В Греции, изобиловавшей в древности лесами, воспетыми Гомером и Гесиодом, уже к середине XIX века сохранились лишь отдельные рощицы. Вслед за лесами исчезли и реки, названия которых сохранила лишь история. «Если бы не море, то Греция стала бы похожа на северную Африку».
К тому же времени были срублены многочисленные леса Италии, покрывавшие горные возвышения и защищавшие страну от ветров – холодные ветры свободно загуляли по равнинам Ломбардии. Но особенно грустную картину представляли оголенные Апеннины – будто не горы это, а грандиозные развалины, пугающие постоянными обвалами и оползающими от дождевых потоков наносами.
Остров Сицилия, слывший европейской житницей, с истреблением лесов утратил плодородие своих земель, а климат стал до того сухим и жарким, что выгорала пшеница.
Раньше и сильнее всего леса были порублены в Испании. На создание одной только «Непобедимой Армады», направлявшейся на завоевание Англии, срубили более 500 тысяч вековых дубов – по четыре тысячи дубов на каждый корабль. Так что бесславная гибель могучего этого флота подорвала не только морское могущество Испании, как о том до сей поры утверждают историки, но причинила и немалый урон экологическому благополучию страны, урон, последствия которого вряд ли когда будут изжиты.
В Южной Америке, в Гренаде и Венесуэле лесоистребление имело такие же последствия, как и всюду – уменьшилось плодородие цветущих в прежние времена стран.
В Соединенных Штатах истребление лесов началось с первого шага европейских колонистов и продолжалось даже тогда, когда в других странах спохватились. В 80-х годах XIX века пресса сообщала: «В Соединенных Штатах за последние 50 лет ежегодно вырубается лесная площадь в 85000 квадратных лье».
Безумное истребление лесов во Франции, как утверждали историки, «еще более усилилось в 1762 году вследствие неурожая пшеницы; обезлесение, начиная с этого времени, становится как бы модою; правительство и частные лица наперерыв друг перед другом стараются по возможности и больше истреблять леса и превращать их в пашню, исходя из того начала, что одна и та же площадь, засеянная хлебом, приносит больше дохода, чем занятая под лесом. В этом согласны были все тогдашние экономисты». Через тридцать лет Национальный Конвент первой французской республики моду эту узаконил, предоставив полную свободу всем и каждому рубить лес сколько и где угодно. Народ, свергнувший монархию, славил своих избранников за эту меру, «дающую возможность бедным людям иметь бесплатно топливо и, кроме того, доставляющую материал для торговли». Короче, и сами топились, и, не таясь, еще и приторговывали на жизнь, разграбляя природные запасы, являющиеся бесценным наследством, варварски обращаться с которым, даже во имя прокормления, не имеет право ни одно поколение.
Нет, не всякая свобода на пользу. Безумная свобода, длившаяся всего-то три года, обернулась неисчислимыми бедами. В короткое время страна, покрытая непроницаемыми лесами, была оголена, а местами и выжжена. И словно растворили настежь все двери и окна – подул над землей гибельный северо-западный ветер, печально известный «мистраль», который наводил ужас. Народ, как свидетельствовали современники, тот самый народ, еще недавно славивший своих избранников за дарованную свободу рубки, «принял этот гибельный ветер за выражение Божьего гнева», а во искупление греха «стал строить алтари и приносить жертвы».
Не внял революционный народ, не вняли и его избранники в Конвенте своевременному и страстному предупреждению соотечественника своего, гениального Бернара Палисси. Еще в XVI веке он осознал то, что не поняли его потомки и через два столетия. «Нельзя не удивляться великому невежеству людей нашего времени, – признавался Палисси, – видя, как они истребляют и губят леса, которые их предки берегли с такой заботливостью. Я не ставил бы им этого в вину, если бы, вырубая леса, они в то же время заботились об их разведении. Но им нет дела до будущего: они не думают о том, какой величины вред они этим причиняют своим потомкам».
Страшную картину опустошения представляла и Германия. В «Мире растений» Карл Мюллер рассказывал: «Королю Фридриху Вильгельму I понадобились деньги. Какой-то Корф обещал достать денег очень скоро, не прибегая ни к займу, ни к податям, если ему позволят уничтожить ненужное. Он вырубил множество леса...».
Финансовая операция, повествует далее Мюллер, удаюсь вполне, король получил деньги. Но последствия этого Уничтожения «ненужного» соснового леса, связывающего своими корнями песок Балтийской косы, оказались губительными: морские ветры подули теперь через оголенные холмы, занося плодородные земли песком. Операция Корфа доставила королю 200 000 талеров; теперь рады бы дать миллионы, чтобы иметь прежний лес», – подвел итог сделанному Карл Мюллер, труд которого был переведен в России в 1863 году.
Кстати, ученые издавна задавались вопросом, кому обязано человечество за первое указание на вред, приносимый лесоистреблением. Долгое время полагали, что это сделал именно француз Бернар Палисси только что процитированным предупреждением. Но потом обнаружили, что ровно на сто лет раньше Колумб во время плавания вдоль берега Ямайки под освежающим дождем, записал в корабельном журнале: «В прежнее время количество влаги бывало столь велико и на Мадейре, на Канарских и Азорских островах. Со времени же истребления лесов, доставлявших тень, дожди там стали выпадать гораздо реже».
Однако замечание это оставалось в забвении целых три с половиной столетия. Обнародовал его Александр Гумбольдт, знаменитый немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник. Современники называли его «Аристотелем XIX века». Это ему принадлежит фраза, ставшая крылатой: «Человеку предшествуют леса, его сопровождают пустыни». Он не преувеличивал, только такой вывод мог сделать ученый, проследив исторический процесс истребления лесов. Сами посудите: за последние 10 тысяч лет человек вырубил две трети лесов планеты, в результате только за историческое время 500 миллионов гектаров, занятых когда-то лесами, а потом вырубленных, превратились в бесплодные пустыни. В 1829 году Гумбольдт предпринял путешествие по России, побывав на Урале, на Алтае, в Сибири, на Каспии, в саратовских и воронежских степях. К концу жизни попытался обобщить все научные знания о природе Земли и Вселенной в монументальном труде «Космос», все пять томов которого выходили в России следом за изданием их в Германии, тем самым тут же становились общим достоянием ученых Германии и России. Как раз благодаря его трудам немецкое естествознание и сделалось на многие десятилетия авторитетнейшим в мире.
В то же время громко заявили о себе и немецкие лесоводы, которым страна и вправду решилась «дать миллионы, чтобы иметь прежний лес». Особенно популярными были Генрих Котт и Арндт, решившиеся сказать своему народу суровую правду: «Кто истребляет леса, в особенности же растущие на горах и возвышенностях, тот лишает общество лучшей его драгоценности, и горе народу, легкомысленно и самовольно уничтожавшему неоцененные эти блага: его постигают неплодородие почвы, бедность и болезни».
Упрек этот, высказанный с безоглядной полемической страстностью, мог обернуться гневом оскорбленного народа, на голову которого, к тому же, накликивают такие беды. Но, видно, в обществе не нашлось на ту пору демагогов, которые, добиваясь своих целей, принялись бы распалять сограждан. И немецкий народ понял своих ученых и принял их упрек. Принял, что редко бывает в истории, без многолетних разговоров и споров, без шельмования инициаторов, без зряшной траты энергии лучших представителей нации, без траты сил всего общества. Произошел резкий перелом в сознании немецкого народа: то, что еще вчера считалось «ненужным», сегодня обрело высочайшую цену, стало национальным достоянием. Леса Германии обрели такую защиту, какой долго еще не будет в других странах мира – в Соединенных Штатах еще полвека ежегодно будут истреблять свой лес на площади в 85 тысяч квадратных лье; во Франции и после поражения Великой французской революции и отмены ее законов каждый продолжал рубить где и сколько угодно; в России еще не одно десятилетие будут истреблять леса средним числом до миллиона десятин в год.
«Легкомысленное и самовольное уничтожение» леса в Германии быстро сменилось «садоводственным» уходом за лесом, так поразившем Митрофана Кузьмича Турского, совершившего ознакомительную поездку по Германии летом 1876 года. Гарантами успеха в немецком лесном хозяйстве наш профессор назвал «Бережливость лесничих при эксплуатации лесов и терпение при возобновлении его». Именно бережливость и терпение и покоряли всех наших путешественников, даже не имевших отношения к лесу. Именно поэтому в среде ученых лесоводов поездка в Германию долгие десятилетия считалась обязательной, необходимой для совершенствования знаний и приобретения опыта – у кого же и учиться, как не у осознавших пользу леса. Ездили посмотреть и наши лесовладельцы. Свои леса, разграбляемые местными крестьянами, не приносили им никаких доходов, и они искренне дивились ухоженным лесам Германии, где каждая палка и каждый сучок был на учете, а при реализации давали хозяину прибыль. Здесь, а не на родине многие наши лесовладельцы впервые встречались с грамотными лесоводами-профессионалами. Да, именно впервые, потому что на родине, на всей обширнейшей территории Европейской России, по отчету 1874 года, было всего 684 лесничих, имевших специальное лесохозяйственное образование. К тому же все они находились на государевой службе, исключительно в казенных лесах, и поэтому помещики получили возможность познакомиться с образованными русскими лесничими лишь после разрешения этим чинам заниматься устройством и частных лесов. Однако и после этого контраст оставался до того огромным, что путешественники наши в каждом немце видели как бы врожденные качества лесовода, пусть и не имеющего на то подтверждающего документа. Поэтому, как говорил в своих «Лесных беседах» профессор петербургского Лесного института Александр Фелицианович Рудзкий, «немцев-лесничих у нас было гораздо больше, чем немцев-управителей». Эти признания давали повод западным ученым говорить о влиянии немецкого лесоводства на хозяйства в лесах России, о том, что если и есть в России образцовые лесовладения, то сделали их такими немецкие специалисты, Или по их совету. «Мы, ученики Западной Европы», – часто повторял тот же Рудзкий, будто забыв, что говорит эти слова в одном из старейших лесных учебных заведений мира, в стенах которого его предшественник Николай Шелгунов, досконально знавший историю лесоводства, говорил с той же кафедры: «Самая наука лесоводства стряхнула уже с себя влияние германского лесоводства и настолько выработалась из русских начал, что может предложить правила, вполне испытанные у нас».
Против мнения, высказываемого Рудзким и ставшего устойчивым, восстал не русский, опротестовал их питомец классической немецкой школы лесоводства Карл Францевич Тюрмер – он приехал в Россию на три года, а остался на всю жизнь. Отсюда, из-под Можайска, он отправил на родину статью, в которой высказался категорично: не твердите напраслину, большинство немцев-лесничих, работающих в России, недостойно звания лесоводов. И разделил их на три категории: на егерей без образования, позорящих немецкое имя и немецкую лесную науку, на настоящих лесничих-специалистов, но не знающих и не желающих знать местных условий и полагающих, что все в России нехорошо, кроме их собственной персоны, и на лесничих-авантюристов, непризнанных «гениев», отправившихся искать счастья в чужих странах.
Влияние немецкой школы на русское лесоводство было в другом. Оно заключалось в возбуждении энергии, в подъеме духа отечественных наших лесоводов. Бережливость и терпение немецких лесничих, работавших не здесь, в России, а там, в Германии, были им примером: с таким упорством и надо служить делу!
Сравнивая наше лесное хозяйство с немецким, которое и поныне считается образцовым, Турский заметил, что бережливость не чужда нашему народу, но если присмотреться к действительному, а не числящемуся на бумаге богатству наших лесов, то окажется, что многие центральные губернии, считающиеся лесистыми, как Московская, например, беднее древесного растительностью, чем любая провинция Пруссии. И уточнял: наши леса мелки и редки, а немецкие крупны и густы. Наши леса скучены в одном месте, а немецкие распределены равномерно по территории...
Добрый пример, хороший опыт всегда ценился старательными людьми. Но старательные люди никогда никого не копируют – они стремятся сделать не только по-своему, но и лучше.
Старанием именно таких людей лесоводственная наука в России развивалась независимо от Запада, шла самобытным путем, посмеиваясь над господствовавшими в Германии догмами и шаблонами. И здесь нельзя не помянуть добрым словом Михаила Ломоносова, приложившего руку к выработке первого курса лесных наук, необходимого для подготовки «лесных знателей» в России.
ЛЕСНЫЕ ЗНАТЕЛИ
О достижениях русской школы, сформировавшейся во второй половине XVIII века, россияне вроде бы и не знали. «Мы, ученики западной Европы», – продолжал утверждать Рудзкий с профессорской кафедры. Как никому не приходило в голову похвалить крестьянина-землепашца, какие бы чудеса ни вытворял он на своем поле, так и лесоводов своих не замечали.
Никто как будто и не читал «О посеве леса». Это первое Русское лесоводственное произведение, написанное Андреем Андреевичем Нартовым, было опубликовано в 1765 году. Никто не заметил, что именно в нем нашла отражение межвидовая борьба за существование в растительном мире! Не заметили и лесоводы, что Нартов заложил начала теории и практики рубок ухода с целью выращивания мачтового леса, намного опередив зарубежных ученых.
И все же выдвинутые Нартовым идеи не заглохли, их подхватил и развил основоположник сельскохозяйственной науки Андрей Тимофеевич Болотов. Хотя можно предположить и иное: Болотов шел вслед, но обдумывал и писал свой замечательный трактат «О рублении, подправлении и заведении лесов» вполне самостоятельно. Побудила его на этот труд «от часу увеличивающаяся безлесица» и возрастающая потребность в древесине, да и опирался он в нем не на теорию, а на собственную практику ведения хозяйства в тульских лесах, в которых предварительно выполнил множество опытов и наблюдений.
И сегодня, через два с лишним века, не устарели его замечания и рекомендации по «рублению лесов», по «приведению лесов в лучшее состояние», по «возобновлению оных и заведению новых». Однако никто, кроме любопытных биографов, давно уже не читает этот труд, долженствующий занять в отечественном лесоводстве одну из первых глав. Скажете, ученые наши мужи читают! Мне в это что-то не верится, хотя и знаю, что в трудах своих они иногда ссылаются и на болотовский трактат, но всякий раз, цитируя, почему-то пишут «разведение лесов», а не «заведение», как сказано Болотовым.
В этом трактате мы впервые находим указание, что если не хотим нанести вред лесу, то рубка должна равняться годичному приросту древесины в данном лесном массиве. Именно с этой целью он предлагал поделить каждый лесной массив так, чтобы ко времени вырубки последней делянки первая была бы готова к использованию.
Вон когда еще был заложен принцип непрерывного неистощительного лесопользования! Основополагающий в лесоводстве принцип, который окончательно утвердился в сознании лесоводов лишь в начале XX века трудами Г.Ф. Морозова и его последователей. Принцип, с которым лесозаготовители не могут примириться и поныне, и поныне он остается недостижимой мечтой романтиков.
И все же не то диво, что наши современники не читают эти труды, но создается впечатление, что и корифеи отечественного лесоводства почему-то обходили их вниманием. Читая их труды, изучая книги многих авторов прошлого века п
истории русского леса, я ни разу не встретил даже упоминания о Нартове и Болотове, но все густо населены немецкими фамилиями – вот каково было влияние немецкого лесоводства.
Не повезло выдающимся нашим соотечественникам – не только в сельскохозяйственной, но и в лесоводственной науке авторитетами были иноземцы, а свои в своем отечестве были на забвение.
Правда, иногда вспоминали, «как велики заслуги многих отечественных передовых деятелей прошлого, зорко глядевших в будущее и помогавших строить наше настоящее».
Такой торжественной датой было, например, 30 сентября 1910 года. В этот день Петербургское лесное общество собралось на торжественное собрание, посвященное открытию в Великом Анадоле первого в России памятника славному степному лесоводу Виктору Егоровичу Граффу. Открывая собрание, председательствующий сказал: «В то время как авторитеты Запада – Мурчисон, Нордман, Пешель, Кемц и другие – отрицали возможность разведения леса в открытой, высокой степи, русский лесничий Графф доказал, что и в степи можно развести лес там, где его нет и, быть может, никогда не было... С легкой руки Граффа степное лесоразведение сделалось нашей национальной работой, работою русских лесничих... «.
Однако такие минуты просветления и осознания своей роли и своего значения бывали не часто. Мы сумели забыть, будто и не было таковых на свете, Евдокима Филипповича Зябловского и Александра Ефимовича Теплоухова. Не припоминаете? Я к лесоводам с этим вопросом обращаюсь. Склонен полагать, что и не слышали таких никогда. Во всяком случае, я не слыхал, хоть учили меня лесоводству знающие наставники, а потом перечитал стопы книг по отечественному лесоводству – ни одного упоминания о них не встретил. Узнал о них только вот сейчас.
Узнал и лишний раз укрепился в грустной мысли: истинные достижения ума и духа сынов Отечества нашего мы никогда не считали за достижения. Ну, а если сами не считали, то какой же другой народ признает за нами приоритет в науке ли, культуре или технике? Правда, бываем мы и очень гордыми, но лишь когда возлюбим какую-нибудь политическую идею или примем за таковую красивую утопию, – тут готовы весь мир ею осчастливить, досадуем и негодуем, если ее не принимают или говорят о ней нелестные слова.
Не знал я и нигде не читал, что «Начальные основания лесоводства», принадлежавшие перу профессора Петербургского университета Евдокима Филипповича Зябловского, увидели свет еще в 1804 году, опередив на 13 лет признанного немецкого ученого Генриха Котта, издавшего свои «Основания лесоводства» в 1817 году. Современники почему-то не обратили внимания ни на приоритет, ни на научную оригинальность содержания, ни на глубину теоретического анализа – ссылались на Котта, а Зябловского даже не упоминали.
Но особенно поразила меня судьба Александра Ефимовича Теплоухова, крепостного графа Строганова. Видимо, незаурядным умом наделила его природа, если после окончания двухклассного училища и школы горнозаводских наук граф направил его в Германию, в Тарандскую лесную академию, где и преподавал знаменитый профессор Генрих Котт. После успешного окончания академии в 1838 году крепостному выпускнику было дозволено постажироваться в качестве преподавателя лесных наук в Петербургской школе земледелия и горных наук. Через несколько лет школа закрылась, и граф отправил Теплоухова к месту рождения – в Пермскую губернию, назначив главным лесничим в горнозаводских имениях Строгановых. Где-то в пермских лесах (в его статьях упоминается Ильинское, Билимбай, Чердынь и село Карагайское, в котором он родился) Теплоухов пишет несколько работ, каждая из которых могла бы принести известность и обеспечить автору почетное место в отечественной истории. Это он первым в России поделил леса на лесничества, объезды и обходы – и деление это повсеместно применяется и поныне, так устроены все леса страны. Он же написал и первое оригинальное руководство по лесоустройству, ставшее на долгие годы кратким курсом, в котором при «приведении в известность и первоначальном устройстве лесов» предлагал разграничивать леса на делянки и кварталы, а при описании выделять насаждения по породам и возрастам – так делается и сегодня! Разрабатывая свою систему рубок ухода за лесом, он первым обозначил их терминами, которыми мы пользуемся и сегодня: «проредные и выборочные порубки».
А послушайте его «нечто об иссякании источников вследствие обнажения почвы от лесов». В 1842 году написал!
«Лес есть такое богатство природы, которым преимущественно человек должен пользоваться благоразумно, имея в виду не одну личную, временную выгоду, но сберегая его для потомства: истребить лес недолго, но вырастить новый трудно; много нужно времени и терпения для того, чтобы дождаться, пока дерево достигнет степени годности его к употреблению, особенно же для построек».
А через шесть лет, в 1848 году, опубликовал и вот эти строчки:
«Чтобы речки и ручьи, питающие пруды водою, защитить от высыхания, необходимо оставлять и разводить лес в самом истоке ключей из земли... Если же почва будет обнажена от лесов и назема, то снежная и дождевая вода быстро, за один раз, стекая по ней в ручьи и реки, затопляет берега их, накапливается в излишестве в прудах и нередко проносит плотины; а в последующую затем засуху наступает вредное безводье... «.
Скажете, прописные истины? Не торопитесь с суждениями. Чтобы осознать эти истины, понять, что все это именно так, лучшие ученые Отечества потратят многие годы жизни на выяснения и доказательства. И придут к такому же выводу. Однако Теплоухова даже не вспомнят, и не упомянут.
ОБЩЕЕ МНЕНИЕ
Диво дивное: человек издавал и переиздавал свои труды, издавал не в провинции, а в Петербурге, однако – как в пустоту, никакого отклика, никакого внимания к трудам соотечественника. Но прекрасно знали все, что писали «авторитеты Запада – Мурчисон, Нордман, Пешель, Кемц и др.». И ладно бы Теплоухов высказывал несвоевременные мысли, опережал время. Нет, о разведении леса «в самом истоке ключей из земли» он писал в разгар спора, не утихавшего несколько десятилетий.
А предыстория этого спора вот какова. В 1836 году до столичных департаментов дошли жалобы судохозяев Тверской губернии о том, что истребление лесов в Осташковском уезде, в Волгином верховье, привело к обмелению Волги и ее притоков. Обмеление такое, что судоходство в летнее время крайне затруднительно, даже плоскодонные барки плавать по реке не могут.
Дело серьезное – на главной транспортной магистрали России сбои. И тогда по Высочайшему повелению была наряжена комиссия для выяснения причин. Комиссия пришла к заключению: Волга в верхнем течении действительно мелеет и что это, вероятно, зависит от истребления лесов.
Однако авторитетный Ученый комитет при Министерстве Государственных Имуществ с выводами комиссии не согласился: уменьшение воды в Волге не признал доказанным и указал на необходимость дополнительных исследований.
Заключение Ученого комитета было поддержано – по предложению министра государственных Имуществ графа Киселева и по Высочайшему повелению Академия Наук учредила в декабре 1838 года специальную комиссию для исследования Волги и уяснения вопроса о влиянии лесоистребления на проточные воды.
Но и эта высокая комиссия, составленная из пяти академиков, дать ответ на предложенный вопрос не решилась: в природе слишком много еще загадок для науки. Правда, академик Карл Максимович Бэр высказал в печати свое особое на этот счет мнение: если бы на севере России не было громадных лесов, утверждал он, то северные ветры проникали бы гораздо южнее, при этом, достигая верховьев Волги, они оставались бы более холодными и более насыщенными водяными парами. Кроме того, холодный ветер уменьшал бы температуру ветров, дующих с юга. А раз так, делал вывод Бэр, то истребление северных лесов было бы действительным средством для увеличения количества воды в верхнем течении Волги.
Некоторые ученые согласились с ним. Но многие переполошились: затевали-то комиссии во имя спасения леса, а накликали на него еще худшую беду – не кто-нибудь, а сам Бэр, авторитетнейший академик, провозгласил не вред, но пользу истребления лесов.
Возражая ему и опровергая, они доказывали: если в стране, обильной водою, вырубить и истребить леса, то источники иссякнут. Что же касается северных лесов, то они не только не мешают, но составляют для русского хлебопашца единственную, весьма важную и ничем не заменимую защиту от господствующих в летнее время суровых северных ветров, и вся Россия обязана лесам защитой своего хлебопашества от этих ветров. Истребление северных лесов, убеждали они, приведет к обмелению Волги и многих других рек.
Бэр отшучивался: мол, если признавать влияние леса на климат и на количество атмосферных осадков, то следует признавать и влияние зонтиков и знамен, тоже защищающих почву от нагревания солнцем.
Мне искренне не хочется этим историческим фактом бросить хоть малейшую тень на славное имя академика Бэра Карла Максимовича. Медикам-эмбриологам хорошо известны «законы Бэра», служащие им и сегодня. Естествоиспытатели и географы знают «Бэра закон», объясняющий причину подмыва правых берегов рек в Северном полушарии и левых в Южном влиянием вращения Земли.
Бэр был почетным членом Петербургской Академии Наук, являлся одним из учредителей Русского географического общества и сам много путешествовал – участвовал в экспедиции на Новую Землю, где и сегодня есть мыс, носящий его имя. Был в длительной экспедиции по географическому описанию Каспия и трудами своими внес немалую лепту в познание России. Его имя и поныне в числе величайших естествоиспытателей мира. Однако и гениальные умы не избавлены от ошибок. Такой ошибкой были его суждения о лесе. Ошибка эта усугубилась тем, что исходила от авторитета, современники которого доводили ее до абсурда. Да и не только современники. Некоторые наши теоретики и по сей день продолжают утверждать, что во многих российских областях фактическая лесистость превышает необходимую. А степень необходимой лесистости они выводят из той нормы, которая принята для степной зоны с искусственными посадками защитных лесных полос.
Есть у меня и личный мотив.
В тихое, мирное еще время, когда Эстония не помышляла об отделении и самостоятельности, мне довелось побывать в Тарту на конференции по экологическим проблемам. Проходила она в старейшем университете, который окончил Бэр и в котором он многие годы работал. Правда, до этой поездки я ничего о Бэре еще не знал и не слышал. Думаю, и многие участники конференции были столь же осведомлены, и поэтому, как и я, испытали стыд, когда хозяева первым делом повели нас в дом-музей, в котором жил Бэр (так получится, что через несколько дней я окажусь без места в гостинице и меня на несколько ночей поселят именно в этом доме, не в музейных, разумеется, комнатах).
Потом, испросив нашего согласия, всех нас посадили в автобусы и повезли на городское кладбище – поклониться праху Карла Максимовича Бэра...
Где, кому еще, в каком городе огромной нашей страны могло прийти такое в голову – сначала светлой памяти предков поклониться, а уж потом ходить по земле, на которой они жили, говорить о тех проблемах, обсуждать которые начинали они, мы же лишь продолжаем их разговоры, зачастую ничего о том не зная, и потому разговоры наши бывают порою так наивны, а то и глупы.
И я преклонился перед культурой организаторов нашей конференции: они сами чтут славных предков своих и нас к тому же приобщили. И все были благодарны им за это, за те чувства, которые испытали у могилы Бэра.
Однако вернусь к полемике, затянувшейся на десятилетия. Завершилась она на Втором всероссийском съезде лесохозяев, который проходил в Липецке в августе 1874 года. Именно на нем, еще при жизни Бэра, лесоводы подавляющим большинством голосов приняли предложение, сформулированное кратко и четко: «Не подлежит сомнению, что леса имеют важное влияние на влажность климата, на равномерность распределения влаги по времена года и что истребление их влияет в известной степени на уменьшение полноводья рек».
Резонанс этого съезда был огромен. Задолго до него журналы и газеты начали публиковать статьи делегатов съезда. Мысли, высказанные в них лесоводами, дошли до слуха всех прогрессивных деятелей. Именно тогда, в июле 1874 года, в канун съезда, и появились в черновых набросках к повести «Подросток» размышления Достоевского о том, что безлесят Россию и истощают в ней почву.
Да, в это же время и так же яростно ученые всего мира спорили и о происхождении чернозема. Одни утверждали, что это самая обычная горная порода, другие опровергали: нет, это ил отступившего древнего моря, третьи не соглашались ни с теми, ни с другими, а высказывали свою точку зрения: это торф, принесенный ледником из северных болот. В этой полемике, как подсчитал Василий Васильевич Докучаев, отстаивали свои взгляды 22 авторитета. Подсчитал после того, как сам же и положил конец долгим спорам: почва – вовсе не ил и не торф, и не горная порода, а вполне самостоятельное органическое тело природы, ею творимое «от согнития травянистых растений «. При этом заметил: в народе это знает каждый, знает врожденным знанием. И добавил с гордостью: «Народное сознание опередило науку».
Здесь хочу с удовлетворением и в поучение всяким спорщикам заметить: бытовало в народе и знание того, что «лес – хранитель вод». А «убыль рек, в целом по России замечаемая, происходит, по общему мнению, от истребления лесов».
Слова эти появились в печати еще в 1852 году – в самый разгар спора, за 22 года до его завершения на съезде. И высказаны они были как всем известная истина, вовсе не в полемике с учеными, а в беседах с охотниками, и потому без малейших признаков полемики. Народное это мнение довел до сведения ученого мира Сергей Тимофеевич Аксаков в «Записках ружейного охотника». Правда, допускаю и такое: он и не предполагал, что ученые спорят и оспаривают знаемое каждым деревенским жителем, потому что знаемое является «общим мнением», с которым и он, охотник Аксаков безусловно согласен. Согласен, потому что сам бывал в селениях, «навсегда потерявших воду от истребления леса, которым некогда обрастали головы их речек или родниковых ручьев». И привел конкретный пример, когда в один год иссякла и пересохла прекрасная родниковая речка Большой Сююш, как через несколько лет вновь начали открываться заглохшие родники, и возродилась, вновь потекла речка, когда подрос, поднялся порубленный у истока березник и олешник.
Сходную картину и примерно в тех же местах и я наблюдал. Вернее, я жил там и видел, как с каждым годом глох родник на склоне лесного оврага у братских могил. Сначала, помню, все поле, кончавшееся лесистым оврагом, в котором и струился родник, было покрыто кустами молодого дубняка – порослью от пней не на моей памяти порубленной дубравы. В этих кустах постоянно толокся скот, и они постепенно отступали все дальше от родника и от деревни, а со временем и вовсе исчезли. Вместе с этими изменениями в окрестностях усыхал и родник. Он уже едва сочился, когда поле снова засадили лесом. И словно чудо произошло – с каждым годом родник становился все многоводнее. Устье его уже не пропускало всю воду, рвущуюся наружу, и весь склон набух влагой, превратился в топкую трясину. Открылись родники и в других местах, где их никогда на моей памяти не было.
И будто ожила вся местность, которая еще недавно все больше обезвоживалась и усыхала. Говорили – земля стареет, а потому и усыхает. Нет, это человек ее так истаскал, измызгал. А обряди ее, накинь на нее даже самый простенький зеленый наряд, и снова она молода и прекрасна.
И тут я опять вспомнил знаменитого земляка моего Сергея Тимофеевича Аксакова, воспевшего мой край. Правда, не лесу он отдавал первенство, а воде, ее он величал «красой природы». Но «полная красота всякой местности, – писал он, – состоит именно в соединении воды с лесом. Природа так и поступает: реки, речки, ручьи и озера почти всегда обрастают лесом или кустами. Исключения редки. В соединении леса с водою заключается другая великая цель природы. Леса – хранители вод...». Вот это наблюдение натуралиста и подытожил он той фразой, в которой указал на общее мнение: убыль рек – от истребления лесов.
Испив холодной ключевой воды, я уходить не торопился: чувствовал – не отвел душу, не напился, еще захочу через минуту. Смотрю, спускается по тропе знакомый деревенский старик с бидоном – за ключевой водой. Он-то лучше меня помнит все здешние изменения в природе. Заговорили о воде – о другом у родника говорить, это то же самое, что в театре во время действия пьесы перешептываться с соседом о чем-то, не относящемся к искусству. И только собрался я объяснить ему, не сведущему в экологических науках деревенскому человеку, роль леса в оживлении родника, как он сам, упредив меня, проговорил убежденно: «Это лесникам надо сказать спасибо. Обсадили поле деревами – вот вам и вода, вот и ожил родник».
Старик нигде не учился, разве что несколько начальных классов одолел, вряд ли знаком с природоведческой литературой, но приметливость сделала его знающим суть причин. И дальнейший рассказ его подтвердил это. Оказалось, он многие годы ездил на лесосеки грузить дрова и видел, как лесорубы родник оголяли, как лес от него теснили, и как с каждым вырубленным гектаром убывала вода в роднике...
Вот так, а я хотел растолковать ему, мужику деревенскому, «великую цель природы, заключенную в соединении леса с водою». Выходит, Аксаков лучше меня знал это, и поэтому нередко в своих повествованиях уточнял: «как говорят в народе», «как говорят наши крестьяне». Выходит, и тут «народное сознание опередило науку».
Должно быть, подобные примеры опережения и побудили Владимира Ивановича Вернадского, верного ученика Докучаева, следовать, как он выразился, «народным путем познания». И достиг на этом пути многих вершин.
И тогда я загорелся желанием дознаться: как далеко вглубь веков простиралось народное знание. Если оно было, то наверняка запечатлено в какой-нибудь сказке, в легенде или мифе. За помощью обратился к замечательнейшему знатоку античных древностей, историку Александру Иосифовичу Немировскому. Через несколько дней профессор рассказал мне взахлеб, как песню пропел, вот этот греческий миф.
В древней земле фессалийской жил некий Эрисихтон. И дом его был крепок, и стада обильны, но не знало меры ненасытное сердце. Прослышав, что где-то за морем дворцы владык подпирают кровлями небо, замыслил он недоброе. Приказал рабам наточить топоры и повел их к вольно раскинувшейся дубраве, которой не было равных. Отовсюду стекались к ней люди помолиться Дриадам, оставляли там пестрые ленты на память. В центре рощи высился дуб вековой, чтимый людьми и любимый Дриадами. В полуденный зной, когда люди покидали рощу, боясь потревожить чуткий сон Пана, или ночью, при свете Селены, выходили из ствола Дриады и водили под ним хороводы, славя великого владыку дубравы.
С этого дуба и приказал начинать Эрисихтон разбой свой. Но не подняли рук на святыню рабы, уронив топоры. Тогда сам господин, взмахнув секирой, нанес по стволу первый удар. Медь вонзилась в кору и древесная кровь заструилась из раны, источая запах смолы.
- Остановись, господин! – в ужасе закричал один из рабов. – Не испытывай гнева богов, хранящих дубраву!
Злодей повернулся к тому, кто осмелился перечить, и одним ударом снес ему голову. В страхе перед смертью подобрали топоры остальные рабы и принялись за злую работу.
Содрогнулся дуб от града ударов, застонала живущая в нем Дриада, которую все почитали царицей.
- Дом свой растила я столько веков, сколько восходит на небе Селена. Твои предки еще не родились, когда, соки земные вбирая корнями, я к солнцу тянулась. Счастья не будет тому, кто дом свой воздвигнет, другие порушив...
Не успела закончить своей речи Дриада – рухнуло могучее дерево, под собой подминая дубраву.
Напуганные и потрясенные горем, Дриады поспешили к Деметре, которая растит и лелеет все живое. Яростью наполнилось сердце богини, когда она услышала рассказ несчастных. И сказала Деметра девам древесины:
- Есть в безотрадной стране, – ей Скифия имя, – дальний предел, где нет благодатных деревьев. Там дует жестокий Борей и гонит холодным дыханьем снега по равнине бесплодной, вихрем его завивая. Над всем там властвует Никта, чудовищ рождая ужасных. Есть среди них одно, тощее, с пастью разверстой. Оно может проглотить едва ли не всех смертных, если они мои благие законы нарушат. Имя – Голод ему. Дам я свою колесницу, а мои крылатые драконы мигом туда вас домчат. Голоду волю мою передайте. Пусть он с вами летит немедля и вселится в тело того, чье имя, словно удар топора по зеленой дубраве...
- Эрисихтон! – хором пропели Дриады. – Его зовут Эрисихтон!
Между тем, вернувшись домой, отдыхал Эрисихтон. В мыслях он уже не только возвел дворец, но и пригласил в него многочисленных гостей и уже объяснял им, что стены – из вечного дуба. И долго бы еще он предавался мечтам, если б с невидимой колесницы не упал камнем невидимый смертному Голод и, вселившись в тело нечестивца, не завопил, всполошив весь дом:
- Где же вы, слуги! Голоден я, как тысяча псов. Открывайте все кладовые, несите как можно больше еды и питья.
И наполнился дом топотом ног. Принесли слуги все, что приготовлено было к обеду.
Но чем больше пищи и вина поглощал Эрисихтон, тем мучительней терзал его неутолимый Скифии сын. Не может дождаться губитель дубравы, пока повара приготовят ему очередного быка или барана. И вот он уже пожирает целиком туши быков и коров, коз, баранов, свиней. Вот он уже уничтожил все свои стада, а голод ничуть не притупился. Он требует новой пищи, а где ее взять, если съедено все состояние, накопленное его предками не за одно поколение. Рабы разбежались. И никто не стал их ловить, ибо боялись соседи, что по приказу обезумевшего от голода Эрисихтона рабы и их стада перережут, и их кур и гусей передушат.
Выбежав на перекресток, стал просить Эрисихтон дать ему любые объедки, но и корки сухой никто не вынес, зная, за что он богами наказан...
Я вслушивался в страстный и гневный голос профессора: не миф, а поэтическое откровение древних народов поведал он мне. Откровению этому место в учебниках и пособиях, нацеленных на воспитание экологического сознания каждого, кто учится в школе, в техникуме, в институте. Читай и думай: Голод издревле жил там, где лесов нет, в Скифии, он немедля переселяется туда, где жадные руки вырубают деревья, пусть даже на великие нужды. Не уподобляйтесь же Эрисихтону! Не уподобляйтесь ни в России, ни за рубежами нашего Отечества, истощаемого порубками. Не будем забывать, что в Новом свете, как и в Старом, в ходу тоже были разные точки зрения на лес, там тоже из желания скорой наживы истребили его в таких громадных размерах, что всякому стали видны губительные последствия: вода в ручьях и реках уменьшалась по мере того, как сводились леса.
В Америке осознали надвигающуюся беду, а осознав, сказали (и тоже в 1874 году!): «Если истребление лесов не будет приостановлено, то через это пострадают интересы целой страны... Америке угрожает опасность обмеления великих рек».
Но дальше события складывались очень уж разно. Конгресс Соединенных Штатов, основываясь на выводах Американского Ученого Общества, уже в 1876 году разрешил употребить 60 тысяч долларов на покупку семян и саженцев для насаждения новых лесов и улучшения существующих. Кроме того, было выделено 2 тысячи долларов на премию тому, кто подробно исследует вопрос о влиянии леса и укажет на средства уменьшения вреда от обезлесения обширных пространств Северо-Американских Штатов. Эту высокую премию получил доктор Франклин Хоуг в 1878 году за «Доклад по лесоводству».
Ну а что же делалось в родимом нашем Отечестве?
В те же десятилетия, пока ученые спорили, а народ знал, топор все яростнее и размашистее крушил леса, обнажал огромные пространства России. В те десятилетия у нас продолжали истреблять леса счетом до миллиона десятин в год, что равнялось площади лесов всей Московской губернии.
Вот уж поистине, словно все задались одним – обогатиться, порушить все и – вон из России. Может, поэтому и не замечены были труды Нартова, Болотова, Теплоухова, положивших начало отечественной лесоводственной науке? Так всегда: всякий разумный голос глохнет там, где творится вакханалия, где энергия направлена на разрушение под видом благородной деятельности. И не только глохнет, но и раздражает, а при раздражении не может быть ни уважения, ни почета – но забвение неминуемо.
Разбой в лесах был до того ужасающим, что учрежденная в 1872 году по Высочайшему повелению компетентная Комиссия в составе 181 человека, исследовав положение сельского хозяйства в России, пришла к тому же мнению, что и съезд лесохозяев, и вынесла единогласное заключение: «Обезлесение во многих местностях идет с такою ужасающею быстротою, что оно уже начинает отражаться на изменении климата, который делается суровее и суше, на обмелении рек и иссякании источников, на гибели садов и даже на культуре некоторых полевых растений».
Ах, как же обижали, как оскверняли не чужие, а свои люди свою землю, на которой сами жили и которую детям в наследство передавали. Однако почему-то поддержка дурного, пусть и невольная поддержка, всегда воспринимается современниками лучше, воплощается в жизнь несравнимо энергичнее, чем совет разумный и полезный для человека и Отечества. И никакие заключения комиссий на испорченное это сознание на влияли: не запугаешь нас!
Лесовладельцы доказывали: не скорая выгода, а высокие налоги толкают нас к истреблению лесов. И поясняли: во многих местностях помещик, имеющий лес, платит за него в казну больше, чем может получить дохода даже при правильном ведении лесного хозяйства. Но та же налоговая система указывает ему и выход: если лес пустить под топор, то вырубленная площадь будет причислена к неудобной земле, которая облагается гораздо меньшим налогом.
Как же часто налоги у нас вовсе не поощряют созидание на общее благо, но направлены на добычу денег для казны, ущемляя всякого, кто печется о пользе Отечеству, подрывая основы благополучия страны и народа своего.
Невыдуманные эти доказательства прозвучали на одном из заседаний Московского общества сельских хозяев, на котором было высказано требование к правительству, названное «желанием землевладельцев из северных губерний». Не отмены неразумного налога добивались, а хотели, чтобы леса северной части России были истреблены, и чтобы истребление их было поощряемо!
Так идея, высказанная учеными много десятилетий тому назад, овладела сознанием лесовладельцев, не умеющих получать доход от леса за счет правильного ведения хозяйства в нем.
Правда, на этот раз идея эта была отвергнута тут же. И потому, что показалась многим страшной, она высекла мысль, намного опередившую время.
«Истребите леса, – бросил лесовладельцам-порубщикам один из безвестных ораторов, – отнимете у нас насекомоядных птиц – и вы можете быть уверены, что быстрое развитие вредных насекомых станет бичом для страны».
Только сейчас мы можем понять: разгневанный оратор опередил время на целое столетие. Только сейчас мы осознали со всей очевидностью пагубные последствия этих нарушений в природе. А оратор, осененный чистой мыслью, уже тогда предвидел и говорил о необходимости насаждения живых изгородей для приюта бесплатных работников, о процентном соотношении леса, о равномерном его распределении, пусть и мелкими участками.
Уже тогда он знал, что истребляя деревья, произрастающие на вершинах и склонах гор, человек готовит будущим поколениям одну из самых страшных бед – нехватку воды.
Должно быть, отпор был таким убедительным, что Московское общество сельских хозяев единодушно решило ходатайствовать перед властями, «чтобы несоразмерными податями, налагаемыми на лес, не дать повода лесовладельцам превращать лесные имущества в пахотную землю», о чем и известили читателей «Отечественные записки».
Решения всех этих съездов, комиссий, заседаний, как и широкое распубликование выработанных ими предложений убедили русскую интеллигенцию: пора браться за воспитание в обществе внимания к лесу.
И передовые люди принялись воспитывать: «Если я неправильным распоряжением, по недоразумению ли своему или же заведомо, наношу вред как себе и моим потомкам, так и моим соседям, и притом вред, который отзовется на долгие годы и едва ли может быть поправляем, то в таком случае правительство, как верховная власть, оберегающая целость и благосостояние государства, всех и каждого, вправе воспрепятствовать...»
Журналисты выражались конкретнее: «Государство вполне обязано озаботиться охранением лесов, которые исчезают как весенний снег, под наплывом хищнических стремлений и дикого неряшества».
И напоминали: в Германии за самовольное собирание ягод в чужих лесах взыскивают строже, чем у нас за порубку.
Однако лесовладельцы, взбудораженные такими призывами к правительству, не только не повторяли вслед за воспитателями «Если я неправильным распоряжением...», но вполне сознательно спешили сбыть лес даже по малой цене, чтобы получить хоть какие деньги, пока правительство не воспретило, а местные крестьяне не свезли его по ночам к пристаням и железнодорожным станциям, где за всякий воз давали наличными. В Костромской и Вологодской губерниях ночной промысел принял такие размеры, что хозяева готовы были сбыть лес первому попавшемуся купцу – даже за совершенный бесценок. Отдавали по полтора-два рубля за десятину (при казенной цене в 400-500 рублей) – только бы опередить правительство и расхитителей.
И вдруг... Это незначительное вроде бы событие отложилось в сознании многих: что-то оно сулит... Но мало кто сознавал, что именно это событие и явится переломным моментом в истории лесов России.
В 1877 году газеты сообщили: «Недавно на всех пароходах Общества «Кавказ и Меркурий» введено нефтяное отопление, а на пароходах Общества «Самолет» делаются нужные для этого приспособления, равно как и на паровозах Тамбовско-Саратовской железной дороги. В это же время ставятся опыты по замене дров антрацитом на заводах и фабриках южной России».
Комментарий в газетах был торжественно-кратким:
«В добрый час!»
То был поистине добрый час. Технический прогресс, набирая ускорение, обложил лес тягчайшим оброком, спалив в топках миллионы десятин леса. Но разыскав в недрах более калорийное топливо, он отступился от леса и помчался вперед за счет веками копившейся энергии недр. Правда, теперь уже шахты предъявят спрос лесу на всякий крепежный материал, но в несравнимо меньшем объеме, и скорость истребления начнет резко падать – с миллиона десятин в год до 400 тысяч.
Топор, так долго царивший в лесах, за столетие обнаживший до пояса стыдливые наши равнины и горы, должен был уступить место лопате и заступу, которые и восстановят пусть не все леса, но обязательно те 25 миллионов десятин, истребленные всего за 25 последних лет.
Если до сей поры рука человеческая действовала наперекор природе, расхищая ее дары, то, к счастью, та же рука может стать и творящей, содействующей природе и, как писали газеты, «может изменить в благоприятном смысле неблагоприятные физические условия, а в некоторых случаях совершенно видоизменить их».
И повторяли слова, с надеждой сказанные Виктором Егоровичем Граффом, когда он, изработавшийся и больной, покидал Велико-Анадольское лесничество, созданное им в сухой ковыльной степи в те же лесоистребительные годы.
«Никто не скажет, что облесение степей есть дело легкое; но чего не может сделать человек? Для этого необходимы только желание, труд, терпение, твердость и уверенность.
Не по величине площади, засаженной мною, судите о моих успехах, а по тому, как привилось мое дело в крае».
Этой надеждой и жили, этот пример и воодушевлял последователей.
РУКА ТВОРЯЩАЯ
Лесоразведение набирало скорость. Зародившись в южных степях, лесокультурное дело в России (древонасаждение посадкою молодежника) обретало все большую популярность. Нарабатывая самобытный опыт, разрабатывая самобытную теорию, отечественные лесоводы на первых же порах создавали такие рукотворные леса и перелески, которые и через столетие будут ярко выделяться на общем зеленом фоне – даже сама природа ничего подобного не создавала никогда!
На первых же шагах была выдвинута и идея создания по водоразделам широких полезащитных лесных полос, которые сберегали бы полям влагу и служили ветроломами для суховеев. Идею эту вынянчил русский лесничий Нестор Карлович Генко, имя которого хорошо известно в Беловежской пуще. Ему же и поручил Департамент уделов осуществить идею на практике в степях Поволжья. В 1885 году Генко приступил к этим работам в Самарской губернии. И создал за четыре года 2200 гектаров лесных полос шириною до 300-350 метров. Современники высоко оценили его труд и были уверены: о нем «долго будут говорить созданные его стараниями искусственные степные перелески».
Да, многие эти перелески сохранились и до наших дней, хоть и за сто лет им перевалило. Так что, если вам случится побывать на Тимашевском опытном пункте, принадлежащем Всесоюзному научно-исследовательскому агролесомелиоративному институту, то полюбопытствуйте и прислушайтесь. Есть такие широкополосные перелески, созданные тогда же, на саратовской и оренбургской земле, в Ставрополье и в Татарии. Они о многом могут рассказать, а вы многое вызнаете и в порыве нахлынувших на вас чувств повторите, как клятву: «Но чего не может сделать человек?» И надо-то ему для этого вроде бы совсем немного: «только желание, труд, терпение, твердость и уверенность». Только! А к этому «только» нужно приложить еще и всю жизнь, и не только свою.
Вот что вспоминал сам Виктор Егорович Графф о житье близких своих: без малого 12 лет (из 23, прожитых в степи) маялись с женой в дурной сырой квартире, да и та была за 15 верст от места посадок в селе Новотроицком. Воспитанники школы лесников, которую он создал, сперва тоже помещались по квартирам в том же селе и каждый день пешком ходили на работу, подвергаясь всяким непогодам на этом пути длиною в 15 верст, потом «были стиснуты на месте культур в жалкой землянке и без всякого надзора». Рабочий скот пропадал на открытом воздухе. Бедствия эти и страдания усиливались безденежьем, так как очень часто департамент не присылал денег по 5-7 месяцев, и не раз приходилось Виктору Егоровичу с семейством оставаться без чаю и сахару, без свечей, без порядочного хлеба, без сапог и башмаков. И признавался: даже вспоминать все эти страдания выше всяких сил.
Какая же нужна была глубокая вера в начатое дело, каким высоким чувством долга надо было обладать, чтобы не угасли желание, терпение, твердость и уверенность.
Но какие душевные и физические силы нужно было иметь жене его?.. Не ведаю и преклоняюсь. И ведь супруга Граффа не местная крестьянка. Елизавета Степановна, урожденная Курочкина, родная сестра двух известных русских поэтов, журналистов и общественных деятелей Василия и Николая Курочкиных, выросла в Петербурге, откуда и последовала за мужем в эту безводную и малонаселенную степь. И там не захандрила, не одичала, но во всех делах помогала ему, перенося все страдания во имя тех целей, которые были поставлены перед ее мужем, а значит, и перед ней, русской женщиной.
И ладно бы цели эти были из тех, что захватывают всеобщее воображение, а достижение их сулит славу и богатство. Так нет, интересовали они лишь узкий круг лесных специалистов и ученых.
Всей жизнью своей Графф должен был решить четыре вопроса – боюсь, рассмеется над ними нынешний наш читатель. Они должны были доказать возможность облесения высокой, безводной и открытой степи; определить породы деревьев и кустарников, наиболее пригодных для лесоразведения в степи; выработать надежные, простые и дешевые способы лесоразведения; приохотить местное население к лесоразведению, дабы насаждением леса в широких размерах улучшить климат степи.
Все было внове, но самым трудным оказалось то, что считалось пустяковым, – приохотить население. Все попытки обсадить тополями хотя бы улицы и крестьянские усадьбы заканчивались тем, что деревца оказывались вырванными с корнем – «А то начальство, увидя успех древоразведения, заставит всех заниматься этим делом».
И все же... Преклоняюсь и думаю: только ли непостижимые нравственные качества поддерживали в них высокий дух не месяцы, не несколько лет, а долгих 23 года? Может, и общественное внимание придавало им сил? Внимание не окружающих поселян, которые удачи им не желали, и поэтому не очень привечали-обласкивали их. Но они пользовались вниманием грамотной России! Это только казалось, что погоня за выгодой захватила всех и все жили так, словно уже завтра – вон из России. Нет, всегда были в обществе и пекущиеся о благе отечества, думающие о его будущем. И пусть их насчитывалось на сто тысяч один, но они были авторитетны и уважаемы. Их чтили все, даже безудержно обогатившиеся раскланивались с ними и отдавали им должное, понимали -никакие барыши не могут уравнять их с этими бескорыстными подвижниками. Они, а не обогащающиеся, и создали тот настрой, тот дух, ту атмосферу, в которой у всех деятельных людей распрямлялись крылья. И в почете были не обогащающиеся за счет истощения лесов страны, а созидатели и творцы.
Это потом, уже в наше время, нас убедят, и мы начнем твердить в научно-популярных изданиях и учебниках: «Достойная признательности и благодарности деятельность этих энтузиастов в условиях частной собственности дореволюционной России не могла получить широкого распространения, и была очень ограниченной. Только после ... и так далее. Неправда. Энтузиасты пользовались широким общественным признанием, их избирали почетными и действительными членами различных научных обществ, в которых они пользовались неизменным авторитетом. Их не обходила вниманием пресса. По службе их отмечали премиями, отличали высоким жалованием, чинами и орденами. И не только тех, кто был под рукой, кто жил в столице, работал в департаментах или преподавал в институтах. Не забывали и тех, кто служил Отечеству в далекой глуши. Именно за полезное служение степной лесничий Графф был произведен в полковники, а на следующий год совет Петровской земледельческой и лесной академии по доброй воле и собственному почину избрал его, жившего в степной провинции, преподавателем по кафедре лесоводства. Графф еще и не собирался укладывать вещи, чтобы ехать в Москву, а его уже приказом назначают ординарным профессором академии. И есть немало свидетельств современников, как в той же Петровской академии профессор Турский подвигом Граффа настраивал души молодых и, подтверждали потом бывшие его слушатели, достигал цели – молодые искали славы на этом трудном, но полезном Отечеству поприще.
Через несколько десятилетий пригласят на профессорскую кафедру в Петербург из Каменной степи лесничего Георгия Федоровича Морозова. Но и он не последний в числе лесничих, ставших известными профессорами, много сделавших во славу отечественной науки.
Потом традиция эта оборвалась. Сегодня лесничего мало кто знает даже в той местности, где он работает, а уж в столице, в академиях, в институтах лишь предполагают о существовании такой должности, да и то легко путают лесничего с лесником. Правда, говорят, теперь и лесничих таких нет. Я и сам так думаю. И объясняю это оскудение полнейшим невниманием общества к лесу и его работникам. А когда на тебя не смотрят, считают тебя вроде бы даже лишним в кругу всех иных профессий, а то и недоумком, занимающимся пустячным и никому не нужным делом, то кто же действительно не оскудеет и умом и духом, кто не сделается ненужным даже в собственных глазах? Устоять могут лишь единицы, и такие, я подозреваю, есть, но я их давно уже не встречал, хотя также давно ищу.
С этой мыслью, с этой надеждой ехал и на совещание лесничих России. Вернулся ни с чем. Однако и другое поразило: ни одна центральная газета об этом совещании, об этом трехдневном разговоре лесоводов не обмолвилась ни словом, не поместила даже краткой информации. Но дружно все рассказывали о встрече китаеведов, еще подробнее живописали открытие учредительного съезда Народного движения Украины за перестройку (РУХ), негодовали, что с этого съезда выставили за дверь тележурналистов. Ах, как гневались... А лесоводы наверняка никого бы не прогнали, им было бы лестно, что и их по телевидению покажут хоть мельком, но в зале так и не мелькнуло ни одной телекамеры. Не заглянул на совещание и ни один здешний писатель, хотя именно в это время в Уфе, куда съехались лесничие России, местные журналисты и писатели скликали народ на экологические митинги. К лесоводам общество не проявило ни малейшего интереса – ни к ним не пришли, ни к себе их не пригласили.
Однако не толкнуло бы меня это невнимание к идеализации прошлого. И Виктор Егорович Графф в немалой обиде был на тех, кто послал его в необжитую степь. «Приступив к разведению леса, – писал он, – не позаботились о том, чтобы тотчас и возможно скорее построить здание для помещения школы и всех служащих». Не год, а 12 лет мыкались они по чужим углам далеко от места работы. И по 5-7 месяцев жалованье не присылали им. И без башмаков бывали, без порядочной пищи и даже свечей. Словом, и тогда лесничие не из балованы были. Так уж у нас повелось от Петра. Указом «О вальдмейстерах» (лесничих) он распорядился назначать на эту должность дворян, отставных офицеров и «тамошних мест ближних помещиков, которые б могли пропитание иметь от деревень своих». От деревень, а не от службы. Правда, предусматривалось и жалованье, но только из штрафов за порубки.
На пропитание от деревень, и не только лесничих, но и всех других лесных работников, будут ориентировать и последующие правители и законы. Правда, и до Петра поступали так же: в тульских «засечных лесах» для присмотра за «великими крепостями» и в старину назначались сторожа, которым вместо жалованья отмежевывались земли и сенные покосы – кормись.
Однако вот что удивительно. Русские лесоводы так редко заговаривали о величине жалованья и условиях жизни, будто никогда никакой нужды не испытывали, будто были выше бытовых забот. Упоминание об этом я встретил впервые у профессора Турского и в «Лесных беседах», читанных в 1880 году профессором Петербургского лесного института Рудзким. Так вот, в «лесных беседах» с русскими лесовладельцами и лесничими Александр Фелицианович Рудзкий привел такое сравнение: когда во Франции лесные сторожа получали до 700 франков (280 рублей) жалованья в год, наш лесной сторож получал 3-5-6 рублей в месяц и никогда не имел больше 90 рублей в год. Во Франции лесной сторож поселялся в «хорошеньком каменном домике, часто лучшем, чем дома русских лесничих», а наш всегда жил в лачуге. После 25 лет службы лесной сторож во Франции получал в пенсион все свое жалованье, а русский лесник помирал в бедности, добывая скудное пропитание трудом в своем хозяйстве.
Митрофан Кузьмич Турский, продолжая эту мысль, напрямую связал неблагополучие в наших лесах с положением работников, оберегающих его. В самом деле, рассуждал он, если назначить сторожу 8-9 рублей в месяц, как это практикуют многие лесовладельцы, и поручить ему караул лесного участка ценою в несколько сот тысяч рублей, то нельзя быть уверенным в целости и неприкосновенности этого участка. И удивлялся, как в лесах, подобным образом охраняемых, не разграбляют лесного имущества до последнего пенька. При этом знал немало примеров, когда владелец по нескольку лет вовсе не бывал в своем лесу, имел для его охранения тех же восьмирублевых сторожей, а лес оставался цел, несмотря на миллионную стоимость. Должно быть, делал вывод Турский, население российских губерний еще не так развращено, как это некоторые думают, и способно уважать лесную собственность. И все же – нелепость ли! – продолжал рассуждать профессор, – в домашнем быту мы прячем под замок то, что ценно и что жалеем потерять. А владея лесом, мы ждем от других какого-то необыкновенного бескорыстия, мечтаем о полном неприкосновении к нашему добру, оставляя его открытым со всех сторон...
Мне близки и понятны эти мысли: я и сам несколько лет был в роли «восьмирублевого» работника в подмосковном лесу. Не буквально, конечно, я работал в иное время, при ином денежном исчислении, однако принцип оплаты оставался тем же: меньше, чем уборщице. Для поддержки морального духа я повторял гордые слова Турского: «высоко надо ценить весь наш лесной состав, если он сумел при таких ничтожных средствах сохранить государственные леса от их окончательного истребления». Однако как ни бодрился, как ни старался внедрить то одну, то другую новинку, я понимал, что «о высокой доходности лесов, как результате улучшения их, при таких средствах управления нельзя, конечно, и мечтать».
И еще думалось мне, что профессор Турский все же сделал невольную поблажку и населению, и нам, лесным работникам, когда говорил, что лес остается цел. Да рубили его всюду: и население не щадило, и сторожа отдавали оберегаемое ими сокровище на разграбление.
Вот что рассказывали газеты в те же годы, когда Турский высказывал свою поблажку.
Сторож одного смоленского леса получал от крестьян полуштоф водки, во время распития которого крестьяне могли рубить лес, сколько успевали – бывало, навалят воза два, а то и три. Приняв полуштоф водки, благодушный сторож взимал, сверх того, еще и по мерке ржи со двора – на прокормление. Подобный порядок, утверждали старожилы, был заведен тут давно и считался вполне законным.
В Новгородской губернии лесник за 5 рублей, два воза сена и одну четверть водки позволял крестьянам вывозить 600 возов строевого елового леса.
В Костромской губернии казна продавала на сруб участки леса. Но скупщики, «посредством спаивания и задаривания лесных сторожей» вырубали на одну купленную десятину 5-6 даром. Лесники спивались, мелкие подрядчики превращались в богатых купцов, а казна недосчитывала многих десятин леса – дровный, многолесный край быстро обнажался.
Лес бережет сам себя, ограждает себя от вредных для него природных невзгод. Но лес не может оберечься от рук человеческих, и вовсе беззащитен от предательства сторожа своего, отдающего его на поругание. Что может быть позорнее: рубят лес чьи-то жадные руки, а взявший на себя честь оберегать его тут же сидит на пенечке и, поглядывая, пьет поднесенный штоф водки.
Ему ли услышать призыв радетелей «хранить родные леса, как часть дорогой нам России»? Нет, он одно знает – эти леса даны ему для того, чтобы он мог добывать пропитание.
И тут опять вспоминали Францию, где лесным сторожам мог быть назначен только грамотный человек в возрасте от 25 до 35 лет, высокая нравственность которого достаточно известна местным жителям.
Вспоминали Петра Великого, который в указе «О преслушниках» от 31 января 1716 года, впервые учреждая лесных надзирателей, строго наказал «выбирать по селам и по деревням надзирателей добрых людей». Но при этом повелевал, чтобы у каждого из них «меньше пяти сот дворов в надзирании не было». А надзирать не за лесом, а за дворами ни один «добрый человек» и за хорошее кормление не согласится. Вот и повелось: выбирали в качестве «доброго человека» какого-нибудь увечного крестьянина или отставного солдата, негодного к работе и не знающего никакого ремесла. Так что истинным ревнителям леса приходилось лишь мечтать о таком лесном стороже, который бы пользовался авторитетом у крестьян, а таковым они видели человека, который «непременно должен быть грамотен, сведущим в лесоводстве, трезв и по суду непорочен».
Мечта эта и поныне остается несбыточной – традиция продолжается.
ВЕЛИКИЙ ПЕРЕПОЛОХ
Должен был случиться «великий переполох», который и случился летом 1882 года, чтобы пришло осознание: что-то делается не так. Летом 1882 года, в горячее ярмарочное время, когда каждый час дорог, движение пароходов по Волге почти прекратилось из-за катастрофического обмеления на всем ее протяжении – «открывшиеся среди реки мели делали ее похожею на пруд с прорванной плотиной». Прекращение движения по главной водной артерии России парализовало торговлю. Вот тут-то и грянул «великий переполох между торговым людом, потерпевшим убыток по меньшей мере на четыре мильона рублей». Разорительное это бедствие вынудило владельцев волжских пароходов обратиться к правительству с ходатайством «насчет предварения на будущее время окончательного обмеления Волги». В ходатайстве указали и причины: верховья Волги с каждым годом мелеют от истребления лесов, а равно и от осушения болот.
По их данным за столетие с 1774 по 1874 год в Тверской губернии было порублено более полутора миллиона десятин леса, да более миллиона десятин расчищено лесных покосов. Очевидцы подтверждали: истребление тверских лесов продолжается, здешние вырубки «захламощены» сучьями, корягами, вершинником, заросли бурьяном и сорным кустарником, даже скот ходить и пастись на этих пустынях не может. Тут ручьи засорены уже так, что почти незаметно их признаков, вот Волга и мелеет с каждым днем.
Как же прореагировало правительство на это ходатайство?
Не знаю, в исторических документах я не обнаружил никаких действий с его стороны. Одно мне известно: была учреждена Комиссия для выработки узаконений относительно сбережения лесов и ведения правильного лесного хозяйства. Полагаю, это ее усилиями, получившими поддержку в культурном обществе, и был выработан новый лесоохранительный закон, вышедший в 1888 году. Он должен был сдержать лесоистребление, особенно по берегам рек и в их в верховьях. Однако, как и поныне у нас бывает, следом посыпались разъяснения вот такого содержания: «Желательно, чтобы лесоохранительные комитеты действовали крайне осторожно в вопросах признания лесов защитными и особенно о признании их подлежащими сбережению для охранения верховьев и источников рек и их притоков. Слишком широкое толкование нового закона в этих пунктах может нанести лесной собственности значительные и ничем не вознаградимые убытки».
Вот так, не к сбережению призывали, не к усилению охраны лесов, а предупредили, чтобы не увлеклись защитой и «широким толкованием нового закона».
И это в ответ на прошение одного из сельских обществ (не названного в разъяснении), добивавшегося признания соседнего леса водоохранным, так как в этом лесу начинается исток реки, протекающей по их деревне. Ничего не вышло, отказали.
Так бы, наверно, и отказывали всем, так бы и выхолащивали закон, пока не превратили бы его в пустой звук. Да грянул новый «переполох» – явился голодный 1891 год, проложивший заметную межу. До этого ученые, занятые естественными науками, как бы накапливали знания, в спорах вырабатывали идеи и теории, но к делу, к воплощению своих идей в жизнь не приступали – полагали, что конкретным делом должен заниматься кто-то другой, не теоретик, а практик, администратор.
Голодный год потребовал и от ученых практических действий: вы знаете – вы и приступайте. Они уже действительно знали причины многих бедствий, все чаще обрушивающихся на сельское хозяйство, составляющее силу и мощь земли русской. Докучаев, известный почвовед России, на 100 000 один, написал книгу «Наши степи прежде и теперь», а полтавский агроном Измаильский, второй на следующую сотню тысяч, закончил свой труд «Как высохла наша степь».