108
Мороз
Записана там же, от того же.
Жил досюль старик да старуха, у их доци была, старуха померла, старик женился на другой. Взял ён Егибихину доцёрь замуж; нелюбить доцёри этой стал; отвёз доцерь в лес; она там стала живота доживать. Ёна говорит: «Мороз, не хрястай, дай мни одетьця». И ён дал ей шубу и кафтан (балафон). Старик приехал, думал, доци мертва; дожидаэть отця; приехал ён, доци стретает. Отець ю домой привез. Мать скае: «О, какая богатая наехала. Ну, — ёна скаже, — надо другую свести на мороз». Она поезжает, спрашивает Мороз у той сестры: «Как деньги нажила?» — скае. — «Я гола, гола, да без пояса». Мороз стал ю хрястать: «Мороз, не хрястай, я не гола, не боса, не без пояса». Отец приехал, а тая уж мертва, захрястана, мороз уж заморозил...
109
Поп и работник
Записана там же, от того же.
Жил поп, нанимал работника. Жило три брата, всё Иванамы звали. Ены взяли одного Ивана в роботники дали: хто розсердитця, у того нос с рожей вон. Тут сели обедать, кашу сварили, у попа робята были, сели йись, робята до ветра захотили. «Поди, Иванушка, проводи». Ну ён и проводил, пришол — у их пообедано. «Ну, Ванюшка, не сердись». — «Как же не сердитця!» У его взяли — нос вырезали, домой послали. Ну, теперь опеть поп середнёго брата взял. Опеть дити задавались на гулянку, и он проводил там, опеть нос с рожей вон, опеть домой пошол тот. Нынь меньшого брата Ивана взяли; ну того стали опеть редиться: «Хто осердитця, у того нос с рожей вон». Кашу сварили и опеть робята на двор, до ветра задавались. И ён пришол, на кулья (колья) робят посадил, ну и вышел в избу кашу йись за столом. Поп пришол, говорит: «Што, — ска, — куды ты робята клал?» — «На двори робята», — скае. Пришол туды, так робята одва живыи на кульях сидят. Пришол оттуда, осердился поп. «Цёго ты сердишься, — скае, — батюшко, надо у те нос вырезать, на мисто». — «Нет не сержусь, — скаже, — Ванька». Ну тут: «Ванюшка, — скаже, — поезжай дуги ломать». Приехал туды к дубу, стал ломать, вдруг медведи набежали, у него коней опеть съели, и домой пригнал этых медведей. «Куды, батюшко, куды класть коней?» — «В хлив опеть, гди кони», — скае. «Што, батюшко, не сердишься ли, коней медведи съели». — «Нет, не сержусь (не смел сказать). Ну, поди, Ванюшка, — скае, — поди выпусти медведей в лис». Ну ён спустил: «Не любо, так пущай, — скае, — в лис идут». — «Ну поди, — поп говорит, — которая корова на тя взглянет, тую убей». Ён пришол, вси коровы на него розгляделись, и ён взял, всих коров убил. Пришол в избу; за хвост приволок всих. «Што, батюшка, не сердишься ли? Я пришол, вси розгляделись на меня, одва не съели, всих и убил». — «Ну, — скае, — беда, куды я теперь с работником». Послали его к цёрту за пошлинной. Ну пришол ён, около озера три раз обошол, сил витьев вить. Пришол водяник к нему. «Што ты делаешь?» — «Я делаю, кольца вью, воду как высушу, вам негде жить будет». — «Погоди, не суши, я к дедушку схожу». — «Вот, дедушко, твой внуцёк ладит озеро высушить, житья не будет уж». Дид водяник вышол из воды с палицей залезной. «Хто может здынуть, тому пошлинну дают». — «Хто принёс, тот и здынь, спробуй наперёд, тяжола ли?» И ён взял, этот водяник, как бросил к нёбу, ёна взад пала, в землю стала. Топерь Иванушка скае: «Топерь как я брошу, так вам палицы не видать больше». И ён стал яму копать... ему денег дали цельну фуражку... Ну ён пошол уже домой, денег повёз возом. Как поп обрадовался, што денег много нанёс. «Куды, батюшко, класть деньги эты?» — скае. «Клади в подвал, — скае, — в цюлан». Ну ён пошол к обедни, праздный день, в церков пошол. Ну, батюшка скае: «Ты двери карауль, штоб не украли живота там». Ну ён поп ушол в церков. Этот Иванушка взял, двери вынёс с подвалу. Пришол, в церьков снёс и на пецьку клал. Поп махал, махал кадилом, зглянул на печь, ажио Ваня сидит на пеци, «Што Ванюшка, скае, сделал, двери унёс» (там живота унесли у его... украли). Ну тут ён пришол домой. «А што, батюшко, не сердишься ли?» Ну ён пришол тут, все опахано, больше нит, не смеэ сказать, что сердитця.
110
Рыцарь Ларонт
Записана в д. Лукине Острове Петрозаводского уезда от Семена Аксенова.
Не в котором царьсви был царь, и был у него сын рыцарь. Ну, потом круглый стол украшался рыцарсвом. Потом отправился этот царский сын к эхтому круглому столу. Подъежжаэт к круглому столу, роскинул полатку, потом и видит из стены, что некакий рыцарь подъехал к городу и обночовалсе. Поутру вставши подъехал к стены, королевна по стене прогуливалась, потом он подаёт ей заповедной пояс. «Прими, великий государь, мой малый подарок; ну если вам будет неугодно его держать, то вышли назад». Потом она объявила отцю своему, што вот некакий рыцарь подарил пояс. «Прикажите вы мне его носить, али нет?» Потом король объявил своему храброму рыцарю Ларонту. Ларонт ответил королю, што неподобно королевны подарки прнимать от рыцаря: «Возврати его назад». На другой день пошла опять по стены прогуливаться, подъежжаэт опять этот рыцарь к стены. Потом она этот пояс спустила к ему на стальнёе копьё. Потом он ответил: «Ну, топерь выищи мне поединщика, хто меня победит, тот мой пояс получит». Ну, она объявила отцю, отець храброму своему рыцарю Ларонту, Ларонт своим рьщарям. Потом оны рыцари, как услышали об этом, то друг перед другом всим хотелось выехать, потом выехал рыцарь, с ним съехался, и ударились; который выехал из круглого стола, как век на лошади не сиживал, слетел с лошади, как ударились оны. Потом на второй день второй, на третей — третей. Ну это оны повздорили с ним целый месец, а никто победить не может. Потом дело дошло до Ларонта. Ларонт выехал, со сво-има друзьямы простился всима, и с королём. Потом выехали на поединок и зачали сражаться крепко и ни один одного не могут победить. Потом Ларонт взял меч в обои руки, ударил короля по голове, стальнёго шлема не мог перерубить, а меч переломился пополам. Потом должен пасть от безсилия, орудие сломалось. Потом король забрал его в плен и забрал в свою палатку, и повёз в своё царьсво его в плен. Едет дорогой и розговариваэт: «Не скучай своим пленом, будешь у меня всем награждён. Если женитьця хочешь, прекрасную сестру за тебя отдам, пол царьсвия тиби дам». Он отвечаэ: «Нико-ды бы не был у тебя в плену, да орудие подало». Ну потом приежжают в эфто царьсво. По приезди своём сделал великий бал, велел сестры одеться в драгоценную одёжу и представил Ларонту. «Если нравитця, так бери замуж, а не нравитця, то так живи». Она ему понравилась, потом принял законный брак, и подарил им великолепный дворец, ну и начали оны тут продолжать и жить весело. Жена сделалась беременна. Стало ему скучно по круглом столи, по рыцарям. Стал проситця в круглый стол, проститьця с рыцарямы и с королём. Ну потом он взял этот рыцарь уехал, жена осталась беременна. Жена на отъезди давала ему заповедной пояс, который вси пути показывал. Он пояса не взял, потом отправился в круглый стол, уехал. Приежжаэт к круглому столу, то вси рыцари обрадовались и король: «Слава Богу, что Ларонт жив». Он тут у них погостил месяць, потом отправился к жены назад; сколько ни старался в то царьсво попась, а всё не мог, заблудил. Потом едва в круглый стол назад попал и росположился он тут жить совсем, жону оставил беременну. После жона родила сына, имя дали Родрик; потом возрос он до пятнадцати лет и начал спрашивать: «Матушка, скажи, пожалуйста, был у нас отец али нет?» Та заплакала горько: «Был храбрый, знаменитый богатырь, рыцарь Ларонт, он уехал, там и живёт». И потом сын начал даватця сбератця отця искать...
111
Чудесный бочонок
Записана там же, от того же.
Была у мужа жена сердитая такая, все мужа била за всё даже. Потом она взяла лукошко, насыпала ржи. «Ступай к мельнику, смели на муку и принеси муку домой». Он идёт из мельницы. Ветер откуда взялся, всю муку рознёс в лукошки. Приходит домой без лукошка, ну ёна его бить. «Шол розбойник, розыскивай тот ветер самый, который муку рознёс; требуй ту муку самую или деньги за муку». Он и отправился. Ходил, ходил по лесам визди. Потом нашол фатерку, заходит в фатерку, одна старушка в фатерки. «Што, зачем, — говорит, — ты сюды пришол?» — «Вот так и так, ветер муку рознёс всю, пришол розыскивать ветер, требовать у него столько же муки, или денег за муку». Старуха и говорит: «Ну ладно, ветры мои сынова, погоди, сюда прилетит скоро полуденный ветерочек, я его спрошу. Велела ему на печку лечь и закрытьця крепко, што как прилетит он — зазнобит. Потом вдруг стукнуло у крыльця, и налетел сыноцек, полуденный ветероцек. «Ну, кормилець, — говорит, — в чистом поли гуляэшь, да не благополучно. Вот, — говорит, — мужик шол с мельници, ты рознёс муку всю; мужик пришол, требует столько же муки или денег за муку». — «Ну, хорошо, пускай подождёт немножко». Вот потом он приносит бочонок, который всякий кушанья даёт. Он даёт ему бочонок, и мужик отправился домой. Ну, дорогой шол, шол, захотелось ему поись: «Бочонок, отворись!» Сичас выскочило два молодця: «Што тиби угодно?» — говорят. «Давай мни йись и пить». Роскры-ли столик и сичас зачали подавать кушанье ему. Ну потом пообедал и отправился домой к жены. Приходит домой, жена кинулась: «Што, мошенник, нашол ли ты тот самый ветер, што муку рознёс?» Он отвечаэт: «Тише, тише ори». Потом приходит в фатеру, розделся: «Бочонок, давай нам с женой йись и пить, штобы всё было довольно». Оттуда и начали оны подавать им всякий кушанья. Эта жена такая была затийная, што на свети спросит, подают ей всё. Потом увидала вдруг: барин едя в кореты (в повозки) мимо окно. Муж и говорит: «Поди, жена, останови барина, зови его обедать». Потом выбежал, начал кричать: «Барин, барин, постой-ка». Барин остановился. Он и говорит: «Вот, — говорит, — пожалуйтя ко мни обедать, жена прогнала меня со стола звать вас». Барин воротился назад и зашол в дом. Она собрала ему обедать, и начали подавать ему кушать, такия кушанья, которых и во веки не едал. Потом заметил, што оны всё к бочонку подпады-вают и требуют кушанья; барин-то и заметил. Потом барин пообедавши поблагодарил за хлеб за соль. Потом отправился и бочонок захватил с собой. Оны хватились — бочонка нету. После этого: «Пошол, розбойник, к ветру за новым бочонком». Тот и отправился, приходит к эхтой старушки: «Што ты, зачем, мужик?» — «Вот так и так». — «Я спрошу сына, как приеде». Немного, прилетаэт и сам сын. «Вот, кормилець, мужик требует такой точно бочонок, какой барин украл». — «Пускай подождет». Потом приносит бочонок такой же, как и раньше, и даёт мужику. Потом тот отправился с бочонком на радости, со вторым. Дорогой шол, шол, захотелось ему пойись. «Бочонок, дай мни пойись». Выскоцили два молодца — ну его драть пле-тямы, приговаривают: «Жене волю не давай». Потом кое-как приговорил: «Бочонок, запрись». Молодцы убрались. Хотел тут его оставить, бочонок. «Ну, дай, пускай жену нарядит». Ну, приходит домой. Видит, што такой же бочонок несет, обрадовалась. «Давай бочонок нам йись и пить, штобы всего довольно». Потом выскочили два молодца и зачали ю плетями драть и до той поры драли, што едва дышит. Мужик говорит: «Запрись, бочонок». Эти молодцы и убрались опять в бочонок. Она хотела розбить бочонок. Мужик и говорит: «Погоди, я пойду в город с этим бочонком барина розыскивать». Она положила бочонок. Муж встал поутру и пошол в город с бочонком. Побыл в городе, день ходит, и другой, и третий, барина ищет. Глядит — барин едет в кореты. Он и закричал: «Постой, барин». Тот остановился. «Не возьмёшь ли мой бочонок, он всю одёжу даёт, а я человек низкий, если одену ту одёжу, скажут: "Ты украл"; а вы люди богатые, так никто не скажет, што украли». Потом он садил в корету мужика. Приехали туда в дом барину. Приходят в комату, барин розделся. «Бочонок, подай мни одёжу». Выскочили два молодця и зачали плетями драть. Мужик скаже: «Отдай бочонок, не отдашь, так задерут». Мужик бочонок взял и с двума бочонкамы побежал домой.
112
Иван-царевич и старик медный лоб
Записана в дер. Лукине Острове Петрозаводского уезда от старухи Гришиной.
Вот пошол гулять царьский сын с дядькой. Ходили, ходили, гуляли, приходят там к дереву, под деревом лежит старик медный лоб. Вот ён (ему и лесно цюдо: старик с медным лбом) и говорит: «Пойдём, возьмём солдаты, окружим его канатамы и заловим». Взяли солдаты, его окружили и заловили. И в дворець привели, ну так весь дворець здивовался, этаку штуку привели. Ну, его... доложили царю, ну цярь — в крепость его посадить. Ну, в крепость его посадили. Несколько времени сидит ён в крепости, ему и скучно сидеть. Ну, потом выходит этот цярьский сын играть там; стрелял он пистолетиком и пострелил он к старику медному пулькой. Ну, и стал он у старика просить пульку: «Отдай, старик, пульку назад!» Ну, старик говорит: «Будя выпустишь меня с крепости, отдам, а будя не выпустишь, не отдам». Дядько советуат, што взять клюци да выпустить, штобы пулька была наша. Ён взял, ростешился, пошол к матери, клюци взял и нацял играть има, а потом старика и выпустил и пульку полупил. Ну, потом слуги пришли туды (носили пищу), ажно старика нет медного лоба. Стали добератьця, хто выпустил, оказался, што сын выпустил. Цярь и прогнал шатальця сына и дал ему ружьё. Ходил... в места поди ведай какии, и ён увидил оленя с золотима рогамы и с этым оленем ходил и ушол с ним в инны земли, далёко; олень впереди, он вслед, олень сманил его. Потом уж к рецьки пришли, олень повалился спать за рецьку, и ён одёжу скинул, скинулся догола, за рецьку побрёл, и только стрелить его, а олень ушол, ён остался голый. Ну, и потом ён роздумался, куды ити голым, и на то место попасть уж не может, куды одёжу скинул. Ну, вдруг и росплакался и являэтця к нему старик медный лоб и ему наказыват: «Поди в эдако место, там возьмут тебя в роботники». Его и взяли и отправили его пасти волов тощиих, и велели ему их в малоэ время роскормить и роспоить досыта. Ён взял инных волокёт да инных кое-как роспоил да роскормил досыта. Потом являэтця старик (в лесях) медный лоб, дарит ему биць. «И отправляйся домой, Иван цяревиць, с этыма с воламы». Подходит к дому, стегнул бицём по земли, так хозяйский дом задрожал, хозяин перепал. На другой день дал коней, штобы роскормить и роспоить и привести сытых. Ён накормил и напоил, опеть также сытых, ну и также и свиней всё равно (по трожду, значит, ходил). Потом от хозяина рошшот взял и пошол опеть. Являэтця старик медный лоб. «Пойдём со мной, Иван-царевич, к моей доцери в гости». Приходят, здынул жалезную плиту, опущаютця в гости туды,, приходят к доцёри, доци напоила, накормила и подарила, дар подарила, и пошли ёны к другой доцёри в гости. Старик говорит: «Здыни-ка ногой плиту, Иван-царевич». Ён ногой приздынул, так метнул плиту очень высоко. Говорит старик: «Што, Иван-царевич, большую ли ты в себи силу имеаш?» Ён и говорит: «У мня было бы кольце, притянул бы нёбо и землю в одно место». Роздумалса старик, што много силы, надо убавить. Приходят к третьей доцёри. Третья доци подарила дар тоже, пошол Иван-царевич в своё место, в своё царьсво, и приходит в дворець, и разный разности росказываэт, и цярь и цяриця дивуэтця: «Што же это?» Каким-то манерцем он добился на старо место до царьсва...
113
Чудесный огонь
Записана там же, от крестьянки Михайловны 30-ти лет.
Жил досюль мужик такой бедный, бедный, а просить ему было стыдно. Ну, потом в Христовску ноць у суседей огня просил пецьки затопить и нихто не дал. Ну ён шол в друго селенье, в фатеру, там не дали. Потом пришол в фатеру: пецька стоплена, а покойник лежит, а больше никого нет. Ён Богу помолился и стал покойника будить, ён и выстал, потом стал огня у него просить. Ну, ён взял ковшом угольев беремя, взял и домой снёс. Потом ён велел: «Домой, — ска, — придёшь, на стол стряхни», — скаже. Потом сделался свет-огонь и стал полный золота и серебра. Ну, потом суседи пришли, у которых просил-ходил, им завидно стало, пришли спросить, где взял. Он росказал: «Был я в такой-то фатерки, побудил покойника, он и дал». Ну, потом ёны пришли, побудили его, ён и выстал. Ну, опеть также ён беремя клал угольев и наказывал, што «на серёдке деревни не трясите, а домой приедите, так на серёдку фатеры положите». Потом у них эта фатера так и загорелась.
114
Женщина монах
Записана там же, от той же.
Жил досюль мужик да баба, двоэ дитей у них было; потом ёны ложились спать, ёна с мужем и простилась. Ну потом ёна по три ночи всё ходила в церьков Богу молитьця на могилу. Потом опеть на инну ноць она из дому ушла, совсим ушла. Ну, потом ёна шла, несколько дерёвен прошла, потом волосы подровняла у себя, муськии платья на себе накруцила, штоб ю нихто не признал. Ну, и потом ёна пришла в манастырь в муськой, даваэтця на несколько лет, хоть бы хлебом кормили, што заставят, то и роботать. Ну, потом ёна три года прожила, и стали ю монахи признавать за женщину. Потом ёна жила трицять лет в манастыри этом, стала нездорова. Потом на год времени ю клали в особый покой. Она год времени там выбыла и потом, на другой год, уже пищи не принимала, и всё ю ходили смотрели. Ну потом на третий год померла. Ну потом этого старшого управителя призвали ю смотреть, и потом ю вынесли на другую фатеру, и потом ю стали мыть, роздели, роскрутили, и женщина оказалась.
115
Гость
Записана там же, от той же.
Потом опеть жил мужик такой богатый, богатый, с своим семейством. Ну, у них была больняя тётка, может быть, своя, или чужая; нездорова была, так по бедности держали. Потом ён никакого нища брата не пускал к себи и не знался с беднякамы. Ну, потом шол в церьков, Бога в гости стал звать. Потом ковры были посланы от самого дома до церьквы. Ну, потом ён своих родных спрашываэт: «Был ли в гостях такой-то, проходящей какой-нибудь?» Там отвецяли, што не был, не видали никого. Ну, потом на другой день эта тётка и померла нездоровая. Ну, потом на инный день ю похоронили уж, приходит к им такой нищий старицёк, даваэтця к им к ноци. Ну, ёны его и пустили; просит ради Христа воды напитьця и поужинать. Ну, потом роспорядился этот богаць в тую фатеру спать ему, гди старушка лежала. Ну, потом ён утром встал, благодарность отдал и пошол. Ну, потом на инну ноць эта тётка во снях показалась хозяину: бранит этого богаця, што «Зацим ты положил старика в той фатери, што гди я умерла». Так потом старуха, котора померла, ему говорит: «Ходил в церьков, звал Бога в гости, Бог и пришол (стариком повернулся, вишь), и ты как его угостил?» Этот богаць и росплакался, пошол его искать, што ён был, да худо опотчивал. Ходил по всим селеньям, спрашивал, што не видали ли такого старицька. Там всё скажут: не видали.
116
Иван-царевич и Марья-королевна
Записана в д. Тавой-Горе, от Лукерьи Филимоновны Марковой.
Ни в каком цярьсвии, ни в каком государьсвии, в таком, каком и мы живём, жил мужик и баба, у мужика да у бабы было три сына. Жили оны богато. Стал отець померать, имение стал оставлять меньшому сыну, и отець помер, ёны это имение стали, братья старший, от него отнимать, и ён им не даваэ, и ёны стали спорить. «Ну, братьци, пойдёмтя, — скае, — когда так не вирите, пойдемтя в церьков, возьмитя в руки по свички, и кого свицька в руках загоритця, тому имением владеть». И ёны и собрались и пошли в церьков, взяли по свицьки в руки и стали перед Бога. Стояли, стояли, у меньшого брата свичка и загорелась. «Ну, братци родимы, глядитя, кому имением владеть». Ну, ёны ему тому не вирят, всё имения не дают ему владеть. И ён взял, шил котомоцьку, и в котомоцьку клал сухую кромоцьку и пошол куды голова несёт. Пришол ён к озеру, в озере плаваа дивиця прекрасна. «Иван чярьский сын, выздынь меня отсюда». — «Ах, ты дивиця прекрасна, будет мни ради тебя смирть напрасна». И опеть от ней отошол. Сколько ни времени ён шол, она опеть против него. «Иван чярьский сын, выздынь меня отсюль». И ён опеть говорит: «Ах, ты девиця прекрасна, будет мни ради тебя смирть напрасна». И ён взял ей, поднял оттуль. «Ну, пойдём, Иван, чярьский сын». Ну, ёны и пошли. Пришли ёны в город, гди там господа гуляют в доми, дом не на сколько-то вёрст большой, и ёны в эфтот дом зашли. Што у них было нагнано коней, што чого, и всё тут оставили, самы вси ушли, и эта девиця прекраснаа Ивану скаже: «Ну, Иван, чярьский сын, поди нанимай роботни-ков». И ён шол там, деветь розбойников нанял и домой привёл, и подрядили оны вси деветеро по фурашки, и по манишки, и по рубашки, и по жалетки, и по пинжаку, и по брюкам. Да ладно, скае, как он будет ращитыватьця и всим накупил, и всих отправил домой. А эта девиця прекрасна сшила деветь мушонок [т. е. мошонок] (а поведай, что значит, так сказываетця). «Подай, скае (у того, кого покупала), — Иван, (тому, у кого покупал) мушонку — и мала мошонка взад не просит — и опеть скае: подай мошонку, мала мошонка взад не просит». И деветь вси и выдавала има, и ращитался, и пришол домой, чтобы к утру к свету вся одежда была бы сшита на деветерых. И эта дивиця прекраснаа его и послала в колокольню. «В колокол, — скае, — удари, тиби портной выскоцит, того не бери, и в другой удари, выскоцит тиби портной, и того не возимай, и в третий удари, и третьего не возымай, в четвёртый удари, тому и шить отдай». И ён ушол туды в церьков, в колокольню. В колокол ударил, и выскоцил к нему портной, и тому и не дал шить; в другой ударил, опеть портной выскоцил, тому и не дал; в третей ударил, опеть выскоцил, тому и не дал; в четвёртый ударил, к нему опеть портной выскоцил. «Что, Иван, ты, чарьский сын, прикажете делать?» — «Вот что— чтобы к утру к свету была бы на деветерых вся одёжа сшьгга». И сам домой пошол. Ну, эта девиця прекраснаа скаже ему: «Ну, Иван чярьский сын, Богу молись, спать ложись, утро мудро, мудренеа вечера; всё будет исполнено». Поутру ёна и будит его. «Ну, Иван чярьский сын; вставай, поди за обновкама». И ён пришол, в колокол ударил, выскоцил портной, в другой ударил, другой выскоцил, и в третий ударил, третий выскоцил, и в четвёртый ударил, ну к четвёртому и пошол. Пришол туды — вся одежда по гвоздикам розвишена; ён опеть с ним рощитался, одежду понёс домой. Пришол домой, роботникам и отдал. «Ну, девиця прекраснаа, — скае, — ну поедем топеря к братьям в гости». Запрегли тройку и поехали. Ну, и приезжаэт к братьям под окно, братья меж собой и говорят: «Ну, у нас, — ска, — брат, — ска, — в тройки едя». Ну ёны погостили, и старший брат скае: «Ну, я на тибя службу накину: здись зделать церьков, из церьквы до моих крыльцёв ступеней зделать тын». Ну ён головушку повесил. Дивиця прекраснаа скае: «Что, Иван чярьский сын, головушку повесил?» — «Ах ты, девица прекраснаа, я говорил, что будет мни ради тибя смирть напрасна; вот так и так, брат эдак службу накинул на миня». Ёна скае: «Ничово, Иван чярьский сын, утро мудро, мудренеа вечера, Богу молись, спать ложись, всё будя исполнено». Ёна вышла на крыльце, стукнула в кольце. «Мамки, верныи служанки, как мому батюшку послужили, так и мне послужите». Выскоцило ей трицять три молодця. «Што, Мария-королёвна, прикажете нам делать?» — «Вот так и так, к утру к свету поставить церьков и до братних ступеней тын». — «Ну, всё будет твоэ исполнено». Поутру опеть Ивана будит. «Вставай, Иван чярьский сын, проздравляй брата с обновкой». И ён пришол, так ещё брат на кроватки лежит, церьков поставлена, да до ступеней тын. «Ну, брат, вставай, гляди обновку». Тот выстал, глядит: сделано хорошо. Ён опеть службу накинул на него. «Ну, брат, сделал, я службу на тебя накину, сделать озеро, а вкруг озёра золотыя вешала (нивед), и выловить рыбу и такую, какую мни надо, штобы выловить столько, штобы было сварить, и не осталось (вот науцят нашего брата!)». И ён пошол, голова повишена. Пришол домой. Дивиця прекраснаа скае: «Что у тибя, Иван чярьский сын, голова повишена?» — «Ах, ты дивиця прекраснаа, я сказал тиби, что будет мни ради тебя смирть напрасна; вот так и так, брат службу накинул». — «Ницёго это, Иван чярьский сын, Богу молись, спать ложись, утро мудро, мудренеа вечера». Ён Богу помолился, спать повалился. Ёна вышла на крыльце, стукнула в кольце: «Мамки, верный служанки, как мому батюшку послужили, так и мни послужитя». Ей оттуда опеть выскоцили слуги. «Что, Марья-королёвна, прикажете нам делать?» — «К утру к свету, чтобы было сделано озеро, круг озёра были бы сделана ; вешала золотыя — выловить рыбу какую ему надо и столько, штобы было сварить и не осталось». Она опеть поутру будит. «Поди, Иван чярьский сын, проздравляй брата с обновкой». И ён выстал и пошол. Ну и озеро сделано, и невед — вешала, и рыба выловлена такаа, какаа ему нада, и пришло сварить и не осталось. И ён опеть службу ему накидываэ: «Поди, брат, туды, не знаю куды, принеси то, не знаю што, в который день пойдешь, в тот и домой приди». Ну ён пошол домой, голова повишена. Пришол ён опеть, и дивиця прекраснаа спрашываэ: «Ах, ты дивиця прекрасна, я говорил, что будет мни ради тибя смирть напраснаа». — «Ну, што такоэ, Иван чярьский сын?» — «Так и так, брат службу накинул, сходить туды, не знаэ куды пренести то, не знаэ што». Она скае: — «Ну, Иван чярьский сын, я этого не знаю». И шла она на крыльце, стукнула в кольце. «Мамки, верныи служанки, как мому батюшку служили так и мни послужите». Ей выскоцили опеть трицять молодцёв: «Что, Марья-королёвна, прикажете делать?» — «Вот так и так, брат службу накинул — сходить туды, не знаэ куды, принести то, не знаэ што». — «Марья-королёвна, этого мы не знаэм». И она взяла, шила опеть котомоцьку, клала в котомоцьку сухую кромоцьку и отправила и наказываэ: «Хто встрету попадёт, так не лягай (отталкивай), а в руки имай». И ён пошол, отправился в дорогу. Шол, шол, скацет впереди его лягуха, и захотелось ему пить. Шол ён в колодець напиться, ёна в колодець и скоцила, лягуха. Ён вышол от колодця, ей и лягнул. «Ну, подземельна гадина!» — скаэ. Опеть пошол по дороги, она впереди скацет. Шол, шол далёко ль, близко ль, высоко ль, низко ль, опеть ему пить захотелось, опеть пошол в колодець пить, лягуха опеть таа же в колодци. Ён опеть от колодця вышол, ей и лягнул. «Ну, подземельна гадина! Не даст и напиться». Опеть пошол, опеть ёна на дороги, впереди скаце. «Мни-кова, скае, не велела дивиця прекраснаа лягать и велела всё в руки йимать». И ён начал эту лягуху йимать. Ёна скакала, скакала, прискакала в кузницю да и туды убралась, ухоронилась, не видел, куды (куды), там ему и отвечаэ: «Здрасвуй, Иван, чярьский сын. Кладавай сухую кромоцьку на полочку, смотри на полку, што стоит, за тым ты и пришол». И ён зглянул, там стоят гусли-самогуды — руб-саморез, а кот-самоед. И ён взял их в котомку, клал и пошол домой. Шол... далёко ль, близко ль, высоко ль, низко ль, всё дома нету, и домой пришол; в который день пошол, в тот и пришол, одну неделю ходил. Пришол к брату. Брат еще на кровати спит, и ён взял, спустил гусли-самогуды, и брат и скаже: «Ну, гусли-самогуды, по-играйте-тко мне». А гусли на место ему отвечают: «Не ты нас кормил, не ты за нас денешки платил, мы тебя и знать не хочом». — «Руб-саморез, засеки его!» — «Не ты нас кормил, не ты нас поил, не ты за нас денешки платил, мы тебя знать не хочом». А этот, который принёс, скае: «Ну-тко, гусли-самогуды, поиграйте-тко мне». Ёны и росплясались, ёны и розыгрались, всякима розныма голосама роспелись. «Руб-саморез, засеки его (брата)». Ён взял его и розрезал на мелки куски. «Кот-самоед, убери его.». И всё имение ему тут и осталось, и братнее и своё. И стали жить и быть, и добра наживать. Тут моа сказка, тут маа повись.
117
Соромское ремесло
Записана в с. Толвуе, в Заонежье от крестьянки Авдотьи Корниловны, 31 года.
Досюль было у отця да матери три сына; так оны жили в низком таком положении, бедном. Так он и говорит — отець стал старый, — говорит сыновам: «Што пойте, сынова, кормитесь самы, как знаэте». Один-то больший говорит: «Ну, батюш-ко, я пойду, скаже, сам наживать хлебов, пойду портновать, портным жить». Ну, да и пошол, а уж как неуцёный пришол к хозяину, далёко ль, близко ль. «Хозяин, — скаже, — нет ли чего-нибудь шить портному?» Хозяин дал ему сукно шить кафтан себи. Он сшил мешок. Он взял его, прогнал, прохлыстал его. Он шол, шол, на одины фатера строит. Он и даваэтця к ноци. «Нет, — скае, — не пустим, нельзя пустить тебя, — скае, — к ноци. Одна, — скае, — хозяйка живёт, мужа в доми нет». — «Нет, пуститя, — скажет, — тут ноцёвать». Оны его и пустили. Он и лёг спать. Она взяла, у его голову отсекла. Там другой брат пошол в чоботныи, шить сапогов. Он и пришол тоже к хозяину, спрашиваэт: «Хозяин, дай мне роботы!» Он принёс кожу ему шить сапоги, а он ему шил коты. Он его взял, кожей прохлыстал, да и прогнал. Он опеть на этот ноцлег пришол, не ведат, што брата убили, опеть даваэтца. Она опеть его не пускаэт. Он говорит: «Пустишь — ноцюю, не пустишь — ноцюю». Она говорит: «Ложись со мной спать». Он говорит, што «нет, не лягу». Она взяла, опеть ему голову отсекла, под стол бросила, туловищо за окошко. Там третий сын походит и говорит: «Батюшко, я пойду со своего добра-хлеба наживать соромским делом». Другого никакого ремесла не знаэт. Пришол к барину к какому-то высокому цлену. «Што, — скаже, — дай мни, барин, лучшую дивицю, прилучшую, я сделаю двинацять салдатов вдруг. Што тыкну, то Гришка с книжкой, а што поеду, то верста вперёд». Он дал дивицю лучшую-прилучшую ему. Он от этой дивици сделал двинацять салдатов вдруг, всё Гришки с книжками родятся, стоят и поют. Государь ему кукшын за то дал серебра. Он домой пришол, показыват отцю да матери, а про братеньков и росказал, што их в живых нету. Отець да мать по них плачут, а ему кукшын серебра за своё добро дали.
118
Демьян и Кузьма
Записана в Кондопоге от старушки Тараевой.
Жил-был молод Демьян и Кузьма. Кузьма жил у Демьяна роботником. Служил ён ему трицять лет за трицять серебреников. Приходит старик нищий под окно к нему, проситця к нему ночью. «Нельзя ль, Кузьма, ночовать у вас?» Кузьма говорит: «Нет, милый брат мой, надо попросить брата Демьяна, я не могу пустить ночью, я роботник Демьянов».. Выходит Демьян на улицю, спроговорит ему Кузьма: «Ой же, милый хозяин мой, пущай нищого к ноци». Говорит Демьян: «Нельзя пустить, старуха не любит» (харкаэт кровью на зень — оберать быдто не может старуха). Ну ён скажет Кузьма: «Прощай, Демьян, и меня на веки, коли не пустишь старика к ноци». Стал Демьян давать ему жалованья — трицять серебреников за трицять лет. Ён жалованья от него не принимаат. Однако сложился Демьян на то пустить старика к ноци. Однако стал старик историю сказать ему про Кузьмину жизь протосветную. И очень божественны слова говорит, как будет ён в царьсвии небесном жить, Кузьма. И ён ночку ночовал, все про Кузьму историю читал. Тут сказал Демьян: «Ай же ты, добрый человек, ночуй для меня ночку». Ён другую ночку ночовал, так про Демьяна историю читал, про будущюю жизь все розсказывал. Опеть же стал ён Демьян же просить для старухи ноцьку ноцёвать: «Ноцюй для старушонка ноцьку». И ён тут стал для старухи историю сказать, как она в ад попадёт, будет место тёмноэ, самогрозное, будет ёна стоять на одной москиньки, плакать буде горько. Тут пошол добрый целовек от Демьяна и от Кузьмы проць и просит Кузьму в гости. Кузьма ему говорит: «Боже мой, Боже мой, нельзя мне, говорит, ночью ити, я в роботниках у Демьяна». Ну просит он, старик, этого Демьяна к сёби в гости: «Пожалуйте, Демьян, ко мне в гости». Отвечаэт Демьян ему: «Гди же ты живёшь?» Ну ён отвичаэт: (Господь живёт под остоком) «Я живу под осточную сторону, иди узким путём, гляди: текёт речка, у этой речки стоит сад берёзовый, а тут и домик мой». Приходит Демьян в госьки к нему (а Кузьма не идёт, в дому оставаэтся), идёт под осточную сторону, приходит к быстрой речьки, к зелёному саду. Тут стоит дом величайший, выходит старик стричать госькя к себе. «Милый ты, Демьян, што же ты Кузьмы не взял в госьки сюда». Свичи горят неугасимыи, йиствушко у них сахарьнеэ. Садил Демьяна за столы дубовыи, дал йиствушко сахарьнеэ; тут Демьян ел и пил, и все тут осталось, ничого не мог скушать, всё тут осталось. День прошол и не видил как прошол в минование ока. Тут стал походить домой Демьян, прощается с ним, он его просит: «Прощай меня, милый человек, ноцюй, говорит, другую ночьку; это ноцёвал на Кузьму, это Кузьмину ноцьку ноцёвал, а ночюй для себя». И то клал в место поплоше (нет ни свичей, там место грубое), и Демьян скучает и насилу
провожаат день. Проводил как день и ноць все ровно. И опять прощается он с добрым человеком: «Прощай, добрый человек, я не могу больше жить, иду домой». — «Не скучай, Демьян, — говорит, — ноцюй третью ноць у меня, а я у тебя три ноци ноцёвал, ноцюй для старушонка ноцьку». Однако же ён остался ночевать третью ночку к нему, свёл он его в место тёмное, внизу ад окромешный, поставил на одну москиночку его (Демьяна), москиночка колыблетця, там стон, там крык, шум большой, одва с тоски Демьян не помер. Однако выпустил ён его с кемници, добрый человек: и проводит ён в тую комнату, где ён на себя ноцьку ноцёвал, и однако провел ён в тот покой, гди на Кузьму ноцёвал ноцьку. Сдогодался Демьян, смолится к нему: «Господи, Господи, Боже мой, нельзя ль мни сесветную жисть променять на тосветну?» Он и говорит: «Меняй, говорит, ежель Кузьма с тобой поменяет, так ты меняй». Ну, он пошол домой, простился с ним: «Прощай, добрый человек, увидаю я тебя, али нет?» Ну, приходит домой, просит Кузьму усердно: «Кузьма, променяй своё житьё тосветно на сесветно со мной; у меня ведь есть всякой всячины много», — Демьян хвастает. Кузьма ему говорит: «Ай же ты, Демьяне, я поменяю своей жизью, а только ты ни к чому не приставай, как я буду хозяйсвовать, как будешь роботником, не приставай больше». Стал Кузьма хозяйствовать у него, и он поступил к нему в роботники (Демьян к Кузьмы), и стало ему жить сморзко, худо, и Кузьма роботаат, и ест и пьёт, и их кормит, и ждёт гостей к себи всегда. Дохозяйсвал Кузьма до пиги (ничого не стало у него). Демьян скромно обидуется на него: «Эко ты, Кузьма, до чого дожил, у меня было всякой всяцины множество, а у тебя одна коврига хлеба» (ишь, одна коврига хлеба у Кузьмы). Кузьма говорит: «Еште, пейте, про вас хлеба будя, про меня хоть быдь, хоть нит». Три дня Кузьма хлеба не кушал в рот, всё госькей к себи ожидал. На третий день объявились к нему госьки. Идет гось о двух ногах, о трёх головах, о трёх лицях, зглянул Кузьма в окошко: «Славен Господь объявился ко мни». Принял гостя, садил за стол. Клал краюшку хлеба: «Ешь, милый гость, кушай, дорогой, у меня больше дать нечого». Тут гость наелся, напился, и краюшка не евши прибыла больше, вдвое больше. И потом гость дорогой из дому проць. Пошол Кузьма его провожать и ушол навеки туда с гостем (Христос, вишь, был у него), и оставаэтся Демьяну весь участок свой, и живи хоть хорошо, хоть худо.
119
Христов крестник
Записана там же, от той же.
Жил-был некакой мущина, была у него жена премилаа, и сбылась она берёмена, и спородила ёна сиби сына и не знае, как звать его по имени. Приходит муж в покой ею, просит ёна мужа: «Муж мой возлюбленный, надо молитва взять, надо бладеньця охрестить».— «Что-то, жона, не живут дити у меня, надо пойти кума искать, кто перво встрету попадёт, того и кумом взять». Ну, он и пошол кума искать. Попадает к нему старик встрету; ён шол с бурачком, прошащий старик. Он говорит: «Жона, нельзя кумом взять, старик-калика встриту попал». — «Пущай же до завтра», — жона скажет. Ну, опеть другой день пришол, ён опеть пошол кума искать. Опеть тот же калика встричу попал, ён опеть возвратился к жены своей. Жона говорит: «Возьми его, всё ровно, одны целовеки». Ен шол, его и позвал: «Поди, старичок, ко мни, не желаашь ли ко мни кумом?» — «Я видь оченно стар, крестник буде млад, а я буду стар. Ну, всё ровно, пущай, я иду». И пошол ён кумом. И нарекали ему имя Иев; ну, потом его окрестили в святого Иёва. Тут стали кормить-поить попа и куму (нашого старика посадили к свому бураку); по-том покормили, попоили, хрёсный отець выстал, ён поблагодарил их, подал крест золотой крестнику— такого на свети нет. И пошол с кумом-кумой попростился. Скоро сказка скажетця, не скоро дело делаетця — и ушол ён и несколько лет не бывает у них. И возрос Иов до возросту (молодец тот вырос до полного возросту) и стал говорить отцю-матери: «Аи, батюшко да матушко, был ли у меня крёстный батюшко?» Матушка ему и говорит: «Взяли калику, посадили к бураку йись, и вечно боле в избы не бывал». А Иов скаже: «Как бы мни хрёсного батюшка повидать! Не так йисть хочетця, как хрёстного батюшку в глаза повидать хочетця. Хрещоньш идут в церьков; христоскуются с хрёсныма отцяма и христоскуются и с хресно матеряма, а мни нещясному не с ким». И приходит к христовской заутренной, этот Иов, и приходит крёстный отец к нему: «Христос воскрес, милый кресник мой».— «Воистинный воскрес Христос, татенька мой». Хрёстный отець говорит: «Милый кресник, ступи ко мне на правую ногу». Ступил крестник на правую ногу, поднялся на небеса с хрёсным отцём. Здись отець-мать плачут (сын потерялся), у хрещоных спрашивают: «Видели ли вы сына моего у заутренной?» Тыи говорили, что с хрёсным отцём христовковались ёны и с ним ушли и целовек молодой, хрёсный-то отець молодой. Родители говорят: «Тот был старый, а этот блад взял его, а у нас хрёстный отец старый был; так это какой-нибудь дурак увёл его, сына моего». Не был целый год дома: целый год не было слыху. В саму же христовську заутренну Христос говорит крестнику: «Ступи на правую ногу». Ступил на ногу, сбылся в церквы, на котором мести стоял у столба, к тому же месту поставил. И дал преподобному Марку снести златницю, который своих родителей кормит (Марке кормит отца да матерь; Марку преподобному златниця выслана по крестнику). Ну, он приходит к родителям домой с церквы. «Христос воскреся, родители мои». Родители росплакались (что долго его не было, год не видели — так...), стали у него усердно спрашивать: «Ну, гди же ты был целый год?»— «Я был в гостях у крёстного батюшка, я не год был, а три часа только (три часа, вишь показалось в году времени), я и не надолго к вам, родители, пришол, я завтра прочь пойду от вас». — «Иев, куда же ты пойдешь?» — отець спрашивает у Иева. «Я пойду к преподобному Марку, который своих родителей качаат, отнести ему златницю от хрёсного батюшка послана». Однако ён повыстал поутру раненько и умылся белёнько, с родителям простился и ушол (отець и мать не спускают, а ён ушол). Приходит к Марку под окошко. Марке сидит у окна и слёзно плаце, родителей своих кацяа (родители, вишь, стары, так он в люльки их качает): «Бай-бай моих родителей, не надолго родителей хватит» (плаце, им, вишь, йисть нечего и сиби нечего). Приходит Иов к нему, приносит златницю, товар Марку: «Прими, преподобный Марке, златницю, корми родителей, тиби на хлеб» (чтобы родители не плакали, вишь, в хлебах). Восплацет Марке: «Не надо мне златници (не надо денег ему), отнимут у меня богаты люди и немилосливы судьи» (боится, ишь, што отоймут), — подал златницу назад Иёву. «Неси златницю взад ко Господу, хрёсному отцю своему». Однако ён пошол назад нести златницю, надо сыскать, гди он есть. Идёт путём-дорогой; мужики костры перекладывают. «Бог помоць, добры люди».— «Поди, пожалуй, милый Господен кресник, спроси-тко у Бога-Господа, долго ль нам этта горевати?» (костров кладаваючи, вишь). Еще шол путём дорогой; женщины воду цёрьпают, из колодця в колодець переливают воду. «Бог помоць, добрый люди». Спросит милый кресник: «Что вы, бабушки, роботаете?»— «Заставил Господь перелить, сбавить молоко от воды, воду и молоко лишить, чтобы не было друг с другом».— «А что же у вас, бабушки, случилось так?» — ён спросит, милый кресник. «Дала молока Христа ради; налила воды впромеж, так велит Господь розделити». Опять пошол путём-дорогой (всё идёт к крёсному отцю в пищору). Стоит дом большой, попадаат встречу; под углом стоит старушка, дом держит на плёцях. «Бог помоць, добрый целовек. Что-ж ты стоишь под углом, угол держишь на плёцях?»— «Ах, сердецный мой, слухат бедова была под окошком».— «Прощай же, милаа моа, стой же тут». Смолилась ёна: «Милый кресник, спроси у Господа, долго-ль мне горевать, угол держать?» Опять пошол путём-дорогой: лежит щука на дороги превеличайшая, сама она хамкае, рот розынут. Говорит ёна ему: «Ой, милый кресник Божий, спроси у Господа Бога, долго ль мни горевать на земли без воды, не могу на земли лежать без воды» (рострескалась, вишь). И ён говорит: «Хорошо, скажу». Приходит в пищору к крёсному отцу: «Здрасвуй, крёсный батюшко, я шол, одва тебя нашол; прими златницю от преподобного Марка (не берёт, вишь, Марке златьницю). Крёсный батюшко, я спрошу у тебя, как я шол путём-дорогой, мужики стоят, костры кладут?»— «Пущай кладут от ныни до века, зачим дрова воровали» (вот украдешь под окном полинце, вот те и...). «Стоят воду переливают из колодця в колодець и плацют тибя — будет ли нам конець?»— «Пущай церьпают от ныни до века, зачим воду льют, Христу милостыню дают, вишь».— «Стоит женщина, угол держит на плёцях, просит ёна Господа».— «Пущай слухает отныни и до века (слухать охвотница, вот), инного не будё ей наказанья».— «Лежит щука на дороги, вся ёна перетрескавши, рот розынут, и просит тебя, Господи, спусти в моря» (в воду спустить щуку-ту). Говорит Господь крестнику своему: «Я тиби жалаю женитца; не в каком царьсвии есь у царя дочка, лежит ёна во скорбости и во гноищи. И тую возьми сиби в обручесьво, я тебе сам венцять буду». (Господь сам буде венцять кресника; вот какие дела-то!) И ён отправляат милого крестника к Марку преподобному, туды женитця. «Неси еще пищу Марку преподобному на стол; скажи щуки, пускай выхаркнет сорок караблей со рта и будет в синем мори. И пойдёшь, милый кресник, к Вознесению венцятця с молодой, а я сам тебя венцять буду уж». Однако ён с кресным батюшкой попростился и пошол путём дорогой. Приходит к щуки. Щука у него и спросит: «Ей, Христовый кресник, что Господь глаголил мни?» — «Выхаркни сорок кораблев со рта, будешь в мори». Рот отворила, розынула, выхаркнула сорок кораблев и поплыла в моря. Опять он пошол путём-дорогой, приходит к тому дому, гди женщина угол держит. «Милый кресник мой, что Господь говорил про меня, долго ль мни страдать?» — «Он говорил, быть тиби от ныне до века». Опять пошол путём-дорогой и приходит к бабам, что воду церьпали. Восплацют: «Долго ль нам этта горевать, кожа с рук выехала?» — «Отныне быть вам до века, горюйте тут». Приходит к мужикам, гди дрова кладут. «Долго ль нам, милый кресник, это горевать? — у него пытают.— Рукавиц на руках нету, и стали мы голы и босы (оборвались, вишь, вси) и оборвались совсим».— «Отныня быть вам до века, горюйте тут всё». Приходит ён к преподобному Марку. У него родители померли, и ён сидит и плацет: «Не надолго родителей хватило». Спромолвил Господень кресник: «Приподобный Марке, вот тиби пища». Говорит Марке: «Положь на стол, не могу в руки взеть, родители померли». И ён на стол положил пищу и простился и пошол. Приходит к отцю к матери домой, и отець и мать плацют по сыну, обидуются, что не живёт дома. «Не на то мы тебя ростили, что тебя дома не держать».— «А вы прощайтя, родители, меня, я пойду женитьця теперь, у хрёсного батюшка невеста благословлена про меня». Отець и мать унимают его, что «не бери, что ёна во гноищи и во скорбости; отець и мать ей пищи не дадут, с окна подают пищу (смород идёт, вишь)». Однако ён у родителей не спросился, а с родителям попростился, приеждяет в это великое царьсво, просится к царю во двор прямо. «Милаа царица государыни, допусти меня до твоей дочери». Говорила ему царица: «Ай же ты мой милый друг, нельзя допустить до дочери: весьма идёт смрад» (смород идёт, вишь).— «Ты не убойся, пусти меня, я в обручесьво беру себе». И он все проситця. И так восплацетця цариця по дочери своей: «Куда ю нещясну».— «Не плаць, не рыдай, подай рубашку сюда». Ну, ёна его свела в тую комату, гди она лежит больна. Он приходит, этот милый кресник, взял ю за правую руку: «Вставай, Мандалина, и пойдем со мною». Подала ёна ему руку; вся у ней скорбость выпала на пустёлю. Выстала ёна на свои ножки, одели ю, снаредили, повёл Господен кресник во Божью церьков в самое Вознесенье Христово. Тут их Христос и повенчял. И говорил ён милым кресникам своим: «Ступите ко мни на правую ногу, оставляйте жизь сесветну, а ступайте на жизь на тосветну. Отныне быть и до века». Больше нет и шабаш.
120
Жена из могилы
Записана в с. Кондопоге, от старушки Тараевой.
Досюль играл молодець с девицей три года, и выдали эту дивицю за другого молодца, выдали в одну деревню, а за него не дали. Ёна жила замужем с ним три года. Потом сделалась она нездорова, стала у ней глотка больна; потом ю похоронили, ёна померла. Ёна жила в земли шесть недель, потом ёна в земли поправилась и выстала (с земли) ночью, и пришла к свому мужу. Ей там муж не пустил. Пришла она к отцу да к матери, и отець и мать ей в избу не спустили в ночное время. Пришла она к крёстной матери, и крёстна мать не спустила, и ёна опомнилась. «Пойду я к старопрежнему парочки, не пустит ли ён». И пришла она против окошка. Он сидит у окна, пишот, и ёна у него с окна подавалась в окно. Ён роботника розбудил и пошол за ней с тупорамы. Роботник, как увидал, и пошол назад домой; испужался, что съест, а ёна парочки старопрежней: «Мой парочка, возьми меня, я тебя не трону». Ён к ней пришол, ей обнял, и ёна сказала: «Ты меня горазно не прижимай, мои косточки належались». Ён ю взял в фатеру, замнул ю на сини в горницю и держал ю восемь недель там и не показывал никому, одевал и кормил. Потом пошли оны в церьков с этым парочкой. Пришли оны в церьков, и вси на ню смотрят, отець и мать, и муж, и крёстна. Мать говорит: «Это быдто моя дочька стоит». Вси оны переговариваются меж дудружком, и ёна услыхала, и вышли ёны из церьквы на крыльцо, отсюда матери она говорит: «Я ваша есь, помнитя, как я в такую-то ночь к вам ходила, вы меня не спустили. Потом я пришла к старопрежнему парочки, ён меня и взял, и кормил, и поил восемь недель, и одевал». И присудили ей: за старого мужа не дали ей назад, а с парочкой повенцяли, который взял её ночью. Тут моя сказка, тут моя повесть, дайте хлеба поисть, в городи я была, мёд пила, а рот кривый, а чашка с дырой, а в рот не попало.
121
Иван седьмой
Записана в дер. Кедрозере Петрозаводского уезда, от Дмитриевны.
Досюль брат да сестра жили. Сестра замуж вышла, а брат женился. У брата и стала жонка погуливать маленько. Сестра то и слышит, што невеска погуливат. Брат и приходит к сестры, а сестра и спрашиваэт: «Што, братець, каково с жонкой живёте?» Он скаже: «Хорошо живём, сестриця».— «Любит ли тебя жонка?»— «Любит, — говорит, — хорошо». — «Ах ты братець, — говорит, — как ты е молодой, ничего не знаэшь. У меня, — говорит, — как есь муж постарше тебя, так он болше знаэт. Вот я жила три года без мужа, а муж был в Питери и вот, — говорит, — я всё жила умом. Затопила байну; идёт детина такой хорошой, молодый, красивый. "Ах, я с эхтым дитиной соглашусь". Он прошол, мне ничего не сказал. Ну, я, говорит, с горя зашла в байну, взяла головню, ну, и головнёй и сунула в себя (шутя говорит). Ну, той ночи муж приехал, говорит. "А, — говорит, — жонка, у тебя на пригорки, што-то пахне?" Он узнал, вишь, сразу. Поди-ка, братець домой, ска, и скажи жены што "я в бурлаки отправляюся", а сам сюды приди ко мни». Ну, он шол домой и жоны скаже: «Я пойду в бурлаки». Так она, вишь, плаче по ём: «Ой, красно солнышко, куды походишь, как я стану жить без тебя». Ну, он к сестры пришол и ночовал у сестры три ноци, и потом сестра ему и наказыват: «Пошол домой. Скажи своей жоны: "Вот, как дивья людям, как у жонок есь два или три полюбовника, так и везди место есь, а я, — говорит, — ходил, ходил, как у моей жонки нету, нигди места нету"». А она скаже: «Ой, е мужик. Шесь е», — она ска. — «Ныне пойду уж, так место везди буде». Мужик и пошол с ызбы. Она бежит вслед еще: «Ой, мужик, забыла еще сёмого Ивана сказать».
122
Полесники разбойники
Записана в д. Илемской Сельге, от крестьянина.
Досюльне время жил полесник один. Ну он жил с жоной и детмы. Потом он ловил пастямы мошников. Потом к нему стали розбойники ходить, он был этакой сильный, старик этот, их десеть человек было этых розбойников. Потом его жена этого-то атамана полюбила. Потом этот атаман говорит: «Хозяина твоего, — скае, — перевесть». Так он был этакой сильный, они спрашивают: «В какое время, — скае, — перевесть его надо?» Потом скае: «Надо байну натопить, испаритця он после байны, скае, и тогда меньше у него поры будет в то время». Потом он ушол на полесье. Она и байну ему сготовила к вецеру. Потом он сходил в байну, оны на него и напали артелью, оны уж приготовились днём. Потом его взяли, свезали артелью. Потом под лавкой клали его ноцью. Потом эта жена с этым атаманом спать пошла. Ну, а этых деветерых в особо место в байну положили спать. Потом он ноцью спит в фатере под лавкой, робята только в фатере. Потом он доцьки говорит: «Подай, — скае, — ножик с вороньця». — Доцька скае: «Нет, у меня новый татенька, мать бранитця будё». Потом он мальчика стал заставлять, так мальцик достать не может, руки не хватят. Отець говорит: «Возьми луцинку на пеци, возьми луцинкой, не можешь ли, скае». Потом он взял луцинку, начал в сторону и в другу, достал; ножик с воронця упал на зень, потом скае: «Не можешь ли как-нибудь веревок пересець». А верёвки новый, мальчик и пересек ножом верёвки. Потом, как руки вольны стали, он ноги сам сбавил (уже руки слободны стали, так...). Потом робяткам говорит: «Ну, лягте, — скае, — спать, спите ноне». Потом взял, лёг спать под лавку до утра опёть. Потом жона выстала утром, блины заводит пець, ну и видит: жона стряпну заводит новому мужу. Потом он говорит ей: «Жона, розвяжи, скае, меня», а она говорит: «Для меня хто дюж, скае, тот и муж». Потом она блинов напекла, стряпну наготовила, потом и приходит атаман, розбудила стряпну йисть. Потом приходит и спрашиваэт: «А, ну, что, скае, ты во сне видил, полесник?» Потом: «Видел я ночёсь: быдто полесовать ходил, потом, скае, мошника одного заловил снацяла, потом, скае, деветь мошников, скае, ходят и тых охвота заловить, ходят по бору», — скае. Потом ему сон росказал, потом этого атамана поймал, выстал с-под лавоцьки. «Теперь я сон тиби розсказал, вот я теперь этого мошника поймал его». И укокошил его тут же. Потом шол в байну, у них потолок был на одном дёреви, видишь ты, как-то. Потом пришол да взял и весь потолок съёкнул (сронил) на них, всих там задавил, и ни один не выстал. Потом пришол домой и тую жону начал теребить и доцерь, обых перевёл. Потом сынка взял и: «Полно, скае, мне полесовать, уйду я». И ушол. Только и было.
123
Чортов работник
Записана там же, от крестьянина.
Досюль жил молодець в бедности и пошол место искать. Ну, шол, шол, пришол к одной фатерки. Ну, заходит в фатерку, тут живёт одна вдова. Ну, «Стой, тётенька, — скае, — нельзя ли ночовать?» — «Ну, можно, — скае, — можно, голубчик, ночовать». Ну, потом ночовал, утром походит. «Так куда, скае, ты, добрый молодець, походишь?» — «Ну, а я, скае, похожу, место ищу, нельзя ли в пастухи или куда-нибудь придатця». Ну, а она говорит: «Наймись ко мни в пастухи». Ну, он нанялся к этой вдовы в пастухи, утром пошол с коровамы в лес. Ну, она и говорит: «Ну, пастушок, скае, по всему лесу гоняй, вот в эту ледину не гоняй». А он этот день и не согнал, а на другой день на эту ледину и пригнал коров. Пригнал коров, потом сел на клочёк (мягкий бугорок), потом вынял у него тут хлеба из кошаля, потом печёночку (репа испечона) стал йисть, а другую на камушок положил. Вдруг приходит человек такой, што с лес долиной. «Как ты, — скае, — смел на эту ледину пригнать коров?» Хватил, взял камень с зёни. «Вот, — скае, — как я камень прижму в пясь (сплющу в пясти), так и тебя также, — скае, — схвачу и скотину всю съем». А этот пастушок хватил печёночку с камня. «Вот, — скае, — я тебя прижму, што и сок побежит» (а он думает — нечиста это сила была, што это камушок, значит). Потом эта нечиста сила одумался: «Нет, видно, этот порнее меня, я только камень сжал в одно место, а он совсем отменито сделал, у него и сок побежал». Ну, этот чорт говорит: «Што, пастушок, поди ко мне в роботники». «Пожалуй, — скаже, — наймусь, ну и только, скае, мни надо скота согнать к хозейки, день понорови, а потом, скае, приду». Ну, он согнал скота к хозяйки, и хозяйке говорит: «Ну, хозяюшка, уволь меня, — говорит, — скотина одна твоя ходить буде, и нихто не тронет скотины». Ну, он пошол. «Ну, ладно, — скае, — пастушок, если так сделал, то спасибо тиби». Там ему розсчиталась из жалования, сколько там ряжено было, так рощиталась вполни. Ну, этот приходит на эту ледину пастушок к хозяину. Ну, это чорт и дожидаат его тут. Ну, и порядились с ним на триста рублей в год служить, и пошли. «Ну, пойдем, скае, за мной», — чорт говорит. Ну, шли, шли маленько место. Потом роботник говорит: «Что, хозяин, скае, надо дров, скае, понарубить по дороге в печку домой, што нам даром ити». Ну, а чорт говорит: «Ну, а как же мы нарубим, у нас нет ни топора, ничого, ну как же мы нарубим?» А роботник говорит: «Ах ты, хозяин, возьмём эту толстую сосну, ты возьми в охапку за вершину за сосну, и я также поймаю, свалим её с корнямы и потащим домой». Ну, хозяин захватил за сосну, а роботник зачал гокать (гукать), и свалили. Ну, свалили, надо нести, значит, домой дрова по пути с сучьямы и кореньямы. «Што, роботничок, ты под вершинку станешь нести на плечах?» А роботник говорит: «Нет, скае, я под комель стану, а ты под серёдку, скае, стань, а я понесу комель». Ну, этот хозяин поднял сосну на плече. «Ну, давай, — скае, — роботник». А он скае: «Ты назад не поглядывай, хозяин». А роботник сел на этот комелёк, песни и поёт (сел на комель). Ну, нёс, нёс и потом принёс уже к фатерке, своей и живленью. Ну, и роботник скрычал: «Ронь, хозяин» (рой эту осину с плеча). Он кинул соснищо цельнее: «Будет дров». Ну, приходят в фатерку, там старуха одна в фатерки. Ну, хозяйка там их накормила, и хозяин хозяйки говорит: «Ну, хозяйка, скае, старуха, на роботника мы попали, переведёт он нас, потому што я вершинку нёс дровины, а он комель несёт и песни поёт».— «Ну ладно, делать нечего, — скае, — уже такого нанял, так что же заведёшь». Ну, утром (тую ночь, значит, ночевали, проспали) посылают его на пашню пахать. Ну, роботнику назначили, што есть тиби вот эстолько, запаши и домой. Ну, он бороздудви оставляет, так махал, махал и до обеда кончил подряд. Ну, приходит к фатерки да и слушаэт, у дверей слушаэт. Оны говорят со старухой: «Надо, как хошь, перевесь роботника, а то нам беда», — скаже. Он и мах в фатерку эту; он и двери, знаэшь, отворил. «Ну, што роботник? — хозяин спрашиваэ. — Ну, што, роботник, запахал?» — скае. «Запахал. Што ты мало дела дал мени, скае, што же без дела буду ноньче ходить полдня». — «Ну, сядь пообедай, скае, а потом отдохнешь».— «Ну, ладно, давай обедать», — скае. Ну, он пообедал, и послали его спать в сени. «Спать, — скае, — пойди в сени, роботник, там полог есь, там тиби лучше, скае, тут жарко в фатерки». Ну, он шол спать, бытто спит, а сам сел гди-нибудь в уголок и слушаэт (и ни в пологу), што говорят там хозяэва. Ну, а этот хозяин говорит хозяйки: «Ну, што, скае, нам нужно уйти с этого места, а то он нас переведёт, пущай один остаётця тут». Согласились уйти. «Котомочки давай, сложим в котомки припасы, тиби одну и мни, по котомки обым». Ну, сложили котомки, старуха говорит: «Ну, старик, пойдём на двор (в нужник) до ветра». — «И то, отправимся». Потом оны ушли на двор, а этот роботник вывернулся с зауголка и сел в котомку, который себи старик наладил (которую старику нести). Ну, оны со двора пришли. «Ну, старичёк, давай же пойдём, пока, — скае, — спит, так». Ну, котомки за плёцо, да и марш в дорогу. Старик схватил котомку за плёци и старуха также, вместях и пошли, значит. Ну, шли, шли... дорогой и уж устали, значит. Ну, старушка скае: «Сядем, старик, хошь отдохнём маленько». Ну, и он, старик, говорит: «Давай сядем». Только начали садитця, они говорит: «Што за отдох», — скае. Он и думаэ, знаешь, вслед бежит, встали и пустились бежать. «Што за беда, — скае, — не уйдёшь от него». Потом шли, шли, ну и роботник видит, што они устали, пускай отдохнут. Ну, сели, потом сняли с плеч, клали в сторонку, там, вишь, закусили или нет, не знаю, и свалились. Этот роботник с котомки и выходит вон, быдто к ним пришол, и говорит: «Вставайтя, пойдемтя опеть вперёд». Оны испугались, давай, делать нечего, выстали опеть и давай ити. Шли, шли, и он сзади тихонько идёт, видит, што они устали, одва идут. Подходят, стала и ночь заломитця. Приходят в место такое — яма большая, досюль выкопана, смолу, видно, курили. Оны круг ямы и розвалились спать. Ну, выдумка у старухи и старика такая: «Ну, положим его на край около ямы, а самы подальше». Его пёхнуть ладят ночью. Ну, роботник и лёг, не отпераэтця роботник, на крайчик и лёг. Ну, а потом, когда оны заснули, он шол с этого места, сам в серёдку лёг, а старуха на крайчик сделалась, старуху подвинул на крайчик и стал старика будить. «Старичок, старичок, толнем, — скае, — роботника» (по старушьи говорит). Встали и толнули старуху. Ну, этот роботник вскочил и говорит: «Куды ты нонь старуху клал, я тебя докажу, скае, под суд всё ровно отдам» (там, видно, суда были). Ну, а он ему всё денег не отдавал триста рублей, за которыми был ряжен. «Ну, ладно, скае, отдам под суд». — «Ну вот, скае, роботник, я тебе дам триста рублей, роботничок, не подавай, не подавай никуды, вот тебе жалование триста рублей за полгода». А он ощо просит за полгода, ну, значит, за уважение, штоб не сказать. Ну, он и согласился, этот хозяин, отдал шессот рублей. Ну, потом, значит, роспростились с этим чортом, он в своэ место пошол, а чорт остался, и потом заходит к этой вдовы, гди прежде коров пасти нанявши был. Приходит к этой вдовы и спрашиват: «Што, тётушка, смерно ли ходит у тебя скотина поели этого пастуха, смерно ль ходи?» — «Ну, спаси Господи и помилуй, ни одна шерстинка не потерялась» (а раньше кажный день пропадала). Эта вдовка ещё его денег наградила и отправила. И сказка кончилась.
124
Смел да удал
Записана в д. Горке Петрозаводского уезда, от старушки.
Досюль ходил Заонежской мужик тестянник, по городу ходил. День ходит, просит борця против молодця, рука нога ломить, глаз вон воротить. И другой ходит тоже по городу, тоже крычит: «Дайте борыщ против молодця, рука нога ломить, глаз вон воротить». Приходит на третий день, тоже просит борця против молодця, рука-нога ломить, глаз вон воротить. Потом выходит из лабазу старицёк. «Што, — говорит, — молодець, просишь, по третий день ходишь?» — «Я прошу борьця против молодця, а никого не сыщетця». — «Пойдём, я тиби борьця дам». Пришол, отпер кожевню и крыкнул меньшого сына: «Меньшой сын, поди сюды, — говорит, — дай, — говорит, — борьця против молодця, новгороцки ряды покажи, а до зёни не опусти». Он и взял как его, да и на колени подержал, потом на пол спустил. Так он и то полчаса без души лежал.
Старик — он как очувьсвовался, — старик говорит: «Ну, што, — говорит, — поборолся. Я, говорит, тоже бывало ездил с братом в чистом поле полякивать (воевать), едем, говорит, а попадаэтця богатырь стречу. Я и говорю брату: "Станем с эстим воевать?" А брат говорит: "Поежжай мимо". А я взял, говорит, черлинный вяз и ударил его по спины, а он и не ворошитця. Потом розогнал коня и другой раз ударил, он тоже не шевелитця. Потом, говорит, дай третий раз ударить. Третий раз как ударил, он его взял в торока и поставил меж лошадей и поехал в чисто поле. Приехали в чисто поле, там богатырь едет стричю, богатырь слез с лошади и говорит: "Как же тебя назвать, будь же ты, говорит, Смел не удал". Вот, говорит, едет богатырь стричю. Мы, говорит, как сразимя, так, буде будет моя рука на вёрьху, так ты мяч (нож) подай, а если его рука-нога на вёрьху, так ты в колодець падай, всё ровно тиби смерть будет». Оны как съехались, как упали с лошадей, как гром загромило. Этот крычит: "Смел не удал, подай меч". А он и ворохнуть не может меча. Потом он другой раз говорит: "Подай скуреа меч". А он коё-как притащил меч, подал. Этот богатырь отсек ему голову, потом говорит: "Ну, Смел не удал, поедем со мной", — говорит. Он и привёз его в свой дом туды. Ну, накормил, напоил, потом лёг спать богатырь и говорит: "Смел не удал, вот тиби ключи, ходи по всим цюланам и покоям везди, а в два чюлана не ходи: в котором мелет, а другой порожний". Он и пошол ходить везди по кладовым и по чюланам, ну, и дошол до того чюлана, гди мелят, в который не велел ходить богатырь. "А ведь надо, отопру, — говорит, — посмотрю, што там есь". Один чюлан отпер, ничего нету там, потом и другой надо посмотреть, другой отпер, там женщына сидит — сумка большаа за плёчьми и рожь сырую мелет. Он скореа чюлан и запер. Она и крычит там: "Смел не удал, поди сюды". Он и пришол; она и говорит: "Как станет богатырь, так скае: ах, Смел не удал, какую я радось получил, в эфто время што хошь скажи, всё прощаю"; ну, а потом скажи: "Будет ли тому человеку прощение, што мелет?" А тут говорит богатырь: "Ну, Смел не удал, какую я радось получил, в эфто время што хошь скажи, так уж я прощу". Он и говорит: "Што будет тому человеку прощения, который мелет?" Богатырь говорит: "Ах, Смел не удал, как бы ты раньше сказал бы, я бы на долонь бы клал, а другой бы ударил, так был бы как блин, (смял бы его совсим). Ну, Смел не удал, приведи поди того человека и веди того человека". Ну, он и сходил и привёл — женщына-богатыриця. Потом говорит: "Смел не удал, отвяжи у ней сумку". Он едва и розвязал, такая тяжолаа. "Вот, — говорит, — Смел не удал (богатырь говорит), я ездил по чисту полю, так человек катком катаэтця, по локтям рук нету, по колен ног нету, и крычит: "Предайте смерти". И мни стало его жалко, и взял, домой привёз его, велел жены кормить и поить его, ну, и потом уж он долго его держал. По инно время приежжаю я с чистого поля домой, ажно он с женой всё спит на кровати". Так он потом как взял, скае, схватил с кровати проць, ну, и думал его уж, значит, зарезал. Он, как стал на эты кяпечи [обрубки ног и рук] ходить, посуивать кяпечама как стал его, ну потом он уж и с мочи сбился и говорит: "Жена, подай меч", а жена говорит: "Хто дюж, тот и муж". Он и другой раз говорит: "Да, жена, гыть, подай меч". Она говорит: "Хто дюж, тот и муж". Потом он кликнул собаку свою; собака стала у него грызть кяпечи. Потом он (богатырь) и осилил безрукого и зарезал его и розрезал на куски и положил в котомку и навек ю наладил котомку держать и сырую рожь молоть. А потом говорит: "Поклонись Смел нёудалу в ноги, што он тебя збавил, значит". Так богатырь его простил, и потом стали жить да быть, добра наживать, от лиха избывать».
125
Царь Иван Васильевич и сын его Федор
Записана в д. Палтеге Петрозаводского уезда, от женщины средних лет.
Грозный царь Иван Васильев розстарелся. Ну, потом сберал полный пер, ну, потом стал выкликать: хто чим буде хвастай. Умный хвастал отцём-матерыо, безумный молодой женой, а Грозный царь Иван Васильев: «Чим буду я хвастать?» — сам сиби говорит. Ну, и потом хвастаэт: «Вот я повывел измену из Киева, повывел измену из Церьнигова, повывел измену из Новагорода». Потом говорит: «Повывел измену с каменной Москвы». За столом дубовыим сын его родной сидит, сам говорит: «Татенька, вывел ты измену из Церьнигова, да вывел измену из Киева, да из Новагорода, а не вывел измены с каменной Москвы» (сын отчю скажет). Приказал взять сына за кудри за жолтыи, свести на болото Житнея, а сказнить царевичу головушку. Ну потом большей (их было три брата) туляэтця за среднего, а средний туляэтця за меньшого, а от меньшого и ответу нет (ответить не смил). А с за стола дубового скачет мальчишка Скурлатов сын: «Я сказню царевичу головушку». Прослышала родна его маменька, Марфа Романовна, потом не ложилась в покой, а пошла в одной рубашки к брату жаловатьця и без пояса и без чеботов, безо всего, в одных цюлочках, и приходила в Божью черьковь, крес клала по писаному, поклоны вела по-учоному, братыно кланялась в собину. «Ай же ты братець родимый, ешь ты, пьёшь, проклаждаэшься, над собой незгоды не ведаэшь, когда выпала звезда подвостоцьная, затухла заря раноутренняя (заря утихла), розстарился наш грозный царь». И уж повторять стала, росказывать брату — он не был на перу. «Грозный царь Иван Васильев заберал почестей пер, — говорит, — вси на перу напивались, вси на перу найидались, вси на перу поросхвастались, умный хвастал отьчём-матушкой, безумный хвастал молодой женой, а Грозный царь Иван Васильев похвастал изменой великой: "Повывел я, — говорит, — измену из Церьнигова и из Кёева и из Новагорода, повывел измену с каменной Москвы"; а бладый Фёдор Иванович сказал отчю насупротив, говорит: "Вывел из Церьнигова измену, и из Киева, и из Новагорода, а с каменной Москвы измены вывести не мог"». Потом она и говорит брату, што он велел, отець-то, трём братьям: «Сведите его на болото на Житьнее и казните цяревицю головку.» Брат то ей, Никита Романовиць, скоцил со стула дубового, книги бросал недочитанный, шубоньку бросал на одно плецё, шляпоньку кидал на одно ухо, чоботы обувал на босу ногу, шапкой машет, голосом крычит: «Не твой то кус, да не тиби и йись, ай же, мальчишка Скурлатов сын! А съйишь этот кус да подавишься». Прибе-гаэт на болото на Житьнеэ ко этой ко плахи дубовой, он
тяпнул Малютку за волосы, бросал Малютку о сыру землю, с головы до пытки кожа лопнула. Взял он бладого царевиця за его за руцьки за белый, за перьсни за злачоныи, чёловал его в уста во сахарьнии и прибрал в своэ место туды, гди он сам живёт. Тут приходит к самой заутрени Христоськой. Грозный царь Иван Васильев приказал в опальнем платьи прити всим в черьков, потом этот Микита Романовиць, его шурин, значит, одеваэтця во цветно платье. Ну, и вси пришли в опальнем платьи в Христоську заутреню, а этот Микита Романовиць оделся во платье во цветноэ. Пришол в черьков, крес клал по-писаному, поклон клал по-учоному и потом его, значит, с сыном... «Здрасьвуй, Грозный царь Иван Васильев, здрасьвуй с рожоныма детушкам, со бладыим Фёдором Ивановичем», — повторил эще, которого избавил от смерти, тым и проздравляэт, а отець промолчал, значит, ничего на место не сказал, и опеть Микита Романовиць второй раз говорит: «Грозный царь Иван Васильев, здрасьвуй со семеюшкой и со рожоныма детушкам и со бладыим Фёдором Ивановичем». Он отворотился сам и говорит: «Ай же ты, Микита Романовиць, што же надо мной насехаэшся, а разве над собой незгоды не ведаэшь, што нет жива любимого племянника, а я сказню тиби, Микитушка, головушку, если не представишь сюды Фёдора-царевиця». Ну, потом этот Микита Романовиць приказал племяннику прити в черьков. Вот этот Фёдор Иванович пришол в черьков, крес клал по-писаному, поклон вёл по-учоному, а батюшку кланялся в собину. «Здрасьвуй, родный мой татенька, Грозный царь Иван Васильев!» Грозный царь Иван Васильев говорит Микиты Романовицю, шурину своэму: «Злата ль тиби надо или серебра, што от смерти збавил сына его (так!)?» А и спроговорит Микитушка ему Романовиць: «Мни ни нужнони злата, ни серебра, отдай только Микитину отчину назад». (Он сестру как взял, так и отчину отобрал у шурина.) Ну, тут оны с ним померились, отчину назад отдал, а то всё забранка у них шла с ним.