ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА УОЛТОНА
26 августа, 17..
Ты прочла эту странную и страшную повесть, Маргарет; и я уверен, что
кровь стыла у тебя в жилах от ужаса, который ощущаю и я. Иногда внезапный
приступ душевной муки прерывал его рассказ; порой он с трудом, прерывающимся
голосом произносил свои полные отчаянии слова. Его прекрасные глаза то
загорались негодованием, то туманились печалью и угасали в беспредельной
тоске. Иногда он овладевал собой и своим голосом и рассказывал самые
страшные вещи совершенно спокойным тоном; но порой что-то прорывалось,
подобно лаве вулкана, и с лицом, искаженным яростью, он выкрикивая проклятия
своему мучителю.
Его рассказ вполне связен и производит правдоподобное впечатление; и
все же признаюсь тебе, что письма Феликса и Сафии, которые он мне показал, и
само чудовище, мельком увиденное нами с корабля, больше убедили меня в
истинности его рассказа, чем самые серьезные его заверения. Итак, чудовище
действительно существует! Я не могу в этом сомневаться, но не перестаю
дивиться. Иногда я пытался выведать у Франкенштейна подробности создания его
детища; но тут он становился непроницаем.
- Вы сошли с ума, мой друг, - говорил он. - Знаете, куда может
привести вас ваше праздное любопытство? Неужели вы тоже хотите создать себе
и всему миру дьявольски злобного врага? Молчите и слушайте повесть о моих
бедствиях; не старайтесь накликать их на себя.
Франкенштейн обнаружил, что я записываю его рассказ; он пожелал
посмотреть мои записи и во многих местах сделал поправки в добавления; более
всего там, где пересказаны его разговоры с его врагом. "Раз уже вы
записываете мою историю, - сказал он, - я не хотел бы, чтобы она дошла до
потомков в искаженном виде".
Целую неделю слушал я его повесть, самую странную, какую могло создать
человеческое воображение. Завороженный в рассказом моего гостя, и обаянием
его личности, я жадно впивал каждое его слово. Мне хотелось бы утешить его;
но как могу я обещать радости жизни тому, кто безмерно несчастен и лишился
всех надежд? Нет! Единственную радость, какую он еще способен вкусить, он
ощутит, когда его сломленный дух найдет покой в смерти. Правда, он и сейчас
имеет одно утешение, порожденное одиночеством и болезненным бредом: когда он
в забытьи видит своих близких и в общении с ними находит облегчение своих
страданий или новые силы для мести, ему кажется, что это не плод его
воображения, но что они действительно являются к нему из иного мира. Эта
вера придает его грезам серьезность и делает их для меня почти столь же
значительными я интересными, как сама правда.
Впрочем, история его жизни и его несчастий не является единственной
темой наших бесед. Он весьма начитан и во всех общих вопросах обнаруживает
огромные познания и большую остроту суждений. Он умеет говорить убедительно
и трогательно; нельзя слушать без слез, когда он рассказывает о волнующем
событии или хочет вызвать ваше сочувствие. Как великолепен он, вероятно, был
в дни своего расцвета, если даже сейчас, на пороге смерти, он так благороден
и величав!.. По-видимому, он сознает свою прежнюю силу и глубину своего
падения.
"В молодости, - сказал он однажды, - я чувствовал себя созданным для
великих дел. Я умею глубоко чувствовать, но одновременно наделен трезвым
умом, необходимым для больших свершений. Сознание того, как много мне дано,
поддерживало меня, когда другой впал бы в уныние; ибо я считал преступным
растрачивать на бесплодную печаль талант, который может служить людям.
Размышляя над тем, что мне удалось свершить - как-никак создать разумное
живое существо, - я не мог не сознавать своего превосходства над обычными
людьми. Но эта мысль, окрылявшая меня в начале моего пути, теперь заставляет
меня еще ниже опускать голову. Все мои стремления и надежды кончились
крахом; подобно архангелу, возжаждавшему высшей власти, я прикован цепями в
вечном аду. Я был наделен одновременно и живым воображением, и острым,
упорным аналитическим умом; сочетание этих качеств позволило мне задумать и
осуществить создание человеческого существа. Я и сейчас не могу без волнения
вспомнить, как я мечтал, пока работал. Я мысленно ступал по облакам, ликовал
в сознании своего могущества, весь горел при мысли о благодетельных
последствиях моего открытия. Я с детства любил мечтать о высоком и был полон
благородного честолюбия - а теперь, какое страшное падение! О друг мой,
если бы вы знали меня таким, каким я был когда-то, вы не узнали бы меня в
моем нынешнем жалком состоянии. Уныние было мне почти неведомо; казалось,
все вело меня к великой цели, пока я не пал, чтобы уже никогда более не
подняться".
Неужели мне суждено потерять этого замечательного человека? Я жаждал
иметь друга - такого, который полюбил бы меня и разделил мои стремления. И
-- о чудо! - я нашел его в здешних морях; но боюсь, что нашел лишь для
того; чтобы оценить по достоинству и тут же вновь потерять. Я пытаюсь
примирить его с жизнью, но он отвергает всякую мысль об этом.
- Спасибо вам, Уолтон, - говорит он, --за доброту к несчастному; но,
обещая мне новые привязанности, неужели вы думаете, что они заменят мне мои
утраты? Кто может стать для меня тем, чем был Клерваль? Какая женщина может
стать второй Элизабет? Друзья детства, даже когда они не пленяют вас
исключительными достоинствами, имеют над нашей душой власть, какая редко
достается друзьям позднейших лет. Им известны лишь детские склонности,
которые могут впоследствии изменяться, но никогда не исчезают совершенно;
они могут верно судить о наших поступках, потому что лучше знают наши
истинные побуждения. Брат или сестра неспособны заподозрить вас во лжи или
измене, разве только вы рано обнаружили к ним склонность; тогда как друг,
даже очень к вам привязанный, может иногда невольно возбудить подозрения. А
у меня были друзья, любимые не только по привычке, но и за их достоинства;
где бы я ни был, мне всюду слышатся ласковые слова Элизабет и голос
Клерваля. Их уже нет; и я оказался в таком одиночестве, что лишь одно
чувство еще дает мне силу жить. Будь я занят важными открытиями, обещающими
много пользы людям, я хотел бы жить ради их завершения. Но это мне не
суждено; я должен выследить и уничтожить создание, которому я дал жизнь;
тогда моя земная миссия будет выполнена и я могу умереть.
2 сентября
Любимая сестра, это письмо я пишу тебе, находясь среди опасностей и в
полном неведении насчет того, суждено ли мне увидеть милую Англию и еще
более милых сердцу людей, живущих там. Меня окружают непроходимые
нагромождения льда, ежеминутно грозящие раздавить мое судно. Смельчаки,
которых я выбрал себе в спутники, смотрят на меня с надеждой, но что я могу
сделать? Положение наше ужасно, но мужество и надежда не покидают меня.
Страшно, конечно, подумать, что я подверг опасности стольких людей. Если мы
погибнем, виною будет моя безрассудная затея,
А что будешь думать ты, Маргарет? Ты не узнаешь о моей гибели и будешь
нетерпеливо ждать моего возвращения. Пройдут годы, и у тебя будут приступы
отчаяния, но надежда все еще будет тебя дразнить. О милая сестра,
мучительная гибель твоих надежд страшит меня более собственной смерти. И все
же у тебя есть муж и прелестные дети; ты можешь быть счастлива; да пошлет
тебе небо благословение и счастье!
Мой бедный гость смотрит на меня с глубоким сочувствием. Он пытается
вселить в меня надежду и говорит так, словно считает жизнь ценным даром. Он
напоминает мне, как часто мореплаватели встречают в здешних широтах подобные
препятствия; и я помимо своей воли начинаю верить в счастливый исход. Даже
матросы ощущают силу его красноречия; когда он говорит, они забывают об
отчаянии; он подымает их дух; слыша его голос, они начинают верить, что
огромные ледяные горы - не более чем холмики, насыпанные кротами, пустячные
препятствия, которые исчезнут перед решимостью человека. Но этот подъем
длится у них недолго; каждый день задержки наполняет их страхом, и я начинаю
бояться, как бы отчаяние не довело их до мятежа.
5 сентября
Сейчас разыгралась такая интересная сцена, что я не могу не записать
ее, хотя эти записки едва ли когда-нибудь попадут к тебе.
Мы все еще окружены льдами, и нам все еще грозит опасность быть
раздавленными. Холод усиливается, и многие из моих несчастных спутников уже
нашли смерть в здешних суровых краях. Франкенштейн слабеет день ото дня; в
его глазах еще горит лихорадочный огонь; но он до крайности истощен, и когда
ему приходится сделать какое-нибудь усилие, он тотчас же снова погружается в
забытье, весьма похожее на смертный сон.
Как я писал в моем прошлом письме, я опасался мятежа. Нынче утром,
когда я смотрел на изможденное лицо моего друга - глаза его были
полузакрыты, и все тело расслаблено, - несколько матросов попросило
дозволения войти в каюту. Они вошли, и их вожак обратился ко мне. Он заявил,
что он и его спутники - депутация от всего экипажа с просьбой ко мне, в
которой я, по справедливости, не могу отказать. Мы затерты во льдах и, быть
может, вообще из них не выберемся; но они опасаются, что, если во льду и
откроется проход, я буду настолько безрассуден, что пойду дальше и поведу их
к новым опасностям, даже когда им удастся счастливо избегнуть нынешней.
Поэтому они настаивают, чтобы я торжественно обязался идти к югу, как только
судно освободится из льдов.
Это взволновало меня. Я еще не отчаялся достичь цели и не думал о
возвращении, если б нам удалось высвободиться. Но мог ли я, по
справедливости, отказать им в их просьбе? Я колебался; и тут Франкенштейн,
сперва молчавший и казавшийся настолько слабым, что едва ли даже слушал нас,
встрепенулся; глаза его сверкнули, а щеки зарумянились от кратковременного
прилива сил. Обратись к матросам, он сказал: "Чего вы хотите? Чего вы
требуете от вашего капитана? Неужели вас так легко отвратить от цели? Разве
вы не называли эту экспедицию славной? А почему славной? Не потому, что путь
ее обещал быть тихим и безбурным, как в южных морях, а именно потому, что он
полон опасностей и страхов; потому что тут на каждом шагу вы должны
испытывать свою стойкость и проявлять мужество; потому что здесь вас
подстерегают опасности и смерть, а вы должны глядеть им в лицо и побеждать
их. Вот почему это - славное и почетное предприятие. Вам предстояло
завоевать славу благодетелей людского рода, ваши имена повторяли бы с
благоговением, как имена смельчаков, ее убоявшихся смерти ряди чести и
пользы человечества. А вы, при первых признаках опасности, при первом же
суровом испытании для вашего мужества, отступаете и готовы прослыть за
людей, у которых не хватило духу выносить стужу в опасности, - бедняги
замерзли и захотели домой, к теплым очагам. К чему были тогда все сборы, к
чему было забираться так далеко и подводить своего капитана? - проще было
сразу признать себя трусами. Вам нужна твердость настоящих мужчин и даже
больше того: стойкость и неколебимость утесов. Этот лед не так прочен, как
могут быть ваши сердца, он тает; он не устоит перед вами, если вы так
решите. Не возвращайтесь к вашим близким с клеймом позора. Возвращайтесь как
герои, которые сражались и победили и не привыкли поворачиваться к врагу
спиной".
Его голос выразительно подчеркивал все высказываемые им чувства; глаза
сверкали мужеством и благородством; не удивительно, что мои люди были
взволнованы. Они переглядывались и ничего не отвечали. Тогда заговорил я, я
велел им разойтись и подумать над сказанным; я обещал, что не поведу их
дальше на север, если они этому решительно воспротивятся; но выразил
надежду, что вместе с размышлением к ним вернется мужество.
Они разошлись, а я обернулся к моему другу; но он крайне ослабел и
казался почти безжизненным.
Чем все это кончится, не знаю; я бы, кажется, охотнее умер, чем
вернулся так бесславно, не выполнив своей задачи. Боюсь, однако, что именно
это мне суждено; не побуждаемые жаждой славы и чести, люди ни за что не
станут добровольно терпеть наши нынешние лишения.
7 сентября
Жребий брошен; я дал согласие вернуться, если мы не погибнем. Итак, мои
надежды погублены малодушием и нерешительностью; я возвращаюсь
разочарованный, ничего не узнав. Чтобы терпеливо снести подобную
несправедливость, надо больше философской мудрости, чем ее имеется у меня.
12 сентября
Все кончено; я возвращаюсь в Англию. Я потерял надежду прославиться и
принести пользу людям, - потерял я и друга. Но постараюсь подробно
рассказать тебе об этих горьких минутах, милая сестра; и раз волны несут
меня к Англии и к тебе, я не буду отчаиваться.
Девятого сентября лед пришел в движение; ледяные острова начали
раскалываться, и грохот, подобный грому, был слышен издалека. Нам грозила
большая опасность; но так как мы могли лишь пассивно выжидать событий, мое
внимание было обращено прежде всего на моего несчастного гостя, которому
стало настолько хуже, что он уже не вставал с постели. Лед позади нас
трещал; его с силой гнало к северу; подул западный ветер, и 11-го числа
проход на юг полностью освободился ото льда. Когда матросы увидели это и
узнали о предстоящем возвращении на родину, они испустили крик радости; они
кричали громко и долго. Франкенштейн очнулся от забытья и спросил о причине
шума. "Они радуются, - сказал я, - потому что скоро вернутся в Англию". -"Итак, вы действительно решили вернуться?""Увы, да; я не могу противиться их
требованиям. Не могу вести их, против их воли, в это опасное плавание и
вынужден вернуться". - "Что ж, возвращайтесь; а я не вернусь. Вы можете
отказаться от своей задачи. Моя поручена мне небесами; и я отказываться не
смею. Я слаб, но духи, помогающие мне в моем отмщении, придадут мне
достаточно сил".
С этими словами он попытался подняться с постели, но это было ему не по
силам; он опрокинулся навзничь и потерял сознание.
Прошло много времени, прежде чем он очнулся; и мне не раз казалось, что
жизнь уже отлетела от него. Наконец он открыл глаза; он дышал с трудом и не
мог говорить. Врач дал ему успокоительное питье и велел его не тревожить.
Мне он при этом сообщил, что часы моего друга сочтены.
Итак, приговор был произнесен, и мне оставалось лишь горевать и ждать.
Я сидел у его постели; глаза его были закрыты; казалось, что он спит; но
скоро он слабым голосом окликнул меня и, попросив придвинуться ближе,
сказал: "Увы! силы, на которые я надеялся, иссякли. Я чувствую, что умираю;
а он, мой враг и преследователь, вероятно, жив. Не думайте, Уолтон, что в
свои последние минуты я все еще ощущаю ту ненависть и жажду мести, которые
однажды высказал; я лишь чувствую, что вправе желать смерти моего
противника. В эти дни я много думал над своими прошлыми поступками - и не
могу их осуждать.
Увлекшись своей идеей, я создал разумное существо и был обязан,
насколько то было в моих силах, обеспечить его счастье в благополучие. Это
был мой долг; но у меня был и другой долг, еще выше. Долг в отношении моих
собратьев-людей стоял на первом месте, ибо здесь шла речь о счастье или
несчастье многих. Руководясь этим долгом, я отказался - и считаю, что
правильно, - создать подругу для моего первого творения. Он проявил
невиданную злобность и эгоизм; он убил моих близких; он уничтожил людей,
тонко чувствующих, счастливых и мудрых. Я не знаю, где предел его
мстительности. Он несчастен; но чтобы он не мог делать несчастными других,
он должен умереть. Его уничтожение стало моей задачей, но я не сумел ее
выполнить. Когда мной руководила злоба и личная месть, я просил вас
завершить мое неоконченное дело; и я возобновляю эту просьбу сейчас, когда
меня побуждают к этому разум и добродетель.
Но я не мог? просить вас ради этой задачи отречься от родины и друзей;
сейчас, когда вы возвращаетесь в Англию, мало вероятно, чтобы вы с ним
встретились. Я предоставляю вам самому решить, что вы сочтете своим долгом;
мой ум и способность суждения уже отуманены близостью смерти. Я не смею
просить вас делать то, что мне кажется правильным, ибо мною все еще, быть
может, руководят страсти.
Меня тревожит, что он жив и будет творить зло; если б не это, то
нынешний час, когда я жду успокоения, был бы единственным счастливым часом
за последние годы моей жизни. Тени дорогих мертвых уже видятся мне, и я
спешу к ним.Прощайте, Уолтон! Ищите счастья в покое и бойтесь честолюбия;
бойтесь даже невинного, по видимости, стремления отличиться в научных
открытиях. Впрочем, к чему я говорю это? Сам я потерпел неудачу, но другой,
быть может, будет счастливее".
Голос его постепенно слабел; наконец, утомленный усилиями, он умолкнул.
Спустя полчаса он снова попытался заговорить, но уже не смог; он слабо пожал
мне руку, и глаза его навеки сомкнулись, а кроткая улыбка исчезла с его
лица.
Маргарет, что мне сказать о безвременной гибели этого великого духа?
Как передать тебе всю глубину моей скорби? Все, что я мог бы сказать, будет
слабо и недостаточно. Я плачу; душа моя омрачена тяжелой потерей. Но наш
путь лежит к берегом Англии, и там я надеюсь найти утешение.
Но меня прерывают. Что могут означать эти звуки? Сейчас полночь; дует
свежий ветер, и вахтенных на палубе не слышно. Вот опять; мне слышится
словно человеческий голос, но более хриплый; он доносится из каюты, где еще
лежит тело Франкенштейна. Надо пойти и посмотреть, в чем дело. Спокойной
ночи, милая сестра.
Великий Боже! Что за сцена сейчас разыгралась! Я все еще ошеломлен ею.
Едва ли я сумею рассказать о ней во всех подробностях; однако моя повесть
была бы неполной без этой последней, незабываемой сцены.
Я вошел в каюту, где лежали останки моего благородного и несчастного
друга. Над ним склонилось какое-то существо, которое не опишешь словами:
гигантского роста, но уродливо непропорциональное и неуклюжее. Его лицо,
склоненное над гробом, было скрыто прядями длинных волос; видна была лишь
огромная рука, цветом и видом напоминавшая тело мумии. Заслышав мои шаги,
чудовище оборвало свои горестные причитания и метнулось к окну. Никогда я не
видел ничего ужаснее этого лица, его отталкивающего уродства. Я невольно
закрыл глаза и напомнил себе, что у меня есть долг в отношении убийцы. Я
приказал ему остановиться.
Он остановился, глядя на меня с удивлением; но тут же, снова
обернувшись к безжизненному телу своего создателя, казалось, позабыл обо
мне, весь охваченный каким-то исступлением.
- Вот еще одна моя жертва!-- воскликнул он. - Этим завершается цепь
моих злодеяний. О Франкенштейн! Благородный подвижник! Тщетно было бы мне
сейчас молить у тебя прощения! Мне, который привел тебя к гибели, погубив
всех, кто был тебе дорог. Увы! Он мертв, он мне не ответит.
Тут его голос прервался; первым моим побуждением было выполнить
предсмертное желание моего друга и уничтожить его противника; но я
колебался, движимый смешанными чувствами любопытства и сострадания. Я
приблизился к чудовищу, не смея, однако, еще раз поднять на него глаза, -такой ужас вызывала его нечеловеческая уродливость. Я попробовал заговорить,
но слова замерли у меня на устах. А демон все твердил бессвязные и безумные
укоры самому себе. Наконец, когда его страстные выкрики на мгновение
смолкли, я решился заговорить.
- Твое раскаяние бесполезно,-- сказал я. - Если бы ты слушался голоса
совести и чувствовал ее укоры, прежде чем простирать свою адскую месть до
этой последней черты, Франкенштейн был бы сейчас жив.
- А ты думаешь, - отозвался демон, - что я и тогда не чувствовал мук
и раскаяния? Даже он, - продолжал он, указывая на тело, - не испытал,
умирая, и одной десятитысячной доли тех терзаний, какие ощущал я, пока вел
его к гибели. Себялюбивый инстинкт толкал меня все дальше, а сердце было
отравлено сознанием вины. Ты думаешь, что стоны Клерваля звучали для меня
музыкой? Мое сердце было создано, чтобы отзываться на любовь и ласку; а
когда несчастья вынудили его к ненависти и злу, это насильственное
превращение стоило ему таких мук, каких ты не можешь даже вообразить.
После убийства Клерваля я возвратился в Швейцарию разбитый и
подавленный. Я жалел, мучительно жалел Франкенштейна, а себя ненавидел. Но
когда я узнал, что он, создавший и меня самого, и мои невыразимые муки,
лелеет мечту о счастье; что, ввергнув меня в отчаяние, он ищет для себя
радости именно в тех чувствах и страстях, которые мне навсегда недоступны,
-- когда я узнал это, бессильная зависть и горькое негодование наполнили
меня ненасытной жаждой мести. Я вспомнил свою угрозу и решил привести ее в
исполнение. Я знал, что готовлю себе нестерпимые муки; я был всецело во
власти побуждения, ненавистного мне самому, но неодолимого. И все же, когда
она умерла!.. Нет, я не могу даже сказать, что я страдал. Я отбросил всякое
чувство, подавил всякую боль и достиг предела холодного отчаяния. С той поры
зло стало моим благом. Зайдя так далеко, я не имел уже выбора и вынужден был
следовать по избранному мной пути. Завершение моих дьявольских замыслов
сделалось для меня неутолимой страстью. Теперь круг замкнулся, и вот
последняя из моих жертв!
Я был сперва взволнован этими полными отчаяния словами; но, вспомнив,
что говорил Франкенштейн о его красноречии и умения убеждать, и взглянув еще
раз на безжизненное тело моего друга, я снова загорелся негодованием.
- Негодяй! - сказал я.-- Что же ты пришел хныкать над бедами, которые
сам же принес? Ты бросал зажженный факел в здание, а когда оно сгорело,
садишься на развалины и сокрушаешься о нем. Лицемерный дьявол! Если бы тот,
о ком ты скорбишь, был жив, он снова стал бы предметом твоей адской мести и
снова пал бы ее жертвой. В тебе говорит не жалость; ты жалеешь только о том,
что жертва уже недосягаема для твоей злобы.
- О нет, это не так, совсем не так,-- прервал меня демон. - И,
однако, таково, как видно, впечатление, которое производят мои поступки. Но
я не ищу сострадания. Никогда и ни в ком мне не найти сочувствия. Когда я
впервые стал искать его, то ради того, чтобы разделить с другими любовь к
добродетели, чувства любви и преданности, переполнявшие все мое существо.
Теперь, когда добро стало для меня призраком, когда любовь и счастье
обернулись ненавистью и горьким отчаянием, к чему мне искать сочувствия? Мнесуждено страдать в одиночестве, покуда я жив; а когда умру, все будут клясть
самую память обо мне. Когда-то я тешил себя мечтами о добродетели, о славе и
счастье. Когда-то я тщетно надеялся встретить людей, которые простят мне мой
внешний вид и полюбят за те добрые чувства, какие я проявлял. Я лелеял
высокие помыслы о чести и самоотверженности. Теперь преступления низвели
меня ниже худшего из зверей. Нет на свете вины, нет злобы, нет мук, которые
могли бы сравниться с моими. Вспоминая страшный список моих злодеяний, я не
могу поверить, что я - то самое существо, которое так восторженно
поклонялось Красоте и Добру. Однако это так; падший ангел становится злобным
дьяволом. Но даже враг Бога и людей в своем падении имел друзей и спутников,
и только я одинок.
Ты, называющий себя другом Франкенштейна, вероятно, знаешь о моих
злодеяниях и моих несчастьях. Но как бы подробно он ни рассказал тебе о них,
он не мог передать ужаса тех часов, - нет, не часов, а целых месяцев, когда
меня сжигала неутоленная страсть. Я разрушал его жизнь, но не находил в этом
удовлетворения. Желания по-прежнему томили меня; я попрежнему жаждал любви и
дружбы, а меня все так же отталкивали. Разве это справедливо? Почему меня
считают единственным виновным, между тем как передо мною виновен весь род
людской? Почему вы не осуждаете Феликса, с презрением прогнавшего друга от
своих дверей? Почему не возмущаетесь крестьянином, который бросился убивать
спасителя своего ребенка? О нет, их вы считаете добродетельными и
безупречными! И только меня, одинокого и несчастного, называют чудовищем,
гонят, бьют и топчут. Еще и сейчас кровь моя кипит при воспоминании о
перенесенных мною обидах.
Но я негодяй - это правда! Я убил столько прелестных и беззащитных
существ; я душил невинных во время сна; я душил тех, кто никогда не причинял
вреда ни мне, ни кому-либо другому. Я обрек на страдания своего создателя -подлинный образец всего, что в человеке достойно любви и восхищения; я
преследовал его, пока не довел до гибели. Вот он лежит, безжизненный и
холодный. Ты ненавидишь меня; но твоя ненависть - ничто по сравнению с той,
которую я сам к себе чувствую. Я гляжу на руки, совершившие это злодейство,
думаю о сердце, где зародился подобный замысел, и жажду минуты, когда не
буду больше видеть этих рук, не буду больше терзаться воспоминаниями и
угрызениями совести.
Не опасайся, что я еще кому-либо причиню зло. Мое дело почти закончено.
Для завершения всего, что мне суждено на земле, не нужна ни твоя, ни еще
чья-либо смерть - а только моя собственная. Не думай, что я стану медлить с
принесением этой жертвы. Я покину твой корабль на том же ледяном плоту,
который доставил меня сюда, и отправлюсь дальше на север; там я воздвигну
себе погребальный костер и превращу в пепел свое злополучное тело, чтобы мои
останки не послужили для какого-нибудь любопытного ключом к запретной тайне
и он не вздумал создать другого, подобного мне. Я умру. Я больше не буду
ощущать тоски, которая сейчас снедает меня, не стану больше терзаться
желаниями, которые не могу ни утолить, ни подавить. Тот, кто вдохнул в меня
жизнь, уже мертв, а когда и меня не станет, исчезнет скоро самая память о
нас обоих. Я уже не увижу солнца и звезд, не почувствую на своих щеках
дыхания ветра. Для меня исчезнет и свет, и все ощущения и в этом небытии я
должен найти свое счастье. Несколько лет тому назад, когда мне впервые
предстали образы этого мира, когда я ощутил ласковое тепло лета, услышал шум
листвы и пение птиц, мысль о смерти вызвала бы у меня слезы; а сейчас это
моя единственная отрада. Оскверненный злодейством, терзаемый укорами
совести, где я найду покой, если не в смерти?
Прощай! Покидая тебя, я расстаюсь с последним, которого увидят эти
глаза. Прощай, Франкенштейн! Если б ты еще жил и желал мне отомстить, тебе
лучше было бы обречь меня жить, чем предать уничтожению. Но все было иначе;
ты стремился уничтожить меня, чтобы я не творил зла; и если, по каким-либо
неведомым мне законам, мысль и чувства в тебе не угасли, ты не мог бы
пожелать мне более жестоких мук, чем те, что я ощущаю. Как ни был ты
несчастен, мои страдания были еще сильней; ибо жало раскаяния не перестанет
растравлять мои раны, пока их навек не закроет смерть.
Но скоро, скоро я умру и уже ничего не буду чувствовать. Жгучие муки
скоро угаснут во мне. Я гордо взойду на свой погребальный костер и с
ликованием отдамся жадному пламени. Потом костер погаснет; и ветер развеет
мой пепел над водными просторами. Мой дух уснет спокойно; а если будет
мыслить, то это, конечно, будут совсем иные мысли. Прощай!
С этими словами он выпрыгнул из окна каюты на ледяной плот, причаленный
вплотную к нашему кораблю. Скоро волны унесли его, и он исчез в темной дали.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
"Франкенштейн" - выдающийся памятник мировой литературы. Факт, бывший
аксиомой еще лет двадцать назад, в наши дни вдруг обрел статус теоремы,
которую надо доказывать и доказывать. На той, по крайней мере, территории,
на которой выпало жить и думать нам, то есть в России.
Это обстоятельство от начала до конца противоестественно. И от начала
до конца продиктовано сиюминутными причинами. Они потеряют свою ценность и
кажущийся глубокий смысл очень скоро. Но пока родная наша страна - безликая
территория, люди живущие в ней - народонаселение, а несомненные культурные
ценности - сомнительны, и потому невольно приходится иметь в виду весь этот
абсурд, когда пытаешься что-то сделать или сказать.
И там не менее, тем не менее... "Франкенштейн"выдающийся памятник
мировой литературы. Без знания этого романа невозможно составить полное и
объективное представление об извилистых путях, которыми движется
человечество в пустоте и холоде Космоса. Идеи, положенные в основу
"Франкенштейна", странным образом созвучны не только тем далеким дням, когда
роман писался, не только нашим и будущим после нас дням, но и дням,
предшествовавшим его появлению на свет.
В этом произведении запечатлена вечная трагедия несовместимости живого
и трепетного дыхания жизни и искусственных (пусть и искусных!) подделок под
нее.
КТО ТАКАЯ МЭРИ ШЕЛЛИ
Создательнице литературного произведения "Франкенштейн" и образа
Франкенштейна, вот уже почти двести лет являющегося своеобразным символом,
было девятнадцать лет. Она родилась в семье известных английских писателей
конца ХVIII века Уильяма Годвина и Мэри Уолстонкрафт, бывших в свое время
"властителями дум" английского общества. Среди учеников Уильяма Годвина
числились выдающиеся поэты У. Вордсворт и С. Кольридж, что о многом говорит.
Мэри Уолстонкрафт прославилась пропагандой женского равноправия. Она умерла
через несколько дней после рождения дочери, навсегда оставшись для той
предметом поклонения. Так же, как и отец, написавший в 1793 году, за четыре
года до рождения Мэри, "Исследование о политической справедливости",
оказавшее огромное влияние на многих культурных людей его эпохи.
"Нет ничего удивительного в том, что я, дочь родителей, занимающих
видное место в литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве, -отмечала позднее М. Шелли. - Я марала бумагу еще в детские годы, и любимым
моим развлечением было "писать разные истории".
Ее детство прошло в сельской местности, в Шотландии. Уильям Годвин
женился во второй раз. Ему приходилось заниматься унизительной и
изматывающей литературной поденщиной, чтобы прокормить многочисленную семью:
Мэри, ее старшую сестру Фанни (внебрачную дочь Мэри Уолстонкрафт), сына и
дочь второй миссис Годвин от первого брака, малолетнего Уильяма - плод его
любви со второй миссис Годвин.
Он в то время уже не походил на "властителя дум". Многие старые друзья
отвернулись от него. Зато появились новые. В их числе юный наследник
баронетского титула и изрядного состояния Перси Биши Шелли, которому вскоре,
наряду с Байроном, суждено было занять одно из первых мест в английской
поэзии.
Роман между Шелли и шестнадцатилетней Мэри был бурным и изобиловал теми
переживаниями и приключениями, что свойствены романтичному началу XIX века и
что кажутся в наши дни неестественными и нарочитыми.
Свидания, назначавшиеся у могилы Мэри Уолстонкрафт. Побег из отцовского
дома вместе с Клер Клермонт, дочерью второй миссис Годвин. Преследования
Хэрриет Вестбрук, жены Шелли, дочки трактирщика, на которой тот женился
совсем юным.
Они не только "писали разные истории", но и жизнью своей иллюстрировали
правдоподобие этих историй, сколь ни невероятными казались бы те
постороннему глазу. Поэзия и трагедия в равной степени отмечали их реальную
жизнь - продолжение выдуманной.
Отравилась Фанни. Утопилась Хэрриет. Шелли лишили отцовских прав на его
с Хэрриет детей. Стала любовницей Байрона и родила от него дочь Клер
Клермонт.
И на этом фоне совсем другая жизнь!
Байрон пишет "Чайльд Гарольда". Шелли создает несколько поэм. Его юная
жена тоже пробует себя в литературе.
Обыденность изо всех сил старается сделать из них "обычных" людей, но
они успешно рвут ее путы, равняя свои дела и мысли по звездам.
КАК ПОЯВИЛСЯ "ФРАНКЕНШТЕЙН"
Летом 1816 года Шелли приехали в Швейцарию. Их соседом оказался Байрон.
Из-за "дождливой и ненастной погоды, стоявшей почти все лето, они вынуждены
были большую часть времени проводить дома. Чтобы развлечься, Байрон
предложил, чтобы каждый из них - Шелли, Мэри, сам Байрон и его лечащий врач
Полидори - сочинил какую-нибудь страшную историю. Кроме Мэри, никто из них
условий игры не выполнил. Впрочем, и у Мэри поначалу ничего не получилось. А
как выкристаллизовалась у нее счастливая идея "Франкенштейна" она рассказала
пятнадцать лет спустя, готовя книгу для серии "Образцовые романы":
"Лорд Байрон и Шелли часто и подолгу беседовали, а я была их
прилежным,-- но почти безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали различные
философские вопросы, в том числе секрет зарождения жизни и возможность
когда-нибудь открыть его и воспроизвести "..." Пока они беседовали, подошла
ночь; было уже за полночь, когда мы отправились на покой. Положив голову на
подушки, я не заснула, но и не просто задумалась. Воображение властно
завладело мной, наделяя являвшиеся мне картины яркостью, какой не обладают
обычные сны. Глаза мои были закрыты, но я каким-то внутренним взором
необычайно ясно увидала бледного адепта тайных наук, склонившегося над
созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва
лежало недвижно, а потом, повинуясь некоей силе, подало признаки жизни и
неуклюже задвигалось. "..." Я не сразу прогнала ужасное наваждение; оно еще
длилось. И я заставила себя думать о другом. Я обратилась мыслями к моему
страшному рассказу - к злополучному рассказу, который так долго не
получался!
О, если б я могла сочинить его так, чтобы заставить и читателя пережать
тот же страх, какой пережила я в ту ночь!
И тут меня озарила, мысль, быстрая как свет и столь же радостная:
"Придумала! То, что напугало меня, напугает и других; достаточно описать
призрак, явившийся ночью к моей постели".
Она этот призрак успешно описала. Да так ярко и впечатляюще, что с 1818
года, когда "Франкенштейн*' был впервые опубликован, человечество поражается
ему.
* * *
Мэри Шелли прожила долгую и не очень счастливую жизнь. Умерла она в
1851 году. Написав до "Франкенштейна" несколько произведений, она и после
него продолжала заниматься литературным трудом, опубликовав в 1826 году еще
один фантастический роман - "Последний человек". Однако только
"Франкенштейну" суждено было стать явлением мировой культуры. Почему? В чем
секрет?
Однозначных и легких ответов нет. Каждая эпоха по-своему отвечает на
эти вопросы. Более того, на разных географических широтах в одно и то же
время ответы звучат по-разному.
Технологическую, так сказать, сторону своей удачи Мэри Шелли
исчерпывающе объяснила сама:
"Творчество состоит в способности почувствовать возможности темы и в
умении сформулировать вызванные ею мысли".
Явившийся в полуяви полусне летом 1816 года призрак в этом смысле М.
Шелли "использовала" сполна! Однако "Франкенштейн" не остался "романом
ужасов", каковых было десятки до него и каковых появилось сотни после. В том
числе и в качестве подражания "Франкенштейну".
Почему? В чем секрет?
Повторим: однозначных и легких ответов нет. Но один из вариантов
ответа, кажется, звучит так: Мэри Шелли удалось, "почувствовав возможность
темы", запечатлеть становление характера ученого всех времен и народов,
современного Прометея; она прозорливо увидела болевую точку, угадала
неразрешимое и вечное противоречие, которое сопровождает человечество на
всем его пути из бесконечности в бесконечность - вражду материального и
духовного, "весьма мизерной реальности" и "величественных химер", кои мнятся
смыслом жизни до тех пор, пока не приближаешься к ним...
Александр Ефимов