повалуши; господский дом с его горницами, комнатами, сенями, повалушами и переходами стоял в глубине усадьбы, за ним, на заднем дворе были обслуживавшие господский стол хлебные избы, пивоварня, поварня, а также баня. Видимо, отдельно стояла столовая изба с повалушей, сенями и переходами. Был еще и конюшенный двор с особой горницей. Возможно, и это описание не совсем полное, так как в таком дворе должны были быть еще «людские» избы для княжеской челяди.
Для характеристики московского жилища XVII в. имеется обильный материал. Не приводя здесь полностью описаний усадеб, в значительной части уже опубликованных нами (Рабинович, 1964, с. 228 – 232), попытаемся дать суммарную характеристику известных нам дворов. В нашем распоряжении имеются характеристики 16 усадеб, из которых 8 принадлежали служилым людям (переводчику Посольского приказа, трем подьячим, двум стольникам, стряпчему и вотчиннику – князю Гагарину), а 8 – посадским тяглецам (одному – Кожевенной слободы, двум – Кадашевской, трем – Бронной слободы, одному купцу Новгородской сотни, одному колокольнику) (См. АШ № 34, с. 58 – 59; АМГ II, № 147, с. 96; АМГ III, № 11, с. 18; АЮБ I, № 95, стб. 603 – 605; АЮБ II, № 126 – XIX, стб. 18 – 19; 126 – XVI, стб. 20 – 21; 148 – XIX, стб. 402 – 403; 148 – XX, стб. 404 – 405; 148 – XXIII, стб. 409 – 412; 244 – II, стб. 743; 258 – VIII, стб. 803 – 804; АЮБ III, № 304 – II, стб. 112 и др.). На восьми дворах посадских людей было 49 построек, т. е. в среднем на двор приходилось более 6 построек (вспомним, что в Воронеже было примерно 3,5). Но от этой средней цифры были значительные отклонения – у зажиточных колокольника и одного из кадашевцев было по 9 построек, у тяглеца Новгородской сотни и другого кадашевца – только по 3, тяглецы Бронной слободы (хлебник, ствольник и кузнец) имели по 6 построек, тяглец Кожевенной слободы, – 7. Но именно у него и у тяглеца Новгородской сотни не было сеней. На всех остальных известных нам московских усадьбах жилище было по меньшей мере трехкамерным. Всего на 16 усадьбах насчитывалось 19 сеней, т. е. у некоторых, особенно у феодалов, были не одни сени. Тяглецы имели, как правило, поземные избы (кроме богатого колокольника), служилые феодалы – горницы на жилых подклетах, повалуши о двух-трех жильях. Вообще, на этих богатых усадьбах было гораздо больше построек: на 8 дворов – 97, т. е. в среднем более 12 построек на двор (от 8 до 19). Характерно, что бани на дворах были менее чем у половины владельцев: на 16 дворов всего 7 бань. Остальные постройки распределялись примерно так: горниц на жилых подклетах – 12, повалуш – 3, поземных изб белых – 8, черных – 5, клетей – 4, чердаков – 4, чуланов – 6 (в том числе 2 отхожих), людских чуланов (для дворни) – 4, конюшен – 7, навесов – 2, погребов – 11, ледников – 2, сушил – 5, поварен – 2, кузниц – 2 (у ствольника и у кузнеца в Бронной слободе), крылец – 5, колодцев, амбаров и сенников по 2. Гумно и овин не отмечены ни разу. Обилие жилых и хозяйственных построек на подклетах, характерное для богатой московской усадьбы, можно проследить и по дошедшим до нас изображениям московских улиц XVII в. *
Наиболее распространенным типом жилища в Москве в XVII в. был трех-камерный. У посадских людей – преимущественно в варианте «изба – сени – клеть» или «изба – сени – чулан»; изба с навесом встречена всего один раз, изба с сенями – тоже один. У зажиточных людей преобладал вариант трех-камерного жилища - – «две горницы через сени» (сюда мы включаем вариант «горница – сени – повалуша»), хотя были и многокамерные дома с множеством горниц и комнат, сообщавшихся разнообразными переходами.
Характерно, что каменные жилые дома строили тоже трехкамерными в плане. Так, в 1686 г. в Москве на дворе колокольного мастера Федора Дмитриева сына Моторина были построены каменные палаты – «два погреба, над ними две жилые полатки, позади тех полат к улице проходные сени на 2 крыльца, под ними выходы из погребов, на перемычке полатка, чтобы под нею был проезд» (АЮБ II, № 254 – II, стб. 777 – 780). В основе это были две горницы, соединенные сенями. Внизу у каждой были погреба, наверху, образуя третий этаж, – еще палатка.
Ценные сведения о постройках дают псковские акты. В 1579 г. Кирилло-Белозерскому монастырю была пожалована усадьба, принадлежавшая, по крайней мере с середины XVI столетия, Преподобовым: «во Пскове в Серед-нем городе на Васне улице... а на дворе хором: изба трех сажен ветчана, да подклеть полуторы сажени, да изба дву сажен, да сенник на мшенике трех сажен, да анбар адны стены четырех сажен, а другие стены двух сажен, да на дворе же палата каменная, а у ней трои двери железные, а под нею погреб каменной да ледник, да в огороде сад, а в нем сто дерев яблочных (ДАЙ I, № 244, с. 390 – 391). Трудно сказать с уверенностью, что здесь была трехкамерная связь типа «изба – сени – изба», поскольку срубы изб, подклета и мше-ника разной величины и собственно сеней не упомянуто (назван «сенник на мшенике»). К середине и второй половине XVII в. относятся сведения об усадьбах псковичей, полученные из купчих грамот Поганкиных, владельцев знаменитых каменных палат, в которых сейчас располагается Псковский музей. Поганкины богатели и не упускали, как видно, случая приобрести в Пскове недвижимость – то двор, то дворовое место, то огород. Уже в 1645 г. их владения охватывали 7,5 дворового места. В 1651 г. приобретен за 40 р. двор Христины Ефремовны Самойловой: «горница с подызбицой, да сени дощатые с подсеньем, да повалыша о двух выладах, да на крыльце чюлан, да... погреб каменной с выходом, да ворота дощатые с задороги, да трепалня рублена в углах с задороги, да поднавес, да позад двора огород, а в огороде сад – воем яблоней да колодец да рябина» (Поганкин, I, с. 1). Характерно в этом классическом краю льноводства наличие на городском дворе льнотре-
__________________
* Например, на чертежах Приказа тайных дел.
__________________
пальни. Жилой дом, как видим, представлял собой трехкамерную связь типа «горница – сени – повалуша», все на подклетах. В 1669 г. куплен у монастыря двор: «изба да сени, да в сенях чюлан, а на улицу двое ворота: одни большие, а другие маленькие с вереями и с заметы» (Поганкин, III, с. 3). Неизвестно, кому принадлежал этот двор до того, как им завладел монастырь, но, видимо, небогатому горожанину. Дом поземный, двухкамерный («изба – сени»). Солидными были лишь забор взамет да ворота. В 1671 г. Поганкин купил за 25 р. двор соседа-пушкаря: «горница с подызбицей да подсенье, да погребной забор деревянной, да вереи, да воротен щит» (все это пушкарь должен был «свести», «а что есть стоячий тын около огорода да три яблони... да колодесь» – это отходило к покупателю) (Поганкин, V, с. 5 – 6). В 1670 г. у псковского помещика П. Т. Нагина куплен за 10 р. двор: «изба наземная да сени, да против сеней другая изба, да на улицу ворота, да позаде двора огород» (Поганкин, IV, с. 4). Дом трехкамерный («изба – сени – изба»), поземный, для помещика не слишком богатый. Из этих купчих видно, что во Пскове в ту пору дома на подклетах чередовались с поземными; распространена трехкамерная связь, но были и двухкамерные дома, а у богатеев вроде Поганкиных были и каменные жилые дома.
В конце XVI в. сам псковский «владыка» (архиепископ) жил в обычном срубном доме. В 1595 г. «начата двор делати владычень во Пскове на площади (т. е. вне крома. – М. Р.), мшили горницы и повалушу клали» (ПСРЛ, т. IV, с. 301). Двор включал, как видно, не одну горницу, повалушу, но и, возможно, какие-то другие постройки (речь идет лишь о начале строительства). Поэтому отсутствие упоминания сеней не говорит в данном случае о том, что не было «связи».
В Новгороде Великом на Кузмодемьяне улице в 1579 г. (т. е. уже после того, как город был почти уничтожен Иваном Грозным) описана усадьба, которую Петр Скобельцын купил у Афанасия Буйносова. Вероятно, большинство ее построек были возведены сравнительно недавно – за последние девять лет. «А хором в том дворе: горница большая на подклете, а связи у тое горницы сени с подсеньем, да клеть на подклете, да горенка на мшанике, да перед горенкою сенцы с подсеньем, да избушка воротная ветшана, а перед избушкою сенцы ветшаны, да у того же двора тын вострой, да двои ворота... огород, а в огороде деревец яблонных и вишневых двадцать...» (АЮ, № 91, с. 130 – 131). Здесь впервые употреблен термин связь для обозначения целой, видимо, конструктивно связанной постройки из нескольких срубов, соединенных сенями («горница – сени – клеть – сени – горенка»). Обратим внимание на то, что наряду с этой новой многокамерной постройкой на дворе есть и старая («ветшаная») двухкамерная типа «изба – сени».