|
А новых свидетельств, честно говоря, я уже и не ждал.
Но однажды (к тому времени я осел на острове Беринга надолго со всей
семьей) заглянула к нам на огонек историк-этнограф Роза Гавриловна
Ляпунова, автор книги «Очерки по этнографии алеутов». Опубликовав
этот труд, она как бы вошла во вкус материала и несколько лет подряд
приезжает на Командоры в научные командировки, ищет всякую алеутскую
старину, свидетельства о ней, изучает современный быт алеутов.
– Знаете, я прочла в журнале ваш рассказ о Якове Мынькове, и мне
кажется, могу вам помочь, – сказала она с улыбкой, – Сейчас я
работаю, совместно с историком Светланой Григорьевной Федоровой, над
неопубликованными рукописями Хлебникова, мы готовим их к печати... И
вот в ней-то мне и повстречалось кое-что об этом вашем робинзоне.
Боюсь, что ничего нового, помимо того, что можно прочитать у
Головнина, но все же вам стоит посмотреть.
Вот так ошеломляюще просто, даже с улыбкой, вам дают в руки факт,
свидетельство, ссылку – то, что, быть может, вы безуспешно искали
годы! Но здесь и закономерность: вы искали, и в конце концов именно
к вам этот факт, это свидетельство и попало, именно к вам, а не к
кому-нибудь еще пришла Ляпунова со своим сообщением. Так что все
логично.
Через полтора-два месяца я получил из Ленинграда от Ляпуновой
материалы хлебниковского труда, перепечатанные на машинке.
Рукопись представляла для меня несомненную ценность, и сама по себе.
Ну, а если в ней есть еще что-либо новенькое о Мынькове... хотя,
признаться, я все же почти не верил в это.
Однако прежде всего о самом Хлебникове, ибо личностью он был
неординарной. О Головнине знают все, и вполне по его заслугам.
Непосредственно общавшийся с Мыньковым штурман И. Ф. Васильев в
общих чертах тоже здесь представлен да, кроме того, о нем еще и
впереди будет разговор. Наконец, о том же Мынькове, ссылаясь на
Головнина и Васильева, упоминает и Хлебников, причем он дает точное
указание, где именно и когда были опубликованы подлинные записки
Васильева, выводит меня на первоисточник! Воистину Роза Гавриловна
оказала мне неоценимую услугу.
Кирилл Тимофеевич Хлебников, имя которого уже встречалось на
страницах этого повествования, прожил предельно насыщенную событиями
жизнь. Событиями и странствованиями. Начать с того, что, будучи
выходцем из зажиточного и почетного кунгурского рода, обуреваемый
жаждой видеть и постигать новое, путешествовать, он в двадцать
четыре года бестрепетно вступил, по словам историка Н. А. Полевого,
«в число искателей приключений, набираемых в Американские колонии по
всей России и Сибири», в число «отчаянных удальцов, которым терять
нечего». Однако Хлебников явно выделялся среди них пытливым умом и
старательностью, был к тому же грамотен, почему и оставили его в
Иркутске при тамошней компанейской конторе. В 1801 году он уже в
Охотске, а оттуда – приказчиком Компании – переезжает в Гижигу,
затем на Камчатку. Здесь он, являясь с 1808 года компанейским
концессионером, полностью представляет интересы
Российско-Американской компании.
Ревностно служа ей, Хлебников много раз объехал Камчатку, где на
оленях, где на собаках, а где и обошел пешком, на лыжах. В 1805 году
он сильно обморозился, переезжая через Коряцкий хребет, не раз тонул
и чудом спасался (не умея плавать). В 1807 году на компанейском
бриге «Ситха» попал в кораблекрушение в устье реки Камчатки, но и
тут ему было суждено остаться в живых. Правда, лишился всего своего
имущества. На берег выбросило лишь что-то из его верхней одежды, на
чем он с горьким юмором сделал надпись: «Вот памятник от «Ситхи», а
больше нет ни нитки».
Словом, как он писал впоследствии, случалось ему «ночевать среди
залива в проливной дождь; случалось обмелеть при отливе воды и, сидя
на шлюпке, дожидаться прилива 7 или 8 часов. Случалось переходить
бродом в иловатой почве выше колена в воде; перетаскивать шлюпки
через мысы, терпеть сильные бури, набегать на подводные камни» и т.
п. А однажды судно, на котором он плыл из Петропавловска-Камчатского
в Охотск, наскочило на... кита! Как пишет находившийся вместе с ним
известный натуралист, будущий генеральный консул России в Бразилии
Г. И. Лангсдорф, «это огромное животное едва двигалось, и на его
исполинской спине судно поднялось изводы на три фута. Мачты
закачались, паруса сразу упали. Все с испугом выскочили на палубу,
уверенные, что наткнулись на какую-то скалу. Кит величественно плыл
мимо. Если бы в момент полученного удара он сделал бы движение и
нырнул, то было бы вполне вероятно, что своим хвостом он разбил бы
носовую часть судна, и мы потерпели бы кораблекрушение».
В 1813 году Хлебников был вызван в Петербург, где ему предложили
место правителя главной конторы в Русской Америке, – он должен был
сменить на этом посту престарелого А. А. Баранова (сменил, впрочем,
не сразу). Страдая ревматизмом и другими болезнями, приобретенными
за годы тяжелых странствий, Хлебников, к тому времени уже
перебравшийся в Иркутск, все-таки не отказался от заманчивого
предложения! Да и материальное положение, долги к тому вынуждали...
Опять затяжное морское путешествие – и большой отрезок жизни на
берегах туманной Ситхи! В качестве лица, ответственного за дела
Компании, он объездил в эти годы на разных судах все ее владения в
Америке, посетил Калифорнию, Бразилию, Мексику, Эквадор, Чили и
Перу. Ему пришлось досконально изучить испанский и английский языки,
что позволяло узнать и увидеть больше в этих поездках, облегчало
разного рода деловые отношения и переговоры, придавало им
доверительно-дружеский тон... Он не только был любознательным
человеком, он умел еще и описать увиденное. Следует заодно сказать,
что тот же Лангсдорф привил Хлебникову интерес и к так называемой
«натуральной истории». В итоге своими публикациями Хлебников внес
существенный вклад в науку. Его «Записки о Калифорнии», «Отрывки из
записок русского путешественника в Бразилии», «Записки об Америке»,
равно как и «Взгляд на полвека моей жизни», жизнеописания выдающихся
деятелей Русской Америки Г. И. Шелихова и А. А. Баранова являются
ценным источником по истории и этнографии Аляски, Алеутских
островов, многих районов Южной Америки. Он собрал во время своих
путешествий зоологические коллекции и подарил их Академии наук, в
члены-корреспонденты которой впоследствии был избран. Словом,
путешественником он был незаурядным. Известный исследователь
культуры и быта алеутов миссионер И. Е. Вениаминов писал ему не без
восхищения: «...скажу только то, что не найдется долго такого
человека, который бы столько испытал, столько знал здешние
обстоятельства и который бы столько же вояжировал, как Вы. Вам все
известно до подноготной... Словом сказать, все от должности
директора до самого мелкого байдарщика известно и преизвестно».
Воистину в Русской Америке К. Т. Хлебников был личностью, которая и
на полуторавековом расстоянии не потеряла своей монументальности.
Уже не говоря о его административно-организационной деятельности
(кончил он свои дни в Петербурге, будучи одним из директоров
Российско-Американской компании), о нем осталась память и как о
писателе. Да и по праву. Имея дружеские отношения со многими
мореплавателями (Крузенштерном, Головниным, Врангелем, Литке,
Давыдовым, Хвостовым) и людьми науки, тяготел в то же время к
знакомствам в мире литературы.
Известно его письмо А. С. Пушкину: «Один из здешних литераторов,
будучи у меня в квартире (письмо датировано в С.-Петербурге 7 января
1837 года, то есть за несколько недель до смерти поэта и где-то за
год с небольшим до смерти самого Хлебникова, – JI. П.), прочитал
писанное мной для себя введение в историческое обозрение российских
владений в Америке и, не знаю почему одобрив его, советовал
напечатать в Вашем или другом журнале, принимая на себя труд
передать мою рукопись». И далее: «Если бы случилось, что некоторые
мысли мои будут противны Вашим, тогда их можно уничтожить; но буде
Вам угодно будет на что-либо пояснения, тогда по первой повестке за
особенную честь себе поставлю явиться к Вам, или куда назначите, для
ответа... Мое дело было и есть удивляться Вашим образцовым
произведениям, с которыми ознакомился, проживая в Новом Свете, и
которые обязали меня быть к Вам всегда с полным уважением и
преданностью...»
Статья так и не появилась в «Современнике», куда была направлена,
хотя, по мнению исследователей, Пушкин с ней и с приведенным здесь в
отрывках письмом ознакомился. Но поскольку это произошло в последние
дни жизни поэта, он, по-видимому, просто-напросто не успел принять
то либо иное решение относительно нее. Не появилась она в печати и в
последующие годы, как и некоторые другие произведения Хлебникова.
Возможно, что-то в этих произведениях не устраивало издателей либо
власти предержащие. Ведь еще в 1836 году издатель того же
«Современника» А. А. Краевский возвратил ему одну из его рукописей
(не установлено, какую именно) с запретительной пометой цензора. «Вы
увидите, что при всем желании моем напечатать ее премудрость
ценсорская не позволяет этого, – сетует он. – Простите этих господ:
не ведят бо, что творят». Значит, допускал Хлебников в своих
рукописях и критические мотивы, поругивал установившиеся в Компании
порядки. Известно его сравнение Компании с огромной пуховой периной,
в которой обветшала наволочка-организация. В этом смысле характерно
для нас и одно сообщение В. М. Головнина, приведенное им в сноске в
«Путешествии на шлюпе «Диана» из Кронштадта в Камчатку... в
1807-1811 годах».
Суть дела такова: в 1809 году в Ново-Архангельске на Ситхе
промышленный Наплавков, из ссыльных, в прошлом служащий
петербургского почтамта, возглавил заговор против правителя главной
конторы Российско-Американской компании А. А. Баранова. Наплавков
бывал на Камчатке и там достаточно наслышался об удавшемся бунте и
побеге оттуда знаменитого Беневского. Основной причиной недовольства
заговорщиков были чинимые промышленникам притеснения, так сказать,
жесткая рука правителя, плохая пища и т. п. Поэтому планов других и
не строили, как только убить Баранова и его приближенных, захватить
новое судно «Открытие», имевшее к тому же пушечное вооружение,
загрузить его бобровыми мехами и уйти к острову Пасхи или на худой
конец к островам Сандвичевым. Один из заговорщиков – Лещинский донес
Баранову о готовящемся возмущении, что и поспособствовало тому
быстро и решительно обезвредить заговор. Ближайший соратник
Наплавкова, некто Попов, успел изорвать в клочки подписанное ими
«условие-обязательство» на верность затеянному делу. Но клочки были
подобраны и тщательно склеены. С этой уликой закованных в цепи
заговорщиков отправили на Камчатку. И вот, как пишет Головнин,
«комиссионер компании в Камчатке, г-н Хлебников, человек честный и
прямой, отобрав от начальников заговора все подробности оного,
увидел, что главный повод к оному подали: голод, многотрудные работы
и жестокое обхождение правителей, хотел для чести компании, а может
быть, и для самого ее существования, скрыть все это происшествие от
правительства, на Какой конец и писал он от 8 июля 1810 года к
директорам письмо, в котором объяснил, что если Наплавкова и его
сообщников будут судить в каком-либо присутственном месте, то они
могут открыть истины, долженствующие послужить ко вреду и
посрамлению компании: почему и просил их предать все это дело
забвению».
Директора Компании не согласились с доводами своего камчатского
комиссионера, и заговорщиков отдали под суд явно с такой установкой,
«чтобы промышленные были обвинены, а компанейские грехи прикрыты».
Не стал ли этот давний случай причиной того, что, когда пришел час,
кто-то припомнил Хлебникову нечаянное «вольнодумство», попытку
защитить «бунтовщиков» и поспособствовал даже внесению его фамилии в
«Алфавит декабристов»?
Однако вернемся к присланной мне рукописи. Я нашел в ней выборочный
пересказ записок И. Ф. Васильева с прямым указанием на источник их
публикации. Хлебников сразу же ошеломил меня сообщением о том, что,
согласно запискам, Мыньков робинзонил на острове Беринга не семь
лет, как можно было предположить, прочитав Головнина, а всего
лишь... три с половиной года!
Это было для меня совершенно неожиданно, чтобы не сказать –
огорчительно. Из рукописи Хлебникова я выяснил также, что все
промышленники артели Шипицына, включая и Мынькова, были высажены
штурманом Потаповым первоначально на остров Медный. Снабдили их всем
необходимым не очень-то в достатке, если даже байдары для выхода на
прибрежную охоту, для тех или иных маневров на промысле у них не
было. «Не имея в первой раз лавтаков (точнее, лафтаков: сивучьих или
нерпичьих кож. – Л. П.) для байдары, промышленники сшили оную из
товарных сум* [Товарная сума, или сума провианта, как пишет И. Ф.
Васильев, вмещает «около трех пуд ржаной муки: ибо в Якутске, для
удобности перевозить оную на вьючных лошадях в Охотск, насыпают муку
в хожаныя сумы». Что и говорить, не очень-то надежна была байдара,
сшитая из лоскутов такой тертой-перетертой кожи!] и, на оной выезжая
в море, на каменьях били сивучей и завелись всем нужным для байдар,
– сообщает Хлебников, который, кстати сказать, впоследствии встречал
одного из этих зверобоев и беседовал с ним (жаль, конечно, что не с
самим Мыньковым, и жаль, что не расспросил зверобоя о Мынькове как
можно подробнее). – Три года они находились на Медном острове, потом
переехали на Берингов, где, промышляя один год, возвратились на
первой, оставя там одного человека для хранения песцов, которой и
находился там до прибытия г. Васильева».
Остановимся пока на этом. Судя по косвенным замечаниям, шипицынцы
пробыли на острове Беринга не год, а всего лишь промысловый сезон,
допустим полгода. И затем оставили Мынькова (до прихода Васильева)
еще на долгих три с половиной года, конечно, не подозревая об этом.
Наобещали-то они ему с три короба! Таким образом, из семи лет он
все-таки ровно половину прожил в артели, но нас этот период его
жизни меньше всего интересует, разве лишь с точки зрения
взаимоотношений с людьми в ней.
«Дух журналов»
Сейчас же моя задача постараться прочитать сами записки Васильева,
опубликованные в ... в том-то и дело, что я не знаю, где они
опубликованы. У Хлебникова сказано: «...напечатаны в духе журналов
1817 года». Но что значит «в духе журналов»? В виде журналов? Вроде
этаких брошюрок, что ли? Или же существовало некое издание «Дух
журналов»? Однако у Хлебникова эти слова не закавычены, да и что за
название такое «Дух журналов»? По крайней мере, я столкнулся с ним
впервые и уже подумывал, а не та ли это самая «церковная книга», о
которой говорил рыбинспектор Томатов? Тогда верней было бы «Дух
Божий» какой-нибудь, что-то в этом роде вполне могло в те годы
издаваться. Слабо зная историю русской журналистики (к стыду моему)
и всерьез сомневаясь в существовании некоего «Духа журналов», я
поехал в Москву рыться в библиотеках почти наобум. И выяснил вскоре,
что «Дух журналов» отнюдь не фикция, он существовал реально, хотя и
непродолжительное время – всего около шести лет.
Полное его название: «Дух Журналов, или Собрание всего, что есть
лучшего и любопытнейшего во всех других Журналах по части Истории,
Политики, Государственного хозяйства, Литературы, разных Искусств,
Сельского домоводства и проч.». В некотором роде понятие «дух» здесь
соответствовало обозрению, экстракту, собранию выдержек, публикаций
самого существенного, что в те годы появлялось в русских и
зарубежных журналах. Это подтвердил водном из первых номеров и сам
издатель, прогрессивный либеральный журналист Г. М. Яценков: ««Дух
журналов» представит читателю панораму лучших периодических изданий,
указывая только те в них точки, которые более других достойны
замечания». Но несмотря на эту декларацию, художественная
несостоятельность журнала была очевидной. Его поэтический раздел,
например, был отдан на откуп третьестепенным авторам.
Листая ветхие голубоватые странички, я с трудом продирался сквозь
переходящие из номера в номер «путешествия» какого-то господина
Майора «Из Египта в Иерусалим, из Иерусалима в Сирию» и т. д., через
нравоучительные дебри «Старой и новой любви» некоего Вартенберга,
перемежаемой сводками о благотворительных пожертвованиях сильных
мира сего. Из знакомых мне фамилий повстречался едва ли не
единственный Головнин – здесь был дан отрывок из его «Путешествия на
шлюпе «Диана»»: «Иван Сеземов, Руской купец на мысе Доброй Надежды
(подлинно странная встреча: Руской мужик в стране Готтентотов)».
Лишь при более пристальном чтении мне стало ясно, что журнал этот в
основном политико-экономический, с отчетливо выраженной симпатией
издателя к конституционному образу правления и пропагандой различных
гражданских свобод. Вот что было главной задачей «Духа журналов»!
Достаточно сказать, что именно на его страницах впервые в России
появились обстоятельно изложенные конституция и основы
государственного устройства Соединённых Штатов. За что, собственно,
не пользовавшийся поддержкой властей с самого дня основания
крамольный журнал наконец был закрыт.
Проамериканская ориентация Г. М. Яценкова, пожалуй, излишне
идеализировавшего заокеанскую республику (он гневно осудил лишь
процветающую в ней работорговлю), определяла в общем и подбор
материалов для публикаций. В этой связи, быть может, его привлекли и
записки И. Ф. Васильева, касающиеся уже русских владений в Америке.
Но, как ни внимательно я листал томики подшивки за 1817 год, этих
записок обнаружить не удалось. Решил проверить еще журналы за два
смежных года – 1816-й и 1818-й. Подумалось при этом, что если
Головнин где-то и ознакомился с записками коллеги по мореходству, то
скорее всего именно в этом издании в 1816 году, поскольку годом
позже сам опубликовал в нем своего «Купца Сеземова в стране
Готтентотов».
И не ошибся. Вот наконец она, «Выписка из Журнала путешествия
Штурмана Ивана Васильева к островам Алеутским в 1811 и 1812 годах»!
Причем почему-то в разделе «Наблюдатель Отечества», а не в «Новейших
путешествиях», к которым я в первую очередь присматривался. Правда,
«Журнал» опубликован, к сожалению, не полностью, это всего лишь
выписка. Значит, интересующие нас подробности опять-таки могли быть
опущены. Но я безмерно рад и этой находке, которая скорее всего
ничего особенно нового мне о Мынькове не поведает. И все же что-то
уточнит и прояснит! Ага, вот сразу же сноска на первой странице: «Мы
обязаны объяснением некоторых терминов благосклонности одного
опытного морского офицера, бывшего в том краю и знающего состояние
онаго совершенно». Офицер этот, пожелавший остаться неизвестным, –
безусловно В. М. Головнин. Мог бы, впрочем, и сообщить в своей
книге, где опубликованы записки, из которых он позаимствовал
заинтересовавший его отрывок. Не сообщил. Да и, сократив там и сям
несколько строчек текста, касающегося наших робинзонов, невольно
внеся путаницу – сместил сроки, сместил и расстояния.
Жертвой этой путаницы оказался и я, пока не помогли окончательно во
всем разобраться сперва Хлебников, а потом и сам же Васильев.
Теперь может возникнуть вопрос: поскольку автор пишет обо всей этой
истории задним числом, зачем ему понадобилось мистифицировать,
вводить в заблуждение читателя утверждением, что Мыньков прожил на
острове Беринга именно семь лет? Ведь сейчас-то он знает, что это не
совсем так?
Но, во-первых, в различных публикациях, предшествовавших написанию
этой книжечки, я уже рассматривал робинзонаду Мынькова как
семилетнюю, и, поскольку эти публикации существуют, от них не
отмахнешься. Их остается теперь объяснить. Во-вторых, мне важно было
провести читателя теми же путями заблуждений и домыслов, которыми
прошел я сам. В конечном счете это пути поиска, быть может, и не
такого уж изощренно-детективного, даже вовсе не такого, но какими-то
своими гранями любопытного, да просто не лишенного элемента
познавательности. Элемента познавательности, говорю я, но,
в-третьих, и элемента литературной игры, без которой эта книга,
являясь только сугубо документальным изложением событий, что-то
безусловно потеряла бы. Словом, я решил не отказываться от заданной
Головниным основной неточности. Сойдемся на том, что провести в
одиночестве три с половиной года на острове Беринга – это все равно
немало. При том что Васильев отнюдь не снял Мынькова с острова, как
можно было подумать, прочитав Головнина. Он его там оставил! Но
всему свой черед.
|