КАК ПО СУХОНЕ-РЕКЕ ХОДИЛИ ПАРОХОДИКИ

     - Ох, и быстро пролетели молодые годики, – сокрушенно вздыхает северная народная припевка Полноводная Сухона, приток Северной Двины, пересекающая собой большую часть Вологодской области, судьбоносная река в жизни Николая Михайловича Рубцова (1936–1971). Еще с десяток лет назад в родные места поэта можно было без лишней суеты добраться по реке пароходом или теплоходом, как плавал он сам, подставив лицо свежей встречной прохладе. Но торопливая жизнь современного человека проложила новые скоростные автомобильные дороги, и канули в небытие речные пристани с шумным говорливым народом, – теперь лишь по черным сваям, что торчат из воды и в Воло1де, и по всей Сухоне, можно дорисовать воображением их былое расположение.

     В юности Николай Рубцов написал одно из программных стихотворений, определивших его творческие пристрастия. Названное в ранних своих вариантах “Долиной детства” и “Долиной юности”, – доработанное позже оно попу что название “Ось жизни” или просто “Ось”

     Как центростремительная сила.
     Жизнь меня по всей земле носила!

     За морями, по полными задора.
     Я душою был нетерпелив –
     После дива сельского простора
     Я открыт немало разных див
    
     Нахлобучив “мичманку” па брови.
     Шел в театр, в контору, на причал.
     Полный свежей юношеской крови,
     Вновь, куда хотел, туда и мчал…
    
     Но моя родимая землица
     Надо мной удерживает власть, –
     Память возвращается, как птица,
     В то гнездо. в котором родилась.
    
     И вокруг любви непобедимой
     К селам, к соснам, к ягодам Руси
     Жизнь моя вращается незримо.
     Как земля вокруг своей оси!..

     Долина Сухоны со многими малыми речушками, питающими ее, и судоходной, местами заболоченной рекой Вологдой – долина детства, долина юности поэта – его родина. Жизненной осью в полном смысле этого слова явилась для Николая Рубцова родная Сухона: ее пароходы и пристани, берега с паромными переправами органично вошли в небогатую яркими красками, но редкую по красоте, душевно-трепетную поэзию.
     По одну сторону Сухоны, на реке Стрелице в деревне Самылково, жили и крестьянствовали предки поэта; по другую – на реке Толшме в селе Никольском, прошли школьные годы, сгода он вернулся, как только осознал свое главное предназначение: писать стихи. “До слез теперь любимые места” станут поэтической родиной Николая Рубцова.

     Не порвать мне мучительной связи
     С долгой осенью нашей земли,
     С деревцом у сырой коновязи,
     С журавлями в холодной дали...
    
     В Никольском созданы лучшие произведения, составившие основу его поэтической лирики.
     Ниже по течению Сухоны, в древней Тотьме, будущий поэт учился в Лесном техникуме; в верховьях реки, в Вологде, он жил недолгое время в детстве до семейной катастрофы, – смерти матери; здесь провел последние свои годы, и здесь в 35 лет оборвалась его жизнь.
     Недолгим был земной путь поэта, но четыре тоненькие книжечки, выпущенные при жизни и еще две, подготовленные к изданию, оказались “томов премногих тяжелей”.
     А еще через полтора десятка лет, словно вослед ему, уплыли и последние сухонские пароходы.
    
     _________
    
     Тончайший лирик, Николай Рубцов писал о преходящем и вечном, о земном и космически объемном. Бередят душу его проникновенные строки с глубокими философскими обобщениями. “Поэзия есть поэзия: там, где ее нет, ни к чему обманывать других, требовать “особого подхода”, ссылаться на гражданственность и актуальные темы”, – говорил поэт. В зрелом возрасте Рубцов не писал стихов на заданные темы, их нет ни в одном прижизненном сборнике и вместе с тем всегда оставался поэтом-гражданином, государственником.

     Мрачнее тучи грозный Иоанн
     Под ледяными взглядами боярства
     Здесь исцелял невзгоды государства,
     Скрывая боль своих душевных ран
    
     Первые московские государи собирали русские земли, укрепляли государство, расширяли связи с соседними странами. Иоанн IV Васильевич, стремясь войти в близкие отношения с Западной Европой через Белое море и Ледовитый океан, решил обосновать в Вологде столицу русского государства, удалив ее сгода от опустошительных набегов “степи”. С древности вологодская земля являлась перекрестком торговых путей и людских судеб на пути “из варяг в греки” по Северо-Двинской водной системе через Сухону, Вологду, Шексну и верховья Волги. В старину пользовались для проезда речками и озерками, входящими в состав пути, перетаскивая в некоторых местах лодки. На пути волока, соединявшего бассейны рек Сухоны и Шексны, возникла Вологда. Город часто страдал от разорительной междоусобной брани Новгорода и Московского княжества, являлся желанным владением для спорящих сторон. В XIV веке Вологда попала под власть Великого княжества Московского.
     Иоанн Грозный основательно обустраивал свою резиденцию: возводил стены, осушал болотистое место, углубляя загородные речки; приказал вырыть канал. Возводились храмы – главный из них, Софийский собор, строился по образцу московского Успенского собора в Кремле, – да случился конфуз: при сведении купола свалилась на голову царю-батюшке красная “плинфа”; приняв сие за недобрый знак, Иоанн Васильевич оставил свои намерения и вернулся в Москву.
     По указу царя началось строительство поселка с пристанью в устье Северной Двины, названного Новохолмогоры, в дальнейшем – Архангельск. Через Вологду шел оживленный поток товаров. В конце царствования Иоанна Грозного с присоединением к России Сибири дорога на Урал пошла через Вологду, Тотьму, Устюг; город богател еще более и превратился в крупный торгово-ремесленный центр, сложившим “воротами” на Север.
     Не раз останавливался в городе Петр I проездом в Архангельск и с Олонецких минеральных вод. При активном участии вологодских мастеров рождался российский флот: они снабжали корабли парусами, канатами, якорями; построили в селе Коломенском первые 22 галеры по образцу голландских. Вологжане мастерили царю согни барок, дощаников в дальний поход его через Архангельск на Запад.
     В дальнейшем посещали Вологду императоры Александр I и Александр П. С приездом государей город хорошел: расчищались и выравнивались улицы, высаживались деревья, разбивались сады.
     В 1865 году на реке Вологде появился первый пароход. С этого времени регулярные пароходные рейсы связывали вологжан с Архангельском и центром России – и так вплоть до недавнего времени.
     “Русский Север с незапамятных времен является краем редкой по красоте, удивительной по самобытности народной поэзии, явленной в дереве, камне, драгоценном металле, в узорах и красках и прежде всего в языке, в слове. Суровые и прекрасные исторические и географические просторы его, освещенные трудом и подвигом народа, сказались в том, что мы называем поэзией в самом истинном и широком смысле этого слова...” – так восхищался своим поэтическим краем старший товарищ Николая Рубцова Сергей Орлов.
     И крупнейшие географические открытия сделали уроженцы вологодской земли, мореходы и землепроходцы с поэтической душой: Семен Дежнёв, Ерофей Хабаров, Владимир Атласов, Иван Кусков – основатель форта Росс в Америке; не за одними моржовыми клыками и пушниной устремлялись они “со товарищи” в неведомый путь.
     Соками этой земли вскормлены художник-баталист Василий Верещагин, писатели Глеб Успенский, Владимир Гиляровский, Варлам Шаламов; поэты Константин Батюшков, Феодосии Савинов – автор песни “Родина” (“Вижу чудное приволье”), Игорь Северянин, Николай Клюев.
     Не счесть восторженных статей о поэзии Николая Рубцова, его творчество называют уникальным явлением в русской поэзии XX века. Звучат песни на его стихи, сочиняются посвящения, называют его именем новые сорта цветов и уже сияет на своей далекой высоте планета “Рубцов”. Поэт поставлен теперь в один ряд с великими русскими подвижниками от Владимира Святого и Ярослава Мудрою до Пушкина и Лермонтова: “И Рубцов... как Рублев, как Пушкин. Мы, не задумываясь, уже вписали его в этот ряд, ставший над временем. В сонме веков немного их, как бы потерявших имена, но и много...”
     Считается, что Николай Рубцов родился в Архангельской области – и сам он пишет об этом в своих автобиографиях. Но, как таковой. Архангельской области в год его рождения не существовало. Обширная территория, включавшая в себя весь бассейн Северной Двины с притоками Сухоной и Вологдой, называлась в те юлы Северным краем, а затем Северной областью. В пределах этой Северной облает и перемещалось многочисленное к тому времени семейство Рубцовых вслед за служебными назначениями отца.
     Отец поэта окончив два класса сельской школы, сначала устроился в родном селе Самылкове (ныне Сокольского района) продавцом в сельпо. Женился на своей односельчанке Шуре Рычковой. В Самылкове у Михаила Андриановича и Александры Михайловны родились cтаршие дочери: Надежда в 1922 году и Галина в 1929-м. Бабушка поэта, Раиса Николаевна, ходила с его матерью через речку Сгрелицу в церковь села Спасского, – в этой церкви крестили, венчали, отпевали полдеревни Рубцовых.
     В начале тридцатых годов семья переехала в Вологду, здесь в 1932 юлу родился браг поэта, Альберт. Дома его называли Аликом. Михаил Андрианович заканчивал курсы, партийную школу, рос в должностях. К 1936 году он уже работал начальником ОРСа Емецкого леспромхоза, часто бывал в разъездах. В селе Емецке, стоящем у впадения реки Емцы в Северную Двину, 3 января 1936 года родился будущий поэт. Семья Рубцовых жила в двухэтажном деревянном доме, стоящем на старинном рыбном факте, по которому шел когда-то с обозом в Москву пытливый офок Михаиле Ломоносов постигать науку и открывать первый российский университет.
     Жили Рубцовы весело, – у них часто играла гармонь, заводили патефон; Михаил Андрианович сам хорошо пел и любил слушать оперных певцов, – в квартире нередко звучала ария Ивана Сусанина из оперы Глинки. “Опять у Рубцовых ария”, – говорили соседи, значит, Михаил Андрианович дома, вернулся с работы. Эта музыкальность передалась детям: замечательно пела старшая дочь, Надежда (сохранился прозаический отрывок Николая Рубцова о сестре), прекрасный голос был у Гали. Матушка, Александра Михайловна, пела в церковных хорах и в родном селе, и в Вологде, невзирая на попреки партийною мужа, – тог был настолько “ярым” коммунистом, что при звуках “Интернационала”, льющихся из репродуктора, всех детей выстраивал в ряд и сам честь отдавал. Александра Михайловна любила народные песни, особенно любимыми были “Ехали казаки” и “Златые юры” - их для нее исполняла Галя. Все мальчики умели играть на гармошке.
     Своих первых младенческих лет в Емецке Николай Рубцов не помнил, – на втором году его жизни семья переселилась в Няндому.
     Неизвестно, побывал ли Рубцов потом в Емецке, но в октябре 1970 года, будучи в Архангельске, на вопрос литературоведа А. А. Михайлова, не собирается ли он заехать на свою родину, Николай ответил: “На этот раз – нет. Но поеду туда непременно, тянет, как птицу к своему гнездовью. Вологда дала мне приют, согрела мое сиротство, а тут я появился на свет, первый раз на землю ступил...” Но этому не суждено было исполниться, – спустя три месяца садистские руки оборвали его жизнь.
     С июля 1937 года Михаил Андрианович работал начальником отдела кадров Няндомского райпотребсоюза. В Няндоме появился на свет третий сын – Борис. По свидетельству Галины, в Няндоме у Рубцовых была самая благоустроенная квартира. Но прожили они в этом уютном жилье около полугода. В начале 1938 года Михаила Андриановича исключили из пар тип и арестовали.
     Читать газету “Правда Севера” тех лет поучительно и жутковато. Статьи о полетах через Северный полюс, изучении Арктики, экспедициях Шмидта, челюскинцах, поисках пропавшего самолета Леваневского чередуются со статьями о громких процессах в Москве над троцкистами, бухаринцами, крупными военачальниками, публикуемыми из номера в номер. Столичным процессам вторят местные, во сто крат превосходящие по своей массовости московские. Страницы пестрят заголовками: “В Березнике покровительствуют вредителям”, “Усилим классовую бдительность”, “Процесс над контрреволюционной группой в лесном хозяйстве” и т. п. В доносах не скупятся на эпитеты: “Гадюка Акимов”, “шпион Карманов”, “кулацкий выродок Екимов”, “враги народа Иванов, Конторин, Соболев”. Повсгоду призывы: “Расстрелять изменников Родины”, “Уничтожить гадов”, “Стереть вредителей с лица земли”, “Никакой пощады врагам”, “Применить высшую меру наказания!”, “Искоренить вражескую нечисть!” За этими процессами стояли осиротевшие, оставленные на вымирание дети, голод, болезни и непосильный труд близких людей. Пожалуй, не было в стране семьи, которой бы не коснулся этот смерч. Попал в него и Михаил Андрианович.
     В разгаре зимы семья Рубцовых оказалась без кормильца. Какое материнское сердце не дрогнет о г отчаяния, если на руках пятеро детей, за окнами стужа, за дверьми – стужа человеческих отношений. Из квартиры семью “врага народа” выселили. К снохе и внукам приехала бабушка Раиса. Бедные женщины, как могли, зарабатывали на жизнь: скорее всего, стирали, обшивали, мыли, скребли в чужих домах, выменивали на пропитание какую-нибудь одежонку, быть может, еще копались в огородах соседей, а идти с мужиками в бригаду на лесоповал им было не по силам. Бабушка Раиса чаще оставалась дома с детьми, присматривала за ними, рассказывала сказки, – она очень любила сочинения Пушкина и многие его стихи знала наизусть. Самая старшая девочка, Надя, в свои неполные шестнадцать лет, устроилась работать счетоводом в райпо.
     Через год по страницам газет пошли публикации докладов к восемнадцатому съезду ВКП (б). Смекалистый Михаил Андрианович вместе с другими осужденными направил из тюрьмы письмо на съезд. Дело получило обратный ход. В марте состоялся съезд, – этим же месяцем он был освобожден и в апреле восстановлен в партии.
     В 1964 году Николай Рубцов писал Н. Н. Сидоренко, что статья о реабилитации отца была опубликована в архангельской газете. Михаил Андрианович после освобождения стал работав инструктором Няндомского райпотребсоюза.
     Спустя год семью постигло очередное горе: на комсомольских работах простудилась старшая дочь – певунья Надежда и в 1940 году умерла. В сознании Коли смерть любимой сестры оставила глубокий след. С этою времени потеря самых дорогих ему близких людей, раннее сиротство незаживающей раной будут терзать ею душу – отсгода трагическая окраска многих стихотворений Николая Рубцова.
     В январе 1941 года Рубцовы оставляют Няндому и переезжают в Вологду. С сентября 1937 года Северная область разделилась на две территории с установлением новых границ: Архангельскую и ВОЛОГОДСКУЮ области. Михаил Андрианович решил вернуться на свою родину, поближе к родным – у него было несколько сестер.
     Чернобровый, черноглазый, с кучерявой шевелюрой, ломаный-переломанный жизнью, неунывающий Михаил Андрианович устроился работать снабженцем в Военторг под Вологдой. Сначала семья поселилась в Прилуках. У Николая Рубцова остались воспоминания о летнем отдыхе на реке у стен Спасо-Прилуцкого монастыря. Позже Рубцовы переселились в центральную часть города. На улице Ворошилова в деревянном доме на первом этаже они снимали угловую комнату. В Вологде родился последний ребенок в семье; чтобы заглушить боль от потери старшей дочери, девочку тоже назвали Надеждой.
     В конце 1941 – начале 1942 года сорокатрехлетнего Михаила Андриановича призвали на службу. Такого удара Александра Михайловна перенести уже не стоит, она знала по Няндоме, что значит остаться без мужа с кучей маленьких детей, да еще с грудным ребенком на руках. Подорванное сердце матери не выдержало: ее увезли в больницу, где она вскоре скончалась. Хоронили Александру Михайловну церковные люди. На следующий день на руках у Гали умерла семимесячная Надя: отказывалась есть свою кашку, молочко – всю ночь плакала и к утру затихла. Постигшее горе Николай Рубцов опишет потом в стихотворении “Детство”. Алика и Борю отправили в близлежащие детские дома недалеко от Вологды. Маленький Боря попал в дошкольный детский дом в Красково. Колю сначала в детский дом не взяли – у него на руках высыпали болячки, – любил пускать ручейки, возился в канавках, выращивал в саду свой аленький цветочек. Коля остался с Галей, дети получали хлебный паек, но к концу лета мальчика уговорили ехать в детдом – деваться было некуда.
     Михаил Андрианович сначала находился на переподготовке где-то поблизости, он узнал о семейной трагедии, приехал в Вологду, купил комнату в Гасиловском переулке и поселил свою сестру, Софию Андриановну, с детьми и Галю. Тетя Соня работала в столовой, но и это обстоятельство не спасло детей, – в войну она потеряла четверых.
     Колю из Красковского детского дома в 1943 году перевели в Никольский, подальше от Вологды, – вероятно, мальчик убегал к родным, не мог смириться с распадом семьи. Алик и Боря остались в Краскове.
     До 1952 года Коля ничего не знал о своих близких. Отец его после войны с легким ранением в голову и в руку вернулся в Вологду. По воспоминаниям дочери Галины, пришел в шинели, в ботинках, в обмотках, лежал в госпитале на ул. Батюшкова – Галя его там навещала. Девушка в войну нянчилась с детьми тети Сони, но доучиться в школе они ей не дали: один тянул за юбку, другой написанное размазывал; некоторое время Галя жила в семье архиерея – мыла полы, рылась в огороде. С пятнадцати лет пошла работать. Пришлось ей побывать и в золушках, и в падчерицах. Потом завербовалась на строительство Череповецкого металлургического завода, жила в общежитии.
     Михаил Андрианович после выздоровления создал новую семью с молодой, статной, привлекательной женушкой по имени Женя. В пригороде Вологды, в Октябрьском поселке, в собственном доме они нажили троих сыновей.
     Сразу после войны к живому отцу из Краскова привезли детей – Алика и Борю. О Коле забыли. Мальчики в новой семье не прижились: Боря плакал, все время жаловался, и его увезла к себе в Мурманск тетя Шура; после ее смерти судьба Бори неизвестна. У Алика в детском доме проявились музыкальные способности, его даже хотели направить в музыкальную школу, но в семье отца пришлось стать нянькой, – он потом очень жалел, что его взяли из детского дома. После службы в армии Альберт некоторое время работал в Сестрорецке под Ленинградом, там женился, с женой Валентиной приезжал к отцу; некоторое время молодые жили у него, но вскоре укатили к теще в поселок Приютино под Ленинградом.
     Судьба Коли складывалась вдалеке от родных. Осеннею порой подвезли группу осиротевших детей к деревне Черепанихе у паромной переправы через Сухону.
    
     Я смутно помню
     Позднюю реку,
     Огни на ней
     И скрип и плеск парома,
     И крик: “Скорей!”,
     Потом раскаты грома,
     И дождь... Потом
     Детдом на берегу.
    
     Под моросящим дождем больше двадцати километров протопали малыши к селу Никольскому. Добрались поздно ночью – лишних кроватей не было, и детей уложили к спящим, распределили спать по двое.
     В детском доме Коля провел трудные военные и послевоенные годы. Хорошо учился, – сохранились похвальные грамоты за учебу в начальных классах; работал со всеми на огородах подсобного хозяйства и жил надеждой, что вернется с фронта отец и встретится он со своими братьями, с сестрой, с родными. Но этого не случилось. – Колю никто не искал.
     В детском доме Коля Рубцов числился в любимцах у воспитателей, многие отмечали широкую одаренность паренька: хорошо рисовал, оформлял в пионерской комнате стенгазеты, без труда подбирал на гармошке любые мелодии, играл на вечерах. Участвовал в Тотьме в спортивной олимпиаде, правда, в качестве музыканта – под его игру девочки Гета Меньшикова и Женя Романова исполняли акробатические номера.
     В том же 1949 году в детском доме отмечали 150-летие А. С. Пушкина. Ребята заучивали стихи, отрывки из поэм, сказок. В сценке “Пушкин-лицеист” шестикласснику Коле Рубцову предложили сыграть поэта. “Коля очень волновался, переживал, хотел походить чем-нибудь на Пушкина и попросил завить ему волосы, чтобы стать кучерявым”. Судьбы поэта ему в те годы еще не пророчили, но уже школьные сочинения его учительница литературы зачитывала в других классах как образцовые, – одно из них начиналось четверостишьем о природе.
     В 1950 году Николай Рубцов получил свидетельство об окончании неполной средней школы и поехал в Ригу поступать в мореходное училище. Пылкий мальчишка “влюбился в далекое море, первый раз повстречав моряка”, как признался он в стихотворении “Первая любовь”. Отправился он из Никольского вместе с детдомовским медиком. Девочки подарили Коле на прощание дюжину вышитых ими платочков. Но в Риге его ждала неудача, – приемную комиссию не убедила хрупкая мальчишеская внешность подростка, и последовал дежурный отказ, мол, нет ему пятнадцати лет. На обратном пути попытался поступить в художественное училище в Ленинграде, но на творческий конкурс требовались работы с рисунками, живописью, навыки в композиции – такой подготовки у Николая не было, и он вынужден был снова вернуться в Никольское.
     – Ну что, Коля, – сказали ему в детдоме, – поступай в Лесной техникум в Тотьме, выучишься на мастера лесовозных дорог.
     “Тотьма его поражала своей деревянной радостной красотой, уютом реки, тополей и улиц, гудками буксиров и пароходов, обломками древних монастырей, церквами, глубокими рвами, своей историей и народом”, – отмечает Сергей Багров.
     В древности в окрестностях Тотъмы были открыты соляные ключи, построены избы солеваров, усадьбы владельцев солеварен и колодцы с рассолом. После ухода татар в 1536 году на этом месте соорудили крепость – город, ставший со временем центром кузнечного дела, судостроения и торговли.
     Ансамбль Спасо-Суморинского монастыря, на территории которого располагался техникум, возвышается на холме в стороне от города под защитой крепостных стен, башенок, насыпных валов за прозрачными лентами речушек Песьи Деньги и Ковды. До разрушения в монастыре возвышалась чудесная 75-метровая колокольня. Ори Коле Рубцове доламывали это сооружение, – учебными тракторами рвали белые колонны, а после разбирали по кирпичику его одноклассники.
     Десятилетие спустя появятся в стихах поэта покаянные строки, выстраданные им самим еще в Лесном техникуме.
    
     И храм старины, удивительный, белоколонный
     Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, –
     Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны.
     Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей...
    
     В техникуме вместе со своими сверстниками Коля Рубцов свободное от занятий время взбирался под купола пустующих церквей, бегал по карнизам; играл на поле в футбол, – правда, как вспоминает одноклассник, недоедание не давало ему доиграть до конца, и он ложился под деревьями или на скамейку, а после короткого отдыха снова включался в игру.
     “Рубцов выделялся своим худощаво-красивым лицом с множеством беленьких ссадин от бывших детдомовских драк. Своим синеватым, в полоску, костюмом, который был поначалу великоват, потом – в самый раз, а затем – очень тесен. Своей забиячливой дерзостью. Резковатым движением рук. Симпатичной улыбкой, игравшей в его темно-карих глазах горячо и искристо, как только что вспыхнувший костерок. И еще выделялся умением быть среди тех, кто делал что-то отчаянно-смелое, даже порой запрещенное, где молодечество, риск и особо веселая бесшабашность, от которой ликует душа” (Сергей Багров).
     Но прожить на мизерную стипендию без поддержки близких людей нелегко. Деревенские ребята, уезжая на праздники и выходные домой, возвращались с домашней снедью, родные их обстирывали, покупали одежду. Всего этого Коля был лишен, а в каникулы ему приходилось и вовсе туго. Трудности эти привели его к решению оставить учебу и как-то зарабатывать на жизнь самому. После второго курса шестнадцатилетний паренек с паспортом в кармане поплыл в Вологду, вероятно, отыскал тетю Соню – она по-прежнему работала в той же столовой, что и до войны, и от нее узнал адрес сестры в Череповце.
     Они встретились через десять лет после разлуки в девичьем общежитии. Первым делом Галя повела его в обувной магазин, – ботинки у брата разбились, подметки отваливались; вместе подобрали ему подходящие туфли. С неделю прожил Коля у сестры. Но дольше оставаться в общежитии ему не позволили: “Хоть ты, Коля, и хороший мальчик, и веселый – нельзя здесь больше жить, туг ведь девочки живут”.
     Вероятно, Коля навестил и своего отца, но понял, что родительского тепла ему не достанется. – скорее всего, выговорил тому свои обиды, потому что при следующей встрече, через три года, отец передаст ему через сноху, чтобы долго у него не задерживался.
     У сестры жить нельзя, отцу не нужен... Так, с сознанием собственною сиротства и с “подъемными”, что наскребла ему в дорогу Галя, отправился Коля в Архангельск вослед за своей мечтой о море.
    
     Я в фуфаечке грязной,
     Шел по насыпи мола.
     Вдруг откуда-то страстна
     Стала звать радиола
   
      “Купите фиалки,
     Вот фиалки лесные.
     Купите фиалки,
     Они словно живые...”
    
     Как я рвался на море!
     Бросил дом безрассудно
     И в моряцкой конторе
     Все просился на судно, –
     На буксир, на баржу ли...
     Но нетрезвые, с кренцем,
     Моряки хохотнули
     И назвали младенцем!
    
     Пронзительные строчки, такое не сочинишь, не зарифмуешь за обеденным столом. Все переживания у Николая Рубцова подлинные, и поэзия его прожигает сердце своей достоверностью.
     В середине сентября над пареньком сжалились, нашлось на одном судне горячее местечко у котла в машинном отделении. Рубцов подает заявление в тралфлот, прилагает карточку медосмотра и свою автобиографию, – в ней он так и не воскресил отца.
     Юного матроса запомнил капитан рыболовецкого траулера “РТ-2” Архангельск, Алексей Павлович Шильников – о нем строчки Рубцова в стихотворении “Хороший улов”.
    
     Здесь рождаются добрые вести,
     Что обрадуют мурманский стан!
     А на мостике в мокрой зюйдвестке
     С чашкой кофе стоит капитан.
    
     Капитан, как вожатая птица,
     В нашей стае серьезен один:
     Где-то рядом в тумане таится
     Знаменитый скалистый Кильдин ..
    
     “На этом тральщике – я капитаном на нем ходил – судьба и свела меня с Колей Рубцовым. Я запомнил его. Ростом самый низкий в команде, волосы светлые... Помню, боцман наш, Голубин, робу ему выдал. Так он буквально утонул в ней. Тут кто-то из наших жен, из Архангельска прилетевших, подогнал ее наскоро, да недолго он проносил эту робу. Приходит однажды, заявление на увольнение приносит.
     – Что, – спрашиваю, – Коля, не нравится у нас?
     – Нет, – говорит, – нравится, а только я учиться решил на механика.
     – Правильно, – говорю, – решил. Специальность хорошая”.
     О том, что можно выучиться на механика, Рубцов узнал из газеты, – прочитал объявление о наборе в Кировский горнохимический техникум. Привлекла его хорошая, заполярная, стипендия и другие блага, перечисленные в газете.
     Нелегкий труд угольщика – подручным кочегара на судне, закалил Рубцова физически, хотя слабым он не был, – жизнь не баловала, не холила, и до конца своих дней он оставался крепким и выносливым (не считая периодов болезни).
     В Кировске небольшая улочка упиралась в гору Росвумчор: по левую ее сторону располагался техникум, по правую – обогатительная фабрика по производству апатита, идущего на удобрение.
     Николай Шантаренков помнит, как впервые увидел на волейбольной площадке парня в тельняшке и широких брюках клеш с идеальным атлетическим сложением – очень красиво тот играл в волейбол. Потом узнал ею уже в техникуме: “Сидит этот морячок с усиками, в бушлате – улыбается, шутит. Он казался значительно старше нас: мужчина, широкоплечий с бицепсами. Гирю-двухпудовку мы не могли оторвать от пола, а он спокойно ее поднимал, перекидывал с руки на руку”. Рубцов уже стоял на пороге своего восемнадцатилетия и рядом с тринадцати-четырнадцатилетними ребятами выглядел взрослым. Такой он и на снимке – на голову выше и вдвое шире в плечах своих однокурсников среди этих “салажат”, одетых в такую же, как и у него, форму с двумя рядами блестящих пуговиц, Рубцова можно принять за старшего вожатого.
     После вступительных экзаменов большинство ребят записалось в группу горных механиков, остальные, вместе с девочками – в группу обогатителей. На специальность маркшейдера никто заявлений не написал – отпугивало незнакомое шипящее слово. Директор техникума, А. Глушенко, вызвал ребят к себе, – это повторялось в его кабинете каждый новый учебный год.
     – Горный механик? – начинал он исподволь свою беседу. – Хорошо. Хорошая профессия... А вы знаете: вот - юры и вот – тоннели, в середине горы есть точка. Как с двух сю-рон начать и ровно пройти, по стреле, чтобы в этой точке все сошлось – миллиметр к миллиметру?.. Этим занимается маркшейдерская служба. Вам нравится?.. Вот – вы будете учиться на маркшейдера!
     Так Рубцов с Шантаренковым “выбрали” будущую специальность и поселились в общежитии вместе, в одной комнат. Получили красивую форму: пиджак, шинель, фуражку. За пошив формы потом удержали из стипендии, а на ботинки писали заявление на материальную помощь. Своей формой студенты техникума выгодно отличались на танцах от остальных ребят. Танцы устраивали в большом вестибюле техникума, к ним обычно приходили девушки из фельдшерско-акушерской школы (ФАШ), или ФАШисты, как в шутку их называли между собой. На танцах звучала салонная послевоенная музыка, танго, медленный вальс, заводили пластинки с голосом Утесова, Виноградова, Александрова. Но сердце Рубцова принадлежало другой, – он долго носил в кармане не отправленное письмо Татьяне, студентке педучилища, пока оно совсем не протерлось. В толстой тетрадке с химическими формулами и на званиями “Аммофос, диаммофос”, – аккуратным почерком юноша набросал строчки любимой: “А ты и не слышишь, как мокрые чайки кричат на закате пронзительно свежем, и острые брызги доносятся ветром, и ты вспоминаешься реже и реже”...
     Учился в техникуме Рубцов без интереса: сдавал чертежи – начато, но не закончено, хотя мог бы сделать хорошо. Зато о литературе, о поэзии мог часами говорить даже с незнакомыми людьми. Классный руководитель, Маргарита Ивановна Лагунова, преподававшая русский язык и литературу, понимала и ценила Рубцова, зачитывала его сочинения в других группах и всегда отстаивала его на педсоветах.
     Студенты каждой специальности оформляли в техникуме свою стенгазету. У маркшейдеров вся литературная часть была за Рубцовым: писал эпиграммы, делал сатирические рисунки – многих это раздражало.
     Летом Рубцову приходилось думать, как прожить в каникулы. Разговоры со старшекурсниками и преподавателями навели его на мысль поехать на заработки в Ташкент. В поезде ехал без билета – играл с ревизором и кондуктором в карты. О своей поездке ни с кем потом не делился – о ней говорят его стихи; видимо, он устроился там в геологическую партию, но не выдержал изнуряющей жары и зноя.
     В Кировске по инициативе Рубцова ребята купили в складчину гармонь, но подступиться к ней другим было невозможно. Он сочинял стихи и другим давал задание написав, а потом смеялся и снисходительно давал оценку написанному.
     В начале 1955 года, когда Маргарита Ивановна была в отъезде, Рубцова отчислили из техникума, но еще до весны он жил в общежитии, занимался в библиотеке, читал философские труды Канта, Гегеля, Платона, Аристотеля. “Что-то в нем тогда происходило, оформлялась какая-то новая грань личности, шел невидимый и очень непростой внутренний процесс, суть которого никто из окружавших его людей тогда постичь не мог”. И еще Николай Шантаренков добавляет: “Я им всегда любовался. У него было врожденное благородство движений, красивые руки, пальцы – изящно откидывал карты”. Позднее, встречаясь в Москве, Рубцов скажет ему:
     – Я знаю, что я – аристократ духа.
     – Ну, Коля, ты мне это не рассказывай, я и сам знаю, что ты – аристократ духа, за что я тебя люблю уже давно.
     Весной 1955 года, покидая заполярный город, будущий поэт оставил приятелю написанные в один посеет “Прощальные стихи” – цикл стихотворений с такими строчками:
    
     Судьбу свою я ветру доверяю,
     И вместе с ним найду себе приют!
     Ветер дул в сторону Вологды.
    
     В Вологде Николай попытался разыскать сестру, поскольку из Череповца Галя уехала, и на его письма, наверное, не отвечала. Она закончила в Кириллове курсы сельских зав. клубов и в это время жила в сельских районах, вела в школах уроки пения – ее хоры получали награды на смотрах и конкурсах, но Коля об этом ничего не знал. В адресном столе ему дали справку о Рубцовой Валентине с адресом отца, Михаила Андриановича, в Октябрьском поселке. Николай встретил у отца старшего брата, Алика, с молодой женой, Валентиной. Отец через Валентину передал сыну, чтобы он долго у него не задерживался. Валентина выдала Коле деньжат и адрес своей матери в поселке Приютине под Ленинградом, куда вскоре уехали и сами. Так сбылись у Рубцова пророческие строки о приюте в Приютине.
     В Приютине Алик устроился работать в воинскую часть, туда же пристроил и брата, там они и жили, в бывшей усадьбе президента Академии художеств А. Н. Оленина: Альберт с женой в комнатке барского особняка, а Коля в общежитии – ждал призыва в армию. Вечерами гулял в приютинском “английском” парке, слушал гитару Кольки Белякова, жившего по соседству, надоедал ему своими стихами. Познакомился с девушкой Таей, – она проводила его на службу, обменялись фотокарточками, потом переписывались. Николай Рубцов глубоко верил заверениям в любви и клятвам любимой девушки, и, несмотря на ее короткую любовь, до конца дней хранил все Тайны послания.
     Служить Рубцов попал на Северный флот. Море не отпускало его от себя.
    
     Влекли меня матросские дороги
     С их штормовой романтикой.
     И вот Районный военком, седой и строгий.
     Мне коротко сказал: “Пойдешь на флот!”
    
     Геннадий Фокин служил с Рубцовым на эскадренном миноносце “Остром”. Встретились они новобранцами в сентябре 1955 года во дворе архангельской лесопилки, куда собрали призывников. Неожиданно на куче досок возник бродячий музыкант, старичок со скрипкой, весь увешанный дудками, бубенцами, барабанчиками. Один из парней попросил: “Дед, а полонез Огинского можешь?”
     “С пареньком, заказавшим такую необыкновенную музыку, мы оказались в одном вагоне поезда, мчавшего нас куда-то в ночь, на север, к месту службы. Это был Коля Рубцов”.
     На корабле Николая Рубцова определили в дальномерщики, – так вот аукнулась ему специальность маркшейдера, тоже связанная с расчетами, хотя своего образования в горном техникуме он не завершил. Как вспоминает Фокин, боевой пост Рубцова, визирщика-дальномерщика, находился в носовой части, но он в редкие, свободные от службы часы, спускался в кубрик машинного отделения, брал гитару, громко ударял по струнам и “с надрывом” начинал всегда одно и то же:
    
     Завял наш старый сад,
     Опали листья в нем,
     И на душе моей
     Печальное волненье...
     Ушла ты от меня,
     Любви возврата нет !
     И осени сырой
     Я слышу дуновенье...
    
     На другом корабле, эсминце “Смышленом”, служил Валентин Сафонов из Рязани. С Рубцовым подружился в литературном объединении при своей флотской газете “На страже Заполярья”. “Был Николай ростом невелик, но крепок. Пышные усы носил – они ему довольно задиристый, этакий петушковатый вид придавали. Короткую, по уставу, прическу, в которой, если и содержался намек на будущую лысину, то весьма незначительный”.
     На службе Рубцов ничем не выделялся or остальных матросов, разве чем, что в свободные минуты не выпускал из рук свернутую трубочкой тетрадку со стихами. Под сполохами полярного сияния читал любимою им Есенина, о котором моряки даже не слышали, – не было такого поэта в школьных учебниках и программах.
     “Нас собрали под Новый год в редакции газеты “На страже Заполярья”, – делится своими воспоминаниями Борис Бартосевич. – Заприметил я невысокого, но ладного матроса, надраенного и наглаженною. Когда он узнал, что я недавно переселился в Заполярье с Черного моря, прямо засветился от любопытства.
     – А я гадаю, откуда такой подгоревший заявился, – рассуждал вслух, прокатывая букву “о”, мой попутчик”.
     Период службы на Северном флоте с 1955 по 1959 год стал для Николая Рубцова важной, решающей вехой на пути становления, как поэта. Широкое признание и публикации его стихов в областной и центральной прессе укрепили веру в себя, в свои возможности. Он публиковался в своей североморской газете, в альманахе “Полярное сияние”, в газетах “Комсомолец Заполярья”, “Рыбный Мурман”, посылал стихи в Москву – в газеты “Советский флот”, “Красная звезда”, журнал “Советский воин”.
     “Тебя я целовать готов, – писал ему из Североморска В. Сафонов, – здорово выручаешь со стихами. Понимаешь, нет сейчас хороших стихов, а твои, не все, но большинство, идут в жилу”.
     Первые редакторы стихов Рубцова отмечали одаренность начинающего поэта, указывали на ошибки; но флотские и в целом армейские издательства требовали от своих авторов писать на темы, поднимающие боевой дух воинов, отражать идейность – чистая лирика не приветствовалась: к примеру, чудесная душевная зарисовка о северной березке и стихотворение “Утро на море”, которыми сейчас восхищаются, в те годы подвергались резкой критике.
     Литконсультант газеты “Красная звезда”, признавая способности молодого поэта, отвечает ему в письме: “Нас в первую очередь интересуют стихи на конкретные армейские темы, т. е. стихи о жизни и учебе воинов. Таких стихов в вашем цикле мы не нашли. Правда, стихотворение “Возвращение” ближе других стоит к нашей газете. Но об увольнении в запас мы же писали много стихов, очерков и рассказов. Эта тема в настоящее время для газеты не является актуальной”. В конце письма он советует: “Не попробовать ли Вам поступить на заочное отделение Литературного института им. Горького при Союзе писателей?” Это письмо Рубцов получил уже после демобилизации в Невской Дубровке под Ленинградом, где теперь жила семья брага Альберта.
     В Ленинграде Николай устраивается работать на Кировский машиностроительный завод сначала кочегаром, потом шихтовщиком – возил на переплавку шихту: отбракованные детали, тяжелый металл. Продолжал публиковать стихи в районной газете “Трудовая слава” Всеволожского района, “Вечернем Ленинграде”. Поселился в заводском общежитии на Севастопольской улице. “Везучий я в морской жизни! – говорил он приятелям. – Служил на Баренцевом море, а живу на Севастопольской”.
     “В его тумбочке лежала стопка листков, испещренных пометками, вычеркнутыми строчками, вымаранными чернилами словами. Бывало, вернешься с завода в общежитие, – Николай уже успел за день сочинить стихотворение, но “замка” стиха, как он говорил, – нет. Опять бьется над словами. И, наконец, улыбается. Счастливый, будто золотой червонец нашел”.
     Рубцов посещает литературные объединения при газете “Кировец” и во Дворце культуры им. А. М. Горького – “Нарвская застава”, выступает на литературных вечерах. В течение этого времени стихи его регулярно появляются в заводской многотиражке “Кировец”, в коллективных сборниках: “Первая плавка” (1961), “И снова зовет вдохновение” (1962), “Продолжение песни” (1963). В Ленинграде у него завязался широкий круг знакомств с молодыми поэтами, студентами. Вместе со своим другом, поэтом и журналистом Валентином Горшковым, ходил в общежитие Ленинградского университета, дружил с болгарской девушкой-студенткой, и, как свидетельствует Сергей Макаров, выучил болгарскую песню по-болгарски.
     Часто посещал литературный “салон” Глеба Горбовского – небольшую комнатку в коммунальной квартире. “Коля Рубцов, внешне миниатюрный, изящный, под грузчицкой работой имел удивительно крепкое, мускулистое тело... Мы не раз схватывались с ним бороться, и я, который был гораздо тяжелее Николая, неоднократно летал в “партер”. Рубцов не любил заставать у меня кого-либо из ленинградских поэтов, все они казались ему декадентами, модернистами, пишущими от ума кривляками. Все они – люди, как правило, с высшим образованием, завзятые эрудиты – невольно отпугивали выходца “из низов”.
     Работу на заводе Николай совмещал с учебой в вечерней школе. В середине мая 1962 года посылает в Москву стихи на творческий конкурс в Литературный институт. Сохранились три рецензии на ею стихи.
     “Весьма квалифицированные стихи. Рубцов пишет уверенно, размашисто. Черты его индивидуальности не слишком выпукло проявляются – мешает... умение писать стихи, “набитая” рука, – отзывается Е. Долматовский и добавляет в конце: – способности есть – это несомненно. Я – за”.
     Поэт И. П. Бауков тоже предлагает обязательно допустить его к испытательным экзаменам: “Не стану приводить лучшие стихи полностью: они займут много места... но и по отдельным строкам Вы поймете, что Рубцов – поэт настоящий”. Положительную рецензию оставил Николай Анциферов: “Стихи Н. Рубцова сделаны добротно, почти профессионально. Приятно отметить, что автор упорно ищет свою дорогу”.
     Тем временем Рубцов сдает экстерном экзамены за среднюю школу и, по предложению Бориса Тайгина (Павлинова), готовит вместе с ним свою первую машинописную книжечку, сборник стихотворений “Волны и скалы”; сам же ее и оформляет, делает акварельный рисунок своего “РТ-2” в бушующем синем море и пишет название. На первой странице перед предисловием сделал посвящение своей первой наставнице М. И. Лагуновой.
     В июле Николай Рубцов берет отпуск и едет к родным в Вологду. Отец его был уже неизлечимо болен, лежал в железнодорожной больнице. От отца Николай поплыл в Никольское, там заново познакомился и подружился с Генриеттой- Меньшиковой – она выросла в статную привлекательную девушку. В апреле следующего года в Никольском у нее родится дочь Лена. Имя девочке дал отец.
     В августе Николай Рубцов сдает вступительные экзамены в Литературный институт и попадает в поэтический семинар Н. Н. Сидоренко. Преподаватель сразу оценил нового студента. “Рубцов – поэт по самой своей сути”, – пишет он в характеристике.
     Николай Николаевич работал в издательстве “Советский писатель” и параллельно вел семинар в Литинституте. Свою собственную первую книжечку издавал собственноручно в типографии опытно-показательной школы им. Радищева – автору было 18 лет. Николай Николаевич свободно говорил и писал стихи на французском языке, знал латынь, немецкий язык: Гёте и Гейне читал в подлинниках. Он закончил факультет судовой механики в Московском механическом институте им. М. В. Ломоносова, но всецело увлекся литературной работой, в годы войны нес службу военным корреспондентом сначала Днепровской флотилии, а затем на Тихом океане, вел по радио репортажи с Дальнего Востока.
     В своем издательстве, где он работал старшим редактором, помогал издавать книги питомцев. В “Советском писателе” в 1967 году вышла знаменитая “Звезда полей” Николая Рубцова.
     Дом учителя был открытым для студентов: пили чай в семейном кругу, читали стихи, спорили. Анна Георгиевна, жена преподавателя, помогла Рубцову выбрать в магазине куклу для его дочери Лены.
    
     Чтобы девочка, куклу качая.
     Никогда не сидела одна.
     – Мама, мамочка! Кукла какая!
     И мигает и плачет она...
    
     Начиная с 1964 года, стихи Николая Рубцова публиковались во всех центральных журналах, сборниках Дней поэзии. Читал свои стихи по радио. Но в конце следующего учебного года встал вопрос об исключении ею из института за рядовые, но сильно раздутые провинности.
     Николай уехал в Никольское к жене и дочери. Сохранилась переписка его с Александром Яшиным, Борисом Слуцким, Виктором Боковым, Николаем Сидоренко и другими.
     Никольское затворничество Рубцова принесло свои плоды, ему как никогда там писалось, работалось – все это отражено в переписке.
     “Добрый день, Коля! – пишет ему Сидоренко. – Сегодня отвез в “Огонек” Ваши стихи – те, которые Вы прислали в письме, и те, которые просили перепечатать с рукописи в “Советском писателе”. Имел дело я с зам. главного редактора писателем М. Н. Алексеевым. Он при мне прочитал 2 стихотворения, сказал, что если все в такой же степени “на уровне”, они смогут дать подборку. Я должен написать “врезку”.
     А в Литературном институте старшие наставники хлопотали за изгнанника; Николай Сидоренко с Егором Исаевым ходатайствовали у ректора о непременном его восстановлении, отстаивал Александр Яшин.
     Осенью “проблемного” студента восстановили в институте, но только на заочном отделении.
     В Никольском Николай Рубцов стал собирав книжечку стихов для Северо-Западного книжного издательства. Из переписки можно понять, как он переживал за свое первое детище, огорчался, спорил с редактором, отстаивая убранные из сборника стихи, присылал новые – и все равно остался недоволен. Ссылался на стихотворение Сергея Есенина “Вот уж вечер. Роса блестит на крапиве...”, называя его шедевром чистоты души и духа. Но сам Есенин не включил его в свое собрание сочинений, считая слабым, и вошло оно лишь благодаря Софье Толстой, – так строго относились к своему творчеству большие мастера.
     В архангельском издательстве присматривались к автору, – книга была первая, и потому шел скрупулезный отбор стихотворении новичка. Поначалу планировалось назвать книгу “Мачты”, но вышла она в 1965 году с названием “Лирика”. В книжечке, подаренной А. Яшину, Рубцов стыдливо вычеркнул несколько стихотворений, отозвался о них как о проходных и несущественных.
     Для продолжения занятий в Литературном институте опальному студенту нужны были учебники, курсовые программы, литература – в отдаленном селе ничего подобного не было, не мог он там найти и постоянного литературного заработка. “Я же не виноват, что меня мать родила поэтом, – сокрушался он с горечью. – Был бы я скотником на деревне, – мне б цены не было”.
     Иногда в Никольское приходили денежные переводы. “Николай Михайлович рассказал мне, что однажды, когда он жил летом в вологодской деревне и очень нуждался в деньгах, совершенно неожиданно, как говорится, нежданно-негаданно пришел ему из Москвы денежный перевод – сто рублей от Виктора Бокова. Рубцов был очень растроган, да и выручили его эти сто рублей”. Еще в Москве Сергей Макаров водил Николая к поэту-песеннику Виктору Бокову в небольшую комнатку коммунальной квартиры во Втором Голутвинском переулке, они не сразу, но подружились. Сохранился небольшой отрывок, окончание письма Виктора Бокова к Рубцову: “...хотелось бы покруче замеса – интонации свежей, разговорной, – а более суровых тонов и красок.
     Я, наверное, уеду почти на весь август по Волге и Дону с Валей, с двумя поэтами молодыми – и отдых и чтение стихов. Жду тебя в Москве с рыжиками!
     Давай больше деревни сегодняшней, без лака, а с правдой. Запиши мне частушек у девушек.
     Привет от Вали. Очень верю в тебя. Виктор Боков”.
     Многие подмечали трагические ноты в поэзии Николая Рубцова. На одном из семинаров Виктор Боков сказал ему: “Слишком пессимистично настроен. Надо противостоять этому, ведь в жизни не только бывают похороны, но и свадьбы и прочие радости...”. Примерно то же самое говорили Рубцову и другие, обеспокоенные за его судьбу люди, но были и такие, кто поддерживал с ним разговоры о неотвратимом конце, и даже сами заводили подобные беседы – все это не что иное, как моральная обработка поэта.
     Все последние годы своей жизни, уезжая из Никольского, Рубцов метался между Вологдой и Москвой, ездил в Ленин град, на Алтай, Украину, на Ветлугу, Урал, Архангельск, по родному вологодскому краю. Останавливался у друзей, знакомых, коротал ночи на вокзалах, стучался в светящееся окно заснеженной избы.
     В мае 1966 года Рубцов поехал на Алтай. Сидоренко посоветовал ему набраться свежих ощущений, а ребята в общежитии составили план поездки. Борис Шишаев написал напутственный “Сонет на отъезд Н. Рубцова в г. Барнаул” из 12 строчек:
    
     Благословен твой путь, твой майский путь
     Да встретит тебя ласково чужбина,
     Честь блудного, но не дурного сына
     Не посрами и нас не позабудь…
    
     Около четырех месяцев жил и странствовал Рубцов по Алтаю, привез оттуда несколько стихотворений: “Шумит Катунъ”, “В сибирской деревне”, “Весна на берегу Бии”, “В минуты музыки”, “Старая дорога”, “Девочка играет”, “Зачем?”. Возможно, некоторые, сложившиеся раньше, он там только записал.
     Литературная критика приветствовала появление нового литературного имени. Ни одна публикация его стихов, ни одна выходившая книжечка не оставались незамеченными. “Для меня такое имя – поэт Николай Рубцов, – писала Ольга Гладышева. – Он словно будит в душе что-то знакомое, что ты знал в детстве, а потом забыл, занесло жизнью, как песком .. Ты, может быть, никогда не был в тех местах, о которых пишет Рубцов, но ты и знаешь, ты ими пронизан, пронзен в сердце – ведь ты русский!”.
     Откликнулся на выход новой книги поэт Игорь Волгин: “В стихах Н. Рубцова мне дорог чистый воздух поэзии. Воздух, наполненный грустным запахом прелых листьев, темной осенней воды, мокрой травы, дымом близкого жилья. Меня привлекает полное отсутствие какой бы то ни было позы, глубина переживания, истинная поэтичность”. Восторженные статьи писала Искра Денисова' “Звезда полей загадочно мерцает во многих стихах Рубцова. Можно сказать, что звездная мелодия лейтмотивна в мироощущении поэта, но в его сюжетах всякий раз новым тембром звучит этот звездный голос, наполняясь новым смыслом, новой гранью”
     Николай Аладьин пишет, что “несмотря на короткую жизненную биографию, Рубцова как-то не с руки называть молодым, ведь первая книга явила поэта зрелого и определившеюся”.
     Юрий Линник, Игорь Гин, Михаил Котов, Евгений Осетров, Александр Ал. Михайлов, Вадим Чалмаев, Анатолий Ланщиков, Валерий Дементьев, Вадим Кожинов, Анатолий Передреев. Лев Аннинский. Сергей Орлов, В. Друзин – всех не перечислишь, кто откликнулся и по достоинству оценил поэзию Николая Рубцова при его жизни, – эго не была организованная посмертная слава, как иногда теперь говорят о поэте. Все публикации о себе Рубцов естественно, читал и знает себе цену, но ею житейская неустроенность не соответствовала такому признанию, он нередко попадал в нелицеприятные, унижающие человека обстоятельства.
     В общежитие Литинсгитута мог вселиться на законном основании только в периоды экзаменационных сессий, в остальное время ею не пускали, попросту изгоняли На вахте, к примеру, мог появиться такой приказ: “Рубцова и Яврея не пропускать1” – был у Рубцова такой приятель, поэт Юрий Влодов, который впоследствии официально жил и был прописан в общежитии на Добролюбова.
     Годы учебы Николая Рубцова в Литературном институте растянулись с 1962 по 1969 год, – сказалась бесприютная, скитальческая жизнь, отсутствие простейших условий для занятий. А жил он только поэзией и, приезжая в Москву по издательским делам, просто вынужден был снова и снова ехать в литературный “улей” – общежитие на ул. Добролюбова, иначе оставалось коротать ночи где придется, бывало, и на чердаках – не всякий человек в состоянии вынести подобное. И, попадая в общежитие, отсиживался в комнатах друзей, не мог даже спуститься в душевую. “А как же Нина Акимовна9” – опасливо спрашивал Рубцов, боясь столкнуться с комендантом.
     Скрывался от грозного проректора Н. А. Полехина и все же сорвался' “Вошел он как-то с улицы в общежитие, успешно преодолел вахту, но у самого лифта носом к носу столкнулся с Полехиным “Опять ты, Рубцов, здесь! – заскрипел тот. – Я же сказал, чтобы духу твоего тут не было!” И Колю прорвало. “Что вы ко мне пристали! Что я вам плохого сделал? Вы – питекантроп. Да, да! Таким я вас представляю Сидите вы, питекантроп, в скалах и рычите своим идиотским басом: “А где Рубцов? Подать мне сюда Рубцова'“ – поделился своими воспоминаниями Борис Шишаев.
     Конечно, ни проректор Н. А. Полехин, ни комендант Нина Акимовна, ни тетеньки-вахтерши стихов Рубцова не читали, – они были исполнительными работниками, выполняли инструкцию, установку Рубцова из общежития выдворять и всячески выживали ею оттуда.
     Однако литературная судьба Николая Рубцова складывалась успешнее его обыденной, житейской судьбы Егор Исаев буквально за руку отвел поэта в редакцию журнала “Молодая гвардия”, где с ним сразу заключили договор и через три месяца опубликовали подборку стихов; тогда же отвел ею в “Правду” к С. П. Кошечкину – в “Правде” через три дня напечатали два стихотворения Рубцова: “Детство” и “Шумит Катунь”, – это была большая поддержка поэта.
     Осенью 1968 года Николай Рубцов стал готовиться к защите диплома, подготовил цикл стихотворений под названием “Зеленые цветы” и недавно вышедшую книгу “Звезда полей”. Мастера написали свои рецензии.
     Н. Н. Сидоренко: “Может показаться, что в отдельных стихах Н. Рубцова слух улавливает “есенинские” интонации. Возможно. Но это не подражание, а национальное сродство творчества, и тут С. А. Есенин в чем-то и помог младшему собрату, в чем-то поддержал, утвердил его”.
     В. П. Друзин: “Тонкое и точное проникновение в мир русской природы, в характер русской национальной самобытности – вот отличительные черты поэзии Николая Рубцова, ярко проявившиеся в книге “Звезда полей” незаурядным мастерством”.
     Е. А. Исаев: “Я помню ее (книгу) сердцем. Помню не построчно, а всю целиком, как помнят человека со своим неповторимым лицом, со своим характером. Эффектного, ударного в книге ничего нет. Есть задушевность, раздумчивость и какая-то тихая ясность беседы. В ней есть своя особая предвечернесть – углубленный звук, о многом говорящая пауза. О стихах Рубцова трудно говорить, как трудно говорить о музыке”.
     Весной 1969 года Рубцову предстояло защищать диплом. “Нарядный, в темном хорошем костюме, в свежей белой рубашке стоял он в скверике возле общежития: ждал своих, чтобы ехать вместе в институт на Тверском бульваре. Ребята разных курсов подходили к нему, поздравляли, перекидывались шутками.
     – Братцы, что же я теперь делать буду?! – весело воскликнул знаменитый выпускник. – Ведь целых семь лет учился, привык...”
     Николай Шантаренков пришел в Литинститут на защиту дипломной работы друга, но опоздал: порядок защиты переставили местами, Николай успел защититься первым и уехал. Шантаренков остался послушать других. В оценках остальных дипломников профессора ссылались на Рубцова, – его защита произвела впечатление и на ее фоне защита других явно проигрывала. Говорили о нем: “В наше время это явление большого масштаба...”
     Почти одновременно с окончанием института Рубцов обретает наконец в Вологде жилье – сначала место в общежитии, затем комнату в коммунальной квартире и весной 1969 сода – отдельную квартиру. В областной газете “Вологодский комсомолец” ему предложили должность литературного консультанта – заработок небольшой, но все же постоянный. Он пишет отзывы, рецензии на стихи начинающих поэтов, отвечает на письма читателей.
     Следом за “Звездой полей” выходят сборники: “Душа хранит” в 1969 году в Архангельске и “Сосен шум” в 1970 году в Москве, в том же издательстве “Советский писатель”, что и предыдущий сборник.
     В Северо-Западном книжном издательстве первоначальный вариант обложки сборника “Душа хранит” художника В. Иванова с силуэтом церкви не прошел, – церковь убрали, не было подобных рисунков и на столичных сборниках. Официальным идеологам поэзия Николая Рубцова претила – его тоска по уходящему, ушедшему – по пасхам под синим небом, колоколам, разрушенным храмам – не приветствовалась; но без этой связи с минувшим будущее представлялось поэту бездуховным, безнравственным.
    
     Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
     Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
     Что, все понимая, без грусти пойду до могилы...
     Отчизна и воля – останься, мое божество!
    
     Он продолжал работать над новыми сборниками, переписывался с издательствами, постоянно был в разъездах. Сейчас трудно понять, где же поэт больше всего находился последние годы – в Вологде или вне ее. По свидетельству очевидцев, по письмам и дарственным надписям на книгах, подаренных Рубцову, и по автографам самого поэта создается впечатление, что в Вологде он бывал наездами, а большую часть времени все же проводил в Москве или около столицы. Достаточно проследить последний год его жизни. В феврале Рубцов в Москве – Анатолий Пайщиков дарит ему свою книгу статей “Времен возвышенная связь” с надписью: “Николаю Рубцову – моему самому любимому поэту – всегда ждущий его стихов. 13. 2. 70 г., г. Москва”.
     В марте Рубцов едет на Урал – по следу своего затерявшегося брата, Алика, пытаясь его отыскать. В Вологду возвращается с книжечкой Е. Фейерабенда “Белый медвежонок”, на книге надпись: “Николаю Рубцову для отдохновения. 1 марта 70., г. Свердловск”.
     Вторую половину апреля и начало мая поэт опять в Москве – сохранились воспоминания А. Чечетина и две книжечки, подаренные ему Виктором Потаниным: “Николаю Рубцову – дорогому поэту России – с волнением, с любовью. 24 апреля 70 г.”.
     В начале июня у него командировка в Великий Устюг. Первый детдомовский друг, журналист Анатолий Мартюков, с душевной теплотой пишет о встречах с Николаем Рубцовым, в том числе и о самой последней – в Великом Устюге.
     С середины июня Рубцов около месяца кружился в тополиных метелях столицы – приехал с перебинтованным запястьем правой руки.
     В сентябре – он снова в Москве. Борис Силаев из Рязани оставил такие воспоминания: “В последний раз мы увиделись осенью 1970 года, я подходил к общежитию и вдруг услышал рядом, в скверике, гитару и голос Николая Михайловича. Он пел:
    
     О доблести, о подвигах,
                                             о славе да,
     Я забывал на горестной земле,
     Когда твое лицо в простой оправе
     Передо мной сияло на столе...
    
     Я никогда раньше не слышал, чтобы пели песню на эти слова Блока”. Две свои книжечки подарил Николаю Шапошников: “Коле Рубцову от Славы Шапошникова при ненастном свете за окном 219 комнаты, как, впрочем, и за другими окнами. Москва, последний день сентября, 70 г.”.
     В октябре в Архангельске состоялось выездное мероприятие Союза писателей России, – проходили встречи писателей с читателями. Подарил Рубцову свои поэмы Игорь Григорьев: “Дорогому Николаю Рубцову от всего любящего сердца. 29. X. 70 г.”. А 12 октября поэт сам подарил свою книжечку литератору А. А. Михайлову.
     И последний приезд Рубцова в Москву состоялся в ноябре 1970 года, за два месяца до гибели. В праздники, 7 ноября, ему подарил свою книгу стихов Станислав Куняев с надписью: “Повелителю северных лесов и болот, князю Вологодскому от Владыки Среднерусских равнин и московских закоулков – дорогому другу и любимому поэту Николаю Рубцову о Ст. Куняева”.
     В этот свой последний приезд Николай Рубцов не хотел возвращаться к себе домой, в Вологду, и попросил приюта у знакомой поэтессы Ларисы Васильевой, с которой они были в давних дружеских отношениях. Она вспоминает: “Последняя встреча была месяца за два до его гибели. Тоже случайная, тоже на улице.
     – Мне плохо жить, – я помню эти слова, как будто они сказаны были минуту назад. – Мне плохо жить. Возьми меня в свою семью, к ребенку и мужу. Я буду тихий. Попишем вместе. Ты в одном углу, я в другом.
     Я ответила как-то неуверенно, и он свернул разговор. А я по сей день чувствую себя виноватой...”
     В Москве, в издательстве “Советская Россия” готовился к печати сборник стихов Николая Рубцова “Зеленые цветы”. Поэт вел из Вологды переписку с редактором сборника Валентином Ермаковым. “Помню, мой шеф, старший редактор Дмитрий Артемьевич Смирнов, не соглашался с этим названием: “Зеленые цветы”. Что это Рубцов вздумал кокетничать? Хочет сказать, что его поэзия незрелая, зеленая? Напиши ему – пусть заменит”. И Ермаков пишет Рубцову: “Подумай, пожалуйста, и вышли новое “имя”. Не затягивай. Чем скорее ты перекрестишь книгу, тем скорее мы сдадим ее в производство”. В следующем письме он отвечает Рубцову на его послание:
     “Здравствуй, милый Коля! Очень рад, что ты держишься за название. Не потому, что оно мне нравится, а потому, что узнаю твой характер и уважительное отношение к своему труду. Буду отстаивать это название и я”.
     К Новому году поэт получил несколько поздравительных открыток, в том числе из Находки, от бывшего сослуживца Геннадия Фокина, с пожеланием всех благ в жизни и творческих удач; от Виктора Потанина из Кургана: “Новых тебе прекрасных строк, пусть сбудется все заветное. Будь счастлив, хорошей тебе зимы!” Из “Вологодского комсомольца” от главного редактора Леонида Патралова: “Пусть Пегас Ваш не знает остановки, пусть не застаивается он у “сырой коновязи”, а почаще “вскинет голову и заржет!” Из Москвы от Владимира Сякина, от Энвера из пустыни Кызыл-Кумы: “Желаю тебе в Новом году здоровья! А остальное у тебя есть и без моих пожеланий”.
     Ни в одной из открыток нет традиционного пожелания “долгих лет жизни” – все это было само собой разумеющимся: какие его годы? – все лишь 35.
     Для Николая Рубцова подошло время такою признания его творчества, при котором сами издательства предлагали ему присылать рукописи с новыми стихами, – сохранились письма, записки, бланки издательских договоров.
     Накануне 1971 года поэт купил елку, игрушек – обещали приехать из Никольского родные, жена с дочерью. Лена сама написала папе открытку. Но дочку он так и не дождался, снегом замело дорогу, метель отрезала все пути из Никольского.
     В день рождения, 3 января, Николай Рубцов получил в подарок от Виктора Коротаева книжечку “Липовица” со словами: “Дорогому Коле Рубцову с неиссякаемой, настоящей и непреходящей любовью. На будущее и на добрую память”. Но будущею у него оставалось – считанные дни.
     В январе Рубцов получает письмо из издательства “Молодая гвардия”: “Уважаемый Николай Михайлович! Ваша рукопись “Подорожники” получена 14 января 1971 г. О своем решении редакция современной советской поэзии сообщит после того, как рукопись будет отрецензирована и рассмотрена в редакции”.
     Следом приходит письмо из еженедельника “Литературная Россия” от главного редактора К. Поздняева: “Дорогой Николай Михайлович! Лит. Россия – полугазета, полужурнал. В силу этого нам прямо-таки противопоказано писать такие вещи, как Ваш “Разбойник Ляля”. Как бы ни была она мила, поэтична, это все-таки весьма далекая от нашей жизни сказка. . Посылайте цикл стихов о том, что ближе к нашим дням, что созвучно чувствам и делам современников”. Но Рубцов не писал сказок, далеких от его собственной жизни, эта сказка-быль про нею самого, – не ожидал только, что погибнет от рук “разбойницы Шалухи”, хотя и чувствовал, что тучи над ним сгущаются, хотя и говорил про ее зверские вирши: “Это патология Женщина не должна писать такие стихи”.
     Валентин Ермаков вспоминает: “А всего за несколько дней до гибели поэта я получил от него последнее письмо, написанное кое-как, вкривь и вкось Оно завершалось так: “Вместо “Зеленых цветов” предлагаю “Над Вечным покоем”. И в скобках: “Валя, у меня болит рука”.
     Слово “Вечным” было написано с большой буквы... Холодом повеяло на меня от этою левитановского названия”.
     19 января Николай Рубцов собирался ехать в Москву, но не приехал...
    
     В предисловии к брошюрке дореволюционного издания, представляющей творчество Константина Батюшкова, сказано: “Слово поэт – не русское и означает – творец. Так называют человека, обладающего обобщенным даром творить... В России было много замечательных поэтов. Знакомство с их жизнью и сочинениями для всех поучительно и полезно... Каждый из них мог бы сказать о себе то, что сказал Державин.
    
     “В могиле буду я, но буду говорить”
    
     Своею жизнью и сочинениями они и говорят нам многое. Прислушайтесь только к голосу этих истинно русских людей”.
    
     Эти слова в полной мере соответствуют и творчеству Николая Рубцова, которому еще при жизни было отведено место в ряду классической русской поэзии.