Его отвели в конец двора, к бараку, отгороженному тройным рядом колючей проволоки, толкнули в ближайшую дверь, в вонючую темноту, откуда гудели голоса.
– Зверюга, братцы...
Я встретился с Берды Онже в больнице. Он уже немного говорил по-русски и рассказал, как три года назад на базаре в Новосибирске с ним долго пытался разговориться русский солдат, патрульный, как думает Берды. Солдат повел туркмена для выяснения личности на вокзал Солдат разорвал документы Берды и втолкнул его в арестантский вагон. Настоящая фамилия Берды – Тошаев, он крестьянин глухого аула близ Чарджоу. В поисках хлеба и работы вместе с земляком, знавшим по-русски, доплелись они до Новосибирска, товарищ ушел куда-то на базаре.
Что он, Тошаев, подавал уже несколько заявлений, ответа еще нет. Личного дела на него так и не пришло, он числится в группе «безучетников» – лиц, содержащихся в заключении без документов. Что он привык уже откликаться на фамилию Онже, что ему хочется домой, что здесь холодно, что он часто болеет, что на родину он писал, но сам писем не получал, возможно, потому, что его часто переводят с места на место.
Берды Онже хорошо выучился говорить по-русски, но за три года не научился есть ложкой. Он брал обеими руками миску – суп всегда бывал чуть теплым – миска не могла обжечь ни пальцев, ни губ... Берды пил суп, а то, что оставалось на дне, вытаскивал пальцами... Кашу он ел также пальцами, отложив в сторону ложку. Это было потехой всей палаты. Разжевав кусочек хлеба, Берды превращал его в тест о и раскатывал вместе с золой, выгребая ее из печи. Туго замесив тесто, он скатывал шарик и сосал его. Это был «гашиш», «анаша», «опиум». Над этим эрзацем не смеялись – каждому приходилось не раз крошить сухие березовые листья или смородинный корень и курить вместо махорки.
Берды удивился, что я сразу понял суть дела. Ошибка машинистки, занумеровавшей продолжение кличек того человека, который шел под номером 59, беспорядок и путаница в торопливых отправках тюремных этапов военного времени, рабский страх Куршаковых и Лазаревых перед своим начальством...
Но ведь был живой человек – номер пятьдесят девятый. Он-то мог сказать, что кличка «Берды» принадлежит ему? Мог, конечно. Но каждый развлекается как может Каждый рад смущению и панике в рядах начальства. Навести начальство на истинный путь может только фраер, а не вор. А пятьдесят девятый номер был вор.
1959
ПРОТЕЗЫ
Лагерный изолятор был старый-старый. Казалось, толкни деревянную стенку карцера – и с гена упадет, рассыплется изолятор, раскатятся бревна. Но изолятор не падал, и семь одиночных карцеров верно служили. Конечно, любое слово, сказанное громко, слышали бы соседи. Но те, кто сидели в карцере, боялись наказания. Дежурный надзиратель ставил на камере мелом крест – и камера лишалась горячей пищи. Ставил два креста -лишалась и хлеба. Это был карцер по лагерным преступлениям; всех подозреваемых в чем-то более опасном – увозили в управление.
Сейчас впервые внезапно были арестованы все начальники лагерных учреждений из заключенных -все заведующие. Клеилось какое-то крупное дело, готовился какой-то лагерный процесс. По чьей-то команде.
И вот все мы, шестеро, стояли в тесном коридоре изолятора, окруженные конвоирами, чувствуя и понимая только одно: что нас опять зацепили зубья той же машины, что и несколько лет назад, что причину мы узнаем лишь завтра, не раньше...
Всех раздевали до белья и заводили каждого в отдельный карцер. Кладовщик записывал принятые на хранение вещи, заталкивал в мешки, привязывал бирки, писал. Следователь, я знал его фамилию – Песнякевич – управлял «операцией».
Первый был на костылях. Он сел на скамейку возле фонаря, положил костыли на пол и стал раздеваться. Стальной корсет обнажился.
– Снимать?
– Конечно.
Человек стал развязывать веревки корсета, и следователь Песнякевич нагнулся помочь.
– Уличаешь, старый приятель? – по-блатному сказал человек, вкладывая в слово «уличаешь» блатной, неоскорбительный смысл.
Узнаю, Плеве.
Человек в корсете был Плеве, заведующий портновской мастерской лагеря. Эго было важное место с двадцатью мастерами, работавшими на заказ и на вольный заказ по разрешению начальства.
Голый человек свернулся на скамейке. Стальной корсет лежал на полу – шла запись в протоколе отобранных вещей.
– Как записывать эту штуку? – спросил кладовщик изолятора у Плеве, толкая носком сапога корсет.
- Стальной протез – корсет, ответил голый человек.
Следователь Песнякевич отошел куда-то в сторону, и я спросил у Плеве:
– Ты правда знал этого легаша по воле?
- А как же! – сказал Плеве жестко. – Его мать в Минске бордель держала, а я туда ходил. Еще при Николае Кровавом.
Из глубины коридора вышел Песнякевич и четыре конвоира. Конвоиры взяли Плеве за ноги и под руки и внесли в карцер. Замок щелкнул.
Следующим был заведующий конбазой Караваев. Бывший будениовец, в гражданскую он потерял руку. Караваев постучал железом протеза о стол дежурного:
– Вы, суки.
– Снимай свое железо. Сдавай руку.
Караваев взмахнул отвязанным протезом, но на конноармейца навалились конвоиры и втолкнули его в карцер. Витиеватый мат донесся к нам.
– Слушай, ты, Ручкин, – заговорил заведующий изолятором, – за шум – лишаем горячей пищи.
– Иди ты со своей горячей пищей. Заведующий изолятором вынул из кармана кусок мела
и поставил на карцере Караваева крест.
– Ну, кто же распишется, что сдал руку?
– Да никто не распишется. Поставь какую-нибудь птичку, – скомандовал Песнякевич.
Была очередь врача, доктора нашего Житкова. Глухой старик, он сдал ушной слуховой рожок. Следующим был полковник Панин, заведующий столярной мастерской. У полковника оторвало ногу снарядом где-то в Восточной Пруссии на германской. Столяр он был превосходный и рассказывал мне, что у дворян детей всегда обучали какому-нибудь ремеслу, ручному ремеслу. Старик Панин отстегнул протез и ускакал на одной ноге в свой карцер.
Нас осталось двое – Шор, Гриша Шор, старший бригадир, и я.
– Смотри, как ловко идет, – сказал Гриша, им овладевала нервная веселость ареста, – тот ногу, этот руку. А я вот сдам – глаз. – И Гриша ловко вынул свой правый фарфоровый глаз и показал мне его на ладони.
– Да разве у тебя искусственный глаз? – удивленно сказал я. – Никогда не замечал.
– Плохо замечаешь. Да и глаз хорошо подобрался, удачно.
Пока записывали Гришин глаз, заведующий изолятором развеселился и хихикал неудержимо.
– Тот, значит, руку, тот ногу, тот ухо, тот спину, а этот – глаз. Все части тела соберем. А ты чего? – Он внимательно оглядел меня голого. – Ты что сдашь? Душу сдашь?
– Нет, – сказал я. – Душу я не сдам.
1965
ПОГОНЯ ЗА ПАРОВОЗНЫМ ДЫМОМ
Да, это было моей мечтой: услышать гудок паровоза, увидеть белый паровозный дым, стелющийся по откосу железнодорожной насыпи.
Я ждал белого дыма, ждал живого паровоза.
Мы ползли, изнемогая и не решаясь бросить бушлаты, полушубки, пятнадцать всего километров нам осталось до дома, до бараков. Но мы боялись бросить бушлаты и полушубки прямо на дороге, бросить в Ктовет и бежать, идти, ползти, избавиться от страшной тяжести одежды. Мы боялись бросить бушлаты – одежда через несколько минут превратится зимней ночью в мерзлый куст стланика, в камень обледеневший. Ночью мы никогда не найдем одежды, она потеряется в зимней тайге, как терялась телогрейка летом среди кустов стланика, если не привязать к самой вершине кустов, как веху, веху жизни. Мы знали, что без бушлатов и полушубков мы не спасемся. И мы ползли, теряя силы, согреваясь в поту и – лишь остановишь движение – чувствуя, как мертвящий холод проползает по бессильному телу, потерявшему свою главную способность – быть источником тепла, простого тепла, рождающего если не надежды, то злобу.
Мы ползли все вместе, вольные и заключенные. Шофер, у которого кончился бензин, остался ждать помощь, которую вызовем мы. Остался, собрав костер из единственного сухого дерева, которое оказалось под рукой – из дорожных вешек. Спасение шофера грозило, может быть, смертью другим машинам – ведь все дорожные вешки были собраны, сломаны и положены в костер, горящий небольшим, но спасительным огнем, и шофер согнулся над костром, над пламенем, время от времени подкладывая очередную палочку, щепочку – шофер даже не думал согреться, погреться. Он только берег жизнь... Если бы шофер бросил машину, уполз вместе с нами по холодным острым камням горного шоссе, бросил груз – шофер получил бы срок. Шофер ждал, а мы ползли – за помощью.
Я полз, стараясь не сделать ни одной лишней мысли- -мысли были как движения – энергия не должна быть потрачена ни на что другое, как только на царапанье, переваливание, перетаскивание своего собственного тела вперед по зимней ночной дороге.
И все же паровозным дымом казалось наше собственное дыхание на пятидесятиградусном морозе. Серебряные лиственницы в тайге казались взрывом паровозного го дыма. Белая мгла, которой было закрыто небо и наполнена наша ночь, тоже была паровозным дымом, дымом моей многолетней мечты. В этом безмолвии белом я услышал не шум ветра, услышал музыкальную фразу с неба и ясный, мелодичный, звонкий человеческий голос, звучащий прямо в морозном воздухе над нами. Музыкальная фраза была галлюцинацией, звуковым миражем, в нем было что-то от паровозного дыма, заполнившего мое ущелье. Человеческий голос был только продолжением, логическим продолжением этого зимнего музыкального миража.
Но я увидел, что этот голос слышу не я один. Все ползущие слышали этот голос. Холодея, но не в силах двинуться. В голосе с неба было что-то большее, чем надежда, большее, чем наше черепашье движение к жизни. Голос с неба повторял: передаю сообщение ТАСС. Пятнадцать врачей... Их незаконно обвинили, они ни в чем не повинны, их признания получены путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия.
Врачей отпустили. Вот это номер! А как же почта Лидии Тимашук и орден. Как журналистка Елена Кононенко, прославлявшая бдительность и героиню этой самой бдительности, бдительность олицетворенную, персонифицированную бдительность, бдительность, показанную на обозрение всему миру.
Ибо смерть Сталина не произвела на нас, многоопытных, надлежащего впечатления.
Уже давно играла какая-то небесная музыка, когда мы поползли вперед. Никто не сказал ни слова – каждый справлялся с новостью сам.
Уже замерцали огни поселка. Навстречу к ползущим выходили их жены, подчиненные и начальники. Навстречу мне не вышел никто – я сам должен был доползти до барака, до комнаты, до койки, зажечь и растопить железную печку. И когда я согрелся, напился горячей воды, согретой в кружке прямо в печке, на горящих дровах, выпрямился перед огнем, чувствуя, как теплый свет пробегает по моему лицу – не вся же кожа лица была отморожена раньше – были ведь и сохранившиеся пятна, дольки, части, – я принял решение.
На следующий день я подал заявление об увольнении.
– Увольнение – в руке божией, – насмешливо сказал начальник района, но заявление принял, и с очередной фельдъегерской почтой это заявление увезли.
«На Колыме я семнадцать лет. Прошу меня уволить. Я не пользуюсь, как бывший заключенный, никакими правами на выслугу лет, на начисления Расходов по моему увольнению государство почти не несет. Прошу». Через две недели я получил ответ-отказ без всяких мотивировок. Тут же я написал протест прокурору, требуя вмешательства и так далее.
Суть была в том, что если возникает какая-нибудь надежда – должны быть сняты или разбиты всякие юридические оковы – чтобы формальности, бумажки не задержали. Скорее всего – - переписка моя бесполезна. А вдруг...
В клубе сорвали портреты Берии, а я все писал, писал... Арест Берии не укрепил меня в моих надеждах. Те события совершались как бы сами по себе, и тайная их связь с моей судьбой не ощущалась явно. Не о Берии мне надо было думать.
Прокурор ответил через две недели. Это был прокурор, занимавший высокие должности в соседнем управлении. Прокурор был снят с работы и переведен в захолустье. Жена прокурора торговала швейными машинами по удесятеренным ценам - об этом даже был написан фельетон. Прокурор пробовал обороняться наиболее привычным оружием – доносил, что дневальный начальника управления Азбукин торгует среди заключенных махоркой по десять рублей за цигарку. А махорку получает в посылках с материка самолетами, чуть ли не дипломатической почтой – по особым весовым багажным нормам для высшего начальства, а то и вовсе без всяких норм. За столом начальника управления садились по двадцать человек ежедневно, и никакие полярные ставки, никакие выслуги лет не могли покрыть расходов на вино, на фрукты. Начальник управления был нежный семьянин, отец двух детей. Все расходы покрывала продажа махорки – десять рублей самодельная папироса – восемь спичечных коробков, шестьдесят папирос в пачке-осьмушке. Шестьсот рублей восьмушка, пятьдесят граммов – игра стоила свеч.
Прокурор, посягнувший на способ обогащения, был немедленно снят и переведен к нам, в захолустье. Прокурор следил за выполнением закона, быстро отвечал на письма, вдохновленный ненавистью к начальству, разгоряченный борьбой с начальством.
Я написал второе заявление: «Мне было отказано в увольнении. Теперь, посылая вам справку прокурора...»
Через две недели я получил отказ. Без всякой мотивировки – как будто мне нужен был заграничный паспорт, когда не объясняют причин отказа.
Я написал областному прокурору, прокурору Магаданской области, и получил ответ, что я имею право на увольнение и выезд. Борьба высших сил перешла в какую-то новую стадию. Каждый поворот руля оставлял следы в виде многочисленных приказов, разъяснений, разрешений. Нащупывалось какое-то соответствие, мои заявления попадали, как говорят блатные, «в цвет». В цвет времени?
Через две недели я получил отказ. Без всякой мотивировки. И хоть я писал многократно слезные письма моему начальнику – начальнику санотдела управления фельдшеру Цанко – никаких ответов от Цапко я не получал.
Триста километров было от моего участка до управления, до ближайшего врачебного участка.
Я понял, что нужна личная встреча. И Цапко приехал вместе с новым начальником лагерей, обещал мне многое, все обещал – даже увольнение.
– Подберу, как приедем назад. Да оставайся еще на зиму. Весной уедешь.
– Нет. Если даже меня не уволят совсем, из вашего управления я обязательно уйду.
Мы расстались. Август переходил в сентябрь. Кончился обратный ход рыбы из ручьев. Но я не интересовался ни вершами, ни взрывами, после которых всплывала рыба и белые брюха горбуши и кеты качались на горных волнах, заносились в речные затоны и гнили, тухли.
Должен был прийти случай. И случай пришел. Наш район посетил сам начальник дорожного управления инженер-полковник Кондаков. Ночевал он в избе начальника района. Торопясь, боясь, что Кондаков заснет, я постучал в дверь.
– Войдите.
Кондаков сидел за столом, расстегнув китель и растирая натертый воротником красный след, опоясывающий круглую белую шею.
– Фельдшер района. Разрешите обратиться по личному делу. ,
– В дороге я ни с кем не разговариваю.
– Я это предвидел, – холодно и спокойно сказал я. – Я написал вам письмо-заявление. Вот конверт – там все сказано. Не откажите прочесть в го время, когда найдете нужным.
Кондакову стало неловко, и он перестал возиться с воротом гимнастерки. Как-никак Кондаков был инженером, человеком с высшим, пусть техническим образованием. – Садитесь. Расскажите, в чем дело.
Я сел и рассказал.
– Если все так, как вы говорите, я обещаю вам уволить вас, как только вернусь в управление. Дней через десять.
И Кондаков записал в крошечную книжечку мою фамилию.
Через десять дней мне позвонили из управления -друзья позвонили, если у меня были там друзья. Или просто любопытные, зрители, а не актеры, которые спокойно много часов подряд, много лет следят, как рыба вырывается из дырявой верши, как лиса отгрызает лапу, чтобы уйти из капкана Следят, не делая попытки ослабить капкан и выпустить лису. Просто – следят за борьбой зверя и человека.
Телефонограмма – из района в управление за мой собственный счет. Разрешение на такую телеграмму я вымолил у начальника района... Никакого ответа.
Колымская зима наступила. Лед затянул ручьи, и только кое-где на быстринах текла, бежала, жила вода, дымящаяся, как паровозный пар.
Нужно было спешить, спешить.
– Я отправляю тяжелобольного в управление, – доложил я начальнику. У больного был разыгравшийся язвенный стоматит на почве недоедания, авитаминоза, язвенный стоматит, который так легко смешать с дифтерией. На такие отправки мы имели право; более того – обязаны были отправлять. По приказу, по закону, по совести.
– А кто будет сопровождать?
– Я.
– Сам?
– Да. На неделю закроем медпункт.
Такие случаи бывали и раньше, и начальник об этом знал.
– Я опись составлю. Во избежание кражи. И шкаф под пломбу уполномоченного.
– Вот это правильно. – Начальник успокоился.
Мы выехали на попутных, замерзали, отогреваясь через каждые тридцать километров - и на третьи сутки, еще засветло, добрались до управления в желто-белой дневной колымской мгле.
Первый человек, которого я увидел – был фельдшер Цапко, начальник санотдела.
– Привез тяжелобольного, доложил я, но Цапко смотрел не на больного, а на чемоданы – у меня были даже чемоданы – фанерные, самодельные, где были книги, дешевый мой костюм бумажный, белье, подушка, одеяло... Цапко все понял.
– Без начальника разрешения на отъезд не даю. Пошли к начальнику. Это был маленький начальник, по сравнению с инженер-полковником Кондаковым. По нетвердости его тона, неуверенности ответов я понял, что пришли какие-то новые приказы, новые «разъяснения»...
– Не хочешь остаться еще на зиму? - - Был конец октября. Зима была уже в разгаре.
– Нет.
– Ну что ж. Раз не хочет, не держите...
– Слушаюсь, товарищ начальник! – Цапко вытянулся перед начальником лагеря, щелкнул каблуками, и мы вышли в грязный коридор.
– Ну так вот, – с удовольствием сказал Цапко. – Ты добился всего, чего хотел. Мы тебя увольняем на все четыре стороны. На материк поедешь. На твое место назначен фельдшер Новиков. Он, как и я – с фронта, с войны. Поедете с ним назад к тебе там все сдашь по всей форме, и тогда приезжай за расчетом.
– За триста километров? Да снова сюда – да ведь на эту поездку месяц уйдет. Не меньше.
– Больше я сделать ничего не могу. Все сделал.
Я понял, что и беседа с начальником лагеря была обманом, приготовлена была заранее.
На Колыме нельзя советоваться ни с кем. У заключенного и бывшего заключенного нет друзей. Первый же советчик побежит к начальнику, чтобы рассказать, выдать товарища, проявить бдительность.
Цапко давно ушел, а я все сидел на полу в коридоре и курил, курил.
– А что это за Новиков? Фельдшер с фронта?
Я нашел Новикова. Это был оглушенный Колымой человек. Его одиночество, трезвость, неуверенный взгляд говорили, что Колыма для Новикова оказалась совсем не такой, совсем не такой, какую он ждал, начиная охоту за длинными рублями. Новиков был слишком новичком, слишком фронтовиком.
– Слушай, – сказал я. – Ты с фронта. Я здесь семнадцать лет. Отбыл два срока. Сейчас меня увольняют. Я увижу семью. На фельдшерском пункте моем все в порядке. Вот опись. Все под пломбой. Подпиши приемный акт заглазно...
Новиков подписал, не советуясь ни с кем.
Я не пошел к Цапко докладывать о том, что акт подписан. Я пошел прямо в бухгалтерию. Бухгалтер посмотрел мои документы – все справки, все бумажки.
– Ну что ж, – сказал. – Можешь получить расчет. Только есть одна закавыка. Вчера получена телефонограмма из Магадана – все увольнения прекратить до весны, до будущей навигации.
– Да что мне навигация Ведь я самолетом.
– Так приказ общий, сам ведь знаешь. Не вчера родился.
Я снова сидел на полу в конторе и курил, курил. Прошел Цапко.
– Не уехал еще?
– Нет, не уехал.
– Ну, бывай...
Разочарование было почему-то неглубоким. К таким ударам в спину я привык. Но сейчас не должно было ничего случиться плохого. Я всем телом, всей волей своей еще был в движении, в стремлении, в борьбе. Просто что-то было не додумано. Какая-то ошибка есть у судьбы в холодном ее расчете, в игре со мной. Вот ее ошибка. Я пошел к секретарю начальника, того самого инженер-полковника Кондакова – он снова был в отъезде.
– Была вчера телефонограмма о прекращении увольнений?
– Была.
– Но ведь я, – я чувствовал, как пересохло горло, и едва выговаривал слова, – ведь я уволен еще месяц назад. По приказу 65. Ко мне не должна относиться вчерашняя телефонограмма. Я уже уволен. Месяц назад. Я – в пути, в дороге...
– Да, вроде так, – согласился лейтенант. – Пойдем к бухгалтеру!
Бухгалтер согласился с нами, но сказал:
– Подождем возвращения Кондакова. Пусть он решает.
– Ну, – сказал лейтенант. – Не советую. Приказ сам Кондаков подписывал. По собственному. Никто ему не подкладывал на подпись. Он с тебя шкуру сдерет за невыполнение.
– Хорошо, – сказал бухгалтер, косо взглянув на меня. – Только, – бухгалтер пощелкал пальцами, – дорога за свой собственный счет.
Билет до Москвы самолетом и поездом стоил три с половиной тысячи рублей, и я имел право на оплату дороги Дальстроем, моим хозяином в течение четырнадцати заключенных и трех вольных – не вольных, а вольнонаемных лет.
Но по тону главного бухгалтера я понял, что здесь он не сделает мне ни малейшей уступки.
На книжке моей – бывшего зэка – без начислений за выслугу лет – за три года скопилось шесть тысяч рублей.
Зайцы, которых я ловил, варил, жарил и ел, рыба, которую я ловил, варил, жарил и ел, – помогли скопить мне эту удивительную сумму.
Я заплатил в кассу деньги, получил аккредитив на три тысячи, документы, пропуск до аэропорта Оймякона, и стал искать машину попутную. Машина скоро нашлась. Двести рублей – двести километров. Я продал одеяло, подушку – к чему это все в самолете, продал книги медицинские тому же Цапко по казенной цене – уж Цапко продаст учебники и справочники по цене удесятеренной. Но мне некогда было об этом думать.
Хуже было другое. Я потерял талисман – самодельный нож, который возил с собой много лет. Я спал на мешках с мукой и выронил, очевидно, из кармана. Чтобы найти нож, надо было разгружать машину.
Рано утром мы приехали в Оймякон, где я работал год назад, в Томтор, в милое мое почтовое отделение, где столько писем я отправил и столько писем получил. Слез около гостиницы аэропорта.
– Слышь, ты, – сказал шофер грузовика, – ты ничего не потерял?
– Я нож потерял на муке.
– Вот он. Я доску кузовную открыл, нож выпал на дорогу. Доброе перышко.
– Возьми это перышко себе. На память. Мне не нужен больше талисман.
Но радость моя была преждевременной. В Оймяконском порту нет рейсовых самолетов, и пассажиров скопилось еще с осени на десятки машин. Списки по четырнадцать человек, ежедневная перекличка. Транзитная жизнь.
– Когда был последний самолет?
– Был неделю назад.
Значит, придется тут просидеть до весны. Зря я отдал свой талисман шоферу.
Я пошел в лагерь, к прорабу, где год назад работал фельдшером.
– На материк собрался?
– Да. Помоги уехать.
– Завтра к Вельтману вместе пойдем.
– А капитан Вельтман все еще начальником аэропорта?
– Да. Только он не капитан, а майор. Нашивки новые недавно получил.
Утром прораб и я вошли в кабинет Вельтмана, поздоровались.
– Вот – наш малый уезжает.
– А что же он сам не пришел? Он меня знает не хуже, чем тебя, прораб.
– Да просто для крепости, товарищ майор.
– Хорошо. У тебя вещи где?
– Все со мной, – я показал маленький фанерный чемоданчик.
– Вот и отлично. Иди в гостиницу и жди.
– Да я...
– Молчать! Делай как приказано. А ты, прораб, трактор завтра дашь, ровнять аэродром, а... без трактора...
– Дам, дам, – сказал, улыбаясь. Супрун.
Я распрощался и с Вельтманом и с прорабом и вошел в коридор гостиницы и, ступая через ноги и тела, добрался до свободного места у окна. Здесь было, правда, похолодней, но потом, через несколько самолетов, через несколько очередей, я передвинусь к печке, к самой печке.
Прошел какой-нибудь час, и лежавшие вскочили на ноги, прислушиваясь жадно к небу, к гуду.
– Самолет! и-
– Грузовой «Дуглас»!
– Не грузовой, а пассажирский.
По коридору метался дежурный аэропорта в шапке-ушанке с кокардой, держа в руках список – тот самый список на четырнадцать человек, который уже не первый месяц учили здесь наизусть.
– Все, кого вызвал, быстрее покупайте билеты. Летчик пообедает, и в путь.
– Семенов!
– Есть!
– Галицкий!
– Есть!
– А почему моя фамилия вычеркнута? – бесновался четырнадцатый. – Я же в очереди тут третий месяц.
– Что вы мне говорите? Это начальник порта вычеркнул. Вельтман – своей рукой. Только что. Вас отправят со следующим самолетом. Достаточно? А если хотите спорить – вот кабинет Вельтмана. Он – там... Он вам и объяснит.
Но на объяснения четырнадцатый не решился. Мало ли что может случиться. Физиономия четырнадцатого Вельтману не понравится. И тогда не только не увезут на следующем самолете, а вычеркнут вовсе из списков. Бывало и такое.
– А кого вписали?
– Да вот неразборчиво, – дежурный с кокардой В1лядывался в новую фамилию и вдруг выкрикнул мою фамилию.
– Вот я.
– К кассиру – быстро.
Я думал: не буду играть в благородство, я не откажусь, я уеду, улечу. За мной семнадцать лет Колымы.
Я бросился к кассиру, последний, вытаскивая неприготовленные документы, комкая деньги, роняя на пол вещи.
– Беги быстро, – сказал кассир. – Ваш летчик уже пообедал, а сводки плохие – надо погоду проскочить, добраться до Якутска.
Этот неземной разговор я слушал чуть дыша.
Летчик во время посадки подрулил самолет поближе к двери столовой. Посадка давно была кончена. Я бежал со своим фанерным чемоданчиком к самолету. Не надевая рукавиц, зажав в стынущих пальцах покрытый инеем самолетный билет, я задыхался от бега.
Дежурный по аэродрому проверил мой билет, подсадил в люк. Летчик задвинул люк, прошел в кабину.
– Воздух!
Я добрался до места, до кресла, не в силах думать ни о чем, не в силах ничего понимать.
Сердце стучало, стучало целых семь часов, пока самолет не оказался внезапно на земле. Якутск.
В Якутском аэропорту мы спали в обнимку с новым моим товарищем – соседом по самолету. Нужно было высчитать самый дешевый путь до Москвы – хоть у меня путевые документы были до Джамбула, я понимал, что колымские законы вряд ли действуют на Большой земле. Вероятно, можно будет устроиться на работу и на жизнь и не в Джамбуле. У меня еще будет время об этом размыслить.
А пока – дешевле всего до Иркутска самолетом, а гам поездом до Москвы. Пять суток там. Или можно еще до Новосибирска, а гам – тоже в Москву по железной дороге. Какой самолет раньше отправляется... Я купил билет на Иркутск.
До самолета оставалось несколько часов, и за эти несколько часов я прошел Якутск, вглядываясь в замороженную Лену, в молчащий одноэтажный, похожий на большую деревню юрод. Нет, Якутск еще не был городом, не был Большой землей. В нем не было паровозного дыма.
1964
ПОЕЗД
На Иркутском вокзале я лег под свет электрической лампочки, ясный и резкий – как-никак в поясе у меня были зашиты все мои деньги. В полотняном поясе, который мне шили в мастерской два года назад, и ему наконец предстояло сослужить свою службу. Осторожно ступая через ноги, выбирая дорожки между телами грязными, вонючими, рваными, ходил по вокзалу милиционер и – что было еще лучше – военный патруль с красными повязками на рукавах, с автоматами. Конечно, милиционеру было бы не справиться со шпаной – и это, вероятно, было установлено гораздо ранее моего появления на вокзале. Не то что я боялся, что у меня украдут деньги. Я давно уже ничего не боялся, а просто с деньгами было лучше, чем без денег. Свет падал мне в глаза, но тысячи раз ранее падал мне свет в глаза, и я выучился превосходно спать при свете. Я поднял воротник бушлата, именуемого в официальных документах полупальто, всунул руки в рукава покрепче, чуть-чуть опустил валенки с ног; пальцам стало свободно, и я заснул. Сквозняков я не боялся. Все было привычно: паровозные гудки, двигавшиеся вагоны, вокзал, милиционер, базар около вокзала – как будто я видел только многолетний сон и сейчас проснулся. И я испугался, и холодный пот выступил на коже. Я испугался страшной силе человека – желанию и умению забывать. Я увидел, что готов забыть все, вычеркнуть двадцать лет из своей жизни. И каких лет! И когда я это понял, я победил сам себя. Я знал, что я не позволю моей памяти забыть все, что я видел. 11 я успокоился и заснул.
Я проснулся, перевернул портянки сухой стороной, умылся снегом – черные брызги летели во все стороны, и отправился в город. Это был первый настоящий город за восемнадцать лет. Якутск был большой деревней. Лена отошла о г города далеко, ножи гели боялись ее возвращения, ее разливов, и песчаное русло-поле было пустым, там была только вьюга. Здесь, в Иркутске, были большие дома, беготня жителей, магазины.
Я купил там пару трикотажного белья – такого белья я не носил восемнадцать лет. Мне доставляло несказанное удовольствие стоять в очередях, платить, протягивать чек. «Номер?» Я забыл номер. «Самый большой». Продавщица неодобрительно покачала головой. «Пятьдесят пятый?» – «Вот-вот». И она завернула мне белье, которого и носить не пришлось, ибо мой номер был 51 – это я выяснил уже в Москве. Продавщицы были одеты все в синие одинаковые платьица. Я купил еще помазок и перочинный нож. Эти чудесные вещи стоили баснословно дешево. На Севере все такое было самодельным – и помазки и перочинные ножи
Я зашел в книжный магазин. В букинистическом отделе продавали «Русскую историю» Соловьева – за 850 рублей все тома. Нет, книг я покупать до Москвы не буду. Но подержать книги в руках, постоять около прилавка книжного магазина -это было как хороший мясной борщ... Как стакан живой воды.
В Иркутске наши дороги разделились. Еще в Якутске, вчера, мы ходили по городу все вместе и билеты на самолет брали все вместе. В очередях стояли все вместе, вчетвером – доверять кому-либо деньги никому не приходило в голову. Это было не принято в нашем мире. Я дошел до моста и посмотрел вниз: на кипящую, зеленую, прозрачную до дна Ангару – могучую, чистую. И, трогая замерзшей рукой холодные бурые перила, вдыхая запах бензина и зимней городской пыли, я глядел на торопливых пешеходов и понял, насколько я горожанин. Я понял, что самое дорогое, самое важное для человека – время, когда рождается родина, пока семья и любовь еще не родились. Это время детства и ранней юности. И сердце мое сжалось. Я слал привет Иркутску от всей души. Иркутск был моей Вологдой, моей Москвой.
Когда я подходил к вокзалу, кто-то ударил меня по плечу.
– С тобой будут говорить, – сказал беленький мальчик в телогрейке и отвел меня в темноту. Немедленно из мрака вынырнул невысокий человек, внимательно на меня глядя.
Я увидел по взгляду, с кем я имею дело. Трусливый и наглый, льстивый и ненавидящий был этот так хорошо знакомый мне взгляд. Из темноты виднелись еще какие-то рожи, мне их знать было не надо – они появятся в свое время- с ножами, с гвоздями, с пиками в руках. Сейчас передо мной было только одно лицо, с бледной, землистой кожей, с опухшими веками, с крошечными губами, как бы приклеенными к скошенному выбритому подбородку.
– Ты кто? – Он выставил грязную руку с длинными ногтями. Отвечать было необходимо. Никакой защиты ни патруль, ни милиционер оказать не могли – Ты - с Колымы!
– Да, с Колымы.
– Ты где работал там?
– Фельдшером на партиях.
– Фельдшером? Лепилой? Кровь, значит, пил нашего брата. Есть с тобой разговор.
Я сжимал в кармане купленный новенький перочинный ножик и молчал. Надеяться можно было только на случай, на какой-нибудь случай. Терпение и случай – вот что спасало и спасает нас. И случай пришел. Два кита, на которых стоит арестантский мир.
Тьма расступилась.
– Я знаю его. – На свет появилась новая фигура, вовсе мне незнакомая. У меня была великая память на лица. Но этого человека я не видел никогда.
– Ты? – палец с длинным ногтем описал полукруг.
– Да, он работал на Кудыме, – сказал неизвестный. – Говорят, человек. Помогал нашим. Хвалили.
Палец с ногтем исчез.
– Ну, иди, – злобно сказал вор. – Мы подумаем. Счастье было в том, что ночевать мне в вокзале было
больше не надо. Поезд на Москву отходил сегодняшним вечером.
Утром был тяжелый свет электрических ламп – мутных, никак не хотевших погаснуть. В хлопающие двери виднелся иркутский день, холодный, светлый. Тучи людей, загромождавшие проходы, заполнявшие всякий квадратный сантиметр цементного пола, засаленной скамейки, – если кто-нибудь встанет, двинется, уйдет. Нескончаемое стояние в очереди перед кассой- билет на Москву, на Москву, а там видно будет... Не в Джамбул, как указано в документах. Но кому нужны эти колымские документы в этой свалке людей, в этом бесконечном движении. Наступившая наконец моя очередь у окошка, судорожные движения, чтобы достать деньги, просунуть пачку блестящих кредиток в кассу, где они исчезнут – неминуемо исчезнут, как исчезла вся жизнь до этой минуты. Но чудо продолжало совершаться, и окошечко выбросило какой-то твердый предмет, шероховатый, твердый, тоненький, как ломтик счастья, – билет на Москву. Кассирша что-то кричала вроде того, что это – поезд смешанный, что плацкартное место – в смешанном вагоне, что настоящее можно взять только на завтра или на послезавтра. Но я не понял ничего, кроме слов «завтра» и «сегодня». Сегодня, сегодня. И, сжимая крепко билет, пытаясь ощущать все его грани своей бесчувственной, отмороженной кожей, я выдрался, выбрался на свободное место. Я был человек с самолета – у меня не было лишних вещей – только небольшой фанерный баульчик. Я был человек с Дальнего Севера – у меня не было лишних вещей – только маленький фанерный чемодан, тот самый, который я безуспешно пытался продать в Адыгалахе, собирая деньги на поездку в Москву. Дорогу мне не оплатили, но это все было пустяками Главное – это твердая картонная дощечка железнодорожного билета.
Отдышавшись где-то в вокзальном углу – место мое под яркой лампой было, конечно, занято, я пошел через город и вернулся к вокзалу.
Посадка уже началась. На горке стоял игрушечный поезд, неправдоподобно маленький, просто несколько грязных картонных коробок поставлены были рядом – среди сотен других, где жили дорожники или эксплуатационнику, где было развешано замороженное белье, хлопающее под ударами ветра.
Мой поезд ничем не отличался от этих вагонных составов, превращенных в общежития.
Состав не был похож на поезд, следующий во столько-то часов в Москву, а был похож на общежитие. И там и тут спускались со ступенек вагонов люди, и там и тут по воздуху двигались какие-то вещи над головами движущихся людей. Я понял, что у поезда нет самого главного, нет жизни, нет обещания движения – нет паровоза. Действительно, ни у одного из общежитий не было паровоза. Мой состав был похож на общежитие. И я не поверил бы, что эти вагоны могут увезти меня в Москву, но посадка уже шла.
Бой, страшный бой у входа в вагон. Кажется, что работа вдруг кончилась на два часа раньше, чем надо, и все прибежали домой, в барак, к теплой печке и рвутся в двери.
Какие там проводники... Каждый искал свое место сам. сам закреплялся и укреплялся. Моя плацкартная средняя полка была, конечно, занята каким-то пьяным лейтенантом, беспрерывно рыгающим. Я стащил лейтенанта на пол и показал ему свой билет.
– У меня тоже билет на это место есть, – миролюбиво объяснил лейтенант, икнул, соскользнул на пол и тут же заснул.
Вагон все набивался и набивался людьми. Вверх поднимались и исчезали где-то вверху огромные какие-то тюки, чемоданы. Запахло резкой вонью овчинных тулупов, людского пота, грязи, карболки.
– Пересылка, пересылка, – повторял я, лежа на спине, вдвинутый в узкое пространство между средней и верхней полкой. Снизу вверх прополз мимо меня лейтенант с расстегнутым воротом, с красным помятым лицом. Лейтенант уцепился за что-то вверху, подтянулся на руках и исчез...
В суматохе, в крике вагонной этой транзитки я так и не услышал самого главного, что мне хотелось и надо было услышать, о чем я мечтал семнадцать лет, что стало для меня неким символом материка, символом жизни, символом Большой земли. Я не услышал гудка паровоза. Я и не подумал о нем во время сражения за место в вагоне. Гудка я не услышал. Но дрогнули и качнулись вагоны, и вагон наш, наша пересылка, начал куда-то перемещаться, как будто я начинаю засыпать и барак плывет перед моими глазами.
Я заставил себя понять, что я еду – в Москву.
На стрелочном каком-то перегоне, тут же, у Иркутска, вагон тряхнуло, и сверху вывалилась и повисла фигура лейтенанта, крепко, впрочем, вцепившегося в верхнюю полку, на которой он спал. Лейтенант рыгнул, и прямо на мое место, а также и на полку моего соседа – обрушилась блевотина. Блевотина была неудержимой. Сосед снял свою шубу – не телогрейку, не бушлат, а пальто-москвичку с меховым воротником и, матерясь неудержимо, стал счищать блевотину.
У соседа моего было бесконечное количество каких-то плетеных корзин, зашитых в рогожу и не зашитых. Время от времени из глубины вагона появлялись какие-то женщины, укутанные в деревенские платки, в полушубках, с точно такими же плетеными корзинами на плечах. Женщины что-то кричали моему соседу, тот махал им приветственно рукой.
– Свояченя! В Ташкент к родным поехала, – объяснял он мне, хотя я и не требовал никаких объяснений.
Ближайшую свою плетенку сосед охотно раскрывал и показывал. Кроме пиджачной потрепанной пары да еще кое-каких вещичек, в плетенке ничего не было. Зато было много фотографий – семейных и групповых – на огромных паспарту, фотографий, часть которых была еще дагерротипами. Фотография покрупнее извлекалась из плетенки, и сосед мой охотно и подробно объяснял, кто где тут стоит, кто убит на войне, а кто получил орден, кто учится на инженера. «А вот – я», – непременно тыкал он в фотографию – куда-то посредине, и все, кому он показывал эти фотографии, покорно, вежливо и сочувственно кивали головой.
На третий день совместной жизни в этом трясущемся вагоне сосед мой, составив обо мне представление полное, ясное и безусловно правильное, хотя я ничего о себе не рассказывал, сказал мне быстро, пока внимание других соседей было чем-то отвлечено:
– У меня в Москве пересадка. Ты поможешь мне одну плетенку вытащить через проходную. Сквозь весы?
– Меня же встречают в Москве.
– Ах да. Я и забыл, что у вас – встреча.
– А что ты везешь?
– Что? Семечки. А из Москвы галоши повезем...
Ни на одной из станций я не выходил. Еда у меня была. Я боялся, что поезд обязательно уйдет без меня, что случится что-нибудь плохое – не может же счастье быть бесконечным.
Напротив на средней полке лежал какой-то человек в шубе, бесконечно пьяный, без шапки и рукавиц. Пьяные друзья посадили его в вагон, вручили билет проводнице. Сутки он ехал, потом где-то слез, вернулся с бутылкой какого-то темного вина, выпил ее прямо из горлышка, бросил бутылку – на пол вагона. Бутылку ловко подхватила проводница и унесла ее в свое проводничье логово, заваленное одеялами, которых никто не брал в смешанном вагоне, простынями, которые никому не понадобились. За барьером из одеял в том же купе проводников на верхней, третьей полке обосновалась проститутка, едущая с Колымы, а может быть, и не проститутка, а превращенная Колымой в проститутку... Дама эта сидела недалеко от меня на нижнем месте, а качающийся свет тусклой вагонной свечи по временам падал на бесконечно утомленное лицо, на закрашенные чем-то, только не губной помадой, губы. Потом к ней кто-то подходил, что-то говорил, и она исчезала в купе проводников. «Пятьдесят рублей», – сказал лейтенант, уже протрезвившийся и оказавшийся весьма милым молодым человеком.
Мы играли с ним в очень интересную игру. Когда в вагон садился новый пассажир, каждый из нас старался угадать профессию этого пассажира, возраст, занятие. Мы обменивались наблюдениями, потом он садился к пассажиру, заговаривал с ним и приходил ко мне с ответом.
Так дама с накрашенными губами, но с ногтями без следа лака была нами определена как медицинский работник, а леопардовая шубка, в которую дама была одета, явно искусственная, поддельная шубка, говорила, что ее обладатель скорее медицинская сестра или фельдшер, но не врач. Врач не носил бы искусственную шубку. О нейлоне, синтетике тогда еще не слыхивали. Заключение наше оказалось верным.
Время от времени мимо нашего купе пробегал откуда-то изнутри вагона двухлетний ребенок на кривых ножках, грязный, оборванный, голубоглазый. Бледные щечки его были покрыты какими-то лишаями. Через минуту-две вслед за ним шагал уверенно и твердо молодой отец – в телогрейке, с тяжелыми, крепкими, рабочими темными пальцами. Он ловил мальчика. Малыш смеялся, улыбался отцу, и отец улыбался мальчику и в радостном восторге возвращал малыша на место – в одно из купе нашего вагона. Я узнал их историю. Обычную колымскую историю. Отец – бытовик какой-то, только что освободился, уезжал на материк. Мать ребенка не захотела возвращаться, и отец ехал с сыном, твердо решив вырвать ребенка, а может быть, и себя, из цепких объятий Колымы. Почему не поехала мать? Может быть, это была обычная история.
Нашла другого, полюбила колымскую вольную жизнь – она уже была вольняшкой и не хотела попадать на материк в положение человека второго сорта... А может быть, молодость отцветала. Или любовь, колымская любовь, кончилась, мало ли что? А может быть, и еще страшнее. Мать отбывала по пятьдесят восьмой статье – самой бытовой из всех бытовых – и знала, чем ей грозит возвращение на Большую землю. Новым сроком, новыми мученьями. На Колыме тоже нет гарантий от срока, но – ее не будут ловить, как ловили всех на материке.
Я ничего не узнал и ничего не хотел узнавать. Благородство, порядочность, любовь к своему ребенку, которого отец и видел-то, наверно, немного, ведь ребенок был в яслях, в детском саду.
Неумелые руки отца, расстегивающие детские штанишки, огромные разноцветные пуговицы, пришитые грубыми, неумелыми, но добрыми руками. Счастье отца и счастье мальчика. Этот двухлетний малыш не знал слова «мама». Он кричал: «Папа, папа!» И он, и темнокожий слесарь играли друг с другом, с трудом находя место среди пьяных, среди картежников, среди спекулянтских корзин и тюков. Эти-то два человека в нашем вагоне были, конечно, счастливы.
Пассажиру, который спал вторые сутки от Иркутска, который проснулся лишь затем, чтобы выпить, проглотить новую бутылку водки, или коньяка, или настойки, дальше спать не пришлось. Поезд тряхнуло. Спящий пьяный пассажир рухнул на пол и застонал, застонал. Вызванная проводниками медицинская помощь определила, что у пассажира перелом плеча. Его уволокли на носилках, и он исчез из моей жизни.
Внезапно в вагоне возникла фигура моего спасителя, или сказать – спаситель будет слишком громко, дело ведь тогда не дошло до чего-нибудь важного, кровавого. Знакомый мой сидел, меня не узнавая и как бы не желая узнавать. Все же мы переглянулись с ним, и я подошел к нему. «Хочу хоть до дому доехать, посмотреть родных», – вот последние слова этого блатаря, которые я слышал.
Вот это все: и резкий свет лампы на Иркутском вокзале, и спекулянт, везущий с собой чужие фотографии для камуфляжа, и блевотина, которую извергала на мою полку глотка молодого лейтенанта, и грустная проститука на третьей полке купе проводников, и двухлетний грязный ребенок, счастливо кричащий «папа! папа!» – вот это все и запомнилось мне как первое счастье, непрерывное счастье воли.
Ярославский вокзал. Шум, городской прибой Москвы – города, который был мне роднее всех городов мира Остановившийся вагон. Родное лицо жены, встречающей меня – так же, как и раньше, когда я возвращался из многочисленных своих поездок. На этот раз командировка была длительной – почти семнадцать лет. А самое главное – я возвращался не из командировки. Я возвращался из ада.
1964
ПРИМЕЧАНИЯ
Издание четырехтомного Собрания сочинений Варлама Шаламова осуществляется впервые.
«Колымские рассказы», главный труд Варлама Тихоновича Шаламова, написаны им в 1954 – 1973 гг. и составляют шесть сборников: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2».
Еще не реабилитированный, бесправный, лишенный возможности жить в Москве, Шаламов работал агентом по снабжению на торфоразработках в поселке Туркмен близ станции Решетниково (тогда Калининской области). А вечерами в бараке для рабочих одержимо писал – стихи и рассказы. В его письме к Б. Пастернаку от 24 октября 1954 г. читаем. «Рассказы, которые я начал писать, достаются мне с большим трудом – там ведь ход совсем другой».
В 1973 г. Шаламовым дописываются последние рассказы из сборника «Перчатка, или КР-2», рукописи которых были заключены в отдельную папку с надписью «Проза 1973 года». Но сборник остался незавершенным.
Двадцать лет жизни писателя прошли в ледяном аду Вишеры (1929 – 1932) и Колымы (1937 – 1953).
Двадцать лет отдал он созданию колымской эпопеи. Трудно найти подходящие слова, чтобы оценить этот подвиг человека и писателя.
Источниками текстов «Колымских рассказов» являются рукописи В. Шаламова, переданные им в 1966 – 1979 гг. в Центральный государственный архив литературы и искусства (ныне Российский государственный архив литературы и искусства).
Тексты в основном имеют незначительную вариантность: автограф, машинопись с правкой, беловая машинопись. Лишь поздние рассказы из сборника «Перчатка, или КР-2» не имеют набело перепечатанных текстов.
В. Шаламов редко датировал свои рассказы. Поэтому даты многих из них определены по косвенным признакам и даются в угловых скобках. Очень помог при датировке перечень рассказов, который вел писатель по мере их создания. При сопоставлении точно датированных автором рассказов с этим перечнем определялись возможные хронологические рамки написания многих рассказов.
Кроме того, до 1967 г. В. Шаламов записывал свои рассказы в школьные тетрадки, которые имели типографскую отметку о годе и квартале их изготовления. Это обстоятельство также помогало определить дату создания рассказа.
Таким образом, источниками датировки произведений были: авторская датировка рукописи, список прозаических работ, регулярно пополнявшийся писателем; типографская отметка о времени изготовления тетради; соответствующие упоминания в текстах рукописей, письмах, записях и т. п.; почерк автора, имевший свои особенности в 50-х, 60-х, 70-х гг., бумага – носитель текста, и др.
Сведения о первых публикациях рассказов указываются по отечественным изданиям.
Впервые многие «Колымские рассказы», исключая произведения из сборника «Перчатка, или КР-2», были опубликованы американским русскоязычным «Новым журналом» в 1966 – 1976 гг. Публикации разрозненных рассказов В Шаламов считал разрушающими художественную ткань колымской эпопеи и недопустимым нарушением авторской воли
Произведения, вошедшие в первый том Собрания сочинений, печатаются по изд : Шаламов В. Избранное в двух томах. М., Русская книга, 1992.
КОЛЫМСКИЕ РАССКАЗЫ
По снегу. Впервые: Знамя, 1989, № 6.
На представку. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Ночью. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Плотники. Впервые: Знамя, 1989, № 6.
Одиночный замер. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Посылка. Впервые: Воскрешение лиственницы. М., дож. лит., 1989.
Дождь. Впервые: Москва, 1988, № 9.
Впервые: Знамя, 1989, № 6.
Сухим пайком. Впервые: Знамя, 1989, № 6.
Инжектор. Впервые: Воскрешение лиственницы. М дож. лит., 1989.
Апостол Павел. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Ягоды. Впервые: Дружба народов, 1988, № 5. л.
Сука Тамара. Впервые: Родина, 1989, № 2.
Шерри-бренди. Впервые: Москва, 1988, № 9.
Рассказ посвящен памяти О. Э. Мандельштама, умершего на пересылке во Владивостоке, где годом раньше, в 1937 г., находился перед отправкой на Колыму В. Шаламов.
Детские картинки. Впервые: Семья, 1988, 1 июня.
Сгущенное молоко. Впервые: Юность, 1988, № 10. в
Хлеб. Впервые: Знамя, 1989, № 6. {
Заклинатель змей. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Татарский мулла и чистый воздух. Впервые: Знамя, 1989, № 6.
Первая смерть. Впервые: Родина, 1989, № 2.
Тетя Поля. Впервые: Труд, 1988, 24 ноября.
Галстук. Впервые: Вологодский комсомолец, 1989, 16 апр.
Тайга золотая. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Васька Денисов, похититель свиней. Впервые: Огонек, 1988, № 22.
Серафим. Впервые: Сельская молодежь, 1988, № 11.
Выходной день. Впервые: Огонек, 1988, № 22.
Домино. Впервые: В мире книг, 1988, № 8.
Геркулес. Впервые: Сельская молодежь, 1987, № 7.
Шоковая терапия. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Стланик. Впервые: Сельская молодежь, 1965, № 3.
Красный Крест. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Заговор юристов. Впервые: Юность, 1988, № 10.
Тифозный карантин. Впервые: Новый мир, 1988, № 6.
ЛЕВЫЙ БЕРЕГ
Прокуратор Иудеи. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2.
Прокаженные. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2.
В приемном покое. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Геологи. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Медведи. Впервые: Сельская молодежь, 1987, № 7.
Ожерелье княгини Гагариной. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2.
Иван Федорович. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2.
Никишов Иван Федорович – начальник «Дальстроя» в 1939 – 1948 гг.
Демидов Георгий Георгиевич (1908 – 1987) – физик, репрессирован в 1938 г., в золотых забоях Колымы работал 10 лет. Вместе с Шаламовым находился в больнице для заключенных в поселке Дебин.
Гридасова Александра Романовна – жена И. Ф. Никишова. Козин Вадим (1903 – 1994) – певец.
Варпаховский Леонид Викторович (1908 – 1976) – театральный режиссер.
Академик. Впервые: Кодры, 1988, № 4. Алмазная карта. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Необращенный. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Лучшая похвала. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2.
Потомок декабриста. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2.
Комбеды. Впервые: Горизонт, 1988, № 7. Магия. Впервые: Кодры, 1988, № 4. Лида. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2. Аневризма аорты. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2.
Кусок мяса. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Мой процесс. Впервые: На Севере Дальнем, 1988, № 2. Федоров – старший оперуполномоченный НКВД. Драбкин Авель – начальник управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛ).
Кривицкий Ефим Борисович, Заславский Илья Петрович фигурируют как свидетели в деле В. Шаламова, которое вел старший оперуполномоченный Федоров в мае 1943 г. По словам свидетелей, Шаламов «высказывал махровые контрреволюционные измышления по адресу руководителей ВКП(б) и Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами Советского Союза... высказывал клеветнические измышления о политике Советской власти в области развития русской культуры» (дело № 9646). Эсперанто. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Спецзаказ. Впервые: Левый берег М., Современник, 1989.
Последний бой майора Пугачева. Впервые: Новый мир, 1988, № 6.
Начальник больницы. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Доктор Михаил Львович – начальник Центральной больницы для заключенных в поселке Дебин.
Букинист. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
По лендлизу. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Сентенция. Впервые: Новый мир, 1988, № 6.
АРТИСТ ЛОПАТЫ
Припадок. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Надгробное слово. Впервые: Новый мир, 1988, № 6.
Как это началось. Впервые: Дружба народов, 1988, № 5.
Почерк. Впервые: Знамя, 1989, № 6.
Утка. Впервые: Книжное обозрение, 1988, 25 ноября, № 47.
Бизнесмен. Впервые: Левый берег. М., Современник. 1989
Калигула. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Артист лопаты. Впервые: Советский воин, 1988, № 8.
РУР. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Богданов. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Инженер Киселев. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Любовь капитана Толли. Впервые: Семья и школа, 1989, № 5.
Крест. Впервые: Аврора, 1987, № 7.
В основе рассказа – события жизни родителей В. Шаламова, Тихона Николаевича (1868 – 1933) и Надежды Александровны (1870 – 1934).
Курсы. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Первый чекист. Впервые: Новый мир, 1988, № 6.
Вейсманист. Впервые: Литературная Россия, 1988, 5 авг., № 31.
У майский Яков Михайлович умер в 1951 г.
В больницу. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Июнь. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Май. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
В бане. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Ключ Алмазный. Впервые-Левый берег. М., Современник, 1989.
Зеленый прокурор. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989
Первый зуб. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Эхо в горах. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989.
Антонов Александр Степанович (1888 – 1922) – руководитель восстания крестьян в Тамбовской и частично Воронежской губерниях
Берды Онже. Впервые: Родина, 1989, № 2
Протезы Впервые: Родина, 1989, № 2.
Погоня за паровозным дымом. Впервые: Левый берег. М., Современник, 1989
Поезд. Впервые: Новый мир, 1988, № 6.
Шаламов В. Т.
Ш 18 Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1. КОЛЫМСКИЕ РАССКАЗЫ: Колымские рассказы; Левый берег; Артист лопаты/Сост. подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. – М.: Худож. лит., 1998 – 620 с.
ISBN 5-280-03161-5 (Т. 1)
ISBN 5-280-03162-3
В первый том Собрания сочинений Варлама Тихоновича Шаламова (1907 – 1982) вошли рассказы из трех сборников «Колымские рассказы», «Левый берег» и «Артист лопаты»
ББК 84(2Рос = Рус)6
ВАРЛАМ ТИХОНОВИЧ ШАЛАМОВ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ ТОМ I
Редакторы Н. Новикова, Б. Иванова
Художественный редактор А. Максимов Технический редактор Л. Синицына Корректор И. Лебедева
Изд лиц № ОЮ153 от 140297
Сдано в набор 1608 96 Подписано в печать 13 01 97 Формат 84х 108/за Бумага офсетная Гарнитура «Тайме» Печать офсетная Уел печ л 32,76+ 1вкл =32,81 Уел кр-отт 32,81 Уч-изд л 37,49+ 1 вкл =37,51 Тираж 10000 экз «С» – 312 Заказ 656
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Художественная литература» 107882, ГСП, Москва, Б 78, Ново-Басманная, 19
Отпечатано в ОАО «Можайский полиграфический комбинат» 143200 Можайск, ул Мира, 93
1 Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей
2 Ф. П. Гааз умер в 1853 г.