Художественный реализм, как нам кажется, есть глубина биографического отпечатка, ставшего главной движущей силой художника...
Борис Пастернак[2][2 Пастернак Б. Л. Охранная грамота. Шопен. М., 1989. С. 92]
Вы родились в Вологодской области?
В вологодской деревне. По тем временам это было довольно глухое место. Я застал почти все обряды: и свадьбы, и похороны, и гуляния по всем праздничным дням. Слышал настоящих плакальщиц. Это был особый талант. Надо хорошо владеть голосовым аппаратом, уметь импровизировать, длить музыку. Обыкновенно такой плач начинается с самой низкой ноты, потом с каждой строкой поднимается все выше и выше до надрывного, почти истерического голоса, переходящего в плач, — тут уж плачут все. Такова техника возбуждения скорби. Деревни наши тогда были густонаселенные, так что народу всегда много собиралось.
Ваша деревня еще жива? Вы там бываете?
Бывал часто, а сейчас вот давно не был, болею. Наша деревня жива, потому что находится рядом с новой дорогой, да и по нынешним временам тридцать семь километров от города — это уже недалеко, дачное место. Но вот я несколько лет назад прошел старой дорогой, так просто слезы на глаза наворачивались — там уж почти ничего не осталось от бывших деревень. Даже в самые худые времена это был цветущий край. При всем рабстве и бесправии там кипела жизнь. Были лесопилки, маслобойни, маленькие заводики, где делали патоку, варенье. Сейчас все это разрушено, в деревнях никого нет.
А если туда придут фермеры?
Их надо сначала где-то взять.
Говорят, что заявок довольно много...
Это их много для конторы, в которой их раньше вообще не было, а для России мало. Может, очень много фермеров и не надо, но нужна хорошая помощь властей. Производство знаменитого вологодского масла наладила ссыльная интеллигенция — народовольцы. Им, как ни странно, очень симпатизировал вологодский полицмейстер — он и помог. Из Англии были завезены машины, скот, ссыльные организовали порубку леса, постройку домов и предприятий. Сами народовольцы любили работать, и через два-три года у них действительно все покатилось как по маслу, они вышли на мировой уровень. Нужна помощь, заинтересованность, а если будут помогать как сейчас, то какие там фермеры.
<...> Как случилось, что вы попали в детдом?
<...> После войны мы жили с сестрой и матерью. Она работала директором детского дома и была секретарем партийной организации сельсовета. Мои родители были из первого поколения послереволюционных интеллигентов, которые больше взяли способностями и трудом, чем образованием и настоящей культурой. До них все мои предки были крестьянами, вот только дед по материнской линии выбился в купцы, был даже довольно богат, так что после революции стал «лишенцем». Он потом работал сторожем у памятника Чапаеву. В 1950 году мать посадили, тогда большая волна арестов по Вологодской области прокатилась. <...> У нас отобрали все: дом, хозяйство, даже одежду. В детдом меня крестная босиком привела.
Вас так вот разом оторвали от всего родного. Как вы это тогда пережили в свои одиннадцать лет?
Это было так страшно, что даже вспоминать не хочется. Я ведь был сугубо деревенский парень, никогда ничего не видел, нигде не был. Мне казалось, что я попал в совершенно бесовский город — огромное количество людей, дома, духота, совершенно другая речь.
Мы в деревне не строили так предложений. Мы не думали словами. Вот знаете, идет человек, косит, смотрит на мир, молчит, что-то там нарабатывается в нем, а в слова облекается только потом, в общении друг с другом. Меня поразило, что в городе думают моментально в словах. Правда, я это потом понял, а тогда только почувствовал. Все мне там было чужое, я находился в каком-то оцепенении. Если бы не крестная, которая ко мне туда приезжала, возила к матери, а на лето вообще забирала к себе, я не знаю вовсе, как бы я это все пережил.
Мать находилась в заключении неподалеку?
Да, у нас ведь место ссыльно-каторжное. Нам с крестной пришлось все эти лагеря объезжать. Я там насмотрелся такого зла и наслушался такой музыки, что меня до сих пор трясет от воспоминаний. Я вот из-за этого не могу даже оценить такого артиста, как Высоцкий. Его исполнительская манера напоминает мне то, что я слышал тогда — напуганный сиротливый мальчишка. Это был такой удар по детской психике, с которым я не могу справиться всю жизнь.
Когда вы жили в деревне, у вас не было таких потрясений?
Что вы! Это было как раз время потрясений. Я же родился в 1939 году, очень скоро началась война и пошли похоронки. Из всей нашей деревни с войны вернулся только один человек, да и тот без обеих ног. А в деревне же все друг друга знают, все как родня, так что плачут все вместе. После войны наступил страшный голод. Нищета была ужасающая. Денег почти не платили. У нас место кружевное. Моя крестная и две ее сестры выплетали панно четыре на пять метров. Их продавали за границу за большие деньги, а кружевницам выплачивали по двенадцать рублей. Моя мать получала старыми деньгами пятьсот рублей, так она считалась богатой женщиной. А толпы голодных обмороженных людей, которые всю зиму бродили по окрестностям? Когда сейчас молодые комментаторы с экрана телевизора говорят, что мы нищие и голодные, я как-то не могу этого вполне принять, потому что помню, как в мороз и пургу шли полуодетые люди с красной растрескавшейся кожей, голодные, а нам нечего было им дать.
С самого начала жизнь повернулась к вам такой страшной стороной. Скажите, вам хотелось жить, когда вы были подростком?
Конечно, в детстве, в юности еще как жить хочется.
А что вас привлекало в этой жизни?
Ребенок ведь живет духом, а не душой, если он, конечно, не развращен с детства. Войно-Ясенецкий разделял душу и дух, относил дух к более высокой субстанции. Он считал, что энергия духа вырабатывается сердцем и связывает человека со всем миром. Несмотря на то что так много пришлось пережить, я в деревне жил совершенно счастливо, и не я один, все наши мальчишки так ликовали. Мы радовались тому, что создал Господь. Каждый день были какие-то открытия, мы жили в мире чудес. Природа была еще чиста. Нас приводили в восторг дождь, голубое небо, валуны в реке, то вдруг выйдешь на огромную, километра в два, земляничную поляну, а уж если пароход вдруг появится...
А когда вам захотелось всю эту гармонию мира передать в звуке? Это было еще там, в деревне?
В деревне об этом мечтать было бы смешно, ничего такого я тогда не чувствовал. Я хотел быть гармонистом, но это желание никакого отношения к музыке не имело. Мы все хотели быть гармонистами, потому что им во время гуляния всегда был почет, они всегда были в центре праздника. Мама хотела, чтобы я был ветеринаром. Мне иногда кажется, что я не обязательно должен был стать музыкантом. Я был бы, наверное, неплохим ветеринаром и просто музыкальным человеком.
Вы подарили нам такую музыку, что, по-моему, невозможно усомниться в том, что свыше вам было предназначено что-то другое.
Все-таки лучшие люди не считали, что живут исключительно для искусства, они занимались творчеством в помощь душе.
Кого вы имеете в виду?
На сегодняшний день для меня идеал артиста — Марья Дмитриевна Кривополенова. Это народная певица и музыкантша. Она уже давно умерла, и мне не довелось ее услышать, но я знаю ее импровизации, записанные Озаровской еще в двадцатые годы. Я много про нее читал. Луначарский и Озаровская организовали для нее поездки по всей России. Простая старушка, очень скромно одетая, ездила по всей стране и своим пением делала то, что не мог делать великий Шаляпин. Она вызывала не восторг, а озарение и бесконечную любовь к ближнему, она поднимала в людях дух. Она была совершенной бессребреницей. Все, что ей выплачивали, она тут же раздавала, возвращалась к себе на Пинегу и снова становилась странствующей певицей. Во время своих странствий она столько делала добра — ухаживала за больными, помогала по хозяйству, причем она знала всякое хозяйство. А если ее куда-то звали, то она шла и пела.
Как врач?
Да. Она не думала, вечно или не вечно то, что она делает. Не надо думать о том, поймут ли тебя через сто лет, все-таки совершенство в том, чтобы тебя поняли немедленно. Шергин считал, что по отношению к искусству люди делятся на три категории. Первая — это те, кто вообще никак не реагирует на какое-либо художественное творчество. Вторую категорию составляют люди, которым искусство необходимо как постоянный нервный раздражитель, потому что иначе им скучно и неинтересно жить, им тоскливо и одиноко, когда вокруг них не «происходит» какое-нибудь искусство — опера ли, балет или знаменитые певцы. А вот третья категория — это люди, которые через искусство могут воздействовать на дух других людей. Сейчас у нас, да и везде в мире, восприятие искусства находится на второй стадии. Люди малограмотны, малокультурны, не знают, зачем живут, думают, что за порогом земной жизни ничего нет, поэтому стараются здесь как можно больше развлечься. Человек боится побыть наедине с собой, а ведь только в одиночестве можно собраться и открыть душу для восприятия всего Божьего мира. Вся эта жизнь в политике, в общественных разбродах — это не основная жизнь, человек не для этого рожден. Он существует для того, чтобы давать энергию жизни для всего космоса. Я с любопытством жду, что там будет дальше, когда я умру. То, что мой духовный организм будет все равно участвовать в жизни мира, для меня совершенно бесспорно.
Многие века христиане так относились к этому порогу. Но та энергия, о которой вы говорите, не вся уходит в космос, она остается и на земле — в музыке, живописи, литературе. Творцы давно ушли в мир иной, а их произведения действуют на нас сегодня, спустя годы и даже столетия.
Частично остается, но это не часто бывает. Есть два способа работать: один существует для того, чтобы самовыявляться, это чистое проявление эго; другой — это когда появляется ощущение, что это сделал не ты или ты из воздуха это схватил, как будто тебе кто-то помог, тебе это прислали.
У вас часто бывает такое ощущение?
Это не может быть часто. Ты никогда не знаешь, когда это пройдет через тебя. Это ведь проходит через человека. Обыкновенно это появляется в результате напряженного труда. Когда я пишу нормально, как композитор, то получается довольно средняя музыка, грамотно сделанная, — я действительно выявился как работник. Но это не настоящая музыка. Мне часто говорят, что я мало исполняюсь, что-то не даю. Знаете, когда в том, что я пишу, появляется хоть немножко этого сделанного не мной, тогда я понимаю, что появилось сочинение, и стараюсь его обнародовать. Как правило, его и публика воспринимает очень хорошо.
Но публика часто с восторгом принимает музыку, которая в себе ничего не несет.
Да. Восприятие музыки — это такая громадная система условностей, предрассудков, привычек. Музыка чем прекрасна — она включает в себя все основные компоненты жизни. Жизнь — это волновое движение, а в музыке как раз есть все эти волны и колебания, звуком можно передать все. Но нельзя требовать от всех любви к ней, некоторые просто не способны ее воспринять. В то же время есть люди, которые так правильно и глубоко воспринимают натуральный мир, что им не нужна музыка, чтобы соединить его в гармонию. И не стоит их за это презирать. Я здесь склонен разделять спартанское мировоззрение: «Ты слушал этого певца? Он поет как соловей». — «Зачем? Я могу послушать настоящего соловья».
Как вы относитесь к рок-музыке?
По-разному в каждом конкретном случае. Но вообще это не такая уж новость — вся эта музыка «на завод», берется только один элемент музыки — ритм, ну еще громкость. Это все действует на нижний порог мозга и приводит человека в этакое противоестественное состояние. С давних пор известны у нас однообразные топотухи, в которые пускались люди с целью увеличить опьянение. Все это напоминает радения, которые были у нас в целом ряде сект. Они ведь тоже заводились однообразной музыкой и делали это так усердно, что потом вели себя еще похлеще, чем наши фанаты на концертах. Что мне нравится в роке, так это то, что там встречаются «голоса с биографией», по-моему, Боярский их так удачно определил.
От деревенских плакальщиц мы уже добрались с вами до рока, а вы так и не рассказали, как очутились в Ленинграде, в музыкальной школе при консерватории.
С миром музыки я столкнулся в детдоме в Вологде. Я в первый раз увидел пианино, услышал, как на нем играют (у нас был оркестровый кружок народных инструментов), и я увидел, как дирижирую! И возникла у меня такая страсть к этому, что я сам стал ноты рисовать, музыку подбирать и сочинять. Тогда меня отдали в музыкальную школу.
В вашем детдоме так внимательно относились к детям?
Да, времена были тяжелые, но воспитывали нас хорошо. У нас в детдоме был и балетный кружок, который вела профессиональная балерина. Мы даже ставили сцену в подводном царстве из «Русалки». Так вот моя первая преподавательница музыки Татьяна Дмитриевна Томашевская стала хлопотать, чтобы меня отправили в Ленинград в музыкальную спецшколу.
Ленинград вас не убил своим «бесовством», как Вологда?
Нет, но Ленинград мне поначалу не понравился, потому что дома были очень грязные, и я никак не мог увидеть той красоты, про которую читал и которую видел на открытках. И потом здесь меня очень плохо встретили. Лет мне было много — четырнадцать, а играть я толком ни на чем не умел. Школа же была такого ранга, что четырнадцать лет — это уже мировой уровень.
Как же вас приняли, распознали талант?
Директором школы оказался вологжанин Владимир Германович Шипулин, сын знаменитого в Вологде врача. Наверное, как земляка он меня и взял. Я занимался по классу кларнета.
А как же вы догнали своих сверстников, а потом еще закончили два факультета консерватории?
Да от несчастья, оттого, что поздно начал. Мне страшно хотелось учиться музыке, но когда в первые два дня я увидел, что делают ребята, услышал, как они играют, то меня взяла оторопь. Я решил, что мне надо что-то придумать. Я занимался почти сутками, в первое время спал по четыре часа. Сейчас самому с трудом верится, но за год я переиграл все симфонии Бетховена, к тому же еще играл Гайдна и Моцарта. Так за полтора года я сравнялся, а кое-где знал даже больше. Надо сказать, что у нас все очень много занимались. Среди музыкантов конкуренция очень жестокая, нам это и педагоги давали понять: если ты не будешь лучше всех, то из тебя ничего не выйдет.
Вы вот говорили, что конкуренция несет злую энергию, а вас, воспитанников, эта конкуренция портила?
Нет, не портила, потому что мы прежде всего страстно любили музыку. Эта любовь была на первом месте, и она скрашивала все. Понимаете, если человек честный, порядочный, то он будет благородным конкурентом, а если у него этих качеств чуть ниже нормы, то от зависти, что у кого-то получается лучше, чем у него, он может и зверем стать. Даже и у нас в интернате была некоторая жестокость. Мы, например, терпеть не могли бездарных и ленивых. И это чувствовалось в нашем отношении к ним, мы их к себе близко не подпускали, они были чужие. Но вообще атмосфера была хорошая. Нам было страшно интересно друг с другом. Как выяснилось потом, мы были безобразно одеты, у нас была жуткая мебель, мы недоедали, но мы от этого не страдали, мы этого даже не замечали. Мы знали, что это не жизнь, что в этом смысла нет. Мы бегали слушать друг друга — вдруг среди нас объявится великий музыкант. Мы вот этим занимались.
Сегодня атмосфера другая, хотя одеты получше?
Сегодняшняя наша атмосфера напоминает Англию после Кромвеля. Он был диктатором сталинского типа, при нем было тоталитарное религиозное государство. Все дурное было прижато, настоящей духовной борьбы с этим не велось, и как только он умер, все это вышло наружу. Не помогли и традиции, которыми Англия всегда славилась.
Искусство может как-то спасти людей от духовного разрушения или хотя бы помочь спасти?
<...> Искусство и религия, конечно, могут защитить, но сейчас само искусство проникнуто духом потребления. Когда слушаешь знаменитых итальянских теноров, то от их голоса исходит сильный запах денег. Это не потому, что я о них читал, — они так поют.
Талант должен быть голодным?
Нет, но на крепкой диете с постными днями, как и полагается культурному человеку. Философия потребления, которая буквально захлестнула весь мир, ведет не только к духовному разрушению, но и к физическому. Соблазн пожить для себя делает человека совершенно безнравственным по отношению к природе. С природой никто не расплачивается, с ней никто не вступает даже в рыночные отношения. Ганди говорил, что природа имеет терпение и имеет предел. Земля может нас с себя сбросить, если мы будем так к ней относиться. Когда-то в Древней Греции правитель запретил при строительстве применять технические приспособления, испугавшись, что страна с их помощью превратится в пустыню. Я не против цивилизации, но во всем нужна мера, надо соизмерять свои потребности с возможностями природы.
Если человек ощущает свою связь с космосом, с Господом Богом, то он воспринимает мир как единое целое, понимает, что он, и все зверюшки, и растения, и земля, — это что-то единое, и чем лучше будет всем, кто рядом, тем лучше будет и ему. Ведь христианство начинается с добра, а люди себе так часто отказывают в счастье сделать что-то хорошее. Вот идешь по улице, спросят у тебя, как пройти, ты объяснишь — и тебе самому станет хорошо даже от такого пустяка: не зря живешь на свете...