И парилса Фёдор Водович в парной байны своей и пошли со своими людеми робочими в озеро купатча. Забрёл Фёдор Водович в озеро, прилетела птичка золота. Захотел Фёдор Водович эту птичку сохватать и поймать. Птичка от Фёдора Водовича не летит, а Фёдор Водович птичку поймать не может и гонитча за ей сзади. Переплыла птичка озеро, и Фёдор Водович перебрёл озеро через. Побежали по земли, побежала птичка до избушки, забежала в избушку, выскочила из избушки Яга-баба со пестом и хлопнула Фёдора Водовича в голову: «Быть ты, Фёдор Водович, серым камнем, лежать отныне и до веку». И тогда в город Фёдора Водовича не могут дождатча.
Иван Водович ездил, гулял со красными девичами и нагулялся вдоволь и досыта, и обратилса он назад по своей пути-дороги, откуль приехал. Выехал на растани, откуль с братом разъехались, слез со добра коня, посмотрел сер-горюч-камень, на камне подпись подписана: «Брата живого нет». Думает Иван Водович: «Поеду я брата искать, куда мой брат девалса». Тогда поежжат Иван Водович в тот город, где брат женилса. Народ его увидал и почитают его братом, Фёдором Водовичем. Здороваются с ним: «Здравствуй, любимой зятелко, Фёдор Водович, где же ты побыл? Не можом мы тебя дож-датся». Иван Водович не отпирается от зятя и думает в уми: «Ужо я поживу — не распознаю-ле, куды мой брат девалса?» Тогда живёт Иван Водович в чарском дворче. Жил долго-ле, коротко-ле. Истопили байну, пошол в байну паритца, выпарилса и пошол на озеро купатця. Тогда прилетела на это озеро птичка золота и стала по озеру поплавывать. Иван Водович за птичкой пображивать, поймать ей хочет себе. Царской народ его унимат: «Фёдор Водович не ходи больше за этой птичкой: птичка тебя уведёт, больше не дождатся тебя будет в город». Иван Водович пуще за птичкой припират, хочет ей схватать. Тогда эта птичка озеро за озеро переплыла, а Иван Водович за ей перебрёл. Птичка вышла на землю, а Иван Водович за ей гонилса, гонилса, птичка бежала, да бежала, да бежала, заскочила в избушку, выскочила Яга-баба со пестом, обернулась в избе и хочет хлопнуть Ивану Водовичу голову. Иван Водович раньше ей управилса: «Быть ты, Яга-баба, лежать серым камнем отныне и до-веку». И пала Яга-баба на землю, стал горючий камень. Обратился оттуль Иван Водович назад, немного отошол, лежит сер-горюч-камень на дороги. Поколотил этот камень Иван Водович. «Это лежит, винно, мой братец, Фёдор Водович». Тогда пошол Иван Водович по чисту полю, нашол стару кобылёнку худящую, больную и убил это кобылёнко; вывалил из ее брюшину и забилса сам в брюшину. Старыя вороны летают, куркают и говорят: «Омман». Молодые воронёнка летают и говорят: «Обед». Прилетел молодой воронёнок и начел эту упать клевать. Иван Водович и хватил этого воронёнка себе в руки. Летат у воронёнка мати, просит воронёнка спустить. Говорит Иван Водович: «Слетай за тридеветь морей по живу воду в колодеч, тогда спущу воронёнка». Говорит воронёнкова мати: «Я не могу тебе воды принести, у меня не в чём». — «Опустись на землю, я тебе подвежу под махала две бутылы, в том принесёшь». Опустился ворон на землю, привезал ей Иван Водович по бутылы под то и под друго крыло, тогда полетел ворон по живу воду. Прилетат ворон к колодцу, в котором жива вода, у того колодца солдаты-часовы караулят, стоят. Ворон опустилса на землю, стал покуркивать и пограивать. Солдаты-чесовы таковой птицы не видали. «Ах кака птичка, сама сызая, под махалами светло», — и хотели эту птичку поймать себе на посмотреньё. Этот ворон их стал от колодца отманивать. Тогда ворон отманил, змахнулся, слетел и полетел в колодеч; в колодеч упал и почерпнул живой воды в бутылы; солдаты-чесовы бежали, бежали, хотели с ним управится, ворон раньше их вылетел. А Иван Водович некуда от лошеди не отходил, всё дожидал ворона. Прилетел ворон и говорит: «Получай, Иван Водович, живу воду». Иван Водович отвязывал бутылы, а воронёнка на мелки ушинки розорвал. Тогда начал воронёнка складывать, как воронёнок был; склал воронёнка и притяпкал (прихлопал рукой, штобы было покрепче), тогда из бутылы этой водой ворона измазал, и стал ворон жив и здоров. И тогда отпускал Иван Водович эту ворону и сказал: «Спасибо, ворон, сослужил ты мне службу». Тогда пошол ко своему брату-родителю. Приходит и смазыват горючей камень; раз смазал — камень подрогнул, другой смазал — Фёдор Водович на ноги стал. Говорит Фёдор Водович: «Фу-фу-фу, долго спал, да скоро стал». Говорит Иван Водович: «Здравствуй, Фёдор Водович, родимый брателко, кабы не моя голова, тебе бы боле не восстать». Тогда пошли они в тот город, из котораго за птицой угнались. Приходят в тот город и стречает их народ с честью, с радостью, и не можут их признать, которой зеть — оба одинаки. Тогда Фёдор Водович поступил во свое место, ко своей жены, ко своему батюшку царю в том царсве жить. А Иван Водович со своим братом распростилса и поехал ко своей матушке родимой во свое царсво.
5
Фёдор-царевич, Иван-царевич
и их оклеветанная мать
Жил-был царь на ровном месте, как на скатерти. У этого царя было семейство, слуги, люди робочие, а он сам был холост, не жонат. Надел на себя царь цветно платье и пошол себе богосужону невесту выбирать. Прошол по городу, вышол на чистое поле, стоит в чистом поле дом; приходит к этому дому, заходит, сидят в доме три девичи. Богу помолилса и поздоровалса: «Здраствуйте, красные девичи». — «Я умею состряпать-испекчи и сварить». У третей подошол, спросил: «Што ты умешь роботать?» — «А я ничего не умею роботать, только знаю, хто меня возьмёт взамуж, перво брюхо рожу — двух сынов, один сын будет полокот руки в золоти, поколен ноги в серебри, в тыли месеч, по косичам часты звезды, во лбу сончё; другой — полокот руки в золоти, поколен ноги в серебри». Говорит царь вольной человек: «Девича, желашь-ле за меня замуж вытти?» Говорит девича: «За кого же вытти, как царь возьмет». — «Ну, девича, готовся, приеду за тобой, буду венчатся». Роспростился и пошол домой. Приходит домой, коней запрегали, всё направили и поехали за девичой. Тогда прикатились к девиче, оделась девича, посадили в корету и повезли к венчу. Тогда обвенчали, пировали панкётовали и жили несколько времени. Эта чарича стала беременна. Царя спросили в ино восударсво на совет. Этот царь оставляет приказ: «Кого моя жена родит, чтобы мне-ка с ответом были».
И скоро скажется, долго деится. Царь отправилса, жона у его родила двух сынов: полокот руки в золоте, поколен ноги в серебри, в тыли месеч, по косичам часты звезды, во лбу солнчё, другова полокоть руки в золоти, поколен ноги в серебри. Тогда написали письмо и отправили к царю слугу, приказали слуги: «Ты в этот дом не заходи, из котораго она была взята». Слуга шол, шол и прошол этот мимо дом. И сделалась буря-погода, как темная ночь стала, и заходит в этот дом, из котораго была царица взята. Заходит, Богу помолилса, с девичами поздоровалса. «Здраствуйте, красные девичи». — «Приходи, милости просим, слуга царской, куда ты идёшь, куда ты правится?» — «Я иду из своего царева, пошол царю, царица родила у нас двух сынов, дак пошол царю с ответом». — «Не угодно-ле, восподин слуга, тебе с переходу-с пути в баенке попарится?» — «А пожалуй, кабы попарили, дак я бы попарился». Сейчас баенку стали топить. Тогда истопили баенку, пошол парится, свою сумочку повесил на спичку. Эти девичи у него из сумы выняли царское письмо, которое было царю послано, написали и положили свое: «Чарича без царя принесла — родила суку, да пса». Слуга из бани вышол, наделса и пошол. Царь письмо получил, прочитал и головой покачал, и спросил: «Где ты был-ле дорогой?» — «Я был в том доме, из котораго чарича взята». Это письмо царь у себя оставил и свое написал: «Кого бы жона не родила, без меня некуда не девать». Положил письмо в сумку и сказал: «Больше ты в тот дом не заходи, иди мимо во свое царство». Тогда слуга с царём роспростилса и отправилса. Идёт, шол, шол, идёт мимо того дому, из которого царица взята и проходит этот дом. И опеть сделалась буря-погода, накатилась, аки тёмнакая (так!). Ходил, ходил слуга, блудил, блудил, не мог пути натти, назад к тому дому пришел и думает в уми: «Мне-ка царь в этот дом не велел заходить». Пошол, ходил и опять к дому пришол. Опять заходит, Богу помолилса, с девичами поздоровалса: «Здравствуйте, девичи красные». — «Приходи, садитесь, отдыхайте вы, с пути, с дороги». Поставили слуги попить, поись, покушати, стал слуга наряжатся идти. «Господин слуга, попарся в бани, с переходу великого и с тягости, будет тебе легче идти». На то слуга согласилса, истопили баню, изготовили, пошол парится, суму опять на спичку повесил. Эти опять девичи из сумы вынели чарьское письмо, а свое написали: «Кого моя жена родила, к моему штобы приходу все были убраны, управлены». Выпарилса слуга, наделса и отправилса во свое царсво. Приходит слуга во свое царсво, письмо отдаёт. Чарича письмо прочитала и слезно проплакала. И спрашивает: «Где ты был по дороги?» — «А был я в том доме, из котораго ты взета». Говорит чарича: «Это всё от их состоялось». Собрали попов и крестили этих бладеньчей, одному имя нарекли Иван-царевич, а другому Фёдор-царевич. И стали думу думать: «Куды жо эту чаричу с бладеньчами девать?» и придумали: сделать бочку большую, положить чаричу с сыном, с Фёдором в эту бочку, спустить в синёё море; а Ивана-чаревича за тридевять морей, за тридевять земель, в тридевятое чарьсво и в ино государсьво, страшному чарю, пламенному копью, к огненному тылу отдали подарками.
После того царь явилса, водворилса во свое восударсво и спрашивает: «Де моя жона и де мои дети?» Отвещают ему: «Твоя жона спущена в синё море в бочки с сыном Фёдором, а сын твой Иван царю отдан за тридевять морей, за тридевять земель, в тридевятое чарство и в ино государство, страшному чарю, пламенному копью, к огненному тылу и отдали подарками». — «Почему так делали это дело?» Подносят ему это письмо, которое слуга поднёс: «Вот, по вашому приказанью». И спрашиват царь у слуги: «Ты шол от меня, куды заходил?» Отвечает слуга: «Я заходил в тот дом, из котораго чарича взята». — «Зачем ты в тот дом заходил, когда я тебе не приказывал?» — «Я не мог пути натти». Взял царь слугу сказнил. «Тебе когда которо не велено, не должон роботать». Этот царь несколько времени жил холост, не жонат и задумал опять женится, и тогда взял эту девичу из того же дому, котора умела шолком шить, и живёт царь с новой женой.
А эту царичу с сыном с Фёдором носило по морю несколько времени, качало, да валяло, и говорит сын Фёдор: «Маминька, я слышу нас больше на валу не качат». И выбросило их в этой бочке на Буян-остров. И говорит Фёдор-царевич: «Я, маминька, ростенусь, розорву бочку, я слышу мы теперь на земли». — «О, сын Фёдор, как мы на воды? Розорвёшь бочку — потонем веть?» — «Нет, маминька, слышу на земли». Ростенулса, бочка разорвалась, разлетела — а дествительнё на земли. Стали они на этом острову жить. А на этом острову лисич, да кунич довольнё оченно. Фёдор-царевич сделал лучёк, да стрелку, настрелял лисич, да кунич этой стрелкой, сделал из лисич, да кунич шатёр себе. И видит Фёдор-царевич: бежат из-за моря купчи с товарами. Говорит своей маминьке: «Маминька, маминька, вон купчи бежат, я буду им махать, да кричать, штобы они взели меня посмотреть Русию». — «Вот, чадо мило, купчи пойдут, понесут подарки, а ты с чем пойдёшь?» — «Ничего, я и так посмотрю и обратно с има буду». Была у чаричи вышита ширинка. «На, дитятко, отнеси царю в подарки». Побежал Фёдор-царевич край синего моря, стал платочком махать и кричать: «Господа карабельщики! Приворачивайте суда». Карабельщики приворотили, пристали, вышли на берег. Приходят к шатру и дивуютця: «Ах какой шатёр прикрасной! Мы этуды много раз бывали, а экого чудо не видали». Постоели, посмотрели на ихну житель, походят на караб и побегают за синёё море. Благословилса Фёдор-царевич у своей матери за синёё море бежать и пошол на караб. Заходят они на караб, сходни поклали, якори побросали, тонки парусы подымали и побегали за синёё море. Дал им Бог тишины пособной.
Прибежали в то самое царство, из которого Фёдор-царевич спущеной. Брали купцы подарки, пошли к царю. Фёдор-царевич с нима пошол сзади; приходят купчи к чарю, челом бьют и низко кланеютче и здороваютча; дарят купчи чарю подарки всякие, подходит Фёдор-царевич, челом бьет и низко кланется: «Здравствуешь, царь вольной человек!» — «Здравствуй, доброй молодеч!» Вынимал Фёдор-чаревич из зепи ширинку, дарил царю. Царь смотрит скольки на ширинку, а вдвое-втрое гледит на молотца. «Экая ширинка чудесна, молодеч прекрасной!» Говорят купчи: «Царь вольной человек, прежде мы бегали мимо этот остров, мимо Буян, не видали ничего. Живёт этот молодеч с женщиной, и у него из лисич, из кунич шатёр сделанной, и то чудо, то диво». Чарича и говорит: «Это како чудо, како диво: середи моря есь остров, на острову есь сосна, на этой сосне ходит белка, на вершиночку идёт — песенки поёт, на комелёк идёт — сказки сказыват и старины поёт. У этой белки на хвосту байна, под хвостом море, в байне вымоишся, в мори выкупаишся; то утеха, то забава». Фёдор-царевич стоит выслушиват, на ум берёт. Тогда этим купчам царь дал распоряженье: торговать безданно и безпошлинно в городу.
Скоро скажится, долго деится. Продали товары, побегать стали за синёё море. Дал им Бог тишины пособныя. Прибежали к Буяну-острову, выпускают Фёдора-царевича к маминьки ко своей... (Фёдор-царевич рассказывает всё что видел матери)... «Я как, маминька, ей раз буду доставать, эту белочку.» — «Куда же, дитятко, ты будешь ей доставать, положишь меня бенну одну жить здесь». — «Однако же дай благословенье, я отведаю ее достать». — «Ну Божье да. моё благословенье, дитетко, доставай». Сделал себе шлюпку, отправилса за синёё море, переехал синёё море, переехал к острову, шлюпку поставил на берег и пошол искать сосну.
И нашол сосну: стоит сосенка, на сосенке ходит белочка, и у этой сосны проведены струны. Тогда Фёдор-царевич захватил сосну в охапку, выдернул со коренём, сорвал все струны и тащи ко своей шлюпке, и отправилса за синёё море. Выносит на Буян-остров сосенку, выносит к своему шатру и поставил сосенку подле шатра: стала сосенка стоёть, и стала на сосенке белоцька ходить. Вот утеха, вот забава им.
Скоро сказываится, долго деится, бегут опеть корабельщики... (то же, что и прежде, в первом случае, происходит). ...Сколько здрят на шатёр, вдвое-втрое на белку. Прежде на Буяне этого не видали. И простояли, просмотрели они тут челые сутки. Опеть стали побегать, а Фёдор-царевич у матушки благословенье просит побегать за синёё море. Дават матушка родима вести в подарок ширинку. Заходят на караб, побежали; прибежали, парусы сымают, идут к царю, челом бьют, низко кланяются, подарки дарят; челом бьёт, низко кланяется и Фёдор-царевич, дарит царю ширинку. Смотрит царь и дивуится: «Ох кака ширинка». — «А вот царь вольной человек, прежде мы бегали мимо этот остров Буян, не видывали ничего. Живёт этот молодеч с женщиной, и у него из лисич, из кунич шатёр сделанной; есть сосенка, на этой сосенке ходит белка, на вершиночку идёт — песенки поёт, на комелёк идёт — сказки сказыват и старины поёт». Ходит чарича по полу и говорит: «Это кака утеха, это кака забава? Есь утеха-забава: есь за тридевять земель, за тридевять морей, у страшного царя, у пламенного копья, огненного тыла, есь у него слуга — по колен ноги в серебри, полокот руки в золоти, в тылу месеч, по косичам часты звезды. Вот то утеха, то забава». Фёдор-царевич выслушиват ихны разговоры. Тогда купчам царь дал дозвол торговать безданно, безпошлинно в городу. И назад стали побегать. Прибежали к Буяну-острову, вьшускают Фёдора-царевича к маминьки ко своей. (Фёдор-царевич разсказывает царице, что слышал у царя.) Говорит на то матушка родима: «То бы, дитетко, твой брат, да где жо его возьмёшь?» — «А когда мой брат, дай мне благословенье, я поеду его добывать». — «Где же тебе брата добыть? От страшного царя нехто не пришол, не приехал суды». — «Однако же я поеду». — «Божье, да моё, дитетко, благословенье, поезжай». Роспростилса, пошол по Буяну-острову пешком.
Скоро скажется, долго деится. Близко-ле, далёко-ле, низко-ле, высоко-ле, дошол — два молодца дерутця. Кричит им: «Ей, молодцы, над чем деритесь, перестать надо». Молодцы перестали, отвечают: «Делили мы девичу, да ковёр-самолёт». — «Давай, ужо постойте, я вас разделю». Взял Фёдор-царевич сделал лучёк, да стрелку. «Я эту стрелку стрелю, вы бежите, которой переди прибежит, стрелку хватит, тому девича». Выстрелил стрелку, полетела стрелка выше лесу тёмнаго; заворотили головы, полетели за стрелкой сзади. Тогда Фёдор-царевич развернул этот ковёр, садилса на ковёр, взял девичу и полетел. Ковёр перелетел за синёё море, недалеко от страшного царя царевич опустилса на чистое поле, ко ракитову кусту. Завернул ковёр, посадил девичу: «Сиди, девича, пока я не обвернусь». Сам пошол в то царство, к страшному царю.
Приходит к этому городу, позагороду живёт бабушка-задворенка в маленькой избушечке. Зашол, Богу помолился. «Здравствуй, богоданная матушка!» — «Здраствуй, дитетко, Фёдор- царевич, куды ты направился? Каки тебя ветры суды забросили?» — «Есь здесь у страшнаго царя, у пламенного тыла, бутто-де мой брат, Иван-царевич». — «Есь, дитетко, Иван-царевич, сейчас прибежит ко мне кашку хлебать». — «Я хочу его от страшного царя отобрать, с собой увезти». — «Где же тебе, дитятко, увезти, нехто отсуда назад не выезживат». Тогда говорит Фёдор-царевич: «Бабушка, богоданная матушка, помоги мне отсель брата увести, я тебе сделаю колыбелю, буду тебе в колыбелю колыбыть и паче отча и матери почитать». Говорит бабушка: «Как же ты суды прибыл?» — «Я прибыл, бабушка, у меня есь ковёр самолет». Говорит бабушка: «Давай, дитятко, отведам, да только от страшного царя едва ли нам утти и уехать». Немного время прошло, забежал к бабушке Иван-царевич кашку хлебать. От этого зей зеет и лучи мечут, у бабушки стало светло и хорошо, как в царсве. Говорит Фёдор-царевич: «Здравствуй, брателко, Иван-царевич!» Говорит Иван-царевич: «Здравствуй, Фёдор-царевич!» Говорит бабушка задворенка: «Нарежайтесь поскоре, от-ведамте».
Стали скоро нарежатися, скоре того сподоблетися. Берёт бабушка с собой щётку, кремешок и плашечку-огнивчо. Тогда и побегали скоро во чисто поле, ко ковру. Прибегают, Фёдор-царевич развертыват ковёр, садитчя на ковёр, садитчя Иван-царевич, садитчя бабушка-задворенка и садитчя девича. Фёдор-царевич ковру приговариват: «Подымайся, ковёр, повыше лесу темнаго и лети, ковер, куды я велю». Сидит бабушка-старушка назади ковра, припадыват ухом правыим. «О, детушки, близко погона, гонитца страшной царь, обожгёт, опалит нас всех». Бросила на землю щетку: «Быть лес темной, от востоку и до западу, штобы страшному царю не протти, не проехать». Сделалса лес темной. Царь страшной нагонил и стал бить и стал ломать лес темной, секчи и рубить, попадал и пробилса этот лес, и опять настигат близко. Опять бабушка припала: «О, детки, близко страшной царь, обожгёт, опалит нас всех». Бросат кремешок: «Быть стена каменна, от востока и до запада, штобы страшному царю не протти, не проехать». Востала стена каменна от востока и до запада. И страшной царь нагонил, начал ей ломать, разбивать. Ломал да, разбивал да, ломал да, разбивал да, пробился со всем войском своим. Опеть гонится за има в сугон; припадат бабушка третей раз ухом правым. «О, детушки, близко страшной царь, обожжёт, опалит нас всех». Бросат плашечку на землю: «Протеки, река огненна, от востока и до западу, и до синяго моря, штобы всё войско царя страшного обожгало и попалило». Протекла река огненна. Нагонил страшной царь, котора сила в реку броситца, та и сгорит. Тогда страшной царь реки устрашилса и назад воротилса. (Старушки уж напрутця на чо, дак как не сделают тихонько.) Тогда Фёдор-царевич летел, летел до своей матушки родимой и опустилса на землю на ковре. Встречает их маминька с чесью и с радостью, и весьма весела стала. Живут они в радостях и весельи, и царича почитат эту бабушку паче своей матери родимой. И видит Фёдор-царевич опеть бежат из заморя карабли. Говорит Фёдор-царевич... (Повторяется то же самое: купцы едут к царю-отцу и рассказывают ему о Иване-царевиче) ...А этой царице больше делать нечего, этот царь думает: «Давай я нарежу караб, побегу, посмотрю, што таки за люди». Купцы поторговали и уехали, и Фёдор-царевич с ними. Царь вольной человек снарядил караб и побежал за синёё море. Купцы выпустили Фёдора-царевича. «Что видал, что слыхал?» Говорит Фёдор-царевич: «Я пришол, маминька... (Следует рассказ, что было)... Он прибудет маминька скоро суды». — «Ну, ладно, деточки, прибудет дак и подождём». И видят: из-за моря бежит караб, прибегает ко Буяну-острову и становится в ихну галань; парусы снели, якори побросали, сходенки поклали. Выходит царь вольной человек и подходит к этому ко шатру. Пришол ко шатру, челом бьёт и низко кланятся. «Здравствуйте, добры люди!» Все ему отвечают и кланеются: «Здраствуйте, царь вольной человек». И сколько царь здрит на шатёр, вдвое на белку, а втрое на Ивана-царевича и дивуется: «Откуль, вы люди, откуль взелись, как здесь поместились?» Отвечает ему чарича: «Я была чарска жена, да спущена была в бочке в синёё море, меня сюды выбросило, а этой мой же сын Иван-царевич, он был у страшного царя, пламенного копья, у огненного тыла подарками подарен». Тогда царь говорит: «Ты действительнё, моя жена так-ту дак, а эти мои дети! Давай, собирайся, повезу вас во свое царево». Собирались, сподоблялись, зашли на кораб, дал Бог тишины, побежали за синёё море. Тогда прибегают, парусы сняли, пошли домой к царю. Этот царь людей собрал и новую жену посадил на ворота да растрелял, а девичу Фёдор-царевич за себя замуж взял.
6
Горчёв, Поляк и неверная жена
Жил-был Горчёв, жил на одинке, задумал ехать по синему морю за охотой, пострелеть гусей и лебедей. К ему приехал в гости Поляк, и тогда жена стретила его с честью, с радостью, и поила, и честила, и пировали, панкетовали, и зделали они любовь телесну. Поляк нагостился, напировался, позабавился всячиной и задумал ехать во своё место. Горчёва жена не стала от Поляка оставатся. Наредилась и уехала с Поляком, Горчёва бросила.
Приехал Горчёв и кричит: «Зачем жо не встречат жона?» Выходит служанка и разсказывает. Горчёв мечет гусей, лебедей: «Если мне своей женой попустится, всяк назовёт меня потеряй-жена». Погонил в сугон, догнал Поляка с молодой женой, обгонил Поляка, поворотил коня встречу. Поляк жену снял, стали бится они и дратся. И бились, дрались, соскочили со добрых коней, схватились в рукопашку. Горчёва жена стоит в чистом поли, никому не помогает. Чует Горчёв, что силы мало стало, змолилса жене: «Помоги мне, молода жена». И Поляк говорит: «Помоги мне, будешь ты у меня жить ба-рыной». Стала жена помогать Поляку. Избили Горчёва, Поляк и сплыл на его белы-груди. Тогда у Горчёва был в кармале перочинной ножик. И дал ему Господь ума, вынел ножик, проколол с исподи у Поляка белы груди. Свалил Поляка с белых грудей и придал злой лютой смерти. Встават Горчёв на резвые ноги, говорит своей молодой жены: «Слава Богу, хозяйка, Господь пособил неприятеля победить». Поймал коня. «Садись, хозеюшка, поедем домой». Сели и приехали домой.
С хозяйкой живёт, как будто ничего не бывало, не бьёт, не тиранит. Наутро стали и говорит: «Строй ты, хозеюшка, кушанье, я поеду людей собирать на пир». Поехал собирать людей и позвал и батюшку, и матушку женина. Потом народ съехались и пировать стали. «Кто бы каки беседы сказал?» Все отперлись, он и говорит: «Ну я скажу бывальщину». — «Давай, сказывай, сказывай, послушам». Он начал: «Вот вроде, как я: жил молодец, жил на одинке... (рассказал историю, в которой описал, что было с ним) ...что бы вы сделали?» Говорит отец: «Я бы взял пишталет, да застрелил». Горчёв взял пишталет, жена входит с кушаньем, он в ей и выпустил, та пала, ее как небывало. «А ведь это со мной было». — «Ну, што заслужила, то и получила».
7
Царь и черепан
Бывало поп, да царь, да боярин собрались в один лик (похожи друг на дружка) и надели одинакое платье на себя, и пошли прохаживатця. И тогда розговор промежу себя ведут. Царь спрашиват: «Что на земли всего дороже?» Отвечает поп: «На земли то всего дороже, у кого жена хороша». Говорит царь: «А, барин, ты, што скажешь?» — «То всего дороже, у кого денег много». — «А я считаю то всего дороже, говорит царь, у кого ума вного». Тогда идут вперёд опять, настречу едет им черепан с горшками. Царь и говорит: «Черепан, провези нас, изъян покроется». Стал черепан горшки складывать, сложил, оборотил лошадь. «Садитесь». Сели на сани. Ехал, ехал, зашла кобыла в лужоцьку, стеть стала. Черепан ухватил плеть и стегат. «Ах, ты кобыла! Дика, как государь!» Кобыла выстелась и опять пошла. Поехали, спрашиват государь: «Что, черепан, разве государь-от у нас дик?» — «А как государь не дик: у бояр полны погреба денег лежат, да всё их жалует, а у нужного, у бедного с зубов кожу дерёт, да всё подать берёт». — «Черепан, есь люди, которы говорят: то дороже всего, у кого жона хороша?» — «А это, надо быть, поп либо старец: ти до хороших жон добираются». Царь опять спрашиват: «Есь люди, говорят: то всего дороже, у кого денег много?» — «А то, — говорит, — боерин или боерьской сын, они толстобрюхие до денег лакомы». Опять царь спрашиват: «Есь люди, которы говорят: то всего дороже, у кого ума много?» — «А то царь, либо царской сын, это оне до большого ума добираются». Доехали в город и заставили лошадь одержать. Тогда ставали все трое с саней и благодарили черепана за провоз, и говорит царь: «Поежжай, черепан, по горшки и вези в город, завтра горшки будут дороги, да не ошибайся, проси дороже». Черепан привёз горшки в город, а царь сделал пир на весь мир и приказал всем гостям по горшку в подарок нести. Народ бежит к царю на пир, а к черепану приворачиват за горшком. Продавал сначала по пять, потом по десять рублей, дошло до петьдесят, а потом по сту рублей, и все купят. Дотуль допокупали, один горшок остался. Ладит сам итти, подарками нести. Главной боярин бежит царю на пир и приворачиват черепану за горшком. «Продай горшка». — «Не осуди, нет боле, один есть да себе надо». — «Сделай милость, уступи, я первой боярин». — «Я, пожалуй, уступлю, только сделай по-моему: я в горшок насерю, съешь — горшок твой». — «Дай, высерись, я отведаю, не могу-ле съись». Черепан пострал, понастрал приполна. Съел боярин. Все собрались, а черепана нет. Приходит и черепан на пир. «Как же ты, черепан, сколько в тебе скупости, пожалел горшка принести, а привёз воз целой». — «Помилуйте, ваше царское величество! Был самой лучшой, боярин отбил, — мечь ваш, а голова моя». — «Да ты за этот горшок множество денег взял?» — «Помилуйте, ваше царское величество, не взял». — «Да как ино, ты за што отдал?» — «Да недаром же отдал, а сказать нельзя». — «Скажи». — «За то отдал, што мой сор съел». — «Узнашь-ле?» — «Посмотрю, дак найду». Посмотрел и увидел его в переднём углу, самой главнейшой боярин. «Ну, уколи, скажи, которой». Он и уколол (показал пальцем). Призывает царь боярина к себе. «Ты-ле у черепана горшок за сор купил?» — «Я, царское величество». — «И съел». — «Съел». — «Почему же ты сор съел?» — «Потому, что я без горшка не смел явится к вам». — «Да мне разве горшка надобно было? Мне надобно было черепана деньгами наделить. Не было горшка, дак и так бы пришол. А ты теперь всю посуду иссквернил и всех людей осквернил». Взял царь, посадил боярина на вороты и растрелял.
2
Вокуев Анисим Федорович
Анисим-слепой живет в деревне Уег, в 25 верстах от центра Печоры — Устьцыльмы. Анисим интересен не только как сказитель старин и сказочник, но и просто как тип северно-русского крестьянина вообще. Являлся Анисим в мою пустую отводную квартиру убогим человеком, осторожно вышагивающим по длинным улицам Устьцыльмы за малышом 12-ти лет, ведомый за палку. Придет он, сядет на пол, упершись спиной о стену, вытянет ноги, непременно захватит что-нибудь в руки, хоть подол рубахи, и заговорит. Заговорит спокойно, нисколько не напрягая голос, и стекла зазвенят в рамах, так, можно сказать, ужасен его голос. Бас чистый, высокий и до того громкий, что просто удивляешься, что исходит он из старческой груди.
Анисиму уже 70 лет; волосы длинными прядями падают на его крутой лоб, на уши, на затылок, а длинная борода закрывает полгруди. И волосы Анисима седы, а здоровье у него все еще воловье, щеки налиты, как яблоки, и пылают румянцем, как у молодого. Разговаривая с Анисимом, забываешь про его убожество — слепоту; так бодро он держится, так уверенно говорит, что чувствуется, что и самому Анисиму его несчастье как будто только немного мешает. Энергичен Анисим и подвижен удивительно.
Начать с того хотя бы, что явился этот слепец в Устьцыльме, где я пережидал в ту весну распуту, тогда, когда еще никто не думал двигаться с места. Печора только что тронулась, лед сплошной массой плыл в океан вниз по реке, а Анисим с нанятыми им двумя гребцами в лодке то затопленными лугами и лесом, то лавируя между льдов, пробрался вверх по реке, целых 25 верст, из своего родного Уега, Он торопился: в Устьцыльме ждало его какое-то таинственное дело.
Проживя на свете слепым 60 лет — ослеп Анисим лет 12-ти, — он женился. У него 10 человек детей, он нажил дом, стал зажиточным человеком в деревне. Анисим, убогий человек, главенствовал всю жизнь не только дома, в семье, но и в деревне, в своем сельском обществе. И однообщественники слушают Анисима не только за его громовой голос или зажиточность, но и за его ум, находчивость, большую практическую сметку. Анисим действительно умен, обладает большим здравым смыслом и какой-то просто невероятной памятью.
Когда-то, лет 50 назад, слышал Анисим в чтении полемические старообрядческие книги, впитал из них существеннейшее, — и вот он защитник старой веры. Когда православный миссионер устраивает беседу со старообрядцами, Анисим, ведомый по улице сынишкой за палку, смело является в отводную избу состязаться за веру и часто своей широкой глоткой и насмешками гонит противника с поля словесной битвы.
Какими-то путями Анисим познакомился с некоторыми статьями закона, — и вот он адвокат. По одному делу хлопотать за кого-то явился Анисим и в тот раз, в лодке с двумя гребцами, плывя среди несущихся стремительно льдов могучей речки. Рассказывали также мне, что первый богач в Устьцыльме посылал Анисима за 300 верст от Печоры, к зырянам на реку Вашку, хлопотать по какому-то такому мудреному делу, что от него отказался местное юридическое светило — волостной писарь. Анисим расспросил подробно, подумал и согласился съездить. Поехал, выжил у зырян две недели и выиграл дело.
Памяти Анисима я обязан тем, что списал у него несколько былин в прекрасных вариантах, спетых прямо-таки художественно, без единой лишней строчки и слова. Прекрасно знает Анисим и сказки и также артистически их рассказывает. К величайшему сожалению, жил Анисим в Устьцыльме не долго, все время занят был делом, мог отрываться для меня урывками, и я не много списал у него былин и еще меньше сказок. Знает он их, конечно, несравненно больше того, чем успел рассказать мне. Поет Анисим и песни и знает их множество; кое-что из своего песенного репертуара Анисим спел мне, и пел он песни преимущественно такия, что оне как-то совсем не вяжутся ни с его деловитостью и серьезностью, ни с тем, что он убежденный старообрядец и уже в таких годах, когда его ровесники уже думают о «прекрасной матери пустыни».
8
Иван-царевич в подземном царстве
Зачиналася, починалася славная сказка, повесь. Не в каком царсве, не в каком государстве, а именно в том, где и мы живём, на ровном месте, как на скатерти, жил-был царь вольной человек. Этот царь был слепой. У царя было три сына: Фёдор-царевич, Василей-царевич и Иван-царевич: лежит на печке на муравленке, в саже да соплях запатралса. Вот Фёдор-царевич и стал говорить отцу: «Вот ты, отеч, живёшь слепой, дай мне коня доброго, сто рублей денег и благословленьё, я поеду в иностранные земли искать глазную воду и живую воду, и мёртвую воду.» Царь дал ему сто рублей денег, коня добраго и благословил, тот и поехал. Ехал близко-ле, далёко, низко-ле, высоко, не так скоро дело делаитца, как сказка сказываетця. Доехал Фёдор-царевич до ростаней широких: одна дорого ехать — конь сыт, сам будешь голоден, другая дорога — сам сыт, конь голоден, а третья дорога — живому не быть. Думал, думал, поехал, где самому голодному. Ехал, ехал, доехал до двора — дом стоит превеличающей, городом назвать, дак мал добре, а теремом назвать, дак велик добре. Выскочили из этого двора-дома три девичи. «Ай, Фёдор-царевич, к нам заходи-ко, твой-от батюшко бывал, квасу пивал, хлеба-соли едал». Сейчас коня подхватили, насыпали коню овсу, шноны белояровой; завели его к себе в дом, сел за стол, чаем напоили. «Ну, — говорят, — не угодно-ле со мной в теплу лежню, позабавится». — «Можно». Увела, привела к кровати. «Ну, давай, Фёдор-царевич, ложись на кровать». Фёдор-царевич на кровать лёг, вдруг и урнул, полетел в погреб сорок сажон: кровать была с подлогом. В погребу есть уж много молодцов, спрашивают: «Хто такой ты есть?» — «А я такой-то, Фёдор-царевич». — «Вот хорошо». Им-та и пища: бросят соломки, пол вымоют, воды ульют, та и пища. Хорошо.
Этот царь с месяц времени дожидал сына, не мог дождать, в печаль вдалса. Другой брат Василей-царевич тоже стал просится, и ему царь дал сто рублей денег... (и пр. и пр... Опять в ту же дорогу поехал, и с ним тоже случилось)... Иван-царевич с печи стал, умылса, сопли утёр, стал просить у отца благословления, живу воду, мимо и братьев искать. Царь его уговаривал. «Куда ты, дитя, те уехали — пропали, уедешь, у меня государство должно нарушится». — «Любезной батюшко, дашь благословленье пойду и не дашь пойду». Дал царь благословенье и сто рублей денег и хорошого коня. Вот Иван сел на коня и поехал и до тех же ростаней доехал. Думал, думал и поехал, где живому не быть. Ехал, ехал, ехал баш день, либы два и доехал, стоит избушка на курьих ножках, об одном окошке, на сыром говёшки и вкруг вертится. Говорит Иван-царевич: «Остойся, избушка, к лесу глазами, ко мне воротами». Избушка остановилась. Из избушки выскочила баба-яга костяна нога, жопа жилена, м.... мылена. «Ох, — говорит, — здраствуешь, Иван-царевич, в нашу сторону, в наше место ворон руськой кости не занашивал, а Иван-царевич прибыл». Взяла у Ивана-царевича коня, поставила к овсу и сену, которо хошь ешь, самого завела в избушку. Сейчас пёрнула, стол поддёрнула, бзнула, штей плеснула, жопой потресла и блинов нанесла, накормила, напоила и спать повалила, и стала вестей спрашивать. «Иван-царевич, куда жо ты поехал, волей али неволей?» — «Бабушка, богоданная матушка, скольки волей, а друга стольки неволей, и пешой на ох-воту, пуще бывает неволи; поехал я живу воду и мёртву и братьев искать». — «Братья твои здесь не бывали, а жива вода и мертва, и глазна есть по этой дороги, тольки она под крепким каравулом: струны подведены и колокола завязаны, а караулит страгия — царь-девица золотая грудь. Ну, ланно, утро мудро, мудрене вечера бывает». Проспал Иван-царевич до утра. Утром баба-яга печку истопила, кашку наварила и блинков напекла, накормила, напоила и вышла с ним на уличу и скрычала громкиим голосом: «Сивко-бурко, доброй конь-воронко, явись передо мной, как лис перед травой». Прибежал сивой конь, баба-яга писемчо написала, коню в ушко запихала. «Садись, Иван-царевич, на моего коня, а твой пускай отдыхат, там дальше живёт друга сестра, к вечеру к ей доедешь». Сел на коня и поехал; ехал с утра день до вечера, вечер вечераитце, езык почасываитце и на езык вода остаиваитце, ему ись похачиваитце, ись нечего; доехал он до избушки. Стоит избушка (и пр., вторая баба-яга к уху припала, письмо прочитала: «Ах!» и пр.) Также точно поехал и к третьей сестре, а от нея до города. Третья баба-яга на коня посадила и наказывает: «Доедешь ты в эти часы до места, конь перескочит струны, тогда в этом жива вода, в другом мертва, в третьем глазна вода». Вот приехал, прижал коня шпором, скочил, струны не задел. А в то время страгия — царь-девица золотая грудь заспала; она размахалась, разботалась и до грудей заголилась. Он вперёд прошол, ей не задел, начерпал воды из того колодца, из другого, из третьего, свои сосуды наполнил и положил в кису, а себе маленьки пузырьки изо всех же из трех колодцов взял и в корман положил, и назад оборотилса. Царь-девица всё так спит. Ивану-царевичу придумалось с ей любовь сотворить. Вот на ей напахнул и любовь сотворил, и она всё спит, не услышала. Вот он отробил ей, оправилса и пошол к коню, сел и прижал шпорами. Конь скочил, копытом струну и задел. Сейчас же струны забили и колокола зазвонили. «Ба! хватай, имай удалого вора!» Эта страгия — царь-девица прохватилась. «Ах, невежа, приежжал, да в моем колодче своего коня напоил». Закричала громким голосом, чтобы подтащили ей корету и тройку лошадей. Подпрегли, в корету села, и потащились в сугон.
Этот же Иван-царевич пригонил к яге-бабы и не удалось ему не попить, не поись, на бурого коня сел и едва из виду угонил, а царь-девица нагонила, спрашиват: «Не видала-ле Ивана-царевича». — «Видала, он ехал когда я жито жала. А неугодно-ле тебе баенка истопить?» — «Как бы не надо ба-енка, меня натресло». Затопила, не бздит, не горит, один дым валит. Вот страгия — царь-девица побежала сама смотреть, скоро-ле байна поспет: «Ох, старая чертовка, ты меня заманивашь». Сейчас велела запрекчи и снова поехала. Вот погонила в сугон. Иван же-царевич ко второй бабы-яги приго-нил, где сивой конь оставлен. Сел на сивого коня, из виду так скрылса, она и нагонила. Пригонила ко второй сестры и спрашиват у ей: «Давно-ле Иван-царевич проежжал...» — «А тогда проежжал, когда я репу рвала». — «Ох, давно». — «Не угодно-ле тебе баенка истопить». — «Да как бы не угодно, давай истопи, не скоро-ле у тебя помоюсь». Вот та побежала затопила тем же порядком, и пр...
А Иван-царевич гонил, гонил до своего коня догонил, да и опеть — был да нет. Как-ле он на своё место утенулса, укрылса, она опять нагонила... «Неугодно-ле тебе, баенка?» и пр... баба-яга дровец сухих наколола, а сама намётыват часто, чтобы доле их доспеть; вот страгия — царь-девица побежала — ей пондравилось, что это скоро истопитче. Дождала баню, пошла и попарилась. Попила, поела и в угон погонила. А этот же Иван-царевич догонил до ростаней, да в ту дорогу и свернул, где голодному быть. А царь-девица догонила до ростаней и не знат, куды гонить, оттуль и назад поехала.
А этот Иван-царевич догонил до дому, где братья стрёщены и видит: кони братнины стоят. Выскочили и девицы. «Ах, Иван-царевич, твои братья у нас были, хлеба-соли ели, чай пили, милости просим и тебя». Вот Иван-царевич и пошел к им в дом и видит: шапки братнины на сничах висят, и думает: «Ах, сдесь однако неладитчя». Вот его за стол посадили, чаем напоили, а он-таки смекать стал. Стала говорить одна девица: «Не угодно ли со мной позабавитчя». —«Можно». Сейчас взяла его за руку, повела в спальню, к той же кровати: «Давай, ложись». А Иван-царевич: «Нет, впереди молодой девки не ложатчя, должна наперёд девка лекчи». Девка упираетчя, не ложитчя, он взял ей, да на кровать и бросил, она сейчас и полетела, пала в погреб. Народ закричали. «Хто такой пал». — «Я, здешня хозяйка-девка, пала, как-то приехал Иван-царевич да меня спихнул». Узнали хто, хватали за руку — руку оторвали, хто за ногу — ногу оторвали, хто за голову — голову оторвали. Иван-царевич выскочил к сестрам, стоптал в пол: «Добывайте братьей, а нет, дак я у вас головы отсеку!» Вот девки пошли на улечь, взяли копарёги, зачали подкоп делать. Подкоп выкопали, вышло из погребу сорок молодцов. Этих девок успокоили, подписки с них взели, штобы они проежжих кормили-поили, дорогу указывали, а омману не делали. «А если будете, головы от-секём, и дом весь распустошим этта». Девки дали им подписки. Лошадей взяли молодцы и поехали, а этот Иван-царевич со своими братьями поехал обратно к ростаням. Братьям едет и сказыват: «Я достал живу воду и мёртву и глазну, застанём-нет отча живого».
Приехали к растаням, Ивану-царевичу тежело стало, захотелось ему отдохнуть, говорит братьям: «Похраните коня, а я легу, усну». Лёг и заспал, а братья направили стеги и начели камень выворачивать; выворотили камень, а там под землю дыра, пропась; взели Ивана-царевича сонного в пропась и спустили, а камень назад пропась не запружили. Коня да кису взели и уехали, сказали отцу: «Коня нашли, а брата не могли натти».
Шейчас Иван-царевич летел, летел и пал на землю, в подземельно царево; пал и прохватилса, стал смотреть — тьма, не винно свету, тольки слышит, что вода шульчит, ручей бежит. Он припал к ручью, пошшупал рукой, куда ручей бежит, по ручью и пошол, шол, шол стал свет падать, вышол в подземельно царево; там таков же свет, как и у нас. Вышол к синему морю, у синего моря стоит избушка. В ту избушку привезена царска дочка на съеденье змею; кажны сутки по человеку с дому давали. Зашол Иван-царевич в эту избушку, а царска дочь сидит, слезами горючими уливаетца. Он спросил у ей, она росказала. «А ты какой?» — «А я с того свету, меня братья в дыру спустили». Он лёк ей на колени: «Ищи у меня, а зверь выйдет, буди меня, не могу-ле я змея убить». Вдруг море всколыбалось, на жолты пески вода зливалась, и вышол змей троеглавой. «Ах, когда одна голова живёт, а нынце две, наедимся досыта». Девка начала будить, слеза упала на рожу, он прохватилса. Иван-царевич схватил топор превеличающей и стал ко дверям. Змей двери отворил, головы свои сунул, Иван-царевич и тюкнул, эти три головы и отсек. Вынел из головы по самоцветному камню, себе в кормал спустил, взял угол приздынул, три головы под угол и положил, а тулово в море свалил. Опять лёг, голову искать девке. Прошло времё, вышло Идолишшо шестиглаво; девка будила, будила, плакала, плакала, слеза пала на личо, Иван-царевич прохватился, стал к дверям, и пр... Сидят с девкой — вышло змей девятиглавой. «Ах, Иван-царевич, не думай, тех братьей убил — меня не убьёшь, у меня хоть худы, да девять голов». Иван-царевич взял топор, стал ко дверям, змей пришол, головы сунул, Иван-царевич шесть голов отсек, а три и остались. Схватились боротча; боролись, боролись, Иван-царевич пал в испод, а змей наверх; девка схватила ножом колоть. Спужалса змей, свалилса с Ивана-царевича; тот скочил, схватил топор и остальные три головы отсек, вынял по самоцветному камню, головы под угол положил, тулово в море спихал; зашол в избу и лёг, спит крепко. Вдруг пригонил Лука-водовоз, помолитвовал у избушки, царска-дочи «аминь» отдала, заскочил в избушку, видит: царска-дочь жива сидит, а тут мужик спит. «Это какой человек?» Она сказала: «Он меня от смерти избавил, всех трёх змей убил». Лука-водовоз говорит: «Давай, я у его голову отсеку, а ты скажи, што я тебя от смерти избавил, я убил змеей, а если не скажошь, я у тя голову отсеку». Девки жалко своя жизнь, она и согласилась. Лука-водовоз схватил топор, тюкнул, у Ивана-царевича голова отлетела. Девку схватил посадил боцьку, потащил к царю. «Вот, ваше царско величество, я твою дочерь от смерти избавил, убил змеей всех трёх». У царя было тако завещанье: «Хто дочерь от смерти избавит, тому полжитья, полбытья, после смерти на царево». Царь принял с чесью, с радостю; у царя не пиво варить, не вино курить: пиво сварено, вино скурено, весёлым пирком, да и свадебкой. Тогда дочь сказала: «Любезный мой папинька, дай мне посленныж ищэ со своима служанками к синему морю сходить, погулять». Задумала она Ивана-царевича похоронить. Вот царь ей и позволил. Взяла она себе в повозочек досок на гроб, взяла одежду на саван, на покрывало, средить его и похоронить. Приехала к избушке, стала тело мёртвое мыть и усмотрела в кармани пузырьки с живой и с мёртвой водой; голову приложила к тулову, мёртвой водой и олила — прикипело друг ко дружке; живой помазала, да в рот спустила, дунула, он сделался живой. Сел Иван-царевич и сказал: «Фу, долго спал, да скоро стал». Тогда царевна сказала: «Ты меня от смерти свободил, и я тебя свободила, теперича я батюшку объевлю, что Лука-водовоз у тебя голову отсекал, тогда мой батюшко будет меня давать замуж за тебя, што этот меня избавил от смерти, а не Лука-водовоз». А Иван-царевич говорит: «Надо бы попась мне на светую Русь, здесь не охвота на тебе женитьця». — «А если тебе не охвота, то у батюшки проси, есь у него Маговей-птица, она тебя можот вынести». Взела в корету посадила и повезла. Привезла и говорит отцу: «Вот тот-то меня от смерти избавил, а не Лука-водовоз». А Лука-водовоз говорит: «Нет, я». Иван-царевич говорит: «А куда ты головы девал?» — «А я в море сметал». — «У меня под углы склажены». Царь дочери поверил, Луку-водовоза на ворота посадили и растрелели. Стал царь говорить: «Иван-царевич, ты с того свету, будь у меня, после смерти сидеть на царево». А Иван-царевич говорит: «Нет-ле у тебя Маговей-птицы, мне хочетця отча посмотреть». Сейчас же царь прикликал Маговей-птичу. Ивана-царевича на Маговей-птичу посадили, наубивали мелких телёшков. И полетели; летели, летели, и проговорила Маговей-птича: «Иван-царевич я больше не могу лететь, ись захотела». Вот он взял телёнка, ей сунул в гортань, она и полетела вперёд; раза два, три совал ей, кормил. Маговей-птича его донесла до конча дыры, он руки вызнял, кверху вызнялси, а Маговей-птича ослабела, из силы вышла и обратно пала, а он чепалса, чепалса, да и вычепалса; вышол, запружил камнем дыру, захлупил и пошол домой во своё царево. Пришол, кто по дороге идёт здороваются, рассказывают: «Привезли братья кису, секут и режут ей, а попась не могут». Вот пришол домой, Богу помолился, поздоровался. «Здраствуй, родимая матушка, батюшко». — «Иван-царевич, ты, сын пришол, где же ты побывал?» Он обсказал отчю: «Был в поземном Цареве, Маговей-птича одва меня вынесла». Тогда: «Давайте, братья, несите, где моя киса?» Братья принесли кису, бросили нёчесно. Он им на то говорит: «Вы же меня чуть не погубили, а не я вас». Взял кису, отомкнул, вынел глазную воду, у отца глаза помазал, отец сделалса глазатой. Живут несколько времени.
Началась весна, вдруг весной приходит к им карап, приехала страгия — царь-девица, привезла двух отроков, стали клик кликать, просить виноватого. Тогда говорит царь: «Большой сын, Фёдор-царевич, съезди, не ты-ле што ездил да нагрезил, да накурезил». Фёдор-царевич сел и поехал. Эти робятка увидали Фёдора-царевича и говорят: «Маминька, вон наш татенька идёт». — «Это не татенька, это ваш родимой дядюшка. Когда он на карап зайдёт, в ноги падите, штаны стените и наклещите, пускай он в чужу петлю не суетця». Так робятка и сделали и так хорошо ему по жопы нахлестали — поехал домой на брюхе лежит (и со вторым так же было). Поехал Иван-царевич, он взял, пал в смолу, в перьи вывалялса и сделался, как чорт мохнатой, и взял худу клячу-водовозну, сел личом к хвосту, заворотил хвост, да рукой по дыры хлёщот, едет к кораблю. Эти робятки увидали, бегут и говорят: «О, мамушка, чорт едет, чорт». Она зглянула и говорит: «Нет, детушки, то татинька едет, стащите его с лошадки, оммойте, да и сюда заведите». Робятка побежали, всего омыли, охитили, занесли на карап. «Здравствуй, Иван-царевич, я прибыла к тебе, должон ты со мной принять законной брак». У царя не пиво варить, не вино курить. Стали быть да жить, добра наживать, лихо избывать, да и теперь живут.
9
Чудо чудное
Некакой человек жил на пустом месте, промышлял зверей и прочих зайчей. Однажды ему попало дивно зайчей. Он принёс в избушку, начал лупить, скуру снял, тушу бросил, туша скочила и побежала. На улич выбежала. Заеч прискочил к трубы и слушат, мужик начал чудать: «Што это, братцы, за чудо! Живу — чуда я ещэ не видал?» А заец говорит: «Это како чудо, это не есь чудо; ты не слыхал-ле у Микиты на Маслениче како чудо было?» — «Нет, не слыхал». — «Сходи к Микиты на Масленичу, дак он тебе обскажот».
Мужик пошол на Масленичу (название деревни), пришол к Микиты и спрашиват: «Микита, како у тебя было чудо?» — «Я тебе на што?» — «А мне нужно знать, у меня заеч убежал без шкуры, я чудаю, дак он сказал, что у Микиты было больше чудо». Микита и начал сказывать.
«Был я в лесу, промышлял, с тремя сыновьями, сам четвёртой. Напромышляли кое-чего, птич дивно, а домой итти далёко, нас забрала ночь на дороги; где ночь прилучилась тут лесова избушка, а раньше того весь была, што в этой избушке пугат. Ну мы: «Затти и не затти в эту избушку». Дети говорят: «Што нам боятца, ведь нас четверо ведь, не по одинцы». И зашли в избушку и печку затопили. Тетёру налили варить; тетёра сварилась, тогда поставили на стол, сели ись. Микита сидит и говорит: «Хто в избушке есть, крешшоной или некрешшоной, выходи с нами ужинать». Выскочил человек, схватил тетёру, съел и щи все выхлебал. «Я, говорит, Микита, у тебя большова сына съем». Взял большова сына и съел. Съел и убежал опять за печку. Микита остался с двумя сыновьями. Тогда Микита лёг спать, проспал до утра, утро стало, Микита пошол с сыновьями. «Штобы, проклята избушка, больше в тебе не бывать! Который был не лучше сын, того и съела». Ушли. Ходил не ходил день весь, блудил, вечер стал опять к этой же избушке пришол. Некуда не мог пути дать. На уличе ненасьё, дож, слёча мокра. Опеть зашли в эту избушку, печку затопили и тетёру налили варить. Сварилась, тогда поставили на стол, сели ись; сидит и думает Микита. «Позвать и не позвать? Позову съес, и не позову съес». И опять выговорил: «Хто хрещоной-некрещеной, выходи с нами ужинать». Выходит человек, съел тетёрку, выхлебал щи и говорит: «А што, Микита, я у тебя и другова сына съем?» И другого сына съел... (На третий день — третьяго. Проплутав четвертый день, Никита в четвертый раз пришол к избушке.) Четвертый раз опять к избушке пришол, на улице не можно, опять в избушку зашол, печку затопил и тетёру налил варить, сварил, сел ись и думат: «Позвать и не позвать? Позову съес и не позову съес». Сидел, сидел и осмелилса: «А выходи хто, хрещеной или не хрещеной». И выскочил тот же человек, щи выхлебал и тетёру съел, и говорит: «Ну, Микита, ведь я тебя теперь самого съем». — «Сам знашь».
Тогда человек говорит: «Хватай за меня, я тебя домой стащу». Микита поймалса за плечи, и потащил. Тащил, тащил и будто в море его потащил, в море колодина будто, и поймалса, и начал кричать, и реветь сильным матом, что погиб, утонул, а сам занесённой в свой дом, в свою избу, и поймалса за грядку: держитця и кричит лихим матом, а дети и закричали: «Ведь ты в избе в своей!» И эти дети, три все, дома лежат, не один не съеженой. Тогда Микита возрадовалса. «Такое у меня чудо было». ~
И мужик сказал: «У тебе чудо больше впетеро было, впетеро.
10
Прибакулоцька-прибасеноцька
Зачиналася, починалася, славная сказка, повесь; на ту на славу на печь настрали, скозь печку капнуло, в горшоцик ляпнуло, эта ества прела, кипела, к утру ись поспела. Прискакали Ермаки, сини колпаки, прискакали Ермошки, синие ножки, прилетал куропатёк, сел на древо, стал херсьян поматёривать: «Сукин сын, важоватинькой, шароватинькой, по часту бегашь, по многи ешь, по толсту серёшь».
На мори, на кияни, на острове на Буяни, стоит бык кормлёной, в правом боку нож точёной, приди ножом режь и говядину ешь, помакивай и закусывай; слушайте-послушайте, и своих жон к нам не спушшайте, вы будете спушшать, мы будет подчишшать. Живал-бывал, на босу ногу топор обувал, топорищом подпоясывалса, кушаком подпиралса. Баба пёрнула, девять кирпич с печи сдёрнула, бурлачкой горшок пролила, бурлаков оголодала, бурлаки пошли по иным сторонам, по иным городам, по уречищам, вышли на матушку на Волгу, на матушке на Волге жить невозможно, береги кашны, вода молочны. «Муха-синюха, де ты живешь?» — «Живу на водах, на горах, на пристольных городах. Там меня ветром не веет и водой не топит. Залетела я в клетку и попала в сетку, учила вдова, учила оса, выскочила нога и боса, без пояса». — «Что ты, муха-синюха, делашь?» Шол торокан, бил барабан, шол свирьцёк, садилса на клочёк, испивал табачёк, чортов корешок, богату богатину проклинал, у богатой богатины хлеба и соли много, ись не садит и с дочерью спать не валит. Первого Пихотного полка полковой писарь Пётр Петров, по прозванью Пирогов, писал по белой бумаги, павленным пером и посыпал песцяным песком, и пошол по городу, по границе, поймал птичу; птича перепилича, пела и перепела, по морю полетела, пала и пропала, павлено перо потеряла, нечим стало писать. Дали мне снежину кобылку, соло-менку уздилку, горохову плётку. Дали мне синь кафтанцик, дали фуражоцьку, перщятоцьку, кушацёк, сапожки, жолту чашку, красну ложку; сел на кобылку и поехал; еду — горит у мужика овин или баня; я подъехал близко, поставил снежину кобылку, снежина кобылка ростаяла, соломенну уздилку бычки съели, горохову плётку петушки расклевали; пошол пешком, летит ворон и кричит: «Кур, синь да хорош», — а мне послышалось: «Скинь да полож». Скинул да положил под кокору, не знаю под котору, был молодеч совсем и стал ни с цем.
3
Чупров Григорий Иванович
.
Низкорослый, плечистый, с копной густых волос и густой окладистой бородой, вечно на сторону, вдобавок кривой, Григорий Иванович, по уличному «Калямич», вечно весел, никогда не унывает, вечно шутит и смеется, несмотря на свои полсотни лет.
Г. И. прекрасный сказочник, и среди них мне придется поставить его на одно из первых мест по мастерству разссказа. Знает он и несколько старин-былин, которыя все поет одним скоморошьим ясаком. Он много занимается извозом, везде бывал, слыхал много старин, все их знает по содержанию, да еще не в одном варианте; пожалуй, споет по кусочку из любой из них, но целиком знает немного. Сказок зато знает Г. И. бездну, и длинных, и коротких, и серьезных, и смешных, но с особой любовью разсказывает «про попов». Как и все усть-цылемы, Г. И. старообрядец, но очень терпим ко всем, и кой-что в старообрядчестве кажется ему и дико. Он сам пришол ко мне и предложил рассказать сказку, а потом уже почти каждый день ходил, то рассказывать, то слушать других.
Я взял его ямщиком, когда поехал, по снегу еще, на р. Пижму и Григорий Иванович оказывал мне неоценимые услуги. Всю дорогу он без всяких просьб с моей стороны рассказывал сказки и это, должно быть, было удовольствие и ему самому. Когда в деревнях по утрам я, бывало, еще сплю, он уже обегает деревню, узнает, кто поет старины, позовет сказителей ко мне, уломает, если нужно; узнает, кто старинщики в других деревнях. Помогал он мне разыскивать и рукописи, и все это с величайшей услужливостью и охотой.
Григорий Иванович хотя и небогатый, но хороший хозяин; маленький домик его стоит окнами на Печору и весь в порядке: крыша осмолена, дверь в сени не болтается, вокруг чистота, все прибрано и подметено; домовитость и чистота и в доме: полы и стены всегда чисты, кадушки и ведра окрашены, все вымыто и блестит.
Г. И. женат уже на второй. От первой жены у него сын Иван, 17 лет, грамотный, имеющий большую склонность к старообрядству и чуть ли не будущий начетчик.
Г. И. извозничает, ловит рыбу, возит пассажиров, поторговывает немного, не отказывается вообще ни от чего. Он долго служил по выбору в должности «землемера», так как имеет особую склонность к 'выкладкам разного рода: никто лучше его не высчитает число квадратных сажен в спорном, имеющем неправильную форму участке пашни или покоса, а от безделья он берется за разрешение диковинных задач, удивляя этим чуть ли не всю Печору. Так, уложив в вершок иголки, вплотную одна к другой, он высчитал, сколько их уйдет в версту, а потом и до любого места. Желая огорошить кого-нибудь, он спрашивает: «А ты знаешь сколько уложится иголок до Петербурга?» Сам он это высчитал и назвал мне какую-то огромную цифру в биллиардах, о которых он знает из календаря, хотя и неграмотный.
Как сказочник Григорий Иванович значительно отличается от прочих. Любимый жанр его — смешные сказки. Его сказки всегда остроумны, особенно если слушать их в его передаче. Рассказывает Г. И. сказки удивительно, но не со стороны содержания, а по мастерству самого рассказа. В сказках Г. И. нет того старинного склада, той обрядности, которая присуща сказкам двух предыдущих сказочников; память у Г. И. не особенно блестяща, по крайней мере, для запоминания подлинных слов и выражений, что необходимо для дословной почти передачи сказки старинным слогом; но запомнив все же содержание сказки и усвоив ее, Г. И. передает сказку уже совсем по-своему, только одному ему присущим складом, сущность которого можно определить: юмористичность. Г. И. в жизни — никогда не унывающий, ни перед чем долго не задумывающийся человек, на все смотрящий глазами точно постороннего наблюдателя, ищущий во всем смешного. Свой характер и свое отношение к жизни Г. И. всецело передает и в сказках. Самую обыкновенную шаблонную, всем известную сказку он сумеет скрасить юмором, самый критический момент в сказке он сгладит остротой или шуткой. Любимые сказки его про попов и скабрезные, знает которых он множество; знает Г. И. также много анекдотов, рассказов и пр. И все с тем жесмеш-ным содержанием. Даже былины Г. И. знает не особенно длинные, не серьезные и поет их всегда особым скоморошьим ясаком (напевом); знает Г. И. и песни и также преимущественно шуточного, смешного содержания.
11
Лисица, петух и журавль
Зачинается, починается хорошая сказка, добрая повесь, не от бурка, не от сивка, не от вёшного воронка, не от молодечкого посвисту, не от бабьего поперду; старая старушка пёрнула, семь кирпич с печи сдёрнула, это не сказка — присказка, будет сказка в субботу по вечеру.
Шла мати-лисича на боярския дом, хотела съись из телятника телёнка, из курятника курёнка, от бабы робёнка, от суки щенёнка, от овчи ягнёнка, от кобылы жеребёнка. Вор-петух увидал, крыльями-перьями затрепетал, заздыпел, весь народ услыхал, набежал; старые старухи с лопатами, с ухватами, старые старики с топорищами, с коромыслами, малы робята с мутовками, с колотовками, хотят лисичу бить и убить. Лисича осердилась, пошла в лес, как горбатой бес, под ольхов куст пала, трои сутки пролежала. Вор-петух полетел в чистое поле, на красное древо сел. Мати-лисича пролежалась, пошла по чистому полю; идёт возле древо красно; на древо красно звела оком ясным, сидит вор-петух.
— Што, вор-петух! из своей охоты леташь, але нас зверей увидашь?
— Э, мати-лисича! из своей охоты летаю, а не вас зверей увидаю.
— Што, вор-петух, слезь да покайся, посленьнё времё близко, конец житья ноньце: люди живут по одной жены держат, ты много жон держишь, дерёшься, до кровавых ран для их цапаишься.
Петух стал с ветки на ветку, с сучка на сучёк, пониже, да пониже скакать. Мати-лисича подбегала, крепко петуха в кохти хватала, крылышки, перышки на сторону расклала, начала трепать и приговарить:
— Ну што, вор-петух! Когда мне была крайная нужа, смерть голонна, я богатому купцу але боярину шла, у его хоть бы чего-нибудь съела — много-ле у него знать? А тогда тебя чорт в первых одрал.
Петух на то сказал:
— Э, мати-лисича, княгина, государына! Тебя люди знают, господа почитают, шубки-юпки шьют, по празникам носят; у онного хозяина живут, а двум не служат, у тебя буду жить, дак и тебе служить.
— Вор-петух! Не строй лясы, не точи балы.
Пуще старого трепат приговариват.
— Э, мати-лисича, княгина, государына! Тебя люди знают, господа почитают, шубки-юпки шьют, по праздникам носят, у одного хозяина живут, двум не служат, у тебя буду жить и тебе служить; будем с тобой поживать край моря, доспеем келейку, ты будешь поживать просвиры попекать, а я поедать, да песенки попевать.
Мати-лисича вслабя коктях. Петух вылетел, сел на древо красно.
— Э, мати-лисича! Проздровляем вас в новом чину, ешь кляп да ветчину, не хошь-ле орехов, не выломай зубов.
Мати-лисица пошла по чистому полю, запечалилась пуще старого, ей встречу идёт жараф.
— Што вор-жараф идёшь улыскаисьсе?
— Што так, мати-лисича, печально идёшь ругаишсе?
— А как мне не ругатца, когда посленьня птица в колеснице и та надомной насмеялась.
— А хто же экой?
— А вор-петух.
— А, мати-лисича, умеешь-ле летать?
— Летать не умею.
— Садись на меня, я научу.
Села на журава. Жураф ей унёс высоко
- Мати-лисича! Видишь ли землю?
— Ёдва-ёдва, с овчину место оказыват.
Жураф ей стрехнул с себя; мати-лисича пала на мякко место, на сенную кучу. Жураф подлетел.
— Мати-лисича! Умеешь-ле летать?
— Летать бы и умею — садитца тежело.
— Садись на меня, научу.
Села на журава. Выше старого унёс жуваф лисичу; стрехнул с себя. Пала мати-лисича на твёрдое место, на болотно: три сажени кости в землю ушли — одно званье у лисичи осталось.
А у купця курицы стали еицы терять, плохо садить.
— Што вы, курицы? куды еицы девайте, тереите?
— А потому мы еицы терям, как у нас ласкового хозяина, петуха не стало.
— А где же ваш петух?
— А наш петух сидит в чистом поле, на красном древе.
У купца был индейской петушищо. Слетал он в праздничной день до обеда [Петух воротился к купцу, купец и спрашивает:]
— Што вор-петух? И где был, где шаталса, и скиталса?
— А я не здешной, приежжой, Бараковской уличи от безногой курицы.
12
Иван злосчастный, мужик бессчастный
Был-жил Иван злосчасной, мужик бесчасной, денег клась не во што, мешок купить не на што; которо заслужит, дак потерят, а не заслужит, дак украдут — не заслужит и получить нечево. Пошол он на свое бесчасьё суда просить. Царь на то сказал: «Как сам нечево не можошь заслужить, дак я как вам могу тут суда дать?» А у царя была доци; на то она сказала: «Батюшко! Как экому мужику не могли суда дать? Я што есь, женско дело, и то бы россудила». А на то царь сказал: «Как его россудишь?» А на то царска доци сказала: «Пускай женитца, можот жону счасливу возьмёт, а если жона не счаслива попадёт, будут дети счасливы, будет жить хорошо». Царь россердилса, за мужика доцерь отдал, и указы везде розослал, штобы их на фатёру нехто ноцевать не спускал.
Иван злосчасной с царской дочерью идут по городу, он и говорит: «Не печалься, царевна, худинькой домок хоть — свой уголок». Пришли, стоит избушка, нету оконич, в другом месте простенков нет, а печки подавну не бывало. Царевна своими платками и нагрудниками призавесила, призатыкала лишно дырьё, и нажигом стали согреватця около огня. В тую ночь царевна вышила ширинку и послала Ивана продавать: «Ты одному лавочнику не продавай, другому не отдавай, а третьему и продай».
Побежал Иван с ширинкой. Один лавочник даваёт сто рублей, другой двести, третьей триста. За триста продал. Взял для своей фатеры што ему требуется, побежал. Прибежал на ростани, выскочил Ярышко, лоб залущил, глаза выторащил. «Оддай, мужик, деньги, добром оддашь, дак слово скажу, добром не отдашь, дак лихом возьму, ничего не скажу». Мужик шевелилса, копалса, деньги отдал. Ярышко слово сказал: Без судьбы Божьей не один волос с головы не гинет. Иван прибежал к своей хозяйке, сказал про своё похожденьё. Хозяйка на то сказала: «Винно, ты безчасной, я несчаслива, обои оннаки сошлись».
И другу ноць ноцевали — опять ширинку вышила. Послала продавать и сказала: «Ты одному подавай," другому не отдавай, третьему отдай». Побежал Иван с ширинкой; один даёт сто, другой двести, третей триста. Отдал за триста рублей. На ростанях опять Ярышко стрегил, лоб залущи^ глаза выторащил. «Отдай, мужик, деньги»... (так же, как и в первый раз). Мужик шевелилса, копалса, деньги отдал, Ярышко слово сказал: Когда вышат, дак не нисься. Прибежал домой, хозяйке росказал в подробность. Хозяйка на то ответила: «Ты, винно, бесчасной, а я несчаслива».
На третью ночь третью ширинку вышила, да добавила денег петьдисят рублей: «Когда пройдешь ростани, то для дому кое-чего побольше купи». Побежал Иван с ширинкой... (Повторяется то же, что в первый и второй раз)... Шевелилса, копалса мужик, деньги Ярышке отдал «Ну, петьдисят рублей еще вынимай». Шевелилса, копашилса и ти отдал. Ярышко слово сказал: Наднеси, да не опусти. Иван побежал домой, дорога была по крутому крёжу, да запнулса, да и пал, а в руках тащил ковригу хлеба, ковригу выронил, коврига укатилась под крёж; а собака по подкрёжью бежит, хватила ковригу, утащила. Он про себя обдумал: «С цем же я тепере к царевне евлюсь?» Прибежал на пристань карабельню, корабли побегают за море, нанелса в матросы и убежал за море. Бежали корабли в море и остановились. Стали хозяева выкликать из матросов охвотника: «Хто сходит в море, тому половина карабля с животом, со всем, а если нехто из вас не согласитца, то мечите жеребьи — кому итти». А Иван про себя обдумал: «Мне ведь Ярышко сказал: Без судьбы Божией не один волос с головы не гинет. Неужели, если Бог не судит, дак я утону в мори?» Иван доспел с хозяином условьё, с ус- ловья снял сибе копию и скочил в воду. Скочил и затонул. Схватил его человек, по воды потащыл. Тащыл, тащыл, притащыл к городу. Воды не стало. Ворота отворили и пошли по городу. «Вот у нас царь да цариця спорят, один говорит: "Уклад да булат дороже злата-серебра быват". А другой говорит: "Злато-серебро дороже укладу-булату". И надо так их: по одному россудить и другого не россердить». Привёл Ивана в полаты, завёл в горничи, только зёй зёёт, где чарь и чарича. Садить стали Ивана за один стол с царём, с царицой. А Иван припомнил то слово, Ярышко сказал: Когда вышат, дак не нисьсе. Не под порог же битця? Сел за стол. Царь-царица стали его спрашивать: «Ну, как вы руськой человек, нам понадобилса ты для справки дела; как у вас: уклад да булат дороже злата-серебра быват или злато-серебро дороже укладу-булату?» — «У нас так в России: если войны нету, уклад-булат не почём, злато-серебро дороже, а чуть доспелась война, тогда уклад-булат дороже злата-серебра быват; тогда будут копья, оружья накупать и отдают за него злато-серебро». Царю и царице это обоим ланно стало. Они подарили ему по кальчику. Иван обдумал про себя: «Кальчики в нашом месте стоят пять копеек?» Передали Ивана тому человеку, которой его и привёл. Тот человек повёл по городу, привёл к воротам, опять по воды потащил, притащил к кораблю, выбросил.
Как ступил Иван на караб и полон хозяин стал полукараблю. И тут карабли побежали по морю. Прибежали к заморскому царю и стали карабелыцики походить, заявлять о себе царю, прописать белеты и поносить стали подарки, хто можот на сто рублей, а хто можот, быват и на тысецю. Иван понёс царю кальчик. Подарил Иван кальчик. Царь принел купцей-гостей, стал угощать, их посадил всех в одну комнату, а Ивана в другую, котора повыше. Гости погостили, веселоваты стали и как-то неудовольствуютца: «Мы хто на сто рублей принесли, хто на тыщу, а Иван на десять копеек; его посадил царь выше всех». Об этом подносщики донесли царю. Царь взял Иванов кальчик, вынес, где купцы сидели. «Вы этот подарок у Ивана нечем считаете, а вот его подарок»... Потрёс кальчик, выпала пробка, выпали два шара, катаютса, серебро отсыпаетца, отгребать не могут. Царь за кальчик подарил Ивану подарок — три карабля совсем с животами и с народом. Иван оттуль побежал домой на трех караблях с половиной.
Прибежал, стал на пристань карабельню, а вечером темнилось, пошол розыскивать свою избушку. А в том месте стоит каменной дом. Иван стал колотитця у дверей; .вышла женщина: «Вам што нужно?» — «А я приежжой человек, мне надо ночевать». — «Милости просим, у нас дом постоялой, мы от того деньги получаем, хлебы едим от того». Иван зашол в избу. Поставила Ивану закусывать, чего Иван просит, то Ивану и несёт; поужинал, валит его в ту комнату ночевать, сама походит в другу. Иван на то сказал: «Мне бы свечка нужно засветить, я без свечи не сплю». Хозяйка сказала: «Надо, дак хоть пару засвети, мне больше расходу, боле приход». Свечку засветила, сама ушла в другу комнату. Иван с час времени пролежал, пошол в ту комнату, куда хозяйка ушла. Увидал: она спит, а по обеим сторонам у ей молоды мужики, она в серёдках. «Ах, она спит с двумя дружками». Вынел саблю, ладил у всех головы отсекчи. И обдумал про себя: «Мне ведь Ярышко слово сказал: Наднеси, да не опусти». Стал будить и стал спрашивать у ей: «Это хто таки?» — «Это у меня сыновья, бывало я замуж выходила, муж за море убежал, эти от него в брюхе остались. Не вы ли будете мой муж?» А Иван ответил: «Я ваш муж». И стали будить сыновей, с отцом здороватца. Робята стали здороватца с отцом, падать в ноги отцу. И стали жить вместе.