Валерий Александрович, вы работаете в жанре, который принято называть серьезным. &;lt;...&;gt; А как вам кажется, что нужно знать, чтобы понимать классическую музыку?
Многие воспринимают музыкальный язык, как иностранный. Хочешь понимать английский — выучи английский, чем старательнее будешь учиться, чем больше запомнишь слов, тем лучше... Но музыка — не чужестранка. Чтобы понимать ее, ничего изучать не нужно. Она обращается непосредственно к чувству и говорит на языке души. К тому же природа музыки наиболее близка нашей природе, форме существования человеческого организма. В ней те же подъемы и спуски, медленные и быстрые темпы, волновые колебания, то же неустанное, таинственное гармоническое движение...
Как-то один врач мне сказал: «Но у вас же нет никаких критериев! Другое дело мы, врачи. Вылечили больного — хорошо, уморили — плохо. А как у вас?» Я тогда сам задался вопросом: а как у нас, как отличить плохую музыку от хорошей, что для этого нужно знать? А может быть, подумал я, к музыке надо относиться, как к человеку, с тем же чувством открытости, надежды на лучшее... Оценки, которые мы вольно или невольно даем людям, к музыке ведь очень подходят. Она, например, может быть некрасивой, но обаятельной, красивой, но банальной, изысканной, светской, ускользающей от сознания или, наоборот, лишенной украшательств и исполненной смысла.
Если слушатель не понимает нашей серьезной музыки, это беда не слушателя, а музыканта. Кого я имею в виду под слушателем? Всякого человека, который живет и думает. Я уверен, тот, кто хочет думать, и музыку станет слушать.
Как становятся композитором?
Наверное, все-таки им рождаются. Кто при старании не может приобрести профессиональных навыков, культуры, мастерства?.. Но сам дар — познавать мир звуками — врожденный. Его можно развить или погубить, можно просто не заметить в себе. Я уверен, что музыкальным даром обладает куда большее число людей, чем мы насчитаем профессионалов. Справедливо говорил Пушкин о Наполеоне и Ньютоне, которых не было бы, если б рядом с ними не существовало тысячи безымянных Ньютонов, Наполеонов, Гомеров, Моцартов...
Мне, например, в детстве хотелось стать необыкновенным танцором. Я вырос в деревне, под Вологдой, и в тогдашней моей жизни фигура деревенского танцора, весельчака и всеобщего любимца, была самой яркой. Потом воображал себя то богачом, то красавцем — мне нравилось фантазировать на свой счет. Но однажды, уже в детском доме, я впервые увидел ноты. Я не понимал, что они значат, как соотносятся с музыкой, только вдруг начал рисовать линейки и знаки и так увлекся этим странным занятием, что на меня обратили внимание...
В вашем цикле «Земля», в симфонической поэме «Военные письма», в «Русской тетради», в самых, наверное, важных для вас произведениях, основную нагрузку несут женские голоса, видится женская тема, доля, судьба. Вы это как-то объясняете?
С самого детства, сколько себя помню, я видел мир, отраженный в женщинах. Военная деревня — это женщины, детский дом — это женщины, матери без сыновей, жены без мужей, сестры без братьев. Благодаря им я выжил, стал таким, какой есть, и долго еще смотрел на мир их глазами, через их заботы, слезы, труд.
Меня поражало и поражает терпение, с каким они несут свою ношу, которую нам, мужчинам, может быть, и не стащить... Я много думал об этом и так или иначе рассказывал.
Ваша музыка склоняется к союзу со словом. Наверное, вы разделяете точку зрения, что пет тоньше инструмента, чем человеческий голос?
Да, я пишу для голоса, стараюсь найти для него наиболее естественные сочетания звуков и слов. Это трудно, часто ничего не получается, и тогда я со вздохом вспоминаю те времена, когда писал струнные квартеты, сонаты, пьесы и глубоко ненавидел вокальное пение. Меня даже грозили исключить из консерватории за неуспеваемость, я никак не мог сочинить положенных по программе вещей. Может быть, это шло от деревенского детства, от невозможности привыкнуть к некоторой искусственности, например, той же оперы. Я и сейчас не до конца избавился от своего недоумения перед делением людей на сцену и зал, перед дирижером, облаченным в черный фрак, и слушателями, которые в антракте идут в буфет... Но, может быть, в силу этого я стремлюсь в самой музыке, в сочетании ее со словом, к наибольшей естественности, к тому, чтобы это не вызывало смеха, раздражения. Я долго искал, какой поэтический материал подходит для этой цели, и пока ничего лучше русских народных текстов не нашел. В них столько смысла, столько свободы и чистоты, что хочется сочинять такую же музыку...
Вы спрашиваете, как звук должен сочетаться со словом? Некоторые считают, что слова важней. Другие — что на хорошую музыку ляжет любой текст, и даже с блеском это доказывают, как Соловьев-Седой. Я придерживаюсь третьей, идеальной точки зрения: слово и звук должны быть взаимно подчинены друг другу и в то же время независимы, как люди, которым хорошо и вместе и порознь.
Работая в академическом жанре, вы, вероятно, обращаете внимание на то, что происходит в легком. Как вы относитесь к взаимопроникновению жанров, к тому, что эстрада осваивает Баха и Вивальди, а в серьезную музыку проникают ритмы модных групп и ансамблей?
Я сам испытываю это влияние и нахожу его естественным, наш академический жанр никогда не заменит эстраду в том, что касается реальных сиюминутных примет эпохи, вкусов и интересов массового слушателя. Те же группы могут быть талантливыми и не очень, могут даже резать слух профессионалам, но, как бы там ни было, они первыми улавливают дух времени, характер людей и их сегодняшнее мироощущение и первыми принимают на себя удар публики. Отстаивать неприкосновенность своей музыкальной территории в то время, когда во всем мире происходят удивительные музыкальные явления, было бы нелепо.
Один американский исследователь задался вопросом: каким путем, эмоциональным или рациональным, пойдет развитие музыки. И, проделав огромную работу с помощью новейших ЭВМ пришел к выводу об эмоциональном содержании музыки будущего. Вы верите в этот прогноз?
Не знаю. Музыка ведь очень сложна, в ней всегда будет жить и рациональное и эмоциональное начало. Для искусства необходимо столкновение двух начал. Если композиторы, увлекающиеся формальными поисками, всегда отстоят дальше от слушателей и от жизни, это не значит, что это зряшные поиски. Серьезные абстрактные открытия, вроде бы не нужные сейчас, подобно теоретическим разделам науки, могут понадобиться совершенно неожиданно.
С чего бы это люди в будущем стали рождаться одинаковыми? У каждого свое устройство души, и у музыкантов тоже. И музыка всегда будет разной.
Что, например, происходит сейчас? Взять хотя бы имена, которые у всех на слуху: Свиридов, Щедрин, Шнитке... Разве их можно свести к общему знаменателю? А в США, например, есть композитор Бернстайн, который работает в жанре симфоджаза и популяризирует новейшие достижения академической и эстрадной музыки. Там одновременно существуют супермодернизм и такой изумительный композитор, как Гарри Парч. Это глубокий старик, почти всю жизнь он работал в одиночестве, без славы и блеска, настроил массу инструментов, ищет новые звуки и тембры. Его музыка мудра, а музыкальный язык чист и прост. Когда его слушаешь, в который раз понимаешь, что неправедная мысль требует путаных и сложных музыкальных выражений, а ясные мысли выражаются ясным языком.
Различаете ли вы понятия художник и человек и как понимаете их взаимную ответственность?
Прекрасный художник и не слишком приятный человек? Это, наверное, самая больная проблема людей искусства, которую многие не хотят замечать, находясь в ослеплении или в самоослеплении от результатов труда художника.
Художник людям нужен, это так. Знаете, как уходили на промысел поморы? Запасались снастями, смолой, лодками и непременно брали с собой сказителя. За такого артиста артели поморов дрались плахами. Они мирились с любыми потерями, но сказителя берегли как зеницу ока.
Греция и Рим впервые позволили себе содержать художника, так он стал профессионалом и занял в обществе свое особенное место. Но это не значит, что он какой-то особенный человек, чей талант искупает все, что бы он ни сделал. И когда человеческая ответственность, а проще — совесть, в художнике замолкает, и искусство его неизбежно превращается в наслаждение, самое унизительное, во что оно может обратиться. Художнику, может быть, труднее устоять, чем другим, но прощать ли его за это?.. Достаточно вспомнить примеры поразительной цельности жизни и творчества таких титанов, как Рублев или Бах, чтобы погасить все сомнения на этот счет.
А дабы не возомнить о себе, надо отчетливо представлять, чем ты занят. Созданием красоты? А откуда она? Она бродит по миру в рассеянном состоянии. И из этого рассеянного состояния, из этой золотой россыпи художник только делает слитки...
Однажды Глеб Успенский приехал в бедную деревню и увидел жалкую серенькую жизнь, лишенную, как ему показалось, всякой красоты. Но пожил подольше, присмотрелся повнимательнее и вдруг понял, что эти люди живут в явлениях красоты, что им важно — и совсем не с практической точки зрения, — как стесано бревно, как пьет корова... Если корова не так пьет, крестьянин сердится. Человек способен переносить самую мучительную жизнь, если он ищет и отыскивает в ней красоту. И красота никуда не исчезает, если вдруг не станет художников...
Валерий Александрович, сколько места в вашей жизни занимает музыка?
А я все перевожу на музыку. Все свои увлечения, встречи, мысли. Зачем? Чтобы стараться быть музыкантом.
Какой род деятельности, помимо музыки, вам близок?
Я воспринимаю возможность заниматься искусством как подарок от людей, и если понадобится заняться чем-то другим, в любой момент готов это сделать. А что мне близко — по рождению, по складу характера, — это сельский труд.
Кто по-вашему из современных композиторов выражает суть вашего искусства?
Георгий Свиридов, чья творческая философия созвучна проблеме сохранения корневой системы ценностей. Дело вроде бы старое — сажать лес с семечка, выращивать терпеливо, как поступали отцы и деды. Но нет сейчас ничего важнее, чем охрана музыкальной среды, чистоты ее недр и воздуха. Время дарит нам много нового, но многое старое и хорошее уносит, иногда безвозвратно. В такое время быстрых и разительных перемен героем становится не лесоруб, которых бы поменьше, а лесовод, которых бы побольше.
Валерий Александрович, вы когда-нибудь задавали себе вопрос о цели вашего творчества?
Я задумываюсь об этом, когда встречаюсь с чем-то настоящим в искусстве. Отличить настоящее от подделки просто: перестаешь чувствовать себя чужим, знаешь, что сосед справа чувствует то же, что и ты... Такую музыку мне хотелось бы писать.